Демоны крови

Глава 12 Лето. Окрестности Чудского озера ЖЕНЩИНА И РОЗЫ

Маша не зря вспомнила про Тему, скорее всего — именно из-за странного своего подарка — бирюзовых осколочков, как две капли воды похожих на те, коричневато-желтые. Уж конечно же об их происхождении девушка догадалась, не дура. И вот, когда что-то такое случилось, произошло, непонятно пока что, но что-то не очень хорошее, Машенька о своем подарке вспомнила, указала… место, где ее искать? Гм… скорее — путь к нему. А для этого указания должны были быть условия, да такие, которые, наверное, можно бы назвать экстремальными — кто-то входил в дом или подъезжал, и Маша точно знала, что добра от незваного гостя (или гостей) ждать нечего. И не успеть было написать записку, указав все свои подозрения (а, может быть, и специально не писала, боялась, что найдут) вот и сообразила — вытащила из рамки фотку… «Артему!!!»

Значит, Артем тоже знал что-то… и тогда его самоубийство — очень даже странное, быть может, это и не самоубийство вовсе. Медсестра сделала укол… потом — таблетки… Одно снотворное на другое и… Нет, с этим делом все до конца не ясно! И еще — побегушники… группа крови, написанная пижоном с ретро-«мерса» на старой трансформаторной будке.

Что-то такое несчастный мальчишка знал, это точно. И хотел склеить браслетик, бирюзовый, с синеватым отливом, подарить Светке… Такой же браслетик имелся сейчас и у Миши. Витой, в виде змейки с рубиновыми глазками.

Почему бирюзовый, а не коричнево-желтенький? Да потому что это совсем другой ключ, ключ к дверям, которые ведут вовсе не в Средневековье, а… совсем в иную эпоху! Вот хоть взять Кнута — парабеллум, пиджак по моде тридцатых, немецкий модный журнал… опять же — за тридцать шестой год. Тридцать шестой… или чуть позже. Скорее всего, это время — незадолго до Второй мировой войны… Иначе бы Кнут вполне мог обзавестись и более серьезным оружием. Мог… А мог и не обзавестись, всяко бывает. Но если допустить конец тридцатых… Кстати, и те парни-поджигатели, что общались с кем-то на борту «Гермеса» — самоходной баржи Николая «Узбека» Кумовкина, они ведь тоже были одеты именно по той, довоенной, моде. И тот флигель, странно проявившийся во время перемещения: портрет какого-то угрюмого человека с квадратным подбородком, коротко стриженного, патефон с пластинками, картина — стоящий перед окном скрипач. Мазня? Да нет — стиль такой. Явно не соцреализм… постимпрессионизм, скорее. Значит, хозяин флигеля… или просто жилец… человек для своего времени весьма продвинутый — любитель искусств, как же — патефон, пластинки, картина…

Конец тридцатых… Кстати, остров тогда принадлежал Эстонии. Независимой Эстонии. И это плохо, очень плохо. В Средних веках хоть документы не спрашивают, а здесь… Тогда была пограничная зона, как, впрочем, и сейчас. Можно, конечно, нахрапом, но лучше подготовиться, хотя бы чуть-чуть. Если они — черт знает пока, кто конкретно — Машеньку забрали с собой, а не убили вот прямо здесь, сразу, да еще обставились, запутывая следы, — типа сама уехала, то какое-то время все-таки есть. Какое-то время… Еще бы хорошо и здесь кое-кого проверить. Как вот только? Да так! Внаглую! Съездить в поселок — там таксофон — позвонить по телефону доверия, инкогнито или вымышленным именем назваться. Сказать… А что сказать-то? Некую девушку похитили пришельцы из прошлого? М-да-а… А тогда про Артема! Дескать, мальчишку убили… И что, хватит доказательств? Да и вообще, по этому делу заключение медэкспертизы имеется, весьма двусмысленное, кстати. И так, и всяк трактовать можно — ну, это уж дело следствия. Хотя… какое следствие? По самоубийству проверку Димыч ведет… Ладно, с ним еще разок потолковать можно. Опять же Ганс должен приехать — оставить ему, на всякий случай, подробную записку о всех своих подозрениях, о всем, что здесь творится, без указания на пришельцев, разумеется — просто бандиты, похищают людей, главный подозреваемый — пижон на красно-белом «мерсе»… и кто-то из команды «Гермеса». Об этом и по телефону доверия сообщить — мол, принимают ворованный металл, увозят на барже в Эстонию. Пусть пошерстят, проверят — Коле Узбеку лишняя заморочка, хоть он и не при делах, наверное. А может, и при делах, кто его знает? Димыч когда еще говорил — по всем документам — дела у Кумовкина идут ни шатко ни валко. Так на какие шиши жирует? Хм… Да ясно на какие — «паленый» лес на пилорамке своей пилит… как и многие прочие.

И тем не менее все это надобно в письме отразить. Эх, самому бы «Гермес» этот проверить, да только как? Да и некогда — Машу искать надо. Что там искать — спасать, вытаскивать!

Ладно. Написав записку Ганзееву, Михаил вложил ее в конверт… подумал и заклеивать не стал, лишь подписал — «Веселому Гансу». Максим Гордеев — подросток воспитанный, чужие письма читать не будет. Впрочем, ему-то как раз и можно эту записку показать, нужно даже.

Итак, в поселок! Заодно колеса на шиномонтажку отвезти да вернуть председательские — это первое дело. Потом — к Максику, потом… Потом видно будет! Да, позвонить еще, не забыть.

Новенький красный таксофон висел на торцевой стене продмага. Подъехав, Ратников нарочно выждал, когда пройдет народ, затем, сняв трубку, набрал нужный номер и тихонько заговорил нарочито хриплым голосом:

— Эт-та милиция? Милиция, спрашиваю? Ага… А я, значит, Иван Степаныч Колобков, с поселка Советского дачник. Сообщить хочу! Записываете? Ага… Тут у нас такие дела творятся! На пароходе «Гермес» ворованный металл в Эстонию возят… «Гер-мес»… Да-да, именно так. Ах, знаете? Ну, тем лучше… И еще это — в детском лагере здесь детишки убегают, а медсестра их неправильно лечит… И вот еще…

Взгляд Михаила упал на висевший тут же, рядом, плакат, призывающий граждан активно «стучать» на сбытчиков наркоты. Плакат из тех, что вызывают, мягко говоря, недоумение — это что же, получается, опер из отдела по борьбе с наркотиками не знает, что у него на «земле» делается? Или что гораздо хуже — знает, но «в доле»? Как хочешь, так и понимай.

— И вот еще про наркотики… Тут у нас один, на красно-белом «мерседесе» ездит, старинном… анашу продает, гад! В запасном колесе ее прячет. Записали? Да-да… Коробкин меня зовут, Степан Иваныч…

Быстренько повесив трубку, Миша откашлялся и, пройдя к оставленному аж за клубом «уазику», поехал на шиномонтажку. Управился быстро: отвез колеса Михалычу, затем вызвонил Максима Гордеева, встретился с ним за клубом, передал письмо:

— Мало ли, я задержусь где, а в гости ко мне приятель приедет. Ты его знаешь — Вася Ганзеев из Питера. Письмецо передай. Сначала и сам прочти, вот прямо сейчас и прочти, чего непонятно — спросишь.

Вытащив записку из конверта, подросток зашевелил губами:

— Не, все понятно. Кумовкина проверить, «Гермес» этот подозрительный… А что за мужик-то на «мерсе»?

— Да черт его знает… — Михаил пожал плечами. — Не нравится мне этот пижон. Ты вот что, Максюта, ежели увидишь, держись-ка от него подальше.

Ратников тут же закрыл рот, сообразив, что сморозил глупость. Уж теперь-то Максик точно «подальше» держатся не будет! Ладно, чего уж.

— Слышь, Макс, у тебя здесь Интернет есть?

— Нету. Я хотел ноутбук взять, да мама…

— Понятно…

— Здесь в библиотеке есть и на почте, только на почте плохой, и все время занято.

— Ясно. Значит, в библиотеке… — Ратников неожиданно улыбнулся. — Вот что, Максюта… У твоей тетушки на чердаке никакого старого хламу нет? Ну, там старые грампластинки, патефон и все такое прочее?

— Самовар есть! — охотно отозвался парнишка. — Старинный, с медалями.

Ратников хмыкнул:

— Ну, самовар — это слишком! А, скажем, старая полевая сумка, ручка с чернильным пером, те же пластинки…

— Спрошу, — серьезно кивнул Максим. — У меня здесь друзей много. Позвоню, как отыщу что-нибудь… — подросток вдруг задумался, улыбнулся. — Знаете что, дядя Миша? Вы еще у Горелухина спросите, приятеля вашего, у него на чердаке хламу-у-у… Племянник евонный рассказывал…

— Не «евонный», а «его», — наставительно поправил Миша. — Ну ищи, Пинкертон. А я — в библиотеку.

— Живут же некоторые! — подросток дурашливо ухмыльнулся. — По библиотекам ходят…

Библиотека располагалась рядом, в клубе — обитая железом дверь, решетки на окнах — первый этаж, как же! Книги-то, они никому не нужны, но вот компьютер…

Библиотекарша — пожилая, в круглых очках, дама в длинном темно-сером платье и с прической «мелкий бес» (видно, бывшая учительница) визиту Ратникова не удивилась:

— Интернет? Да-да, пожалуйста, сейчас включу… А вы у нас записаны?

Миша виновато развел руками:

— Да, к стыду своему — нет.

— А тогда записаться нужно. Паспорт у вас имеется?

— Только права.

— Давайте. А данные паспорта вы мне позже скажете, можете по телефону даже.

— Отлично! Тогда, может быть, вы мне кое-что подскажете, — Михаил светски улыбнулся, — по части художников.

— Художников? — библиотекарша оторвалась от формуляра и, приподняв рукою очки, радостно округлила глаза. — А кто вас интересует? Кто-то конкретно?

— Ну… — замялся Миша. — Скорее — стиль…

— Классицизм, реализм, импрессионизм?

— Гм… Наверное — этот последний. Знаете, такой вот портрет… — Ратников прикрыл глаза, стараясь припомнить как можно более точно. — Такой серо-бело-коричневый… Скрипач напротив окна. Такой стилизованный, с круглой, как шар, головой, прямоугольными ногами…

— Гм-гм… Наверное, кто-то из кубистов. Впрочем, я посмотрю — вы пока вот проходите к компьютеру. Сейчас я включу… Ага…

Настроив «Мегафон-Интернет», библиотекарша исчезла за полками. Пришли какие-то умные детишки. Затихли, ушли.

Михаил пробежался по клавишам: Эстония, история развития… Вот!

Выборы в учредительное собрание, земельная реформа… 1919 год — это, пожалуй, не то… Ага! 1934 год. Константин Пятс занял пост премьер-министра… И портрет! Тот самый мужик! Нет, не скрипач, другой — с квадратным подбородком, угрюмый… Совершил государственный переворот совместно с Йоханом Лайдонером, запретив «Лигу ветеранов» (вапсы). Запрещены все партии, кроме правящей — Исамаалийт — «Союз Отечества». Начавшийся период назвали «эпохой безмолвия» — авторитарное правление триумвирата: Пятс (президент), Лайдонер, Ээнпалу. 1 января 1938 года — Конституция. Эстония — президентская республика. Парламент не собирался. Ограничение прав и свобод, нищета, батрачество, лагеря принудительного труда для безработных…

Пожалуй, и все… Ага, карта. Этот райончик, где остров… уезд Тартумаа… Нет! Рядом — Йыгевамаа.

Вот теперь все. Остальную беллетристику читать некогда.

— Молодой человек!

Ратников быстро оглянулся.

— Кажется, я нашла то, о чем вы спрашивали… Вот, взгляните.

Встав, Михаил посмотрел на репродукцию в открытой на нужной странице книге…

Он! Анри Матисс, «Скрипач у окна»!

— А еще что-нибудь подобное? И желательно из того же периода.

— Подобное? — библиотекарша задумалась. — Пожалуй, Пикассо, Брак, быть может, Кандинский, Шагал…

— А у вас репродукции есть?

— Разве что-то в энциклопедиях по искусству… Вы подождите.

«Матисс, „Розовая Обнаженная“, „Одалиска“ — аккуратно записал в блокнотик Ратников. — Жорж Брак, „Дома в Эстоке“, Пикассо, „Женщины, бегущие по пляжу“»…

Все это он потом, вечером, аккуратно переписал дома на вырванный из старой тетради листок. Написал пером, чернилами — их подогнал Максик. И еще — старые заезженные пластинки, целую кучу… И у Горелухина (с чердака) Михаил взял пластинки… и патефон! Красивый, обитый красным панбархатом, выпуска завода имени Молотова! С запасными иглами! Пружину, правда, пришлось заменить — и теперь все работало.

А какие пластинки были! Миша специально старался выбрать немецкие (впрочем, уж какие попались) — оркестры Роберта Ренара, Марека Вебера, Оскара Йоста, Барнабаса фон Гечи…

Завел пружину, поставил танго «Женщина и розы» танц-оркестра Роберта Ренара. За этой пластинкой последовали и другие — Миша слушал, старательно запоминая мудреные названия и простенькие мелодии. Заслушался «Мою старую клячу» Оскара Йоста, уронил кляксу, пришлось переписывать:

Закончив писать, дождался, когда чернила высохнут и, аккуратно свернув листок вчетверо, убрал в портсигар — старинный, но, увы, не серебряный, тоже изысканный где-то Максом. А вот черные сатиновые трусы до колен Миша сам прикупил на почте — там торговали всем!

Подумав, Ратников положил в портсигар золотую цепочку и перстень-печатку. Потом еще раз осмотрел все Машины вещи, вчера еще заметил — нет нитки красных бус, не таких уж Машиных и любимых. Красные бусы… так… Не забыть бы! Не забыть…

К утру Миша управился, немного поспал и поехал к погранцам — к тому самому мздоимцу, толстячку-капитану… А потом — все по старой схеме: к горелухинской моторке. По пути заглянул на кладбище, к Теме. Постоял, положил цветы… Вздохнул.

До Проклятого острова добрался без приключений: мотор работал ровно, да и путь был знаком. Никакого «Гермеса», да и просто рыбаков, Ратников вблизи островка не встретил, хотя и кружил, всматриваясь в серовато-синюю озерную гладь. Никого! И славно.

На этот раз наученный горьким опытом Михаил оставил моторку за песчаной косой, в камышах. Подальше от лишних глаз — так, пожалуй что, лучше будет.

Подойдя к самой воде, нагнулся и начисто сбрил усы и бородку прихваченным с собой одноразовым станком. Еще раньше, в поселке, коротко подстригся, памятуя, что в тридцатые годы длинных волос не носили. Да и Кнута помнил — быть может, в таком вот, бритом, виде и не узнает? Хотя, конечно, надежда слабая — средневековые (вообще, все древние) люди отличались редкостной наблюдательностью и памятливостью на лица.

Умывшись, Михаил наскоро выкупался и, прихватив патефон, пару пластинок и портсигар, направился к сгоревшему флигелю. На левой руке его тускло поблескивал бирюзовый браслет…

Молодой человек, конечно, не подходил бы слишком уж близко, но тут нельзя было рисковать — кто знает, на каком расстоянии подействовал бы браслетик? Миша примерно прикинул, откуда появился Кнут, где исчезли парни… В принципе, не так уж и рядом! Вот здесь вот, за пригорком, близ небольшого заливчика, пожалуй, будет в самый раз. Тихо, нет никого. Хотя это здесь нет, а там…

Ну, как говорится, с богом! Вытянув руку, Ратников переломил браслет…

Все так же светило солнце — оранжево-золотое, закатное, отражавшееся в озерной глади трепещущими лунками света. Все так же тихо было кругом и, казалось, ничего не изменилось, Миша так уж точно ничего такого не почувствовал и даже испугался — неужели не вышло? Правда, тут же успокоился, увидев внезапно выросшую кленовую рощицу, густую траву, прошедший невдалеке, по озеру, белый пароходик с длинной, как у самовара, трубой.

Помахав пароходику рукой, Ратников снова выкупался, завел патефон, поставил пластинку…

Ласково плескались синие волны. В голубом, едва тронутом прозрачной облачностью, небе кричали пронзительно белые чайки, а на песчаной косе громко играло танго «Женщина и розы». Рядом с патефоном, подложив за голову руки, загорал Михаил. Из одежки на нем были одни лишь длинные сатиновые трусы и те — мокрые.