Цветы зла. Безумная ботаника. 1894-1911

Марджори Пиктхолл Черная орхидея[18]

— О, Росарио, это не то место?

— Пока нет, сеньор. Еще немного, если святые будут к нам добры.

Мюллер оперся на весло и наблюдал за маслянисто-серым потоком, бегущим мимо лодки.

— Я сам виноват, — прорычал он Уорвику. — Ах, йа! В оргидеях нет никакой романтиги! Я слышал, как ты это говорил. Но тут жара, и зловонные запаги, и якуар, и ай-ай и аборигены колоссальной глупости. Ни капли романтиги! А я тебе верил.

— Ты все равно бы поехал, — мягко возразил другой молодой человек. — Я предупреждал тебя, что ты не получишь много материала для своей газеты, если мы ничего не найдем — тогда это не заинтересует ваших читателей.

— Я не верю, что здесь можно что-то найти.

— О, Росарио! Скажи сеньору еще раз!

— Мне нечего рассказывать, сеньоры. Я видел цветы, но не прикасался к ним. И мой отец тоже. Старый бог смотрит за реку, на камни и могилы дьяволов. И цветы у него в руках, так и знайте! Они черные — черные, как ил на отмели, черные, как ночь под манграми. Они были там — он был там — как долго? Quien sabe[19]?

— Я ни на секунду не боверю, что они черные. Они будут бурбурные.

— Что ж, скоро увидим!

Глаза Уорвика вспыхнули от возбуждения.

— Черная орхидея, — мечтательно пробормотал он себе под нос. — Так близко! Мечта стольких людей!

Сквозь испарения лихорадки над маслянистой рекой он видел высокие берега во вспышках красок — розовых, коралловых, канареечных, аметистовых. Там на задушенных чащей деревьях цвели орхидеи, а лианы свисали меж ними, как нити драгоценных камней. Но цветок его мечты был черным.

— Бурбурные, — проворчал Мюллер, но снова взялся за весло, и лодка тяжело пошла против течения.

Лес тянулся мимо широкими лентами. Мышцы Росарио перекатывались под промокшим хлопком. Мюллер стиснул зубы, преодолевая неизбывную усталость этого места, и глубоко погрузил лопасть. И так еще час или больше, сквозь удушающую растительность, вонь и пар разлагающейся жизни, живого разложения.

— Я не верю, — слабым голосом произнес наконец Мюллер. — Боб, хинин! Сколько дней с тех пор, как мы покинули Эссекибо? Сколько дней с тех пор, как мы похоронили бедного Фернандо? Это... это...

— Мы повернем, когда ты захочешь, — тихо сказал молодой Уорвик.

Они долго смотрели в худые, осунувшиеся от лихорадки лица друг друга.

— Нет, — наконец сказал Мюллер. — Я всего лишь любитель. Мы найдем; мы не повернем назад. Но в этом нет романтики.

— Я знал, что ты не сдашься, Отто.

Росарио повернулся к ним, и на его меланхоличном лице мелькнул проблеск торжества.

— Сморите, сеньоры.

Сначала они не видели ничего, кроме леса, такого же, как на протяжении последних дней. Затем, сквозь дрожь влажного зноя, среди этой ужасной растительности начали провляться очертания других предметов. От них мало что осталось, но на берегу реки виднелись пригнанные друг к другу камни. Развалины пристани, руины дороги некогда царственных размеров, по которой, возможно, проходили мрачные императорские процессии — в какие смутные века мира?

Quien sabe[20]?

Там, где росли более высокие деревья, возвышался небольшой холмик.

— Обычная усеченная бирамида, — пробормотал Мюллер, недовольно тряхнув копной светлых волос. — После прошлого года на Юкатане, Боб, это банально.

Но они замолчали, когда маленькая лодка медленно подплыла к берегу. Чьи ноги ступали здесь в последний раз и когда?

— Не слишком подходящее место для лагеря, Отто. Надеюсь, тут безопасно?

Их руки слегка дрожали, а глаза смотрели во все стороны во мраке листвы. Они видели много подобных руин таинственных рас, но мало таких зловещих. Когда они высадились, в зарослях скользнуло и зашевелилось что-то склизкое, а лозы ползучих растений, словно ужасные мягкие руки, обвили их колени.

Росарио прорубал тропу своим огромным ножом.

— Очень злое место, — прошептал он, когда они, спотыкаясь, поднимались по камням царской дороги, — полное призраков мертвых, которых никто не помнит.

Двое белых не стали ему перечить.

— Сеньоры, вот бог. Я выполнил то, что обещал. А теперь посмотрите и пойдем.

Они глядели на то, что приняли за огромное дерево или пень, — тень, размытое пятно развалин. И из этого размытого пятна начали проступать черты, черты и жуткое лицо. Там сидел старый бог, глядя на реку из-под своего высокого головного убора с рядами перьев; его плечи представляли собой замшелую каменную глыбу; между уродливо раскинутыми руками находилась каменная площадка длиной около шести футов; с нее спускался пролет ступеней, расколотых проросшей зеленью. У бога не было ничего, кроме невозможных рук и лица.

— Надо полагать, — сказал Боб Уорвик, слегка запыхавшись, — что лицо такое же чудовищное.

— Смотри! — сказал его друг.

В руках бога, на каменной платформе, рос небольшой пучок зеленых листьев и темных цветов — трехлепестковых, с длинными черноватыми тычинками, похожими на паучьи лапки. Уорвик и Мюллер на мгновение помедлили, боясь присматриваться. Затем они вместе бросились вперед.

Росарио обхватил Уорвика своими длинными загорелыми руками; в его черных глазах горел страх.

— Там гибель! — закричал он. — Ради всего святого, сеньоры, пойдемте. Ничего не берите у бога, иначе он заберет у нас все! Он — тот, кто забирает жизни...

Мягкий испанский Росарио превратился в мешанину гортанных звуков. Возможно, на этом языке говорили его предки, когда строили пристань и придавали форму богу. Уорвик отодвинул его в сторону и последовал за Мюллером.

Мюллер карабкался вверх по разбитым ступеням, которые вели прямо в объятия бога.

— Они будут бурбурные, — упрямо ворчал он себе под нос, но сердце его сильно билось.

Странные темные цветы парили перед ним, когда он, наконец, выбрался из гущи обломков и шагнул на платформу. Он торжествующе крикнул, и что-то в лесу пронзительно завопило в ответ.

Резное лицо над ним теперь производило странное впечатление, будто смотрело вниз, на площадку. Какой ужас зла, казалось, таился в этих удлиненных глазах и жестоких губах! Мюллер сдержал невольную дрожь и протянул руку, чтобы схватить орхидею.

Платформа накренилась у него под ногами. Вздрогнув, он ухватился за камень, но не нашел опоры. В краткий миг страха он услышал крик Росарио, увидел изумленное лицо Уорвика внизу и каменное лицо с высеченной ухмылкой, нависавшее сверху. Затем каменная плита поддалась еще сильнее и сбросила его вниз, в темноту, вернувшись на место над его головой.

Он пришел в себя, изнемогая от ужаса и отчаянно цепляясь руками и ногами за длинные, покрытые слизью корни деревьев. Кругом была черная тьма, если не считать фосфоресцирующего отблеска мертвой древесины и гнили. Воздух был мертвым, тяжелым и пропахшим влагой, но не ядовитым. Он мог разглядеть старые корни, за которые цеплялся, только благодаря их призрачному серому сиянию. Все они были мертвы и образовывали сеть, дрожавшую даже от его дыхания. Когда он пошевелился, его руки заскользили по слизи. Он не ведал, на какую глубину упал и какие ужасные бездны лежали под ним.

— Боб! О, Боб! Росарио!

Они не могли его услышать, но он должен был попытаться. В этом месте даже железные молодые нервы изменяли ему. Как, должно быть, ухмыляется это старое каменное лицо там, наверху, в солнечном свете! Он словно видел этот лик, покрытый тонкой резьбой и отмеченный злом, более древним, чем белые расы людей. Казалось, он парил в темноте, наблюдая, насмехаясь.

— О Росарио! Росарио!

Скольких несчастных сбросили в прежние времена с этого жертвенного камня?

— Du Lieber Gott! Я точно своими глазами вижу. Они падали вниз, вниз — куда? Что скрывается там? Тьма и старые мертвецы! Тьма и старые мертвецы! О, дорогой Боже, избавь меня! Боб, Боб!

Они лежали там, связанные и гниющие в слизи, пока от них ничего не оставалось. Ничего! Ни один крик не проникал сквозь стены этой ямы, ни одна молитва не смягчала сердец тех, кто вырезал лик бога. Тот, кто отнимал жизнь, еще не был сыт.

— Я присоединюсь к их компании, если Боб не поторопится. Корни выскальзывают из рук. Они похожи на старых мертвых змей. Все здесь мертво, мертво! Росарио! О, Росарио!

Как долго он здесь провисел? Час? Его руки свело судорогой, и тяжелое биение сердца отдавалось в кончиках пальцев маленькими толчками боли. Напряженные глаза привыкли к темноте. В фосфоресцирующем мерцании он увидел призрачные очертания камней, с которых капала слизь. Он находился в яме, выложенной хорошо подогнанными камнями. Камни выдержали натиск времени и климата. Чем выложен пол? Камнем, убивающим милосердно и быстро? Или же там грязь — ужасная, влажная грязь речных отмелей? Его мозг, казалось, затрепетал и сжался при этой мысли, а перед глазами закружились разноцветные круги. Посреди них возникло лицо старого бога, полустертое, уродливое, но живое злом, старым, как земля. Неужели они никогда не придут за ним? Не собираются ли они оставить его здесь до тех пор, пока он не упадет, присоединившись к забытым мертвецам внизу?

Белые корни медленно, очень медленно выскальзывали из его отчаянной хватки. Он не осмеливался сдвинуть руки. Горячая, влажная темнота, казалось, била ему в уши ударами молотов, но это была всего лишь пульсация вен в его голове. Где-то раздавалось еще и тихое постукивание, такое слабое, что не могло исходить ни от кого крупнее ящерицы. Была ли жизнь в этой яме? Нет, ничего живого, кроме лика Забирающего Жизни.

Он словно плыл в темноте, куда бы ни посмотрел. Он закрыл глаза, но темнота оставалась там. Влага — не та, что была в этой вонючей яме, — стекала по его лицу. Он застонал и задрожал с головы до ног. Время, разум — все было сметено. Остался только страх, старый, как мир, страх перед темнотой и тем, что поджидало в ней.

Неужели они никогда не придут?

— Как долго, милостивый Боже, как долго!

Он всхлипнул от страха, как ребенок, и корни выскользнули из его мокрых рук. На миг вся чернота ямы будто поднялась ему навстречу, и он закричал, как младенец.

А потом — потом страх исчез. Ибо явился свет — дневной свет, ослепительный луч, внезапно вспыхнувший на мокрых камнях, на побелевших корнях; свет падал на его напрягшиеся руки, сиял на его отчаявшемся лице. Свет! А Забирающий Жизни был всего лишь уродливым старым идолом, вырезанным давным-давно. Он не осмеливался посмотреть вниз, но мог глянуть вверх, на квадрат небесного света и перепуганное лицо Росарио.

— Сеньор, сеньор!

— Я в порядке, Росарио. О, Боб! Поторопись, мой друк. Как долго ты собираешься держать меня здесь в подвешенном состоянии?

Росарио спустился по длинной веревке из гибкой лианы, как обезьяна.

— Я быстренько обвяжу вас под мышками, сеньор. Так — и вот так! Пресвятая Дева! это выдержит вес самого старого каменного дьявола. Я больше не стану ездить в города древнего народа. Пусть остаются с миром, они, их мертвецы и их дьяволы. Заведу фруктовый киоск в Санта-Мария-Корона...

Росарио поднялся по натянутому канату, еще больше похожий на обезьяну. Последовал быстрый рывок. Яма, мертвые корни и непроглядная тьма начали постепенно удаляться. Яркий квадрат рос и становился все ближе. И наконец появились сильные руки Боба и рыдающий на ступеньках Росарио.

— Отто, Отто! дорогой старина! Я испугался до бесчувствия. Ты уверен, что с тобой все хорошо? Камень вращается на чем-то вроде центральной оси — никогда не видел ничего подобного. Вот, выпей немного этого. Нам понадобилось десять минут, чтобы снова открыть эту мерзкую ловушку. Как ты себя чувствуешь?

— Десять минут! Десять минут! Du Lieber Gott! Я умирал, друк мой, десять часов — наедине с силами тьмы.

Он с трудом приподнялся и сел.

— А оргидея?

Уорвик неуверенно рассмеялся.

— Орхидею раздавило в кашу, когда камень начал вращаться, Отто, — сказал он. — От нее ничего не осталось. И она была единственной в своем роде.

— Она оказалась бы бурбурной, — еле слышно произнес Отто. — Но дело закрыто. Мы едем домой. Мне не нравится это занятие — никакой романтиги.