Дело о пражской соломинке

Глава 5

У киностудии стояли Толстой и Дорошевич.

— Похоже, наше предприятие лопнуло, — сказал Алексей Николаевич, дождавшись, покуда Арехин расплатился с извозчиком.

— Почему?

— Извольте прочитать — Толстой указал на лист бумаги, пришпиленный к запертой двери.

«В связи с непредвиденными обстоятельствами студия закрыта на неопределенное время. За всеми справками обращаться к господину Сульдакову».

— И что говорит господин Сульдаков?

— Да кто ж его знает, если его никто не знает?

Поверх объявление было приписано карандашом: «У Братьев».

— Надо полагать, наши там сидят, в трактире, — сказал Дорошевич. — Стоит проверить.

Они и пошли. Не сколько проверять, чего уж проверять, сколько в надежде узнать подробности.

Вся честная компания сидела за сдвинутыми столиками и утешалась пивом. Потеснились, давая место новоприбывшим, поставили перед каждым по кружке пива.

— Тот не артист, кто не горел ни разу, — Шаляпин старался приободрить сотоварищей, хотя те и так не подавали виду, что грустят. Хотя, конечно, грустили: эмигрантского хлеба и без того было не в избытке.

— И вы горели, Федор Иванович? — спросил Аверченко.

— Неоднократно. То антрепренер обманет, то вдруг концерт запретят по случаю неудовольствия губернатора, а уж что революция с нашими кровными сбережениями сделала, вы и без меня знаете. Гол, как сокол. Но ничего, не унываю и вам не советую. Берите пример с Буревестника.

— Да мы и не унываем, — сказал Толстой. — Сегодня я ещё побуду артистом, а завтра с утра примусь зарабатывать хлеб насущный.

Но до завтра откладывать Толстой не стал — вытащил из кармана блокнот и начал в нём что-то строчить.

— Роман поди, задумывает, — шепнул Аверченко. — Или переделывает в роман сценарий, или про нашу попытку стать артистами. Я бы и сам не прочь написать что-нибудь этакое… И веселое, и грустное.

— Но что случилось с нашей фильмой?

— Ах да, вы же не знаете. Хисталевский прислал телеграмму, мол, срочно вынужден уехать в Париж. Прямо-таки неотложно. Вопрос жизни и смерти. Ну, братья Гавелы туда, сюда, глянь, нет не только режиссера, пропал и весь отснятый материал. Потому и прикрыли проект. Прожиточные за сегодня, впрочем, выдали, сразу видно порядочных людей. Обыкновенно ведь с нашим братом не церемонятся. Выходит, если мы ничего не заработали, то и ничего не потеряли.

— Кроме пана Кейша.

— Да, кроме пана Кейша. Загадочная история. Терпеть не могу загадочных историй.

— Кто тут говорит о загадочных историях? — поднял голову Толстой. — Мне бы не помешала парочка. Даже одна, и то хлеб.

— У вас хороший слух. Чертовски хороший, — ответил Аверченко.

— Тем и живем-с, — хохотнул Толстой и, видя, что никто делиться с ним сюжетами не собирается, вернулся к карандашу и блокноту.

— Вот так мы и живем, — продолжил Аверченко. — Боимся, что кто-то украдёт идею, не замечая, что всё украдено до нас, и украдено давным-давно. Древние писатели, писатели средневековые, писатели современные пережевывают один и тот же клевер. В том мы мало чем отличаемся от коров. Те тоже снаружи разные — пеструшки, чёрнушки, буренки, а молоко у всех белое.

— Не выдавайте секретов ремесла, — не поднимая головы, сказал Толстой. — Иначе всяк возомнит себя писателем, где мы тогда читателей найдём? Артистов-то из нас не получилось…

Арехина писательские откровения не интересовали, да и откровения ли то были? Откровения от Аверченко, как же. Дымовая завеса.

— Что-то я не вижу пана Чапека, — сказал он.

— Пан Чапек человек занятой, пан Чапек в газете работает. Мы для него — материал для наблюдения, — ответил Дорошенко. — Мы и для себя-то представляем всё больше материал для наблюдения, а остальное откладываем на потом. Например, ложишься спать голодным, и думаешь не о том лишь, как раздобыть что-нибудь поесть, а ещё и как бы это описать так, чтобы читающий проникся до самого желудка.

— Тогда почему бы не понаблюдать за нами? Цвет русской мысли у разбитого корыта! — вновь оторвался от блокнота Толстой.

— Будет вам, Алексей Николаевич! Не трагедия. Обыкновенное дело — перенос постановки, — сказал Дорошевич.

В кафе вошел голодный человек (голодные люди распознавались легко, даже одетые в приличную пиджачную пару) и, завидев Толстого, нерешительно направился к нему. Арехин разглядел гримасу неудовольствия на лице писателя, даже не гримасу, а намек на неё: уголки губ опустились, глаза прищурились, брови нахмурились, и длилось то от силы четверть секунды, после чего Толстой стал добродушнейшим человеком:

— Увы, Сергей, дело наше лопнуло.

— Вы не написали мне роль?

— Написать-то написал, и тебе, и Марине. Небольшую, но хорошую.

— Не дают?

— Вся наша фильма приказала долго жить. Сидим, запиваем горькие слёзы светлым пивом.

Возникла неловкая пауза. На Сергея старались не смотреть.

Выручил Шаляпин.

— Гарсон, пива нашему товарищу!

— Я не гарсон, я кельнер.

— Тогда два пива, господин кельнер.

— Но отпущенная господином Гавелом сумма уже выбрана!

— Тогда пива всей нашей компании, — и Шаляпин бросил на стол несколько купюр. — На прощание, господа.

Господа не заставили себя упрашивать.

— Это — муж нашей поэтессы, Сергей Эфрон — сказал Аверченко Арехину, будто кого-кого, а нашу поэтессу знать обязаны все, включая Арехина. А вот мужа поэтессы знать необязательно.

От второй кружки Арехин отказался, он и первую едва на треть осилил.

— Не будете? — спросил Толстой, и, не дожидаясь ответа, взял неприкаянную кружку. И сидит-то не близко, и руки вроде бы самые обыкновенные, а утащил пиво, как лягушка муху. Только что была здесь — и вот уже перед Толстым.

Муж нашей поэтессы пил пиво и закусывал бутербродом, который дал ему Дорошевич. Всё это муж проделывал достойно, но Арехин убедился, что Сергей ещё голоднее, чем выглядел четверть часа назад. Ну да, аппетит приходит во время еды, но что за еда для взрослого мужчины — кружка пива и бутерброд, да не большой московский бутерброд, и даже не чинный петербургский, а маленький, европейский, имя которому канапе. Как не растягивай процесс, конец бутерброду придёт скоро.

И что тогда?

Арехин дожидаться не стал. Поднялся из-за столика, сказал, что желает всем успехов, и побольше, сделал неопределенный жест рукой, мол, счастливо оставаться, может, и повстречаемся когда-нибудь, и пошёл к выходу. Никто его не удерживал, напротив, остальные словно ждали сигнала — тоже засобирались и стали прощаться. Правда, многословно.

Что ж, голод способствует творчеству, окрыляет талант, придает гибкость уму, позвоночнику и принципам.

За мужа поэтессы Арехин не волновался: Прага не Поволжье, на кусок хлеба и кружку пива заработать нетрудно, если усердно искать и не брезговать работой простой и грязной — дворником, землекопом, санитаром. Война и в Чехии унесла немало народу, руки требовались. Да и головы тоже. Правда, на среднюю русскую голову спрос упал: слишком большое предложение.

Прикрываясь банальщиной, Арехин думал о другом: где Чапек, и что это за серый автомобиль, неторопливо ползущий за ним уже третий квартал?

Послышались торопливые шаги: Арехина догонял муж поэтессы.

Арехин остановился, ожидая. Остановился и серый автомобиль.

Они на пару работают, что ли? Муж поэтессы и таинственный кабриолет?

Запыхавшись, Эфрон подошёл к Арехину.

— Я… Меня просили передать вам привет.

— И для этого вы шли за мной три квартала?

— На людях было неудобно. Неконспиративно.

— Однако. Конспиративный привет — от кого же?

— От того, с кем вы ходили смотреть водопад, да так и не дошли. Сказали, вы поймёте.

— Постараюсь. И это всё?

— Нет, это вступление. А главное — вас очень ждут на турнире в Берлине.

— Что ж, ждут, значит, поеду в Берлин.

— Тогда всё, — но Эфрон не уходил. Арехин подозревал, что некуда ему идти. Или не хочется. Сейчас он был сам по себе, выполнял секретное поручение, быть может, чрезвычайной важности, а вскоре опять будет только мужем нашей поэтессы.

Редкие прохожие, казалось, не обращали на них внимания.

— Да, а как вы мотивируете нашу встречу здесь, на улице?

— Мотивирую? — удивился Эфрон.

— Люди ведь заметили, что вы догнали меня на улице. Задумались, зачем. Вдруг представят, что вы и я — агенты Москвы. Нехорошо. Нужно бы сомнения рассеять.

— Но как?

— Положим, вы решили попросить у меня денег. Там, «У Братьев», было неловко, потому решили наедине. Если откажут — не так стыдно. Но, чтобы случайные свидетели были уверены… — Арехин достал бумажник, вытащил несколько купюр. — Вот теперь они всё поймут, как следует.

— Но… Но это как-то…

— У вас есть нужда в деньгах?

— Разве это важно?

— Для случайного, тем более неслучайного зрителя — очень важно.

С показной неохотой муж поэтессы взял деньги, но и Арехину, и стороннему наблюдателю видно было, что деньги человеку совсем не лишние.

Арехин раскланялся с Эфроном и пошёл дальше.