Дети, сотканные ветром.

Глава 1. Осколки жизни.

Тысячи событий предшествуют нашим делам и сражениям, и куда больше творят наши поступки. Оттого нелегко во всяком сказе избрать его начало. Ведь только тогда, когда время и место выбрано правильно, то былое и настоящее без труда соткутся в полотно, именуемое Судьбой.

Тем летним днём небывалая для Санкт-Петербурга жара обещала задержаться, и ночи её не растворить. Под вечер поток автомобилей возрос и закупорил старинные улицы. Конец рабочего дня гнал их домой. И людей, запертых в стекле и металле, лишь раззадоривала мысль о нём. Наглость возрастала, и один молодчик рванул из затора по тротуару. Вера в собственные рефлексы и превосходство престижной марки машины гнала его по тропам пешехода. В предчувствие очередной победы он увеличил громкость аудиосистемы и поздно заметил, как из-за угла здания выступил подросток.

Взвизгнули тормоза! В блестящий капот ударились ладони, выставленные в защиту. Молодчика бросило в жар. Посрамлённый небывалым нахальством, он хотел было выйти и наподдать мальчишке, что встал на пути. Однако дверца упёрлась в стоящий рядом автомобиль.

– Тебе свезло, сопляк! Катись, пока я не вылез! – кричал молодчик из окна машины под насмешки других водителей.

Черноволосый худой парень отстранённо оглядел проулок, будто только сейчас понял, что заблудился. К удивлению и глупым смешкам водителей мальчик в поисках пути обратился к наручному компасу. На запястье прибор советского образца крепил разноцветный плетёный ремешок. Дрожащие пальцы чуть задержались на ярких нитях.

– Свалил бы ты с дороги! – с меньшим напором проорал молодчик.

Что-то в облике мальчишки утихомирило гнев. Остальные водители также притихли.

Мальчик же без спешки подбил носок поношенных кроссовок и двинулся через лабиринт автомобильного затора. Компас вёл его домой. Или, вернее, к тому, что от него осталось.

Ещё долго улочки исторического центра терпели пробку из машин – вставшую поперёк горла кость. Отхаркиваясь понемногу, дороги освободились только тогда, когда солнце принялось плавить окна закатными лучами. В то время на границе промышленного района мальчик с компасом достиг цели. Старая коммуналка – чахлый муравейник из бурого кирпича ожидал следующий день. И хотя мир вокруг перестраивался и ускорялся, красный дом со своим бытом остался верным выходцем из ушедшей эпохи.

Мальчику оставалось преодолеть запустелую стройку, когда перед ним выскочил пожилой сторож.

– Шпана, – пробрюзжал он. – Ремня бы хорошего задать вам и вашим непутёвым родителям.

Мальчик обернулся, и задор старика сдуло. Сторож хотел было разгорячиться, но безразличный взгляд подростка спутал все мысли.

– Ну, это... – промямлил старик. – Ступай уже.

Мальчик и без позволения шёл прочь, ему хотелось скрыться с улицы, не видеть подвыпивших в жару гуляк, не вдыхать дух мусорных баков. Более ему опротивели стены самого красного дома, однако средство, в котором он нуждался, лежало внутри.

Во дворе было людно, что странно для позднего вечера. Из раскрытых окон не доносятся голоса зарубежных сериалов, не буянила молодёжь в телешоу. Постояльцы коммуналки почуяли настоящую интригу в живой судьбе, которая происходила под их носом. У сломанных качелей они не замечали мальчика, что, впрочем, делали по своему обыкновению.

– Представляете, какая мать эта Софья Лукина? – одна женщина с нетерпением оповещала соседей о сути истории. – Жила так, будто не было у неё ребёнка.

Двое сыновей хозяйки Харьковой о чём-то оживлённо перешёптывались поодаль.

«Теперь они примутся за двор всерьёз» – подумал мальчик.

Только Софья Лукина не спускала им недетские проступки, не давала обложить данью местную детвору, пока их родителям, что трепались о ней, не было дела до домочадцев.

Из душного двора мальчик проскочил в сырой подъезд. Штукатурка здесь давно отвалилась, зато стены не расписаны похабной живописью. По этажам глухо рикошетила брань, то явилась сама хозяйка Харькова, прослышав новость. И стоило мальчику приблизиться к средоточию разгрома, как негодование вылилось с удвоенной силой:

– Объявился! Где тебя шатало?! Где ключ от комнаты?!

В полумраке женщина преграждала коридор. Когда гнев она перевела на мальчика, остальные постояльцы скрылись в комнатах, пережидать грозовую тучу, у которой в волосах торчала пара забытых бигуди. Спешила поживиться чем-нибудь, сообразил мальчик.

– Ты оглох?! Ключ, живо! – бас Харьковой уронил крупицы извёстки с потолка. – Заявилась наша достопочтенная милиция и нехило удивилась, прослышав о тебе. Учти, я твою мать покрывать не стану! О якшанье с бандитами не смолчу. Ну же, показывай, чего вы от меня прятали за дверью!

Мальчик понимал, ему бы стоило оробеть для вида перед хозяйкой его убежища, которая, имея толику власти, не упускала случая втаптывать до плинтуса своих постояльцев. Однако же он выпрямился и как делала Софья Лукина, твёрдо посмотрел в глаза Харьковой.

С трудом раскрывая пересохшие губы, он произнёс:

– Вам здесь нечем разжиться. Мама умерла, и у меня больше не осталось ничего ценного.

Осознание правоты собственных слов едва не склонило мальчика на пол. Повезло, что хозяйка Харькова не заметила слабость, так способность верещать пересилила прочие чувства:

– Ах, заговорил! Голос прорезался, а так ходил за мамкиной юбкой, шорохов боялся! Не дождётся тебя приют, не будет у тебя новой семьи! Наговорю про вашу семейку! Уж я смогу! Приютила под боком змеиный выводок.

Мальчик протиснулся в комнату. Дверь поддалась без ключа, нужно было лишь приподнять заедающий замок. Мальчик оказался в собственном царстве и молил кого-то об одиночестве.

– Такие помешанные никому не нужны! Ни приличному обществу, ни государству, – голос хозяйки барабанил в дверь. – Не надо милиции, за тобой санитаров вызову!

Мольберт убран, кисти разбросаны и краски засохли на палитре. Мальчик упал на колени среди картин, сжал в зубах плетёный браслет, чтобы никто не услышал.

Яркие, полуживые холсты заставляли стены и без того крошечной комнаты. И всё же люди, живущие здесь, никогда бы не подумали избавиться от них. Картины были такой же опорой их вселенной, как солнце и воздух опорой мира за окном.

Напившись водой до дурноты, мальчик рухнул на разложенное кресло. Запах мамы, оставшийся на подушке, окутывал, даровал покой, в котором так нуждался её сын.

После ухода хозяйки Харьковой безмолвие завладело этажом. Стало чересчур тихо, и Лев укрылся от тишины подушкой.

Как признали многие, кто имел хоть какое-то отношение к семейству Лукиных – всё кончилось слишком скоро.

Болезнь прогрессировала, но Софья продолжала рисовать портреты на площади. Пришлось отказаться от реставрации картин в музеи, уменьшить и без того небольшой заработок семьи. И в один дождливый, продираемый колким ветром день Софья сломалась.

– Ваша болезнь сильно подъела иммунитет, – подвёл итог врач. – Возможно, что-то удастся исправить.

– Как мало надежды в вашем «возможно», – сказал дедушка Мавлет.

Последний верный друг семьи Лукиных – задорный неунывающий старик. Оттого страшнее было видеть, как поникли его плечи и как надломился голос.

– Увы, я не кудесник, – сухо сказал врач. – Без элементарных документов вас не пустят на порог больницы. Не говоря уже о дорогостоящем лечении.

– Мы что-нибудь придумаем, – ответил дедушка Мавлет.

Софья, пригладив волосы сыну, подтвердила:

– Да, Лёвушка. Обязательно придумаем.

И Лев верил. Однако ни в одной из больниц Петербурга не нашлось места для Софьи Лукиной. Неделю её сын метался по улицам родного города. Он видел цену на чеках, которые дедушка Мавлет приносил из аптек. Значит, полагал мальчик, нужны более дорогие лекарства.

Лев добывал деньги одним доступным ему способом. Он продавал свой мир, выстроенный в маленькой комнате. Пока слабость затуманивала сознание его мамы, мальчик выносил из дома любимые холсты, потрёпанные книги и старые виниловые пластинки, служившие когда-то его единственными друзьями. Музыка расходилась по рукам быстрее, чем чудные рисованные истории. Поздно мальчику открыли глаза на истинную стоимость пластинок. Не ведая, он предлагал людям самим определить цену кусочков его жизни, и они, как правило, обманывали.

Софья Лукина бранила сына за подобные вылазки. Дедушка Мавлет убеждал Льва в том, что куда сильнее маме помогут забота и любовь. Мальчик тогда впервые засомневался в словах взрослых.

Вчерашней ночью всё закончилось.

– Надеюсь, ты не будешь походить на отца.

Лев встрепенулся, он не заметил, как заснул за столом с граммофоном. Игла скребла пустые дорожки последней непроданной пластинки советских композиторов. Софья испуганно закрыла губы руками. Лев понял: мама говорила с ним, когда он дремал, не желая быть услышанной.

– Как стыдно, – прошептала Софья. – Запомнишь меня сломанной куклой.

– Ты поправишься, и я забуду, что видел. Будешь прежней.

– Строгой?

– Нет же. Будешь сильной и красивой.

Софья Лукина мучительно улыбнулась. Даже крошечная радость отдавалась болью. Болезнь высушила Софью, и в чертах не узнавалась прежняя гордость.

– Я загубила тебе детство.

– Зачем ты так говоришь? – плакал Лев.

– Без родных, без друзей.

Ей трудно было дышать, острый кашель кромсал слух мальчика.

– Прости, я ошиблась. Думала, что делала для твоего блага. Возомнила себя стойкой…

Лев прижался к маме. Пусть она успокоится, не изводится понапрасну.

– Всё пройдёт, – он шептал ей на ухо. Стены комнаты тонки, а соседи ждали развязки в семействе Лукиных. – Ты будешь снова рисовать, а я пойду в школу или найду работу. Ты же меня всему научила. Письмо и математика – это же просто. Дедушка Мавлет говорит, что я умнее его внуков. Он даст работу, и ты не будешь рисовать туристов на площади. У нас будут все документы. Нужные и ненужные. У нас будет дом. Отдельный от всех и комнаты большие. Для твоих картин.

Софья отстранила от себя сына. В глазах появилось спокойствие.

– Да, Лёвушка, отдала тебе все свои знания, – с последней улыбкой сказала она. – И всё же рано или поздно приходится идти в одиночку.

– Не говори так. Мне страшно. Ты не должна меня бросать.

Теперь Софья прикрыла ему губы пальцем:

– Ищи мужество во всём, что тебя окружает. В несправедливости, во лжи мира. Противься им, и тебе откроется другая лучшая часть света. Видишь книги, я учила тебя поглощать знания, так как оно могущественно. Слышишь прекрасную музыку, она научит тебя совладать с самим собой, упорядочит тебя. Видишь картины?

Лев обвёл взглядом холсты, которые помнил до последнего мазка. Удивительный мир, восхитительная мечта. Они служили ему мечтой, которая помогала пережить бедность. Особенно та картина, накрытая простынёй. Вероятно, до обострения болезни Софья в чувствах спрятала её.

Лев, соскочив с кровати, решительно скинул простыню. Живые краски, отблески солнечного света, наброшенные на холст. Вот юная Софья в объятьях незнакомца. Волосы девушки раскидал ветер и спрятал под ними лицо мужчины.

– Это мой отец? – Лев всегда знал ответ. – Столько лет прошло, и ты его продолжаешь любить. Если так, то он не должен быть плохим. Тогда почему он нас бросил?

Софья Лукина помотала головой и опустила босые ноги на холодный пол. Лев попытался вернуть её под плед.

– Лёвушка, знание о нём погубит тебя, – пальцы Софьи впились в плечо сыну. Лев ужаснулся, она теряла сознание. – И всё же помни мои картины, как помню я, ведь они память моя.

Софья Лукина ослабла, и лапы мучительного бреда вырвали маму из рук сына. На его крики соседи вызвали неотложку. Они забрали Софью Лукину, а Лев провёл самую страшную ночь в жизни. Только он и его нерушимое одиночество в большом доме, в большом городе и в самой большой стране.

Утром дедушка Мавлет забрал Льва на своём дряхлом «Жигули», и старость была безгранична в его голосе. Мир сошёл с ума. Метались в никуда прохожие, они кричали на малопонятном языке. Сама земля то крутилась неистово, то затормаживала потоки машин на дорогах Петербурга.

В больнице сообщили о причинах запуска болезни. Сердобольная медсестра обличила врачей в недосмотре, о ненужных людях причитал дедушка Мавлет. Однако главное Лев расслышал, когда все забыли о нём:

– Что ж, однозначно приют.

– Вы правы, и всё-таки этот мальчик – незаурядный случай. Нигде не прописан, в школе не числился. У него даже справки о рождении нет.

– Опять попалась неблагополучная семья. Слышал, Лукина имела отличные характеристики в школе искусств Перми. Однако после совершеннолетия пропадает из поля зрения родных. Готов поспорить, молодая девушка решила попытать счастья в одной из столиц. И вдруг нежелательная беременность. Одна-одинёшенька в мегаполисе. Хоть и честный, скудный заработок. Явно вину она перекладывала на собственного ребёнка…

– Замолчите, – устало откликнулся третий голос. – Вы ничего не знаете. Софья была чудесной матерью.

– Пусть так, – после неловкого молчания согласился человек. – И всё же придётся попотеть, чтобы создать нового гражданина. Вот только нужен он кому-то. Как вы считаете?

– Я слишком стар, чтобы забрать его к себе, – тихо признался дедушка Мавлет. – И всего-то продаю сувениры у Адмиралтейства. Теперь там будет так пусто… Что до Льва, то его рождение – самая тёмная тайна, с которой я встречался.

В последовавшем молчании несколько взрослых пришли к единому выводу.

– Хорошо. Приют так приют. Мне нужно подготовить бланки. Кстати, где мальчик?

Мальчика же уносила от них безумная идея.

«Появился в мире незаметно и также, – решил Лев, – исчезну из него. Из подлого мира, который забрал столько радости. Он ускользнул из больницы и, плутая в улицах Санкт-Петербурга, пошёл домой. Или к тому, что от него осталось.

…Тук, тук…

В дверь робко постучали, но на Льва звук подействовал как выстрел из пушки. И неспроста: следующие удары снесли дверь с петель. Соображая в темноте, как надолго он выпал из действительности, Лев не сразу уразумел происходящее. В его комнату вломились.

– Соблюдайте спокойствие, товарищи квартиранты! Ложная тревога! Отправляйтесь по койкам!

В потёмках коридора наглый фальцет отнюдь не подразумевал иной выбор своим приказам. В то время грузный человек нашёл выключатель и кулаком зажёг лампочку, свесившую с потолка.

В дверном проёме находились двое человек, схожих только в хищном взгляде, шарящем по комнате.

– Привет, – голос второго мужчины был под стать его весу. – Помнишь меня, небось?

Лев, в самом деле, знал людей, которые вторглись в его убежище. Пока он справлялся с оцепенением, они принялись грубо и увлечённо перебирать картины его мамы.

В раннем возрасте Льва Софья брала его с собой на площадь, где он любил резвиться среди голубей. До тех пор, пока не появились эти самые взрослые. Они были на площади и раньше, прохаживались среди торговых ларьков, но их тогда не занимала работа Софьи. В маме Льва часто признавали особенную красавицу. Пусть то клиенты, чьи портреты им приходились по вкусу, пусть то бабушки, торговавшие сувенирами в лотках. Софья Лукина была украшение площади, пока на неё не пал взгляд Громилы с синей татуировкой на запястье. Лев слышал, как иногда бабушки называли их «бандитами».

Однажды Громила хотел подарить Льву игрушечный автомат. Софья в ответ обругала верзилу, собрала весь скарб и увела сына домой. Лев бы сам не взял игрушку, хоть и мечтал, чтобы у него появилась вещь, какая есть у других мальчиков. Он чувствовал в мужчине что-то плохое. Каждым сантиметром кожи ощущал, как колит злоба, застрявшая в груди Громилы.

– Небось, перепугался до чёртиков? – проговорил Громила и в отклик раздался мерзкий смешок.

Подельник близко не походил на товарища: тощий, с выпирающими скулами, роднившими его с ящерицей. Он сторожил проём коридора, и Лев мечтал, чтобы за его спиной мелькнули лица соседей.

– Не вздумай выть! Вопли меня бесят, – предостерёг Тощий.

Громила открыл окно и показательно отправил в него окурок.

– Прекрасный вид. Запущенная стройка, куча мусора, – Громила сделал театральную паузу, вновь подкурив сигарету. – Понятно, почему милашка Софья отказалась от моей квартиры в центре.

Хоть кто-нибудь, прошу, вызовите полицию, молил про себя мальчик.

– Знаешь… э-э, Лев, если не ошибаюсь.

– Р-р-р! – прорычал Тощий и заржал.

– Лев, я ведь мог стать тебе отцом. Если б не треклятая гордость твоей матери! – в стену влетел кулак, как молот, насаженный на синее запястье. – Нет же, она всё сторонилась, выпендривалась! И видишь, Львёнок, чем всё закончилось. Так просто и без красок она зачахла.

Мальчик вскочил с кресла. Громила одобрительно ухмыльнулся.

– О-о-о, – съехидничал Тощий. – Рискни, пацан.

Желудок Льва саднило и ногу свело судорогой, точно само тело хотело вырваться отсюда. И вдруг надежда на помощь выплыла за спиной у Тощего. Мальчик помыслить не мог, как сильно обрадуется хозяйке Харьковой. Вооружённая фонариком, она прибыла на шум, в надежде наказать монетой разбушевавшихся постояльцев.

– Здрасте, – издевательски приветствовал её Тощий.

Никто бы не поверил глазам, когда хозяйка Харькова, при виде двух мужчин и мальчика, готового кинуться на них, начала сдуваться. Лев даже уверен, что слышал, как выходит из неё воздух.

– Кто вы, дамочка? – осведомился Громила, туша сигарету об пол. Порча коммунального имущества однозначно бы покоробило Харькову, будь она при храбрости.

– Хозяйка, – сорвалась на писк женщина.

– Правда? Плохо же вы ведёте своё хозяйство. Плохо.

– Я исправлюсь, товарищи.

– Верю в вас, – подбодрил её Громила. – Ну, нам пора. Вот только заберём одну вещь. На память, так сказать.

– Каждый, кто знал Софью, вправе взять себе ее частичку, – подлащивалась хозяйка. – Мы так любили её. Впрямь как дочь.

Харькова сама рада уйти, но Тощий умело гипнотизировал её взглядом.

– И я любил. Уважал, хотя мог получить силой мою дорогую Софью, – Громила рыскал по комнате. – Вы ничего плохого не подумайте, она тоже ко мне неровно дышала.

– Как иначе. Солидный мужчина, – подначивал Тощий и указал на Льва. – Вырастил бы из котёнка солдата.

Харьковой оставался один удел – одобрительно кивать. Всё обойдётся, мыслил Лев, они не посмеют ничего дурного в доме полном людей. И беда прошла бы стороной, да только Громила победно выгреб из картин тот единственный холст, что нёс живую и молодую Софью Лукину.

– Вот видите, как мы были близки. В своих картинах Софья и мне место нашла, – указывал Громила на незнакомца, чьё лицо нежно прятали волосы прекрасной девы.

– Ты врёшь! Мама не тебя рисовала! – ядовитая смесь заполнила голову мальчика.

– Кого тогда? Твоего сбежавшего отца?

– Она бы тебя не полюбила! Никогда!

– Придержите львёнка! Я за себя не в ответе. В приюте тебя быстро уму-разуму научат.

Тощий толкнул мальчика, и тот налетел на мольберт, разодрав локоть. Тогда Лев, точно в дыму, схватил первое, что попалось под руку – кружку с загустевшей краской, и запустил её в полёт.

Брошенный наугад снаряд влетел точно в широкий затылок.

Будто не веря, Громила дотронулся до измазанной в рыжий цвет головы, потом посмотрел на кружку, удравшую в коридор. Наконец, мужчина убедился в том, что его голова пострадала от прямого столкновения с ржавой посудиной, а одежда безвозвратно испорчена. Всё так же медленно он повернулся и не увидел никого, кроме худого мальчика с торжеством на лице.

Яростный рёв срикошетил от заплесневелых стен. Хозяйка Харькова, пискнув перед обмороком, раскисла на полу, когда в шершавых тисках сдавили шею Льву. Мальчик видел гримасу Громилы, изрыгающую слюну заодно с ругательствами. Руки Тощего пытался разорвать захват подельника. Затем мир застелила муть. Свист в ушах смолкал. Только мысли продолжали кричать.

Помоги… мама. Защити меня!

Словно спустя долгий отрезок времени мир преобразился. Линии перед глазами вились вокруг людей, заполняли узорами комнату. В груди рядом с сердцем появилось тепло, согревающее внутренности. Оно расширялось. Вмиг тепло передалось костям. Всплеск даровал освобождение. Свет с лазурными отблесками перекрыл очертания комнаты. Казалось, что ничего не осталось в мире кроме него, но вскоре свет начал гаснуть, выявляя контуры разрушенного помещения.

Мальчик повалился набок. Зрение отказывалось сфокусироваться на чём-то одном, но изменения в обстановке нельзя было не заметить. Комнату будто шкатулку встряхнули и перемешали в ней содержимое. Стол, стулья, порванные холсты валялись по углам. В воздухе парили перья, пыль и капельки краски. Единственная лампочка мерцала в агонии, прежде чем безвозвратно потухнуть.

Внимание мальчика привлекло перевёрнутое кресло. Оно пошевелилось, под ним оказался Тощий. То ли краска, то ли кровь блестела на его лице. Громила лежал рядом, однако ликовать Лев попросту не мог. От вида разломанных картин Софьи Лукиной подгибались колени.

Нерешительно, как из нор, появились соседи, и, выказывая недюжинную льстивость, принялись оживлять нелюбимую хозяйку. Та уже сама спешила в сознание.

– Санитаров… быстрее, – пролопотала она и указала на Льва. – Схватите чудовище.

Все соседи смотрели на мальчика, и тот понял: их ничем не проймёшь. Они боялись его. Лев попытался выскочить из комнаты, но когтистые пальцы Харьковой вцепились ему в руку. С криком мальчик рванул от неё, на ладонь каким-то образом попал компас. Цветной браслет же остался у хозяйки на память о Софьи Лукиной. За мгновение Лев оказался в подъезде, затем на улице. Приближался вой полицейских сирен, соседи всё же осмелились вызвать законников. Только теперь, как подсказывало чутьё мальчика, ему суждено понести наказание. Он обошёл красный дом, подпирая его стены, и вышел на строительную площадку, намереваясь покинуть улицу окольными путями.

Лев боялся, что небывалая усталость не позволит далеко уйти, но побег закончился куда быстрее. В ночи мальчик не разглядел черноту на земле, и его нога не нашла опоры. Срываясь в бездну, Лев не закричал и не разбудил дремавшего в сторожке деда.

Его некому было спасти в целом мире. Тем не менее вести о бедах семьи Лукиных летели далеко за пределы людского мироздания. Сквозь трещины Пространства и Времени.