Дело о пражской соломинке

Глава 8

Собственно, в Праге Арехина больше ничего не держало. За исключением одного, вернее, двоих: братьев Гавелов.

Ещё вчера Шаляпин говорил, что Гавелы будут на приватном вечере, где ему, Шаляпину, придётся петь. Вечер в честь помолвки дочери устраивает богатый ювелир и покровитель искусств Гуго Бернстайн.

Арехин заехал в гостиницу, привел себя в презентабельный вид, надел турнирный фрак (на турнирах он всегда играл во фраке), и только потом вышел в общество. В вестибюле он повстречал Есенина, тот, как обычно, поджидал даму.

— Партийку? — спросил поэт шахматиста.

— В другой раз. Спешу на вечер.

— Случайно, не к Бернстайну?

— Случайно к Бернстайну.

— Вот и говори, что мир велик. Велик-то велик, а все собираются у Бернстайна. Мы тоже. Дора танцевать будет, я почитаю что-нибудь новенькое. Вы, верно, сеанс одновременной игры будете давать?

— Нет. Сеанс одновременной игры на подобном вечере — это очень и очень скучно.

— А что же вы будете делать?

— Настраивать рояль. Знаете, Шаляпин терпеть не может, если рояль хоть немного расстроен, и обязательно проверяет его перед концертом. Вот я и проверю, а будет нужно — настрою.

Есенин с сомнением посмотрел на Арехина:

— А где же ваши инструменты? Камертоны, ключи?

— Всё уже на месте, ждет меня. Потому извините, спешу, — и он ушел прежде, чем появилась мисс (или миссис?) Дора.

У отеля стояли не только коляски, но и моторы. Арехин выбрал лошадок. Накатался он на автомобилях, довольно.

Извозчику он сказал ехать в дом Бернстайна — Шаляпин утверждал, что этого довольно, что этот дом в Праге знают все. Так и вышло, извозчик кивнул, ездили, знаем, и коляска покатилась по мостовым города. В Праге дорогие извозчики отличались от дешёвых не скоростью, а видом и плавностью хода коляски. Хотя, как показал вчерашний день, при нужде и чешские кони бегут резво.

Но сейчас нужды никакой не было, и Арехин наслаждался и плавным ходом, и вечерней Прагой, и пражанами, которые не прыгали под экипажи, а чинно шли по тротуару, каждым шагом выказывая довольство и уверенность в сегодняшнем дне.

Или не шли, а сидели в открытых кофейнях, по европейски проводя за чашечкой кофе столько времени, сколько заблагорассудится. Отдыхая.

Дом Бернстайна оказался не очень большим, а по петербургским меркам даже маленьким особнячком.

Расплатившись с извозчиком, Арехин пошёл ко входу в крохотный парк. Воротца по случаю приёма были открыты, но ливрейный лакей в напудренном парике, явно нанятый на один вечер, протянул руку:

— Ваше приглашение, сударь.

Арехин достал визитную карточку, написал карандашом на обороте три слова:

— Передайте господину Бернстайну. Срочно.

— Я не могу оставить пост.

— Можете, можете. Быстренько. Одна нога здесь, другая там.

— Я пошлю Яроша, — рассудил лакей и кликнул садовника.

Тот неторопливо подошёл, неторопливо выслушал лакея, взял карточку и пошёл к неприметному входу для прислуги.

Ну не маузером же грозить? У него и маузера-то никакого нет… Можно, конечно, и просто пройти мимо лакея, но не хочется портить вечер ни хозяевам, ни гостям, ни наемным работникам искусства. Да и разговор тогда получится не тот.

Уже из парадного вышел новый человек. Торопливо подошёл к воротцам:

— Как я рад! Как я рад видеть вас!

Словно нарочно, в этот момент подъехала коляска с Есениным и мисс Дорой, и они стали свидетелями того, как хозяин дома, господин Бернстайн ласково, под руку, ведёт дорогого гостя, второй рукой указывая путь, чтобы ненароком не заблудился.

— Да, настройщики роялей здесь в цене! — сказал Есенин.

А Дора ничего не сказала. Она знала Арехина ещё по Коминтерну.

Во времена не столь отдалённые Арехин входил в группу, осуществлявшую подготовку продаж конфискованных драгоценностей через надежных зарубежных контрагентов. Одним из них и был господин Бернстайн, с которым Арехин виделся пять минут, но эти пять минут превратили Бернстайна из крупного ювелира в очень крупного. Такое не забывается. Вдруг готовится новая сделка?

Арехин на расспросы Бернстайна отвечал уклончиво, мол, он в Праге более по иным делам, но о прежних не забывает, потому и решил заглянуть к Бернстайну, посмотреть, что и как. Бернстайн просто расцвёл: он всегда, всегда мечтал видеть в своем доме такого замечательного человека, познакомить его с семьёй, и вообще.

Арехин попросил ничем его среди прочих не выделять. Он тут как бы инкогнито. Не коммерсант, а просто проезжий. Как же вас представить, спросил Бернстайн. О, это просто: шахматист, гроссмейстер. А вдруг кто-нибудь из гостей задаст каверзный вопрос, гроссмейстеры, ведь они наперечёт, не так ли? Ничего страшного, отвечал Арехин, он действительно гроссмейстер. И знает Станица и Ласкера? Со Стайницем, увы, подружиться не успел, а с Ласкером поддерживает отношения. Но простите, вы только не обижайтесь, ведь вы не еврей? Нет, не еврей, но всё равно гроссмейстер.

Бернстайн согласно кивал, но видно было — сомневается. То ли по части шахмат, то ли полагает, что у Арехина есть бабушка, Юдифь Соломоновна или около того. Или вообще думал о другом, например, о новых туфлях, сшитых на заказ, но которые жали, особенно правая. Разносятся, денька три-четыре поносить, и разносятся. Шили по мартовской мерке, а сейчас ноги отекли немножко, вот и жмут. Нужно каждый раз снимать мерку заново, но ведь дела, времени не хватает. А тут ещё этот большевик. Конечно, прошлая сделка принесла колоссальную прибыль, и хорошо бы повторить дельце, но есть в этих сделках что-то цепляющее, дергающее, неправильное. Придут большевистские агенты и заставят быть шпионом, потребуют завербовать какого-нибудь министра или выкрасть чертёж аэроплана. Глупости, конечно. Для этого у них есть другие люди. А он — ювелир. В широком смысле слова. Самом широком.

И Бернстайн прогнал тень озабоченности с лица, провел Арехина в гостиную, жестом подозвал официанта с шампанским и предложил гостю не стеснятся.

— Братья Гавелы? Конечно, я вас познакомлю, — сказал Бернстайн, и — познакомил. А потом так же гостеприимно предложил пройти в библиотеку, если господам нужно поговорить приватно.

Братья Гавелы переглянулись: а нужно ли? Но решили — нужно. Бернстайн зря слова не скажет, а уж если библиотеку предоставляет, то подобными предложениями пренебрегать не след. Всегда ведь и оборвать разговор можно.

Не успели они обжить удобные кожаные кресла библиотеки, как пришёл официант с бутылкой коньяка и тремя большими пузатыми рюмками-снифтерами на подносе. Пришёл, поставил поднос на столик и ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Мы к вашим услугам, — сказал брат Вацлав, всем видом изображая умеренное нетерпение.

— Господа, я полагаю, вы знаете, что произошло с режиссером Хисталевским, который работал над фильмой вашей студии?

— Он… Он внезапно уехал, — сказал брат Вацлав, который был, похоже, главным.

— Туда, откуда не возвращаются?

— В Вену — сказал брат Милош

— То есть в Берлин — поправил брат Вацлав.

— Это вы сами придумали, или вам приказали так говорить?

— По какому праву… — начал возмущаться брат Милош, но Арехин перебил его:

— Вижу, вижу. Приказали.

— Мы согласились вас выслушать лишь по просьбе нашего уважаемого… — начал брат Вацлав, но Арехин перебил и его.

— Вы решили меня выслушать, потому что боитесь, что за вами приедет серый автомобиль.

Арехин отчасти блефовал, но совсем немного. Да ему и позволительно, он — лицо абсолютно неофициальное, к тому же заинтересованное.

— Если вы — один из них, то должны знать, что мы все сделали, — сказал брат Вацлав. — Прекратили съёмку фильма, закрываем студию. Под предлогом финансовых трудностей.

— Тут и выдумывать ничего не нужно, трудностей сейчас у каждого с избытком, — добавил брат Милош.

— Прекратили съёмку фильмы, закрыли студию, и полагаете, что гроза пройдёт стороной?

— Полагаем, надеемся, верим — не всё ли равно? — ответил брат Гавел. — Нам поставили условия.

— Ультиматум?

Прежде чем ответить, Вацлав Гавел налил коньяк в три рюмки, налил щедро, не скупясь. Да и чего скупиться, коньяк-то не свой. Хозяйский коньяк. Милош тут же взял рюмку и начал пить, будто сливовицу, безо всяких аристократических потуг и даже расплескал немножко на свой фрак. Вацлав догнал и перегнал брата. Арехин же проявил умеренность и аккуратность. Коньяк был доброкачественный, с таким коньяком торопиться нет нужды.

Допив коньяк, Вацлав продолжил:

— Это не ультиматум. Ультиматум предполагает, что его можно отвергнуть. Продиктованные условия этого не предполагают. Вы же не объявляете ультиматум своему чайнику — вскипяти воду, а не то… Нет, вы просто ставите его на огонь, будучи абсолютно уверенным, что этого достаточно. Какой у чайника выбор? Разве что выкипеть и распаяться. Но страшно и не хочется. Да и не дадут выкипеть. Снимут с огня своевременно

Послышались звуки рояля, а затем и голос Шаляпина:

— Много песен слыхал я в родной стороне…

— Что же вы намерены делать дальше? — спросил Арехин.

— Что делать, что делать… Жить.

— Только жить?

— Разве этого мало? Жизнь — штука сложная. Чтобы наступило завтра, нужно не жалеть сил сегодня. А фильма, что фильма. Лет через десять, если охота не пропадёт, снимем и фильму. Но только не историческую — брат Гавел наполнил рюмку заново, и выпил столь же быстро, как и первую.

Брат Милош потянулся было за бутылкой, но передумал:

— Мы здесь не за этим.

— А зачем? — спросил брат Гавел. — Раз уж нам приходится говорить о тех вещах, о которых лучше бы помолчать, то пусть у нас будет оправдание.

— Коньяк для них не оправдание, — сказал брат Милош.

— Я и не оправдываюсь. Нам и оправдываться не в чем. Просто поговорили о том, о сём.

— О том, что правит миром, сокрушая империи — сказал брат Милош.

— Ну, не всё так однозначно, не правда ли? — брат Гавел посмотрел на Арехина, ожидая подтверждения.

Но Арехин тему развивать не стал. Братья Гавелы в австрийских и чешских делах осведомлены много больше его, и потому он последовал мудрости, передаваемой гимназистами из поколения в поколение: не знаешь — молчи, знаешь — молчи подавно. Это касалось, конечно, не ответов на уроках, а поведения перед инспектором, если в классе кто-то нашкодил: окно разбил, пролил чернила на учительский стол или подрисовал нимб святого к портрету государя императора.

— Что ж, желаю вам покоя и процветания, — сказал Арехин.

— Не нужно нам угрожать, — ответил брат Вацлав. — Мы — да и вы тоже — пылинки, подхваченные бурей.

— Помилуйте, какие угрозы? Не ищите подтекста там, где и текста-то нет. Всего доброго, — Арехин поднялся и вышел из библиотеки.

Братья Гавелы построили крепость, и выманить их из неё — задача сложная. Как в шахматах, если не установлен лимит времени: вы сделали ход, а соперник не отвечает. Сидит над доской с задумчивым видом, и ничем его не проймёшь. Вот и братьев Гавелов он не пронял. Но понял: они испугались противника настолько, что капитулировали без единого выстрела. Значит, противник силён, и силён настолько, что ничья с ним — исход самый благоприятный. Или он, противник, хочет, чтобы так думали. Боялись — и не искали путей к победе.

Он ушёл, не попрощавшись с хозяином. Да и Бернстайну было не до него: приём явно удался, и он, вращаясь среди гостей буквально, ловил мгновения счастья.

Арехин шёл по ночной Праге. Сдаваться до первого выстрела? Нет, он несправедлив к Гавелам. Смерть Кейша, исчезновение Хисталевского — сколько ещё вам нужно выстрелов?

Хотя… Вдруг это кто-то из Гавелов предложил Кейшу залезть в шахматный комод? Нет, вряд ли. Скорее уж Хисталевский. Попросил Кейша — нужно проверить, получится ли. Кейш залез внутрь и получил инъекцию пражской осы. Опять не сходится: Хисталевский и люди серого автомобиля — на разных сторонах доски. Или нет? Что он, собственно, знает о Хисталевском? Талантливый московский режиссер, блестяще дебютировавший фильмой «Пражский студент», снятой на немецкие деньги в Праге. О Хисталевском ходили слухи, будто он погиб в Ялте, когда красные вошли в Крым. Потом оказалось — не погиб, а чудом на какой-то фелюге добрался до Стамбула. Заболел нервной горячкой. Выздоровел. Снял четыре фильмы мистического толка в разных студиях, великой прибыли не принесли, но себя окупили, и о них говорили.

Пражский студент, пражский студент… История о двойнике, тени, стремящейся заменить собою оригинал. Был ли Хисталевский тем самым человеком, который был в Крыму во время штурма Перекопа?

Арехин огляделся. Ноги сами привели на Старомесную площадь.

Куранты для удобства гуляющей публики освещали электрическим светом. Близилась полночь. Арехин присоединился к кучке зевак.

Ждать пришлось недолго. Скелет дёрнул за веревочку, переворачивая песочные часы, Турок покачал головой, скряга тряхнул мошной, ангел взмахнул мечом, апостолы и себя показали, и людей посмотрели. А затем запел петух.

Вот так ищешь, ищешь рукавицы, а они даже не за поясом, а на самом видном месте.

Арехин поймал извозчика и отправился в гостиницу. Всё. Завтра уезжает. А то ведь поставят на огонь — и кипи…