Девять жизней октября

Глава 1 Максим. Сеанс уже начался

Будь внимателен к мелочам, Нелюбин.

Будь. Внимателен. К мелочам.

Так говорили преподаватели в школе журналистики, и я чувствовал – они верят: из меня точно что-то выйдет.

В подъезде врубается свет, хлопает входная дверь. Три оборота ключа. Двадцать два ноль-ноль. Десять минут до начала киносеанса – в первый раз хочу, чтобы в кинотеатре подольше крутили рекламу.

Звук моих шагов эхом разносится по подъезду, и на первом этаже, в квартире у самого выхода, лает пес.

На улице тихо и пахнет прелыми листьями, за мной будто следит кто-то из окон. Одобрительный писк сигналки – и еще один хлопок дверью, уже автомобильной. Уж простите, соседи. «Фордик» срывается с места, и меня впечатывает в кресло. Второпях пристегиваюсь, хотя все равно никто уже не видит. Мелькают за окнами скупые огни фонарей, и в голове бьется только одно: кинотеатр «Октябрь».

Я разберусь, какого черта там происходит, – в эту ночь и в этот час. Брошу машину у бетонного блока, который вообще никогда не замечал, – понаставят, тоже мне. Перебегу через темный парк – наперерез, по газону, чуть не впечатавшись в мусорную урну. На входе в кинотеатр пролечу мимо скучающего охранника, который уже настроился скоро закрывать заведение – ну да, кто еще сюда придет, на последний-то сеанс, в ночь на понедельник. Шваркну наличкой в сторону испуганной кассирши и процежу: «Быстрее». А она проговорит мелодично: «Мест уже нет». – «Как нет?!» – Я ткну пальцем в стекло перед экраном, указав на свободные места, и поинтересуюсь: – Они что тут, с ума посходили, что ли? Их что, сильно устраивает такая жалкая выручка, в стриминговую-то эпоху? А кассирша посмотрит на меня, тем взглядом, который я кожей чуял из окон, – и чуть ли не пропоет: «Хватает. Сеанс уже начался».

И мне почудится в самом слове «сеанс»… что-то от литургии, а что-то от оккультного обряда. Что-то от психотерапевтической сессии, а что-то из компьютерной терминологии. Я не знаю. Но вот в чем уверен: из меня, как из журналиста, что-то выйдет, если я тут же сорвусь в сторону первого зала и разберусь сам, какого черта там происходит в эту ночь и в этот час. Не опомнится придремавшая билетерша с кудрявыми фиолетовыми волосами, не остановит охранник. Ведь я, как меня и предупреждали, был внимателен к мелочам.

Хорош в забегах я был не только тогда, но и вообще. Удирал от матери, учебы, работы, друзей, подруг и девушек, и от бывшей жены своей тоже ушел. Потому что первое и самое понятное в жизни, что я начинаю чувствовать, когда останавливаюсь, – это скука. Она догоняет, а я несусь вперед в надежде, что однажды она отстанет и там, за поворотом, ждет нечто лучшее, свежее, интересное.

Мать запихнула меня учиться на программиста, и я, ясное дело, затух. Пошел в школу журналистики, чтобы искать, рыться, проталкиваться, догонять, узнавать.

И теперь я даже не Нелюбин, а Энский. Максим Энский. Так подписаны мои материалы на сайте «Наблюдателя». Весь город Завьяловск знает, что он – это я, но мне так лучше. Спокойнее. Так кажется, что не достает меня своими щупальцами злое прошлое, не отравляет нынешнюю жизнь – да, я опять сбежал. Но все равно посматриваю издалека, на безопасном расстоянии, как там те люди, которые знали когда-то меня Нелюбина. Может, возлагали на меня какие-то надежды или даже верили в то, что из меня выйдет…

«К черту!» – говорю я под нос, обнаружив, что перешел в «ВК», на страницу Эли Мурт, – странно, что она вообще сидит в соцсетях в таком возрасте, – и все равно, как завороженный, продолжаю просматривать ее аккаунт. За месяц, два, полгода, два года; одежда ее до сих пор, хотя прошло больше четверти века, темна, и лицо не выражает ничего интересного. Как она тогда жила без него, без деда?

Дед, то есть муж ее, наверное единственный, с кем бы я сам сейчас хотел поговорить, если бы мог. Если бы возможно было вернуть детство или его самого в эту дыру, если бы он, во-первых, не исчез тогда, а во-вторых, дожил до этого времени. Думать страшно, что сказал бы он обо мне теперь, но первая наша встреча была забавной. Я стоял у ограды детсадовской площадки, а он – за ней, и мы смотрели друг на друга.

«Так вот вы какие, дети будущего», – сказал он, улыбаясь.

Я впервые почувствовал, что значит смущение, и ковырнул сандалией корень дерева, который попался под ногу.

А потом подошла воспиталка и оттащила меня от него. Мало ли чего он тут замышляет?

Но вскоре я узнал, что дед живет у соседнего двора в маленькой избушке, которую он называл говорушкой, с женой сильно моложе его, и фамилия у них Мурт. Все скопом считали его странненьким, но ничего плохого он не замышлял, хотя моя мать тоже в это не верила. Он ахал и охал, видя мои синяки, кормил малиной и яблоками, рассказывал истории про страшных лесных людей, временами прятал меня от матери, которая везде за мной таскалась, и терпел мои шалости, даже если они касались его кота. Я видел, что просто был ему интересен – так, как надо, по-настоящему. Ему вообще весь мир был интересен. Казалось, дед в этом городе единственный был живым, как и его избушка. «День прожит не зря, – говорил он, открывая для себя какой-нибудь пустяковый по меркам взрослых факт, и спрашивал: – А ты что узнал сегодня, Максимка?»

Я пересказывал что-нибудь из жизни садика, а затем из жизни школы.

Однажды дед выдал: «Ты лучше завтра после уроков к нам в окно постучи, я чегось тебе покажу». Я спросил напоследок, не замышляет ли он чего плохого, а дед только улыбнулся.

Как бы там ни было, следующим утром, идя через соседний двор, мы его не увидели. «Заболел», – прошипела мать в ответ на мой вопрос и дернула меня за руку. После школы на стук в окно никто не откликнулся. И мне стало грустно оттого, что я уже соскучился по его глуповатой улыбке.

Тоже хочу так улыбаться. Вот только мне все равно невесело. Потому и зашел в профиль Мурт, потом бывшей, одногруппников, друзей по школьным секциям, зашел на случайную статью в Википедии. Прокрастинатор, лентяй, интернет-зависимый – скажете вы, а я назову это социальным исследованием. Никогда не знаешь, где блеснет среди сора та мелочь, которая затем решит все.

Дед ведь такой в Завьяловске не первый и не последний. Да и, казалось бы, чего удивительного? Люди всегда пропадают без вести, это даже в порядке вещей, говорили мне взрослые. Кого-то убили и спрятали труп так, что его потом не смогли отыскать. Кто-то пошел искупаться в речке и утонул, а тело очень далеко унесло течение. Кто-то увидел что-то интересное и зашел совсем не туда. А кто-то просто хотел исчезнуть, вот как я частенько. Уйти и никогда больше не говорить с теми, кто на тебя так влиял, кому ты признавался в любви и кто любил тебя самого.

Теперь, когда деда и всех остальных давно нет и как следует поговорить не с кем, я говорю с ним. С ежедневником то есть. Вношу туда то, что не могу сказать вслух или набрать в переписке. Так что ежедневник многое терпит. Вот кое-кто из «Наблюдателя» меня все-таки достает из-под земли в момент, когда хочется не существовать. Вот молчат источники. Вот я выжимаю из уже надоевшей темы все, что только было можно, а текст возвращают на доработку – и снова, и снова, и снова, пока он не потеряет смысл окончательно. Вот мне режут гонорар, пусть и вроде бы за дело. Вот кто-нибудь заявляет, что однажды нас, журналистов, заменит искусственный интеллект. А я выписываю все, что думаю, по старинке, на бумагу, и это вам не какие-то гугл-доки.

От дела опять отвлекает Шмелев, редактор. Мол, что там с текстом? Я отправляю ему то, что собирался доработать, но так и не сел за текст – охота ли опять тратить жизнь на какие-то сплетни? Пока он не поймет, в чем там суть, есть время. Редкие, драгоценные часы, чтобы копать свое, то, ради чего я, наверное, и пошел когда-то в школу журналистики. Искать таких же, как дед. Удобнее было бы копать, работая в органах, но туда меня все равно не возьмут.

Впрочем, интересного хватает и здесь. Я уже месяца два при возможности зарываюсь в старые газеты – библиотекари смотрят устало; собираю в папку пестрящие красным цветом ориентировки из соцсетей, набиваю закладки браузера ссылками, которые ни в жизнь, кажется, не разобрать. Сразу или со временем узнаю, что кого-то из них нашли, живым или мертвым, и вычеркиваю их из списка. Список стремительно редеет, и тех, кого с девяностых так и не нашли, как ни странно, уже осталось в нашем районе не особенно много, и, глядя на их имена, я чувствую: не убегу, как бы ни старался. Они меня ждали, и пусть я окажусь психом, если между ними на самом деле нет никакой связи.

О большинстве почти ничего не знаю, – видно, еще не время, – а двоих представляю уже хорошо. Среди них спортсмен и местный тревел-блогер[1], который прославил наше захолустье. Еще один случай, уже двенадцатилетней давности, – девочка-сирота с собакой, которой она устроила дом в картонной коробке за одной из завьяловских школ. В книге записи воспитанников в интернате осталась лишь сухая запись о Яне Мироновой, а собаку какое-то время искали местные волонтеры, но так и не смогли найти.

Но, что бы ни случилось, дед всегда будет в списке как главный и любимый и как тот, кого я никогда не смогу отыскать. Но все-таки я снова открываю страницу Эли и не глядя на экран пишу ей короткое письмо.