Дело о пражской соломинке

Глава 4

Действительно, кончина несчастного пана Кейша на съёмку фильмы не повлияла. Вместо него пришла пани Миллерова, строгая сухощавая дама лет сорока, не оставившая сомнений, что синематограф для неё — дело знакомое и обыденное.

Стрекотала камера, от прожекторов пахло раскаленной жестью, сцены следовали одна за другой, и наступивший перерыв все встретили с облегчением.

В буфетную комнату принесли обед из ближайшего трактира, настоящую пражскую кухню. Арехин без труда распознал польский бигос с сосисками. Что ж, недурно, заключил Шаляпин, и остальные согласились. Потом пошли разговоры о вчерашнем происшествии.

— Но почему его спрятали в столе? Я теперь как посмотрю на стол, на эти шахматы, так сразу страх накатывает, — сказал Дорошевич.

Все повернулись к Арехину — верно, потому, что считали его ответственным за шахматный стол. Пусть только по роли, но ответственным.

— Я полагаю, что никто пана Кейша в стол не прятал. Он сам в него залез.

— Мёртвый? — с деланным ужасом спросил Дорошевич.

— Почему мёртвый, живой.

— Но зачем?

— Из любопытства. Пан Кейш хотел проверить, мог ли в столе разместиться шахматист, чтобы и в шахматы играть, и турком управлять. Есть такая версия — будто шахматный автомат и не автомат вовсе, а подделка, фокус, трюк. Мол, турок был только механической куклой, а настоящий игрок сидел внутри и при помощи каких-то приспособлений передвигал фигуры.

— Разве версия? Я читал, что это доказано учёным… забыл каким, но очень авторитетным. Да и сами игроки признавались, что да, что это они играли, и как раз из глубин стола.

— Признание само по себе отнюдь не является критерием истины и царицей доказательств. Мало ли что признавали на дыбе…

— Помилуйте, какая дыба?

— В данном случае — дыба славы. Автомат играл исключительно сильно. Из ста партий выигрывал девяносто пять. Да и проигрыши случались, скорее, из дипломатических соображений и для завлечения публики. Вот и появлялся соблазн объявить себя творцом великих побед.

— Значит, вы считаете, что автомат играл сам по себе?

— Я не знаю.

— Но проверить? Разобрать настоящий автомат, да и посмотреть?

— Это невозможно: автомат Кемпелена исчез. Его повезли в Америку, на Филадельфийскую выставку, где после пожара он и исчез. Одни считают, что сгорел в огне, другие — что его украли во время пожара.

— Значит, наш сценарий — выдумка? Не мог он быть у императора Франца-Иосифа? — огорчился Дорошевич.

— Не обязательно. Есть версия, что за океан повезли копию, а настоящий шахматный автомат остался в Вене.

— Но как могла копия играть?

— А она и не играла. Пожар на выставке, и концы в пламя.

— Но представим, что такой автомат был. Вот вы бы смогли играть изнутри, из стола? — спросил Шаляпин.

— А вы бы, Федор Иванович, смогли бы забраться в граммофон и петь оттуда «Люди гибнут за металл»? Пусть даже граммофон будет величиною с этот стол?

— Я — человек корпулентный, мне для пения простор нужен. Да и с какой стати?

— Ради денег, — предположил Аверченко.

— Ради денег я отправляюсь в турне, — со вздохом сказал Шаляпин. — Не люблю, признаться, лайнеры и океаны. Страшновато. Вдруг, как «Титаник», возьмёт, да потонет, а до берега тысяча вёрст, и все морем, — и, помолчав, продолжил:

— Публике подавай настоящего, живого певца, за него она готова платить несравненно больше, чем за граммофонное исполнение. Хотя и граммофонные записи сделать в Америке планирую, и чем больше, тем лучше.

— Пора работать, господа, — позвала пани Миллерова, и обед, а вместе с ним и беседа об автоматах закончилась.

Арехин послушно делал большие глаза (режиссер так и командовал «Сделайте большие глаза!») и изредка нарочито дергаными движениями переставлял фигуры по доске.

Становилось скучно. Идеальное отвлечение: похоже, никто из участников съёмки не думает о судьбе пана Кейша.

— Перерыв двадцать минут — сказал Хисталевский.

Двадцать, так двадцать. Все поспешили в буфет, один лишь Арехин сидел турок турком, застывшим, выключенным автоматом.

— Вас это тоже касается, — режиссер не выглядел утомленным. Он выглядел встревоженным, даже напуганным.

— Благодарю, но мне и здесь отдыхается неплохо, — ответил Арехин. — Или я вам мешаю?

— У меня намечена встреча, даже две. Прямо здесь.

— Понимаю, — Арехин встал, и, не переодеваясь, вышел из павильонной залы.

Прошел во внутренний дворик студии и сел на скамейку под кустами сирени.

Из открытого окна буфетной доносился голос Шаляпина, рассказывающего о том, как довелось ему два года назад охотиться на носорогов в центральной Африке, и рассказывал с такими удивительными деталями, что и не поймёшь сразу — сочиняет или говорит правду.

— Представьте себе, что носорогов приманивают особым свистком, дающим «ля» первой октавы. Как заслышит носорог это «ля», так всё забывает и несётся со всех ног к источнику звука, надеясь повстречать невесту. Тут его и бери. Как назло, у нашего проводника свисток оказался неисправным, вместо «ля» выдавал «соль», и дуй, не дуй, носорогу один… одинаково безразлично. Пришлось самому исполнять роль свистка. И знаете, с первого же раза получилось так, что целых три носорога услышали меня. А ружей было только два. Да ведь ещё носорог такое животное, что пули ему — что пчелиные укусы, только злят. Единственный верный способ подстрелить носорога — провести прямую между глазом и ухом, разделить пополам и в самую-то середину и попасть. Там у него мозг, по науке ринэнцефальон…

Под рассказ Арехин и задремал — чуть-чуть, в четверть глаза. Почему бы и не подремать? Дворик уютный, день тёплый, в тени густой сирени полумрак…

Перерыв растянулся на полчаса, и Арехин чувствовал себя вполне отдохнувшим, когда к нему подошёл инспектор Богоутек.

— Вы пана Хисталевского не видели? — спросил инспектор.

— Как не видел, видел. В съёмочной зале. У него встреча с кем-то, он и попросил очистить помещение. С тех пор сижу, дышу, отдыхаю.

— С каких пор? — уточнил инспектор.

— Тридцать минут назад.

— Странно. У меня как раз с ним и назначена встреча, только десять минут назад. Пришёл, а его нет.

— Может, отошёл на минутку.

— Вот и я так поначалу подумал, но прошло уже десять минут, а его всё нет и нет.

— Это плохо, — сказал Арехин.

— Хуже некуда, — подтвердил инспектор. — Кстати, пан Кейш час назад пришёл в сознание. Зовёт вас.

— Меня?

— Именно. Это одна из причин моего появления здесь.

Вам нужно срочно с ним увидеться.

— Насколько срочно?

— Насколько это возможно. Пан Кейш в сознании, но, по мнению врачей, он может умереть в любую минуту.

— Раз так, то что ж… Нужно только переодеться, да Хисталевского предупредить.

— Но его нет.

— Тогда — пани Миллерову.

Пани Миллерова тоже не знала, где Хисталевский, но высказала предположение, что он уехал в сером автомобиле. Нет, она не видела, как пан режиссер садился в автомобиль, зато видела, как автомобиль подъехал к главному входу, а через две-три минуту отъехал. Скорее, через три, чем через две. И если пана режиссера нет в студии, логично предположить, что он отбыл в сером автомобиле. Нет, номера она не разглядела, поскольку из окна было далековато. Кабриолет с поднятым верхом.

Инспектор поблагодарил пани Миллерову. Как не поблагодарить?

— У меня, увы, не автомобиль, но тоже серый, — сказал он Арехину.

Серым оказался мерин, впряженный в полицейские дрожки. Умудрённый годами, он не спешил, словно зная, что рано или поздно приедет на конечную остановку, а промежуточные потому и промежуточные, что важности не имеют.

Но на пражских улицах они двигались вровень с прочими. Видно, главным здесь считалась не скорость, а направление. Ехали же они на Градчаны.

И действительно, в итоге они оказались на месте, во дворе лечебницы доктора Шпельгаузена, как извещала подобающего вида табличка на стене заведения.

Инспектор подвёл Арехина к неприметному боковому ходу, ведущему в цокольный этаж. Обыкновенно в лечебницах подобные этажи отводятся под хозяйственные службы, но здесь было иначе. Или особая палата всё же была исключением?

Санитар, угрюмый субъект лет пятидесяти, провёл их по коридору, из которого они, спустившись на пролёт лестницы, попали уже в совершенно подвальное помещение, освещавшееся тусклыми пятисвечовыми лампами. Арёхина это порадовало, ведь других радостей ничего не предвещало.

— Больной не выносит ни шума, ни яркого света, — пояснил санитар, который оказался не санитаром, а тем самым доктором Шпельгаузеном.

Ведомые доктором, они вошли в палату.

На особой, «медицинской» кровати лежал… Вот кто лежал, стразу и не скажешь. Пана Кейша узнать в этом исхудавшем человеке было почти невозможно.

Кожа и кости. Из жизнерадостного, склонного к полноте человека, он превратился в живые мощи. Пока живые. Арехину приходилось видеть подобное в селах Поволжья, но там люди голодали месяцами, с хлеба на лебеду, с лебеды на кору, с коры на погост. Тут же всё случилось за сутки. Во что превратились десятки фунтов плоти, ещё вчера совершенно здоровой?

Тут знаний полевого санитара и даже фельдшера военного времени недостаточно.

— Герр Арехин… — говорил пан Кейш тихо, но внятно. — Я случайно услышал… Когда сидел в шахматном комоде… Они придут и за вами. Вы им чем-то интересны. Но потом вас тоже, как и меня… Смотрите… — пан Кейш выпростал руку из-под простыни.

Под кожей ползали черви. Или что-то похожее.

— Редкий случай азиатского дракунулеза, — сказал доктор Шпельгаузен.

— Что вы слышали? — спросил Арехин у пана Кейша.

— Слышал я много, понял мало. Их язык… Это был не немецкий, не чешский, не русский, их я знаю хорошо. По-моему, вообще не европейский. Но вставляли фразы, порой отдельные слова. Я и расслышал «Арехин на очереди, он может догадаться». Потому и позвал… — обессиленный, пан Кейш закрыл глаза с тем, чтобы более их не открывать. Или причиной тому был подкожный червяк, пробравшийся в глаз, а оттуда — в черепную коробку.

Короткая агония — и пан Кейш стал бездыханным и недвижным телом.

Замерли и черви, во множестве скопившиеся под кожей живота.

Доктор Шпельгаузен приложил стетоскоп к груди пана Кейша.

— Умер, — сказал он через минуту. Без сомнения, он мёртв.

— Когда вскрытие? — спросил Арехин.

— Вскрытие? Вы полагаете, здесь необходимо вскрытие?

— Разумеется. Чтобы убедиться, что это действительно азиатский дракунулёз.

— А чем же это ещё может быть, как не дракунулёзом? Вы вообще — врач?

— Не так давно я работал вместе с сэром Найджелом Латтмери, — ответил Арехин.

— Тем самым?

— А разве существует другой?

— Ладно, но вскрытие по правилам производится не ранее, чем через восемь часов после смерти.

— Иногда правила меняются. В случае пражского дракунулёза, например.

Инспектор Богоутек решил, что пора ему вмешаться в спор Арехина и Шпельгаузена.

— Господа, может быть, согласитесь на компромисс? Полноценное вскрытие совершите тогда, когда и положено. А сейчас я бы хотел получить одного червя. Это ведь нетрудно?

Доктор Шпельгаузен вышел, но через десять минут вернулся с элементарным набором: ланцетом, пинцетом, бутылочкой спирта и ватно-марлевыми тампонами.

— Быть может, желаете вы? — спросил он Арехина.

— Могу и я, — Арехин надел протянутый клеенчатый фартук и перчатки.

Он сделал неглубокий разрез кожи трупа — рядом с червем. Запустил в разрез пинцет, ухватил червя, но, вместо того, чтобы вытаскивать паразита сразу, начал вертеть пинцет, наматывая на него червя.

Крови не было. Совершенно.

А червь оказался поразительно тяжелым. Что и требовалось доказать.

— Полагаю, он золотой, — сказал Арехин, когда извлек паразита целиком.

— Золотой? — удивился инспектор.

— А я удивляюсь только, откуда вам об этом известно, — сказал доктор Шпельгаузен.

— Из книг, — ответил Арехин.

— Из каких же? — не унимался доктор.

— Из тех, что хранят в переплётах из кожи чёрного быка, — уклончиво ответил Арехин. Не признаваться же, что это были «Сказки братьев Гримм», впрочем, очень редкое издание, которое принц Ольденбургский считал жемчужиной своей библиотеки в замке… в общем, когда у принца был замок.

— Но это невозможно, — на обратном пути возражал инспектор Богоутек, несмотря на то, что золотой червь был у него в банке закалённого стекла. — Откуда золото?

— Открытие пражских биоалхимиков. Личинки впрыскиваются живому человеку, и те поедают жертву, трансмутируя плоть в золото.

— Но это невозможно даже с позиций физики, не говоря уже о других науках.

— Что физика… Тысячу лет назад она утверждала одно, сегодня — другое, а что будет ещё через тысячу лет — кто знает?

— Значит, золото произвести не просто, а очень просто? Знай, разводи себе золотых червей, и станешь богатейшим человеком мира?

— Не так уж и просто. Личинка до стадии золотого червя развивается редко. У одного на тысячу. А остальных убивает безо всякой пользы. С точки зрения императора, овчинка выделки не стоит. Тысяча подданных принесут податей куда больше, чем фунт-другой золотых червяков.

— Получается, пан Кейш был тем самым удачным случаем?

— Вряд ли сам пан Кейш назвал бы это удачей. Но да, был.

— Совпадение?

— Вряд ли. Скорее, биоалхимия продвинулась вперёд со времён императора Рудольфа.

— И что, теперь каждого можно этак?

— Как знать. Но не думаю, что золото упадет в цене.

— Почему же?

— Я слышал — разумеется, это непроверенные данные, — что для того, чтобы личинки прижились, человеку нужно ввести недавно открытый элемент — полоний.

— И что?

— А то, что требуемая на одного человека доза полония стоит столько же, сколько сто фунтов золота. Невыгодное дело.

— Вы меня успокоили. Хотя… Хотя если на пана Кейша потратили полоний, и стоил этот полоний немыслимых денег, то возникают вопросы — зачем?

— Показать безграничность своих возможностей, — ответил Арехин.

— Кому показать? Полиции? И ради чего? При всём уважении к пану Кейшу, никак он не тянул на сто фунтов золотом. Он и на фунт не тянул. Нанять уголовника, если знать места, можно несравненно дешевле, за пригоршню серебром. После войны жизнь недорого стоит. А уж за червонец («червонец» инспектор сказал по-русски) — обставят в лучшем виде, и тела никто никогда не найдет.

— Да, но это не простое убийство. Это казнь. Сведущим людям прямо указывают на последствия ненужной активности. Чтобы боялись и трепетали.

— Казнь… — задумался инспектор. — Но чья? Неподписанная казнь ничем не отличается от обыкновенного убийства.

— Подпись-то есть — у вас в баночке. Кто способен на такие штуки, тот и казнит.

— Так кто?

— Увы, я к числу сведущих людей Праги или, или бери шире, Священной Римской Империи, не отношусь. Поспрашивайте лучше доктора Шпельгаузена, полагаю, он знает много больше, чем говорит.

— В этом-то я не сомневаюсь, — согласился инспектор. — Но что думаете делать вы? Покойный пан Кейш недвусмысленно сказал, что вам угрожает опасность.

— Что может сделать человек с нансеновским паспортом? Блюсти законы и уповать на полицию.

— Уповать можно. Но я бы на вашем месте просто уехал. Все равно с фильмой затея, похоже, потерпела фиаско.

— Это почему?

— Есть у меня предчувствие, что пан Хисталевский бежал. А без режиссёра какая фильма?

— Предчувствие…

У Пороховницкой башни они расстались: инспектор поехал дальше по своим полицейским делам, Арехин же решил прогуляться. Немного, с полчасика.

Артистическая карьера неожиданно завела в тупик. Из тех тупиков, где добродушного обывателя подстерегают злокачественные личности с ножами, кастетами и свинчатками. Положим, он личность не вполне добродушная, но и поджидает его не городская шпана. А кто? И зачем? Неужели фильма случайно попала в цель и разворошила осиное или змеиное гнездо? Или не совсем случайно?

Он кликнул извозчика. В Праге извозчики не рядились, ездили по таксе, которую отсчитывало механическое устройство. И тут нужно искать человечка внутри?