Реми де Гурмон Магнолия[1]

Они вышли из двери дома скорби — Арабелла, красавица, и Бибиана, старуха, две сестры: Арабелла, полная прелести юности, и Бибиана во всем безобразии старости, Арабелла, дитя, и Бибиана, мать.

Они вышли из дома горестей и остановились под магнолией, волшебным деревом; никто не помнил, кто посадил его, но оно царственно высилось близ печального дома. Магнолия, подобно всем магнолиям, цвела дважды в год: сперва весною, когда появлялись острые зеленые ростки, после же осенью, прежде чем тяжелые листья утрачивали свой цвет; и весною, и осенью благородные соцветия волшебного дерева походили на священные цветы лотоса, и средь снежной россыпи белых лепестков жизнь сверкала в сердцевине цветов красными каплями крови.

Опираясь на материнскую руку доброй Бибианы, терпевшей все ее капризы, Арабелла стояла под магнолией и думала:

«Он умрет вместе с осенними цветом магнолии, тот, кто должен был напитать меня, цветок, каплей живой крови. Ах! я буду вечно бледна, так уж суждено!»

— Остался еще один цветок, — сказала Бибиана.

То был нераспустившийся цветок, бутон, поднимавшийся средь восхищенных его прелестью листьев, как совершенное воплощение невинности.

— Последний! — произнесла Арабелла. — Он украсит мой свадебный наряд. Последний? О, нет. Взгляни, Бибиана, вот еще один, увядший и почти мертвый. Это мы!.. Мы обе! Ах! меня охватывает ужас, я дрожу, видя нас на ветке. Цветы эти так явственно отражают нашу судьбу! Я сорву себя... Вот я и сорвана, гляди, Бибиана! Мне тоже предстоит умереть?

Молчаливая Бибиана с любовью обняла дрожащую сестру и, сама охваченная страхом, увела ее с печального двора, подальше от магнолии, лишенной своего последнего украшения.

Они вошли в дом напрасных радостей и преждевременного горя.

— Как он? — спросила Бибиана, снимая с плеч Арабеллы плащ, в который куталась бледная невеста.

И когда Арабелла уселась, кроткая, как ребенок, смущенно разглядывая зажатый в пальцах цветок, мать умирающего ответила:

— Поспешим, ибо он умирает, поспешим исполнить его последнее желание. Пойдем, Арабелла, дочь моя, невеста предсмертных вздохов, красота, что овеет любовью четки заупокойных молитв. Смерть ждет тебя, Арабелла! увы! увы! о горе! погребальный поцелуй осенит лоб невесты, и похоронная улыбка всесильной тьмы ответит эхом в ночи прелестному рассветному сиянию твоих чарующих глаз, милая Арабелла! Сын мой умрет, он умирает, и мертвого отдам я тебе, увы! увы! о горе! столь полной жизни, тебе — гниение могилы, тебе, рожденной для ложа душистых цветов, увы! увы! о горе!

Пришли люди, дабы засвидетельствовать неоспоримое право смерти обвенчаться с жизнью; все плакали; прибыл священник, не знавший, благословить ли нерушимые узы или помазать елеем лоб, грудь, руки и ноги умирающего.

Они поднимались в тишине, гулкой, как тяжелые шаги по мощеному камнем двору; он лежит там в постели, говорили люди, что в гробу, приодетый к свадьбе, будто для похорон.

Они боязливо поднимались, но мать торопила их, твердя:

— Поспешим, ибо он умирает, и должны мы исполнить его последнее желание.

В комнате они опустились на колени, Арабелла же, стоявшая у брачного ложа в подвенечном наряде, казалась одетой в саван, и когда она, в свою очередь, преклонила колени, опустив лоб на край подушки, сердцами всех овладела тревога, словно очаровательной головке предстояло навеки остаться там, во власти смерти; правая рука невесты покорно лежала в худой и костлявой руке умирающего, левая прижимала к губам нераспустившийся цветок магнолии, совершенное воплощение невинности.

Таинство свершалось в благословении слов; все смотрели на сына, которого поддерживала мать. У него было зловещее, измученное лицо, отражавшее отчаянную, сатанинскую агонию, — уязвленное до глубины души жаждой уходящей жизни и ревнивой завистью к покидаемой любви; цветущая красота Арабеллы возжигала ненависть в беспомощном фосфоре его запавших глаз, и все думали: «Как он страдает!»

Он еще немного приподнялся, и слова полились из лилового рта, обведенного белой загробной каймой, в то время как мужчины улыбались, слушая предсмертный бред, а испуганные женщины рыдали, как плакальщицы:

— Прощай, Арабелла! Ты принадлежишь мне. Я ухожу, но ты придешь. Я буду ждать. Я буду ждать тебя каждую ночь под магнолией, ибо не должна ты познать иную любовь, Арабелла, лишь мою, и никого другого! О, я докажу тебе мою любовь! Какое доказательство! Какое доказательство! Ибо ты — душа, что нужна мне!

И с улыбкой, дьявольски исказившей тени на его изможденном лице, он повторил, преодолевая хрипение, те же слова, быть может, лишенные смысла, а может, полные таинственного значения и вдохновленные нечестивым потусторонним знанием:

— Под магнолией, Арабелла, под магнолией!



Каждый день и почти каждую ночь потрясенная скорбью Арабелла с болью в сердце смотрела на магнолию, и по вечерам, когда ветер шуршал мертвыми листьями оголенного дерева, а луна светила волшебными ясными лучами меж тяжелых октябрьских туч, — Арабелла начинала дрожать и приникала к Бибиане, восклицая:

— Он здесь!

И он был там, под магнолией, тень средь опавших листьев, вздымаемых ветром.

Однажды вечером Арабелла сказала Бибиане:

— Мы любили друг друга. Он не причинит мне вреда! Он здесь. Я пойду.

— Мы должны подчиняться мертвым, — ответила Бибиана. — Ступай и не бойся. Я оставлю дверь открытой и прибегу, если ты позовешь. Иди, он здесь.

И он в самом деле был там, средь опавших листьев, тень, гонимая ветром. И когда Арабелла приблизилась к магнолии, тень простерла к ней руки, гибкие, длинные, змеиные руки, и две эти адские, извивающиеся, шипящие змеи легли на плечи Арабеллы.

Бибиана услышала громкий крик и кинулась к магнолии. Арабелла лежала под деревом. Бибиана внесла ее в дом; на шее Арабеллы виднелись две отметины, словно отпечатки пальцев костяных рук.

Ее прекрасные безжизненные глаза сияли от ужаса, и в стиснутых пальцах сестры Бибиана разглядела увядший цветок брачного утра, печальный и бесполезный цветок, из жалости оставленный ими на дереве — цветок, что был Другим и истинным посмертным цветком.

Загрузка...