Дело о пражской соломинке

Глава 3

В студии, куда их доставил непредставившийся господин, было невесело. Двое мастеровых — не те, которые устанавливали фальшивую стенку к шахматному столу, а другие, — сидели на краешке стульев. Инструменты, раму и бутафорские механизмы они прислонили к стене и все время поглядывали в ту сторону, словно опасаясь за их сохранность. Братья Гавелы сидели на таких же стульях, только иначе, по-хозяйски. Рядом с ними сидел человек, по виду ровесник Арехина, значит, старше лет на пять. Так уж европейцы выглядят, особенно из невоевавших. И уж совсем барином, за столом, с блокнотом перед собой и карандашом в руке, сидел полный господин в послевоенном костюме.

При виде вошедших он повёл рукой, давая понять, что можно сесть.

Сесть всем троим пришлось на диванчик. Уместились. Агент же, доставивший их сюда, встал в дверях, всем видом показывая, что запросто, без позволения инспектора Богоутека, никто отсюда не выйдет.

Никто и не собирался.

— Господа, кто из вас Арехин? — спросил инспектор.

Пришлось признаться.

— Это при вас работали с шахматным столом?

— Начали работать — при мне. А потом я ушёл в буфет.

— Работали эти люди? Приглядитесь внимательно.

Арехин пригляделся на мастеровых. Те заволновались.

— Нет. Работали другие люди.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен.

— Можете описать их?

— Могу, — и Арехин выдал описание обоих, словно из учебника криминалистики для младших чинов сыскной полиции.

Инспектор оторвался от блокнота.

— Вы работали в полиции?

— В Московском уголовном сыске.

— А вы, господа? — обратился инспектор к Аверченко и Дорошевичу. — Вы, часом, не полицейские?

Те отрицательно покачали головами и даже руки перед собой выставили — какие уж полицейские, помилуйте, мы обыкновенные литераторы в эмиграции.

— Жаль, — сказал инспектор. — Но, может быть, и вы что-нибудь скажете про тех, кто днём работал над шахматным столом?

— Я видел, что работали, а кто, каковы из себя, признаюсь, внимания не обратил. В роль погрузился, в образ. Клясться не стану, но на этих — Аверченко указал на мастеровых — по форме похожи, а по содержанию нет.

— А попроще?

— Одеты так же, или очень похоже. А личности другие.

— Что вы имеете добавить? — спросил инспектор Дорошевича.

— Присоединяюсь к вышесказанному. Но вам лучше бы помощника режиссера спросить, пана Кейша. Он с ними занимался, бумаги какие-то подписывал, — сказал Дорошевич.

— М-да… Посидите-ка здесь. А вы, господин Арехин, пройдемте со мной.

Они вошли в зал, служивший съёмочным павильоном.

— Вы за тем столом сидите?

— Да, за шахматным. По роли. Механического турка изображал.

— И вот эту переднюю панель устанавливали при вас?

— Эту.

— Вы можете её откинуть?

— Пожалуй. Я видел, как мастеровые приладили специальную задвижку, вот здесь, — Арехин нажал. Панель приоткрылась, открыть полностью её пришлось руками.

— Узнаёте? — спросил комиссар.

Внутри шахматного стола сидел, вернее, полулежал ассистент режиссёра пан Кейш.

Арехин осторожно коснулся его шеи. Пульса не было, и температура снижена градуса на четыре против температуры живого человека.

Он не торопился убирать руку с наружной сонной артерии.

— Он мёртв, мы проверили, — сказал инспектор.

— А врач его осматривал?

— За врачом послали.

Арехин ощутил под пальцами даже не пульсовую волну, а так… волнушку.

— Мне кажется, что пан Кейш не мёртв, а находится в тотальном параличе, — сказал Арехин.

— То есть?

— Будь он мёртв — хотя нет ни следов крови, ни запаха пороха, ни пятен удушения, — тут бы стоял аромат, пардон, нужника. Умирая, люди опорожняют кишечник и мочевой пузырь. А этого я не чувствую.

— Ну…

— Конечно, его могли убить в другом месте, обмыть, переодеть и принести сюда. Но слишком уж сложный способ убийства. И потом, я уловил пульс. Слабый, один удар на полторы минуты. Впрочем, доктор, внимательно осмотрев тело, а лучше бы — подключив к электрокардиографу, скажет вам наверное.

— Но с чего бы это потерпевшему впадать в паралич? — спросил Богоутек.

— С технической стороны это трудно, но возможно. Есть такие осы, помпилы, они же дорожные. Ужаленный ими паук не умирает, а парализуется. Оса откладывает в него яйца, и потомство, вылупившись, питается свежей паучатиной, покуда не подрастет.

— Его что, укусила оса? И отложила яйца?

— И это может быть, но, скорее, дело в другом. Этот парализующий яд в двадцать первом году выделил немецкий учёный Мюллер. Использовал в опытах над крысами, кроликами, собаками. Хотел погрузить их в длительный паралич, а потом, через месяц или через год, вернуть к обычной жизни путем введения противоядия.

— И как?

— Насколько мне известно, ничего не вышло. Мозг за считанные часы менялся необратимо. Маловато для мозга — один удар сердца в полторы минуты. Впрочем, с той поры прошло время…

— Но кому нужен ассистент режиссера?

— Не знаю. Я на съёмках вообще первый день. И, видимо, последний.

— Почему последний?

— Разве съёмку не прекратят?

— Не вижу оснований. Стол мы, конечно, осмотрим, выносить его за пределы студии запретим до конца расследования, но снимать фильму — отчего бы и не снимать? — Инспектор Богоутек говорил спокойно. Обыденно. Будто ничего особенного и не случилось.

— У меня будет к вам просьба, — продолжил инспектор. — Как полицейского к полицейскому. Взгляд у вас свежий, познания обширны и вы, в отличие от нас, находитесь внутри процесса производства фильмы. Вдруг что и приметите — разумеется, это лишь в том случае, если преступник или преступники находятся среди киношников. Тогда не сочтите за труд протелефонировать по этому номеру — инспектор написал его на листке блокнота, листок вырвал и отдал Арехину, не дожидаясь согласия.

Они вернулись в предыдущую комнату.

Через четверть часа всех выпустили на волю, предупредив, чтобы а) не делились своими догадками с корреспондентами, б) не покидали пределов Праги вплоть до особого уведомления и с) старались по возможности держаться в людных местах.

Последний пункт вызвал удивление Аверченко:

— Мне теперь что, спать на вокзале?

— Спать можете дома. Вы ведь снимаете меблированные комнаты в Липницком квартале?

— В Липницком, — признался Аверченко.

— Это место можно вполне считать людным.

— Да уж… — печально сказал Аверченко.

Все, за исключением полицейских, стали покидать студию.

Аверченко с Дорошевичем пошли к остановке трамвая.

Арехин посмотрел вслед. И ехать ему было в другую сторону, и трамваев он не любил, даже пражских.

А меж тем вечеру конца и края не было.

— Позвольте отрекомендоваться: Карел Чапек, литератор, — представился человек, бывший с ними в студии. — Отчасти автор сценария будущего шедевра — если, конечно, у него после случившегося есть будущее.

Арехин не спешил уверять Чапека, что есть, что непременно есть будущее. Напротив, он сказал в ответ вычитанную где-то фразу:

— Да, вы правы. Есть тайны, прикосновение к которым убивает.

— А, вы тоже так думаете! — оживился пражский литератор. — Но что это мы стоим, как на необитаемом острове. Тут неподалеку есть кафе, где кофе первоклассный, не хуже довоенного, — и, боясь, что Арехин откажется, быстро добавил:

— Я угощаю.

Почти месяц пробыл в Чехии Арехин, а вот это «я угощаю» услышал впервые. Нет, его угощали за счет принимающей стороны, и на турнире, и днём на киностудии, но это были производственные расходы. А чтобы из собственного кармана…

Видно, широкая душа у Чапека. Или он, Арехин, его чем-то заинтересовал.

Кафе оказалось не так уж и неподалёку, но Чапек развлекал Арехина по пути — рассказывал всякие занятные истории о прежних обитателях Праги — докторе Фаусте, императоре Рудольфе Втором, рабби Бецалеле. Первые двое желали вечной молодости, но не знали к ней пути, а рабби якобы знал, но не желал становиться юнцом.

И, как обычно, на самом интересном месте они и достигли цели.

Кафе «Чёрный лебедь» располагалось недалеко от реки.

Они заняли место на террасе, официант принес две чашки кофе. Что ж, они ведь не есть сюда пришли.

— А вон замок Любавы, нашей королевы — девы. Всех любовников ей пришлось топить во Влтаве, чтобы сберечь репутацию. Говорят, что ниже по течению был омут, в котором водились прекрасные раки, их так и называли — королевские раки, и подавались они к столу Любавы во время свиданий страсти. Сейчас таких раков уже не сыщешь…

Арехину и до этого не хотелось есть, а теперь не хотелось и подавно. Он отпил кофе — едва-едва. Надолго ему хватит чашки.

— Вы полагаете, случившееся с паном Кейшем касается только пана Кейша? — спросил Чапек.

— Почему же? Теперь это касается пражской полиции.

— Спрошу иначе: пана Кейша убили потому, что он имеет отношение к снимаемой фильме, или по иной причине?

Арехин видел, что Чапек взволнован, более того — напуган, но старается это скрыть.

— Ну откуда же мне знать? Я с этим паном знаком менее суток, — ответил Арехин и сделал ещё один крохотный глоток.

— Хорошо. А вы сами не боитесь стать следующей жертвой?

— Как участник съёмки фильмы?

— Да.

— Никогда прежде не думал, что профессия артиста настолько опасная.

— Она не опаснее любой иной, — ответил Чапек. — Просто сюжет фильмы слишком уж щекотливый.

— Потому что касается шахматного автомата?

— Вам бы всё шутить, — сказал Чапек, хотя ни голосом, ни жестом Арехин ничего шутливого не выказал.

— Тогда объясните несведущему иностранцу, что опасного может таиться в съёмке исторической фильмы?

— Опасность заключается в самой истории. Смерть кронпринца Рудольфа и баронессы Марии фон Вечера произошла тридцать четыре года назад. Казалось бы давно. Между нами лежит Великая война, гибель четырёх империй, эпидемия инфлюэнцы — начнёшь вспоминать, так и не кончишь. Но лица, причастные к убийству в замке Майерлинг, по-прежнему среди нас. Что такое тридцать четыре года? Прибавьте к тридцати и получите шестьдесят четыре — для политика возраст сбора урожая.

— А почему к тридцати? — Арехину стало любопытно.

— Тридцать — возраст действия. Я думаю, что участникам заговора было около тридцати лет.

— Заговора?

— Заговора с целью убийства наследника.

— И кому это было выгодно — убивать кронпринца Рудольфа?

— Возможно, партии эрцгерцога Франца-Фердинанда, который стал наследником. Возможно, заграничным врагам Австро-Венгрии, в первую очередь Великобритании, Италии, Франции, Испании, Турции, Германии и России — это только краткий список. Возможно, сторонникам консервативного курса императора — опасались, что тот отречётся от трона в пользу сына, который был склонен к проведению непродуманных реформ.

— Хорошо, допустим. Но причем тут несчастная фильма, которую снимают сейчас?

— Она может всколыхнуть интерес к тем событиям. Вдруг кому-то захочется провести повторное следствие? А поскольку следствия тогда и вовсе не проводилось, скорее, наоборот, все стремились утаить случившееся, не исключено, что свежий взгляд выявит убийц. Иногда самые незначительные причины вызывают грандиозные последствия.

— Несвежее мясо к обеду приводит к мятежу на броненосце, — подтвердил Арехин.

— На броненосце?

— Это другая история, — успокоил его Арехин. — Российская. Думаю, то мясо матросам поныне снится, и клянут они себя распоследними словами, что побрезговали тогда. Сейчас бы ели, да нахваливали.

— Возвращаясь к сегодняшнему — Чапека, как и стрелку компаса, сбить с направления было трудно. — Я, конечно, надеюсь, что ошибся. Что смерть пана Кейша к съёмке фильмы отношения не имеет. Но надежда моя зыбка и призрачна.

— И вы полагаете, что пан Кейш — только начало.

— Кто такой пан Кейш? Помощник режиссера, фигура в производстве фильмы легкозаменимая. Да, я думаю, что это лишь начало. Опасности подвергается любой участник фильма.

— В том числе и вы, как сценарист.

— И я, — не стал скромничать Чапек. — Потому я встревожен.

— Любой на вашем месте был бы встревожен.

— А на вашем? — прямо спросил Чапек.

— И на моём, — не стал спорить Арехин.

— Но вы полицейский… вернее, были полицейским. У вас, вероятно, есть навыки, помогающие справляться с подобными угрозами?

— Угроз-то как раз я и не вижу. Хотя, конечно, откуда мне о них знать? Но если кто-то хотел помешать съёмке фильмы о Майерлинге, он должен был начать с угроз братьям Гавелам, Хисталевскому, тому же Смирноффу. Мол, уважаемые господа, сейчас не время ворошить прошлое, народу нужны весёлые комедии в духе Линдера или Чаплина. А обращение к истории злейших врагов независимой Чехии, Габсбургов, есть скрытое национал-предательство. Что-то в этом духе. А тут — сразу убийство…

— Кто их знает. Допускаю, что они будут угрожать чуть позже, после убийства одного, двух, трех участников фильмы. Это придаст угрозам убедительность. Не просто писулька выжившего из ума монархиста или, напротив, анархиста, а послание посерьёзнее. И очень не хотелось бы стать аргументом в пользу серьёзности. И потому я ищу возможность остаться в живых.

— Инспектор Богоутек…

— Инспектор Богоутек — человек замечательный, но советы его, как бы сказать помягче, не внушают оптимизма. Находиться в людном месте? Будто Франца Фердинанда убили в запертой комнате. Или императрицу Евгению. Да к любому, обладая навыком, можно подойти в толпе, ударить стилетом — и жертве плохо, и убийцу никто не заметит.

Они говорили даже не вполголоса. Максимум — в четверть. Кроме них в кафе было шесть человек, простора хватало. Никто, казалось, и не прислушивался к разговору служителей (пусть и временных) Великого Немого, но Арехин был почти уверен, что «казалось» — подходящее слово. Из шестерых подозрение у него вызывали четверо, что пришли в кафе после них. Для слежки это чересчур. Значит, слежкой не ограничатся.

— Гарантировать вашу безопасность не способен не только ваш инспектор, но и вся королевская рать. Единственно, на кого вам должно полагаться — это вы сами, — сказал он Чапеку. — Вы должны постоянно носить револьвер. Сейчас он при вас?

— Нет, — несколько растерянно сказал Чапек. — У меня вообще нет револьвера.

— Сегодня, пожалуй, уже поздно, но завтра первым делом загляните в оружейную лавку и купите что-нибудь небольшое и удобное. А то некоторые не револьвер берут, а прямо-таки пушку. Нет, большой револьвер имеет свои преимущества, но для самозащиты…

— Зачем мне револьвер? Я не на Диком Западе. Да и стрелять из него не умею. И не хочу уметь, — твёрдо сказал Чапек.

— А! Непротивление злу насилием! Это другое дело. Уважаю. Умереть ради того, чтобы убийца продолжал пользоваться правом убивать — в этом есть что-то возвышенное.

— Не стоит иронизировать, господин Арехин. С револьвером я, без навыка, без привычки стрелять, буду столь же беззащитен от неведомого убийцы, как и без револьвера. Или мне подозревать каждого прохожего?

— Если без иронии — то да. Каждого прохожего. Прямо пропорционально близости к нему.

— Хорошо, я заподозрил пятого, восьмого, двенадцатого и пятнадцатого прохожего. Мне что, стрелять первым? Прямая дорога либо в сумасшедший дом, либо в тюрьму.

— Нет, нет. Прежде, чем дело дойдёт до стрельбы, подозрение должно перейти в уверенность.

— И как же оно перейдёт? Если опытным путём, то меня опять-таки восемь раз успеют убить. На лице убийцы же не написано большими буквами «убийца»!

— Вообще-то написано, правда, буквы не всегда разборчивые. Но, если говорить прямо, без экивоков, придется признать: обыкновенный человек перед убийцей беззащитен. А призыв находиться в людных местах преследует лишь цель иметь свидетелей вашего убийства. Простой, заурядный убийца свидетелей, пожалуй, поостережётся и убивать вас не будет. Так что совет инспектора Богоутека правильный. Боюсь только, что наш убийца, или, вероятнее, убийцы, люди незаурядные. Профессионалы. Они и гримироваться умеют, и живут не в Праге, а в Вене, Берлине, Варшаве или ещё где-нибудь. Сделал такой человек дело, сел в вагон второго класса, и назавтра уже в Цюрихе. А в Цюрихе он законопослушный гражданин, мухи не обидит, окурок мимо урны не пронесет, цюрихская полиция считает его прилежным букинистом.

— Почему букинистом?

— К слову пришлось. И объясняет отлучки, если вдруг придётся: да, был в Праге, искал редкие книги. Не придерёшься.

— Получается, человек бессилен перед ними?

— Нет. Профессионализм — их сила, но их же и слабость. Убийство для них — деловая операция. Они убивают не за идею, не из ненависти, а за деньги.

— Что ж, мне их перекупить, что ли?

— Это вряд ли, убийца должен поддерживать репутацию, а если пойдет слух, что его можно перекупить, цена тут же упадет в грязь. Нет, нужно показать убийце, что риск слишком велик. Двадцать процентов, что убьёшь и получишь гонорар, а восемьдесят — что тебя убьют, и, следовательно, никакого гонорара не будет.

— Но как это сделать?

— Богачи нанимают телохранителей из числа таких же убийц. Остальным приходится заботиться о себе самим же. Потому я и советую вам купить револьвер. Это сейчас вы думаете, что не сможете выстрелить. А дойдет до дела…

— И многих убили лично вы? — спросил Чапек ехидно.

— Вообще, или в этом году?

— Пусть будет вообще.

— Многих. Война, послевоенный бандитизм… А вы, господин Чапек, воевали?

— Нет, — с достоинством ответил Чапек. — У меня плоскостопие. И вообще, чехи народ мирный и против братьев-славян за интересы Габсбургов умирать не хотели.

— Это замечательно. Действительно, что за радость — умирать за Габсбургов. У нас в России желающих отдать жизнь за Габсбургов тоже не нашлось. Но что будет теперь, когда Чехия сбросила ярмо императорского гнёта, что будет, если на неё нападет подлый враг?

— Какой подлый враг?

— Да любой. Пока Чехия входила в империю, мелочь ей была не страшна, но теперь, в одиночном плавании…

— Я уверен, что люди после этой войны не будут воевать лет двести.

— Я и за двадцать не поручусь, — мрачно ответил Арехин. Сколь медленно не пил он кофе, но всё же допил — синхронно с Чапеком.

— Что ж, было приятно побеседовать, — сказал Чапек, расплачиваясь с официантом.

Они покинули кафе. За время, проведенное в «Чёрном Лебеде», стемнело, а фонари горели очень скупо. С пятого на десятый. Во всяком случае, в этом районе.

Арехин снял очки и уложил их в металлический футляр. Стальной, если быть точным. В меру массивный: карман не оттянет, череп не проломит, но оглушить может. Военно-полевой наркоз. Применялся неоднократно.

— Вы куда? — спросил его Чапек.

— Да хочу по набережной пройтись. Люблю, знаете, ночную реку: то русалки помстятся, то ладью Харона вдруг увижу, то редкую птицу, долетевшую до середины и застывшую над поверхностью в недоумении: что делать дальше?

— Нам по пути — сказал Чапек. — Дойдем до Карлова моста, а там я почти дома.

— И я, — согласился Арехин.

До моста идти было неблизко, но он никуда и не спешил.

Прошли сто метров, двести, пока в особо темной части набережной, под деревьями их не нагнала та четвёрка, что кофейничала вместе с ними в «Чёрном Лебеде».

— Стойте, панове, — сказал один из них почти ласково.

— В чем дело, господа? — спросил Чапек.

— Дело в вас. Именно в вас. Другой пан может идти дальше, а вам придется остаться здесь. Боюсь, надолго, если не навсегда.

Будь на небе луна, и не будь над ними деревьев, можно было бы увидеть зловещие отблески света на выкидных ножах бандитов.

Но Арехин видел их и так, без света.

Покуда Чапек пытался взывать к благоразумию бандитов, он повернул особый рычажок на трости, и та превратилась в шпагу. Оружие устаревшее, в моде разве у немецких студентов, но всяко длиннее ножей. Без долгих разговоров он заколол первого: на руку сыграла темнота. Второй, услышав движение, повернулся в его сторону, но лишь для того, чтобы удобнее было попасть в цель: между третьим и четвертым ребром слева от грудины. Хотя ребра были прикрыты и плотью, и одеждой, Арехин не сомневался, что клинок достиг цели. Третий открыл рот, пытаясь крикнуть что-то угрожающее, и Арехин рубящим ударом рассек тому горло. Какая гадость.

Четвертый, уже шагнувший к Чапеку, обернулся на шум (профессионалом он был ещё тем), и получил удар опять-таки в межреберье. Говоря проще — в сердце.

Всё это заняло от силы четыре секунды. По-суворовски, быстрота и натиск.

— Это… Это что? Это вы их того… оглушили? — спросил Чапек, не веря глазам своим. Да и верить было нечему, слишком уж темно.

— Ещё скажите — связал руки и доставил в полицию. Нет, конечно. Я их убил. Вы как раз спрашивали, сколько человек я убил. В мае пока четверых.

— И вы так просто это говорите.

— Не совсем просто, — сердце с двухсот ударов в минуту возвращалось к обычным шестидесяти, то ж и дыхание. — Но, конечно, делать дело сложнее, чем разговоры разговаривать.

Луна, наконец, выглянула из-за облачка. Арехин склонился над убитым, потом над вторым, над третьим…

Они менялись на глазах. Лица, конечности возвращались в начальную сущность. Гигантские саламандры.

— Я слышал… Слышал, что такое бывает, но думал — обычные легенды, — Чапек был бледнее саламандр, хотя крови и не терял.

Саламандры тем временем таяли, будто снегурочки в русской печи. Даже быстрее.

— Что теперь? Звать полицию? — спросил Чапек.

— А что мы им расскажем? Что на нас напали люди, которые превратились в чёрт знает что, а потом и вовсе растаяли, оставив после себя четыре костюма магазина готового платья, четыре ножа и… Нет, нижнего белья они не носили. И карманы пусты — убедился Арехин.

Чапек отошел в сторону. Рвало его долго, хотя какая с кофе рвота, желчь одна.

— Вы думаете, полиция в это поверит? — продолжил Арехин.

У Чапека продолжалась рвота.

— И даже если поверит, это ведь не вопрос веры, это вопрос делопроизводства.

— Откуда они? И почему…

— Я думаю, их создали очень быстро. Из подручного материала — рыб, лягушек, а более всего инфузорий, плесени и прочей дряни. Наложили ментальную матрицу: они и сами верили, что являются людьми, удачливыми бандитами.

— Кто создал?

— Кто мог, тот и создал. Откуда мне знать? Это ваш город. Думаю, умельцы создавать големов не перевелись. Бецалель творил истуканов из земли, а эти — по сути, из воды. Другая школа, но направление схоже. Вот и создали. Не из экономии даже, и уж точно не ради нашего удивления. Нас требовалось срочно убить, очень срочно. Быстрее, чем выписать из Лондона или Варшавы профессионалов. Но теперь выпишут. Или создадут что-нибудь половчее, — Арехин нашёл ступеньки, ведущие вниз, к площадке у самой воды. Лодкам причаливать, рыболовам сидеть или вот, как ему, отмыть клинок от крови. Хотя разве это кровь…

Облако совсем оставило луну, и он, как мог, осмотрел себя. Зрение и нос утверждали: кровь или иная жидкость на одежду не попала. Особенность колотых ран — кровь изливается не наружу, а внутрь. Преимущественно.

Вытерев клинок насухо носовым платком и убедившись, что тот после процедуры ничем не запятнан, Арехин вернул трости её мирную сущность. Платок же бросил в ближайшую урну. Обыкновенный платок из чешского галантерейного магазина, таких здесь двенадцать на дюжину.

Все это время Чапек молчал. Арехин и его осмотрел — нет ли крови. Не было.

— Продолжим прогулку? — сказа Арехин

— Простите, нет желания.

— А что делать?

— Тут рядышком улочка… — от волнения Чапек позабыл название, — улочка… ну, неважно. Можно поймать извозчика.

— Ну, пойдемте ловить.

И хоть не было у них ни загонщиков, ни охотничьих собак, ни ловчих сетей, извозчика они поймали.

— Любезный, отвези нас в хороший русский ресторан, — распорядился Арехин.

— Почему в ресторан?

— Вам необходимо выпить водки. И закусить. Говорю, как фельдшер военного времени.

Чапек попробовал возражать, что, мол, поздно, что водку он не пьёт, что вообще сейчас не до этого.

— Спорить с более опытным человеком нехорошо. У вас же, пан Чапек, нет опыта в подобных делах? И — теперь моя очередь угощать.

Чапек замолчал.

Извозчик понял приказ дословно и привез их к ресторану, который так и назывался: «Русский». Располагался он неподалеку от Малостранской башни, видом радовал, а потому, расплатившись с извозчиком, Арехин повёл Чапека внутрь. Тот совсем раскис и шёл, словно к зубному врачу: и нужно, и страшно.

Ресторан и в самом деле оказался хорош: несмотря на позднее время нашлось и горячее, и икорка (из Персии, но не хуже нашей, предупредил половой), и много всякого-разного, но обязательно вкусного и свежего. И, разумеется, водка, не белоголовка, а польская «Зубровка», но за неимением гербовой сойдет и «Зубровка».

После первой рюмки Чапек начал оживать, после второй потянулся к закускам, а после третьей стал задавать вопросы.

— Так вы считаете, что на нас напали не люди?

— Вы сами видели.

Чапека это известие, похоже, обрадовало. Одно дело быть если не соучастником, то свидетелем убийства четырёх человек, совсем другое — случайно присутствовать при ликвидации какой-то нежити, колдовских чар, морока.

— Признаться, о многих диковинах слышал, но всегда считал это вымыслом, фантазией досужих обывателей. Да я и сам присочинить не прочь, но столкнуться лицом к лицу… Это как с трамваем: пока он катит где-то по рельсам, параллельно нашей жизни, он сливается с обыденностью, но если вдруг вы, поскользнувшись на рельсах, видите тот же трамвай, надвигающийся на вас…

Арехин снова наполнил рюмки:

— Мне ваше сравнение с трамваем нравится, но могу предложить и другую, попроще: ребенок из приличной семьи впервые увидел крысу. До этого они, крысы, жили где-то в подвалах, но вот наводнение или голод погнали их наверх, в бельэтажи, в квартиры людей опрятных, не жалеющих средств на ежегодную дератизацию. Смотрит ребенок на крысу и говорит: «Мама, мама, погляди, она настоящая!»

Выпили и по четвертой. Рюмки, правда, были небольшими, да и наполнял их Арехин разно: Чапеку полные, себе, начиная со второй, половину. И этого достаточно. Чужому разуму все пьяные одинаковы, как кошки ночью.

— То есть таких существ много? Там, в подвалах?

— Особенно в подвалах нашего сознания. А что есть сознание, как не обработанная разумом реальность?

— Так эти крысы…

— Похоже, как раз эти создания к крысам отношения не имеют. Помимо крыс водятся и другие твари. Особенно в реках, озерах, океанах…

— Саламандры.

— В саламандрах я не знаток.

— Саламандры, саламандры, — с нарастающей уверенностью сказал Чапек, и уже сам разлил водку. Руки если и дрожали, то самую малость. Арехину тоже налил, полную рюмку, с мениском. — Вы пейте, не бойтесь. У меня… — он полез во внутренний карман пиджака, — у меня есть семейное средство от похмелья.

— Семейное средство?

— Мой отец — потомственный аптекарь, хотя и стал курортным врачом. Он и меня хотел по аптекарской части пустить, но я непоседлив. Однако главные рецепты знаю, — он, наконец, достал коробочку, раскрыл. В ней оказались завёрнутые в пергаментную бумагу порошки. — Утром два порошка растворите в стакане воды, получится что-то вроде сельтерской. Выпьете — и как стёклышко.

— Скажите, а рецепта эликсира долголетия в вашей семье нет?

— Есть, конечно. Любой порядочный аптекарь, равно как и врач, родившийся в Чехии, знает наизусть полную пропись средства Макропулоса. Всякий свою. Да только ни одно из них не действует. Шарлатанство. Однако покупают.

— Средство Макропулоса?

— Был такой лекарь во времена Рудольфа Второго. Его дочь, Елена Макропулос, впала в летаргический сон. Время идет — месяц, год, десять лет, а она не просыпается. И не стареет. Вот и пошли слухи, что Макропулос открыл эликсир вечной молодости. А грек — Макропулос был, само собой, греком, — не растерялся. Продавал эликсир на вес золота. Вечная молодость стоит дорого. Но предупреждал, мол, нужно пить долго, быстрого результата не ждите. Император Рудольф пил, а другим не велел, потому — покупали тайно.

— И чем же всё кончилось?

— Умер Макропулос, затем умер и Рудольф.

— А Елена?

— А Елена, доспав до пятидесяти восьми лет, вдруг проснулась, в три дня постарела и умерла. Хотя есть версия, что умерла не она, а её старая нянька, сама же Елена уехала в Вену или Рим, где и живет до сих пор, порой навещая Прагу. Потому не доверяйте молодым девицам — очень может быть, что они годятся вам в прабабки. И этих «пра» будет немало.

Они поговорили о том, о сём, но усталость, ночь и «зубровка», сговорившись, пришли в наступление.

Арехин заранее заказал таксомотор, отвёз домой Чапека, с которым к тому времени перешел на «ты», а потом вернулся к себе в отель.