Цветы зла. Безумная ботаника. 1894-1911

Жан Жозеф Рено В объятиях Сусанны[12]

— Невероятное часто бывает вероятным, — сказал доктор Карлович.

Это был маленький, худенький, нервный человек с огромным белым лбом, который был весь в неровностях, и с острыми сверлящими глазками.

Одет он был в безукоризненный сюртук с двумя орденскими ленточками в петличке. Не только лицо его, но и руки у него были нервные. И когда он смеялся своим несколько пронзительным, странным смехом, то вытягивал руки, которые далеко выходили из манжет — худые, жилистые и волосатые — с драгоценным изумрудом на левом мизинце.

Дети генерала Анрио называли его «доктором-обезьяной». Родом он был, кажется, из Герцеговины. Ему было за пятьдесят лет. Он как-то внезапно увядал. Во время самого интересного разговора, который он сам же затевал, он вдруг останавливался, к чему-то прислушивался и, безучастный ко всему окружающему, исчезал. Хватались доктора, а его уж и след простыл.

Разговор происходил на террасе в старом доме, который крестьяне называли «замком», стоявшем на скалистом берегу Ламанша.

Был вечер. Солнце собиралось заходить. Огненно-пурпурные облака, низко растянувшись над закатом, отражались в золотой ряби моря, которое в этом месте становилось уже океаном. Вдали плыли суда.

На террасе, кроме генерала Анрио, наслаждавшегося с семьею отпуском, было еще два местных депутата и приехавший повидаться с генералом по очень важному государственному делу министр внутренних дел, краса и гордость третьей республики, Лигото. Он был совсем похож на молодого человека, и только седина на висках выдавала его солидность. В легонькой серенькой паре и в сдвинутой на затылок соломенной шляпе он походил скорее на писателя или на художника.

Хорошенькая пятнадцатилетняя Март наивно ухаживала за ним, тайно влюбленная в молодого министра. Никто не замечал этого, хотя об ее страсти знали меньшой брат ее Шарль и младшая сестренка Лиз, которой она во всем призналась вчера в саду перед тем, как ложиться спать.

Девочка краснела и улыбалась, и ей бы хотелось услышать, что думает Лигото о фантастическом музыканте, который бродит вокруг старых развалин верстах в пяти от их замка, и играет на скрипке каждый раз, как на море бывает буря и погибают корабли.

— Ревут волны, слышны стоны погибающих, бухает гроза, а он себе ходит и играет.... и все какие-то старинные, старинные мотивы, — говорила Март и поглядывала на министра.

Тот сидел, заложив ногу на ногу, и, обеими руками облокотившись на балюстраду, смотрел вдаль.

Генерал Анрио, в военной тужурке, с седой козлиной бородкой, улыбался.

— Наша Бретань вообще суеверная страна. Прислуга рассказала детям множество легенд, и даже наша гувернантка всему стала верить. Разумеется, когда мы вернемся в Париж, все это выветрится... А вы, доктор, думаете, что многое невероятное вероятно?

— Я в этом убежден, — сказал Карлович. — Я люблю чудесное, — продолжал он. — Иначе я не приехал бы сюда и не поселился бы на скале с своей Милочкой.

— Дорогой доктор, вы сами принадлежите к разряду невероятных людей — извините меня. Вот уже второй месяц, как знаю я вас и не могу вас понять. Изъездить весь земной шар — побывать в Сибири, на Формозе, в Ост-Индии, в южной центральной Африке, в Турции, проводить железные дороги в Малой Азии и поселиться в нашей дикой Бретани не на короткое время, а приобресть оседлость и убить капитал на реставрацию разбойничьего гнезда — воля ваша... как бы вам сказать?... Простите солдатскую грубость! Но вы имеете право считать невероятное вероятным.

Доктор засмеялся. Бледно-синеватая кожа на его висках вся сморщилась, и он произнес:

— Во всяком случае, генерал, я вознагражден сторицей, потому что, живя в моем разбойничьем гнезде, как вы выразились, я за несколько лет имел возможность познакомиться не только с вами, но и со многими высокопоставленными французами, дружбой с которыми в высшей степени дорожу. Должен сказать, что все же я не постоянно пребываю на своей скале. Мои научные занятия требуют, чтобы я бывал то в Лондоне, то в Берлине, то в Петербурге и даже в Константинополе.

— И в Константинополе? — переспросил генерал.

— И в Константинополе, — повторил доктор, и глазки его забегали. — Конечно, кроме научных занятий, у меня есть чисто финансовые дела. Увы, я немножко финансист!.. Должен же я позаботиться о приданом для Милочки!

— Отчего ее давно не видно? — вдруг спросила Март, отчаявшись обратить на себя внимание министра.

— Разве я вам не говорил? Она уехала.

— Куда?

— В Берлин...

— С каким-нибудь важным поручением, не правда ли?

— Вы угадали, крошка. Я прочитал в газетах о том, что берлинский зоологический сад приобрел некоторые редчайшие породы африканских растений, которых нет в моей оранжерее, и я поручил Милочке предложить администрации в обмен на некоторые мои редчайшие растения всеядных росянок уступить мне хотя бы несколько веточек новостей. И так как только одна Милочка может уложить отводки и сохранить их, то я и предоставил ей случай прокатиться в столицу германской империи.

— Фантастический человек! — ласково-любезно сказал геперал Анрио.

— А ведь все будет зависеть от того, какие сведения привезет Лавардьер! — вдруг сказал Лигото, живо повернувшись к хозяину дома, и на всем разбеге мыслей остановился.

Присутствие Карловича — человека, чересчур международного и загадочного, — заставило министра отложить беседу до более благоприятной минуты. Но, очевидно, политическая комбинация, обдуманная им, удовлетворяла его.

В качестве светского человека, он искусно повернул разговор.

— Виноват, — начал он, — если я не ослышался, вы, доктор, упомянули о всеядных растениях? Как я отстал от науки! Есть такие растения?

— Есть растения, которые питаются не только соками из земли и воздухом, но и мелкими насекомыми, муравьями, мушками и паучками, — стал пояснять доктор. — Во время путешествий моих по южной Африке я значительно расширил познания о семействе мухоловок. Я открыл растения, которые похожи на гигантских мухоловок. Принцип тот же. Как только постороннее тело попадает на середину листа, он смыкается, волосы, похожие на крючки и усеивающие края листа, взаимно скрещиваются, из паренхимы, т. е. из мякоти, выступает сок, вроде желудочного, переваривает насекомое и, как я имел возможность наблюдать, даже лягушку, ящерицу и птичку! Я пробовал класть на такой лист цветы, они тоже поглощались и переваривались. Вот почему я назвал эти растения «всеядными».

Доктор протянул руки, сцепил пальцы и потом раскрыл обе ладони.

— Когда растение насытилось, лист раскрывается вот так и выбрасывает остатки.

Он резко засмеялся.

— В высшей степени странный механизм! Чудовищный механизм! Я наблюдал прожорливость необычайную. Некоторые виды пожирают животную пищу без остатка. Они усваивают ее всю целиком — и растут, растут...

— Я читала в одной сказке про деревья, у которых были глаза; и целое государство состояло из деревьев с глазами, с руками и огромными ртами, — вмешалась Март.

— Разве я не сказал, что невероятное бывает вероятным! — скрипучим голосом заметил на это доктор.

Но тут он умолк и в то время, как все заинтересовались и ждали его дальнейших описаний чудесных растений, он быстро встал, со странной юркостью подал руку и простился.

Март побежала его проводить.

— Не очень-то люблю я эти международные знаменитости, — сказал после ухода доктора Лигото. — Мне кажется, что он врет, как шарлатан.

— Я не считаю его шарлатаном, — возразил генерал. — Когда Лиз заболела дифтеритом и все признали ее случай смертельным, Карлович один обнадежил меня, сделал инъекцию, и ребенок на другой день был здоров. То, что он знает, он знает великолепно.

— Если бы он не занимался железнодорожными концессиями в Малой Азии и не был бы основателем лопнувшего персидского банка, я ничего не имел бы против него. Но мне известно, между прочим, что он был даже в лагере Сумасшедшего Дервиша, что-то делал при дворе короля абиссинского, и о нем писали когда-то, что, проживая в стране антропофагов Ньям-Ньям, он избавился от своей сварливой жены, предложив ее в подарок на жаркое его величеству королю ньям-ньямскому. У меня хорошая память. Я был тогда еще студентом, и какой-то путешественник в публичной лекции, в Сорбонне, обвинял Карловича в этом преступлении. Факт казался таким невероятным, что, когда путешественник стал сообщать подробности о том, как мадам Карлович была умерщвлена, выпотрошена, нашпикована свиным салом и наткнута на вертел королевской кухни, причем голова ее была удалена, в аудитории раздался неудержимый взрыв смеха, сконфузивший лектора. Но вы сами слышали, как Карлович сказал, что невероятное бывает иногда вероятным.

— Хе! Способ отделаться от жены оригинальный! — вскричал со смехом генерал. — Но знаете, когда невероятное смешно, тогда его, конечно, не бывает. И это чересчур пахнет остроумием наших бульварных юмористических листков.

Сам министр рассмеялся.

— Вы мне что-то хотели сказать? — спросил генерал, предлагая гостю дорогую сигару и подвигая ему фельянтин[13].

— Да, — отвечал Лигою. — И хотя в данном случае едва ли Карлович опасен, но я инстинктивно замолчал. В своей политической деятельности я часто опирался на этот инстинкт и в проигрыше не был. А хотел я сказать, что сведения Лавардьера будут драгоценны, и судьба союза зависит от них. Мало сказать — сведения! Следовало бы сказать документы, которые он привезет с собою. По моим расчетам, ввиду спокойного моря, он должен вернуться из Англии завтра утром. От Кале по железной дороге до станции Вильнев и затем час на автомобиле — сюда.

* * *

Замок Анрио, таким образом, должен был завтра сделаться пунктом, где завяжется, может быть, узел новой европейской истории.

Услыхав гармоничный рев автомобиля доктора Карловича, который заряжал свой экипаж не эссенцией, а электрическим аккумулятором, полученным им непосредственно от самого Эдисона — Карлович между строк любил похвастать своим влиянием на электрические идеи американского физика — генерал встал и позвонил.

— Пусть повар придет ко мне в кабинет, так как особым завтраком, — последние слова были сказаны уже по адресу гостя, — я хотел бы отпраздновать одно великое событие.

— Вы очень любезны, мои друг,— сказал министр и пожал руку Анрио.

Быстро смеркалось, и над шумящим приливом взошла бледно-розовая луна. Наступила тихая, теплая июльская ночь, пропитанная благоуханиями цветущих лип, ночных цветов и запахом морских водорослей, приносившимся издали. В замке легли спать. Но в сад, в плаще с капюшоном, выбежала Март в коротеньком платье, прокралась в самый конец липовой аллеи и, по деревянной лесенке взобравшись на каменную стену, мечтательно стала смотреть на песчаные ланды, теперь освещенные фосфорическим сиянием луны.

Март словно чего-то ждала. И в самом деле, как только она устремила глаза на развалины, чуть слышно раздался старинный вальс. Скрипка играла то тише, то громче, как будто она носилась по воздуху, и то приближалась, то отдалялась.

Март заплакала. Она загадала, что если заиграет волшебная скрипка, то об ее несчастной любви никогда не узнает Лигото, молодой бездетный вдовец, который мог бы, однако, жениться в ближайшем времени на дочери генерала Анрио и получить в приданое за нею эти земли, эти развалины и этот замок.

Волшебный вальс привлек внимание не только влюбленной Март. В аллее зашуршали шаги, и Март увидела лакея, горничную, повара и камердинера. Они шли и разговаривали.

— Как бы с барышней не случилось греха! — говорила горничная. — Он недаром приманил ее.

— Кто «он»?

— А тот рыбак, которого засыпало песком семь лет назад. Видите ли, мосье, — стала она объяснять знатному камердинеру, — рыбак пошел с своею невестою и с приятелями к священнику, чтобы венчаться. И они были веселы, все пели, по дороге плясали и, может быть, целовались. Как вдруг поднялся ветер и стал гнать песок. Песчаный же вихрь в нашей стране ужасно опасен — все равно, что на море тифон. Всю компанию привело в такой ужас, что они бросились бежать и забыли о женихе, у которого в руках была скрипка. Он же, на несчастье, попал ногой в колдобину и оступился. Так что, пока он поднялся, его стало засыпать песком. Потому что, когда идет песок, Боже сохрани остановиться, сейчас заметет, а следует бежать, куда глаза глядят. Напрасно жених звал на помощь: невеста и дружки слышали его призывы, но не посмели вернуться и все бежали вперед. Любя свою скрипку, он держал ее над головой и играл на ней, чтобы они услышали. Наконец, его совсем занесло, а невеста его через несколько недель вышла за другого, потому что надо же за кого-нибудь выходить, чтобы иметь мужа, детей и сети. Вот несчастный скрипач и ищет себе невесту... Барышня, а вы здесь? Я так и знала. Я скажу гувернантке и, наконец, папаше!

Март не любила фамильярных разговоров с прислугой. Она быстро спустилась с лестницы и, ни на кого не взглянув, шмыгнула в дом.

Музыкант продолжал играть. Он играл всю ночь до рассвета, пока не устали его слушать. Проснулся генерал Анрио, вышел на балкон и с удивлением прислушивался к скрипке. Посланный верховой решительно никого не встретил около холма и никого не видел в развалинах, хотя чуть не умер от страха.

Замок доктора Карловича возвышался на скале в противоположной стороне, тоже на берегу Ламанша, но ближе к Кале. Отдавая дань своему славянскому происхождению и знакомству с Россиею, Карлович считал расстояние не километрами, а верстами. От замка Анрио до его замка было не меньше пятнадцати верст.

Полная луна ослепительно сверкала на всем пространстве песков и казалась каким-то охладевшим солнцем последних времен мироздания. Прилив все поднимался, гудел и ревел, разбивался о скалистый берег, и в пенистых волнах отражались, змеясь, переменные молнии маяка.

На берегу, вокруг старенькой церкви, ютилась деревушка в живописном беспорядке, а одиноко над нею, на самой вершине острой скалы, стояло огромное каменное здание, бросавшее из окон второго этажа яркий электрический свет на деревья большого парка, окруженного гранитной стеной с толстыми контрфорсами. Автомобиль доктора Карловича, как стрела, взлетел на верх скалы и исчез в железных воротах с угрюмой остроконечной кровлей.

На крыльце, обвитом виноградом, его встретила высокая белокурая девушка с острым подбородком и с широко расставленными светлыми глазами. Ее можно было бы назвать красавицей, если бы не этот подбородок.

— Давно вернулась, Милочка? — спросил доктор.

Дочь положила ему на плечи обе руки.

— Давно, папа, полчаса тому назад. Не сердись, я привезла его.

— Я в этом не сомневался, — беззвучно засмеявшись, сказал доктор. — Дай, я поцелую тебя.

— Мне его почти жалко, — сказала она. — Он такой хорошенький.

— Надеюсь, ты не выпустила его? — со свирепой дрожью в голосе спросил Карлович.

— Папа! Я твоя покорная раба. Как я могла бы выпустить его? Он там связан. Ты имеешь надо мной неотразимую власть. Я не отступила ни на йоту от твоей программы, хотя мне было тяжело. Как ты приказал, он, с тампоном во рту и спеленатый ремнями, был посажен вместо шофера на автомобиль и привезен из гостиницы. Чтобы завлечь его в отдельный кабинет, где были твои верные рабы — немой турок Абдул и этот противный осетин с искусственным носом, — я должна была преодолеть то, при воспоминании о чем краска кидается мне в лицо. Папа, я хотела бы, чтобы это было в последний раз.

— Надеюсь, дитя мое, я еще не умираю, — сухо возразил Карлович. — Ну, а в Лондоне?

— А в Лондоне, папа, я играла двусмысленную роль. Он долго принимал меня за продажную девушку. Что я, будто бы, американка, он не поверил. У меня, действительно, плохой английский выговор. Я приходила к нему под разными предлогами и, если бы он не влюбился в меня, я бы надоела ему.

— Документов с ним никаких нет?

— Все его документы в голове. Самое неприятное для меня, папа, то, что он видел, как я вышла из кабинета и отдавала приказания Абдулу и Безносому... Что он думает обо мне?!

— Вероятно, он считает себя дураком... Опростоволосился... Но, Милочка, вообще, не важно это, а важно, какие у него документы в голове!

Отстранив рукою дочь, доктор Карлович вошел в комнату, которую англичане называют «холл».

Это была очень обширная комната с витой лестницей наверх, с огромными мелкостекольчатыми окнами в сад, с массивным камином в средневековом стиле, уставленная причудливой декадентской мебелью из светлого дуба. Хрустальная дверь вела в хрустальный коридор, пронизанный глубоким сиянием луны и соединяющийся с оранжереею, которая слабо освещалась изнутри электричеством.

Пленник — Анри Лавардьер — лежал, как мумия, на двух стульях, опрокинутых вверх спинками, и на него с дубового штучного потолка целая система электрических лампад разнообразной длины струила нежный и вместе яркий свет. Лицо у него было, как у призрака, без кровинки, измученное; и маленькие черные усы опушали красивую верхнюю губу. Глаза были тоже черные и смотрели пристально и печально. Виднелся белый галстух. Панталоны были разорваны, а в петличке черного пиджака с шелковыми отворотами умирала лиловатая орхидея, смятая и сломанная, подаренная ему коварной Милочкой.

Доктор Карлович, войдя, стал раскланиваться перед пленником с серьезною и почтительною любезностью.

— Пожалуйста, извините меня, мосье Анри де Лавардьер. Но я служу великой и высокой власти, и ей необходимо то, что мне лично вовсе не нужно. Благоволите продиктовать текст секретного договора, заключенного французским военным министром с английским. Я знаю, договор редактирован министром Лигото, и вы отвезли его в Лондон за надлежащей подписью. В Лондоне сделаны какие-то изменения. Будьте добры сказать, в чем они состоят. Об этом можно узнать только через вас. Еще раз тысяча извинений... Разумеется, если бы договор был с вами, то мы просто нашли бы его в ваших вещах. Точно так же, если бы вы проболтались Людмиле, вам не пришлось бы испытывать теперь довольно значительные неприятности. Но вы были чересчур благоразумны... Маленькое соображение: в душе вы, конечно, презираете или проклинаете Людмилу, которую я зову просто Милочкой. Я — славянин... Доктор Карлович, да будет вам известно, о котором в газетах писали, что он — людоед! Увы, многое невероятное бывает вероятным! Я ничего не скрываю от вас, как видите. Я сейчас был у моего друга, генерала Анрио, и виделся там с министром Лигото. Кажется, они с нетерпением ждут вашего возвращения. Трактат послан по почте или передан по телеграфу. Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. Но писанные документы не так меня интересуют, как те, которые у вас в голове... Итак?

Лавардьер беспокойно повел глазами, и морщины страдания прорезались у него между бровей.

— Какая подлость! — проговорил он.

— Если ВЫ имеете в виду Людмилу, — сказал Карлович, — то я ходатайствую о снисхождении. Она только что мне призналась. Она искренне полюбила вас. Но что прикажете делать с политикой! Вы целовали руки у милой девушки и, может быть, — обнимали ее. И, наконец, вы намерены были ужинать с нею в отдельном кабинете — правда, в жалкой гостинице и, следовательно, не в ужине была сила. Но, более или менее страстно относясь к молодой девушке, вы не выдали ей дипломатическую тайну. Но точно так же и она, не имея возможности противостоять вашей красоте и любовной энергии, сохранила свою политическую тайну. И вы узнали, что в сердечных отношениях с нею сходитесь, а на политической платформе расходитесь — только теперь вы с нею квиты!

— Я говорю, какая подлость, — повторил пленник, — какой вы подлец, милостивый государь!

— Это относится к сентиментальности. В политике нет ничего подобного. Может быть, я поступаю глупо. Но подло — нет. Меня тоже нельзя обвинять в подлости, как и мою дочь. Но мы теряем время. Подло это или честно, глупо или умно, но благоволите сообщить мне, в чем заключаются дополнительные статьи договора.

— Вы ничего ровно не узнаете!

— Милочка! — позвал Карлович.

Молодая девушка робко вошла в комнату из хрустальной двери, потупивши глаза с длинными ресницами. На ней был темный шелковый плащ с пелериной. Она старалась не смотреть на Лавардьера.

— Молодой человек, — начал Карлович, — вы, конечно, успели рассмотреть мою дочь, но я хотел бы, чтобы вы еще раз на нее взглянули. Если она не отдалась вам, то еще время терпит... Милочка, сядь и записывай... Диктуйте, мосье Лавардьер!

— Я вам могу продиктовать ложь, — с горькой улыбкой сказал молодой человек. — Вы признаете только ум, но где же он у вас?

— Там же, где и у вас. В мозгах. Вернее — во всей совокупности нервной системы, которая выделяет душу, как печень желчь. Мосье де Лавардьер, ложь или правда, что бы вы ни сообщили — будут немедленно проверены. А пока вы останетесь у нас заложником. Нет, я не так прост, как вы думаете, — с коротким смехом заключил доктор.

Милочка положила пальцы на клавиши пишущей машины.

— Лгать я не могу, — сказал юный дипломат с оттенком отвращения, — но от меня вы не узнаете правды.

— Знаете ли, молодой человек, вам незачем молчать. Прямой интерес сказать все. Не принуждайте меня и Милочку (тут девушка низко опустила голову) обратиться сначала к маленьким, а потом и к большим жестокостям.

— Эти ременные веревки меня жгут и впиваются в тело!

Девушка бросила на отца пламенный взгляд, подмеченный пленником. Карлович по-турецки захлопал в ладоши, и вошли его помощники — Абдул и осетин.

— Развяжите его!

Лавардьера развязали... Но он так ослабел, что ему казалось, будто под ним шатается пол. Свет погас в его глазах, едва он сделал несколько шагов, и он перестал слышать. Карлович поддержал его, и молодой человек очнулся только в глубоком кресле.

— Ну, и что же? Вот мы и без веревок. Вас порядочно скрутили мои молодцы! Диета получше, хорошенький отдых, свежий воздух — и все пройдет. Все поправимо. Правда, я лучше, чем вы думаете. Соберитесь с силами — и к делу! Наметьте мне хотя бы основания дополнительных пунктов... Сделайтесь нашим другом. Само собою разумеется, что как только вы станете хотя бы невольным нашим участником, вы тем самым гарантируете нам свое молчание. Быть может, вы возненавидите Милочку, но если нет, она — ваша награда. Воля ее подавлена. Она делает только то, что ей разрешено и приказано. Вы слыхали о гипнотизме? Довольно старая история, но она часто повторяется... Я забыл вам еще сказать, что, кроме свободы и Милочки, вы получите, по возвращении домой, несколько крупных чеков на разные парижские банки.

Лавардьер в бессильной ярости сжал кулаки, и из его истерзанных ремнями пальцев брызнула кровь. Опять потух свет в его глазах, и он откинул голову.

Постепенно до его проясняющегося слуха стали долетать слова доктора:

— Если же вы откажетесь от нее, несмотря на ее стыдливость и раскаяние, то, ввиду вашего упрямства, я принужден буду еще попытать счастья, обратившись к помощи Сусанны. Знаете вы Сусанну? Прелестная особа! Немая, страстная и загадочная. Может быть, вы познакомитесь с нею, если Милочка не приревнует... Моя радость, покорное дитя мое, что ты скажешь? Подойди сюда — подойди к мосье Анри де Лавардьеру.

Девушка колеблющейся походкой подошла к креслу пленника.

— Папа, — сказала она, — это свыше моих сил!

— Твои силы не в твоем распоряжении, а в моем. Сама по себе ты такая же машинка, как «Ундервуд», только сложнее. Ха, ха, ха, не правда ли? Я хочу, чтобы наш гость убедился в твоей невиновности. Наклонись и поцелуй его в лоб.

Милочка поцеловала в лоб молодого человека и заплакала.

— Объясни ему, что Сусанна обладает необыкновенно пылким темпераментом, но у ней нет головы; есть только руки... Цепкие, поразительные, знойные объятия.

Доктор заговорил медовым, ироническим, страшным голосом и стал расшаркиваться.

— На короткое время я оставляю вас вдвоем и даю Милочке свободу. Пусть она делает, что хочет. Надеюсь, вы слыхали о ведьмах, мосье Лавардьер? Это прелестное создание, смотря по обстоятельствам, может сделаться чертом и ангелом.

Он дотронулся рукой до сердца девушки и ушел в комнату, в которой находились его помощники.

Оставшись вдвоем с Лавардьером, Милочка ничего не сказала, но плакала и покрывала поцелуями его колени и руки. Губы его запеклись, он хранил мертвое молчание. Он не хотел верить, что это — действительность. Непонятное чувство ужаса и вместе сострадания к этой девушке наполняло его.

Послышалась легкая, чуть слышная, как жужжание пчел, дремотная музыка, и веки Лавардьера несколько раз невольно сомкнулись.

Когда же он открыл глаза, то в зале, где он сидел, было опять светло, и Милочка стояла поодаль от него, в профиль, потупив глаза и прикрыв лицо полуприподнятым воротником накидки.

Доктор Карлович шел посредине комнаты, и в нескольких шагах остановился от Лавардьера.

Он улыбнулся ласково и вместе зловеще.

— Мосье Анри де Лавардьер, — сказал он, — вы слишком молоды, и у вас совсем другая специальность, а потому вы мало слыхали о докторе Карловиче. Вы, наверно, мало знаете о моих необычайных открытиях в области науки. При помощи особых гипнотических приемов, известных только мне, я достиг искусства читать в мозгах субъектов их самые затаенные мысли, вызывать в них утраченные воспоминания, и на специальном графическом приборе простым сокращением мускулов пальцев их правой руки записывать на бумаге все, что данный субъект знает. Мой метод для судебных следователей доставит со временем, когда сделается популярнее, громадное облегчение.

Карлович вынул проволоку из штепселя и вложил ее в отверстие своего изумрудного кольца. Тотчас ослепительным, острым, тоненьким потоком полился из изумруда зеленый свет.

Лавардьер закрыл глаза с невольным криком. Что-то страшное было в этом изумрудном потоке. Быстро потеряв сознание, молодой человек склонился в кресле, как труп.

Доктор спрятал руку с кольцом за спину, и Лавардьер проснулся.

— Это только начало, — пояснил доктор. — Я усыпляю мгновенно. И в том состоянии, в какое впадает человек, я могу внушить ему, чтобы он сделался моим рабом. Я захочу — вы будете ползать у моих ног! — нервно пригрозив пальцем, не то провизжал, не то прошипел доктор Карлович. Но, подойдя ближе к пленнику, он продолжал: — Я бы желал, чтобы отношения наши были мирные, и в них не было элемента насилия. Я предпочитаю добровольные признания. Таким образом, я прошу вас еще раз не заставлять нас быть жесточе, чем мы есть.

— Мне тяжело говорить, — произнес Лавардьер, — я устал, потрясен и возмущен. Но я должен сказать вам, что я не боюсь никакого гипноза. Меня можно усыпить, по нельзя заставить изменить внушению долга. В сравнении с долгом, который повелительно владеет моим умом, жалкая чепуха ваша сила.

— Ха, ха, ха! Не правда ли, Милочка, он великолепен? Я давно не встречал такого характера. Но вы напрасно чванитесь и надуваетесь пред нами. Покоритесь добровольно, и мы откроем вам двери рая.

— Вы называете себя доктором, но вы кажетесь сумасшедшим, — презрительно сказал Лавардьер. — Я вовсе не надуваюсь, а скромно исполняю свой долг. Вы же чересчур расхвастались. Если вы так сильны, зачем вам убеждать меня сознательно сделаться подлецом и изменником? Стоит только пустить в ход ваш зеленый свет, и вы прочитаете все, что содержат мои мозги.

— Вы правы, — сказал Карлович, — с таким умным молодым человеком надо вести себя осторожнее. Потому я предпочитаю добровольное признание невольному, что к последнему всегда примешивается много посторонней околесицы, так что трудно различить правду от фантазии болезненно-напряженного ума. Мой метод еще требует усовершенствования, и, кроме того, он сопровождается чересчур болезненными процессами. Наконец, есть много шансов, что субъект после опыта сходит с ума. А я думаю, что вы меньше всего хотели бы сойти с ума.

Лавардьер простонал.

— Что делать!... Жаль, что вы так упрямы, мосье Анри де Лавардьер. Но так и быть! Я признаю, что благородная сила долга в данном случае превозмогает мою силу, посредством которой я мог бы прочитать в ваших мозгах драгоценные для меня сведения. Я многое знаю и многое могу. Но пока я обязан беречь вас и не рисковать испортить ваши мозги слишком резкими воздействиями... С разрешения Милочки, я вас лучше всего поставлю лицом к лицу с Сусанной. Прошу встать и последовать за мною.

Лавардьер повиновался. Когда он проходил мимо девушки, она отвернулась, чтобы не встретиться с ним глазами.

За хрустальной дверью по железной винтовой лестнице Карлович с Лавардьером спустились вниз. На них пахнуло легким дыханием сырости. Во мраке открылась тяжелая металлическая дверь, и из бледно-голубого сумрака повеяло ароматами эвкалиптусов, а под ногами мягко захрустел песок. Где-то журчали ручейки — слышалось их пение, и оно казалось продолжением той дремотной музыки.

Доктор шел несколько впереди Лавардьера. Странная и вместе мужественная мысль мелькнула у молодого человека. Но, невольно обернувшись назад, он увидел, что за ним по пятам, молча, как тени, шли тихо турок Абдул и безносый осетин. Аллея, по которой шли все четверо, казалась бесконечной. С обеих сторон на бледно-туманном фоне рассеянного света выступали скрюченные стволы незнакомых деревьев, силуэты громадных листьев, а за ними виднелись другие, лопастные, или острые, как мечи, или широкие и кружевные; они сплетались в стены, образовывали своды, расступались и вились, словно живые. Лавардьер сначала думал, что они в большом открытом саду, но вскоре он догадался, что это — теплица, построенная по системе лабиринта. Там и здесь зеркальные стены, бесконечно расширяющие искусственный горизонт с небольшими холмами и оврагами. На ветках и усиках виноградных деревьев висели капли росы, испуская из себя электрический свет. Вдали, по ту сторону небольшого озера, всходила луна и бросала зловещий красноватый отблеск на заточенную природу. В перспективе убегали ввысь на скалы стройные пальмы. С уродливых деревьев, шипя, свешивались большие змеи и широко раскрывали пасти. Болотистые берега озера поросли какими-то странными цветами, распространявшими острый, одуряющий запах. А ручьи, разветвляясь, все музыкально пели, протекая по звучным камешкам разного тона. Воздух был пропитан гнилью, тонкими и острыми ароматами, и нагрет, как в бане.

Внешние звуки сюда не долетали. Все растения и вся зелень представляли собою неведомые или переродившиеся экземпляры. На одной лужайке толпились группы самых ярких цветов причудливых форм и необыкновенного роста. От их ядовитого дыхания закружилась голова.

Конечно, оранжерея доктора была его гордостью. Это было нечто неслыханное по роскоши и по странности.

Иногда доктор останавливался, и все останавливались. И тогда он говорил:

— Ничего подобного вы не увидите нигде. Обратите внимание на эту акацию. Я все ее листья обратил в иглы страшной величины. Только наверху оставлен пучок зелени для дыхания. На анютиных глазках, которых можно принять сейчас за больших бабочек, севших на землю и распустивших крылья, в самом деле есть глаза. Они смотрят и видят, и следят за вами. И не только на анютиных глазках, так наивно названных людьми, бессознательно почувствовавшими правду, глазами обладают и мои цинии, гвоздики, ирисы. С каким удивлением они смотрят на вас! Неужели вы не читали читали о моих исследованиях о глазах растений, нашумевших на весь мир и даже попавших во все популярные журналы? Меня вообще страшно занимает душа растений. Раз они обладают органами чувств, них есть душа. И вы сейчас воочию убедитесь, что есть растения-звери.

Он беседовал с Лавардьеном, точно с молодым ученым, которому показывал свои научные сокровища. Потом он продолжал путь все торопливее, и, наконец, они подошли к тому месту, где оранжерея суживалась и где было темно. Едва можно было различить в густом сумраке железную решетку какой-то огромной, круглой клетки или беседки.

Доктор Карлович подвел Лавардьера к самой решетке — и только тогда молодой человек встрепенулся, выйдя из охватившего его оцепенения. За решеткой волновалась неопределенная тень и слышался шорох. Оттуда распространялся запах гнилых бананов и увядающих лилий, вместе с тошнотворной струей разложения, которое издают попорченные зубы человека.

Доктор указал рукой на решетку и на тень за нею, и иронически сказал с поклоном:

— Сусанна к вашим услугам.

Доктор повернул кнопку, и с потолка круглой беседки заструился электрический свет. В этом ослепительно-белом свете выступило гигантское и вместе приземистое дерево, ветви которого медленно шевелились, как удавы или щупальца осьминога. Ствол, который виднелся за этими ужасно волнующимися членами непонятного существа, был гладок и походил на зеленый мрамор. У основания он был толщиною в человеческое тело, а потом он становился все шире и шире, разделившись на высоте приблизительно двух сажень на целую сотню длинных, мохнатых, живых веток, толщиною в руку и кончавшихся какою-то гибкою воронкою, как окончание хобота слона — только шире. Воронка способна была схватить и втянуть в себя любой предмет. Какая-то гигантская трепещущая ноздря. Самые короткие ветви были не меньше восьми метров, или четырех саженей.

Чудовище было страшно, как кошмар, и напоминало собою нелепые создания первобытного мира, для скелетов которых строят в музеях особые помещения.

В голове Лавардьера промелькнули смутные образы ихтиозавров и мозазавров, и страх, которого он еще никогда не испытывал, пробежал по его спине. Многосаженные щупальца стали, как будто сознательно, протягиваться к нему из-за решетки; прутья были толщиною в сигаретку и все-таки гнулись под напором прожорливой энергии растения-зверя.

— А! Сусанна добралась уже до решетки! — весело сказал доктор. — Она чересчур быстро начинает расти. Придется решетку отставить дальше.

Абдул и осетин промолчали. Они затаили дыхание. Им самим стало страшно. Они считали доктора чуть не дьяволом, и слепое повиновение их объяснялось ужасом, который он внушал им своими действиями и познаниями.

По всему телу пленника прошла колючая дрожь. Зубы его застучали. На минуту он потерял мужество. Доктор заметил это, насмешливо посмотрел на него и сказал:

— А что, не правда ли, диковинная штучка? По вашим глазам вижу, что вы ждете от меня объяснения. Сусанна — моя гордость; извольте! Есть растение-дрозера, которое, стоит только мухе сесть на его листок, захлопывает его... Так ладонь человека сжимается в кулак... и уже не выпускает жертвы до тех пор, пока не переварит ее. Дрозера вместе с этим выделяет нечто вроде желудочного сока. Дрозера, мухоловка, росянка... Ну-с, есть которые живут в Бразилии и в центральной Африке; они побольше и покровожаднее. Во время своих путешествий я вскоре убедился, что существуют такия дрозеры, которые с удовольствием съедают больших пауков и лягушек-древесниц. Направив в эту сторону все свое внимание, я стал раскармливать некоторые экземпляры, и они начали быстро расти. Я заметил, что те экземпляры плотоядных растений, которые случайно поселились около муравейников, энергичнее, прожорливее и больше. Тут я подумал, что если японцам удается делать карликов из великорослых дубов, то из малорослых дрозер почему бы не воспитать великанов? Культура — великое дело. Крошечная лесная земляника становится же после ухода чудовищем по величине! Иногда десять ягод весят уже фунт! Начал я кормить экземпляр, привезенный с собою и выбранный из множества других, синими мухами, осами, пауками, червями — и через несколько месяцев моя Сусанна поднялась на двадцать сантиметров. Мало-помалу насекомых я заменил крошеным мясом. «Э, — подумал я, — вот чего тебе нужно!» Предоставленная всем случайностям, Сусанна осталась бы маленьким пустяком, но в моей оранжерее она стала чудным деревом. Уже она съедала по бифштексу в день, потом по два. Как-то я пустил несколько канареек в мой сад. Одна из канареек имела неосторожность сесть на ее ветку — и была пожрана на моих глазах. Вообще, Сусанна предпочитает живое. Я стал кормить ее мышами. Целый год кормил морскими свинками, кроликами. Вообще стала великолепно чувствовать себя избранница моего сердца — потому что я искренне люблю ее! — когда ее стали поливать кровью. Когда же она стала принимать те размеры, какие вы видите, ее пришлось оградить решеткой, потому что она однажды схватила моего бедного Абдулу вместо ягненка, которого ей принесли. Африканские дикари рассказывали мне, что «непанта», так они называют этот милый вид растений, почитается богом каким-то племенем, и они приносят ей в жертву людей, потому что жрецы умеют выращивать ее до страшных размеров. Теперь я в этом сам не сомневаюсь. А в старину, как вам, может быть, известно, был культ деревьев, которым поклонялись наравне со змеями и с другими страшилищами. Почему поклонялись, как вы думаете? А потому, что в человечестве сохранялась еще память о «непанте», в первобытные времена пожиравшей животных и людей.

Молодой дипломат слушал и спрашивал себя, уж не снится ли ему Сусанна? Он дико озирался вокруг. Но нет, он не спал. За фантастическими сплетениями тропических растений — пальм, миан и кактусов — все журчали музыкальные ручьи, а страшное растение раскачивало своими щупальцами.

— Поняли вы теперь, что такое Сусанна, и догадываетесь ли вы, какую пользу я извлекаю из нее? Не подумали ли вы, что она попробовала не только баранины, но и человечины? В самом деле, вы же не исключение! Есть упрямые, благородные идиоты, которые крепко отстаивают свою позицию идеализма. Хоть кол на голове теши, ничем не сломишь их принципов. Заладят одно — о долге и о прочем, и ставят меня в крайне затруднительное положение. От меня можно выйти только или сделавшись моим сообщником, или же добычею ненасытной Сусанны. Ах, мосье Анри де Лавардьер, не могу же я выпускать на волю свидетелей, которые меня сейчас же скомпрометтируют... Таким образом, вы можете подозревать, что мы вводим субъекта, от которого желаем отделаться, за эту решетку и предоставляем его вниманию Сусанны, а сами уходим. Это потому, что и у меня, и у моих слуг довольно слабые нервы. Я не могу слышать некоторых криков. Одним словом, мы уходим — и не остается никаких следов. Тайна глубочайшая... К тому же, правду сказать, чрезвычайно любопытно проследить этапы развития Сусанны, в которой пробуждается почти сознательность в зависимости от рода ее пищи. Как будто часть человеческой души переселяется в Сусанну. Ха, ха, ха!

Руки его нервно протянулись к Сусанне, и страшная гримаса исказила его лицо.

Он начал:

— Прошу вас последний раз: да или нет? Если да, вы знаете, что вам обещано за откровенность и искренность. Если нет — помните, что Сусанна голодна. Посмотрите, как извиваются ее ветви и как они протягиваются к вам. Она ведь понимает, что вы можете быть ее добычей. Право, она понимает. Сусанна, моя очаровательная, ты понимаешь? Скажи, ты хочешь кушать? Что, открыть решетку, а? Что же ты молчишь?

Чудовище усиленно зашевелило ветками, и их шорох превратился в какое-то протяжное скрипение, напоминающее тихое щебетание ласточек. Доктор с восторгом прислушался.

Хотя Лавардьер не видел себя, но ему казалось, что у него от ужаса побелели волосы. Гибель предстояла такая неслыханная и ужасная... Что же делать?

Прежде всего, разумеется, надо выиграть время. Нельзя же, чтобы эта минута была последней в жизни. Он окликнул доктора и, весь бледный и трепещущий, сказал:

— Хорошо... Я не хочу знакомства с вашей Сусанной.

— И вы предпочли бы Милочку? — перебил его Карлович.

— Прикажите, пожалуйста, дать мне поесть.

Доктор поклонился, быстро согнув спину под прямым углом.

— Право! Я в восторге! Что же, мы развяжем вам язык угощением. Как славянин, я никогда не отказываю в гостеприимстве. Накормить ближнего считаю своим священным долгом. Но все же полюбуйтесь завтраком Сусанны, которая два дня не ела и ужасно голодна.

Доктор взглянул на осетина, и тот ушел быстрой походкой, скоро возвратясь с большим зарезанным теленком на плечах. Абдул отворил низенькую дверцу в решетке, и теленок был туда втиснут. Тотчас десяток щупальцев протянулся к добыче, поднял с силой теленка на вершину дерева, и добыча исчезла в страшных объятиях. Визжащий шелест пронесся несколько минут продолжался за решеткой. Сусанна всеми щупальцами прижалась к теленку, и некоторое время торчала только его голова, но и она скрылась. Потом дерево успокоилось. Все его щупальца свились в один жгут, толстый посредине. Оно казалось каким-то гигантским грибом. Пот выступил на его зеленом стволе.

— Сусанна предпочла бы вас, поверьте, — с любезной улыбкой сказал доктор, — но вы благоразумно уступили очередь. Что вы так смотрите? Теперь нечего бояться.

— Долго она будет в таком состоянии?

— Два часа!

— А потом что с нею сделается?

— Потом она разомкнет щупальца, опустит их и опять готова будет схватить новую добычу. Пожалуйста, идите за мной по этой тропинке... в мою лабораторию. Она вместе с тем послужит вам столовою. Я сам не прочь закусить с вами.

Лаборатория эта была комната с серыми обоями и загроможденная разными электрическими и химическими приборами. Некоторые из них были очень древней формы, и Лавардьер вспомнил, что видел такие сосуды в античных музеях.

Абдул и осетин вторично спеленали ноги Лавардьеру и усадили его перед столом, на котором доктор производил вскрытия. В глубокой бороздке, окаймляющей доску стола, Лавардьер увидел тоненький закупоренный пузырек с надписью «хлороформ». Пока накрывали стол для закуски, он, положив локоть на его край, незаметно вынул мизинцем пузырек из бороздки и опустил в свой жилетный карман.

— Вам придется дать вилку и нож, — сказал доктор, — но, так как все-таки это было бы опасно, то не соблаговолите ли кушать левой рукой, а правую, извините, тоже свяжут.

— К вашим услугам,—отвечал Лавардьер.

Осетин притянул к стене его правый локоть ремнем. А доктор поставил на стол блюдо с окороком и бутылку, и положил хлеб и сыр.

Лавардьер жадно принялся за еду. Ветчина таяла во рту, как какие-то соленые конфеты, а старое «бордо» было превосходно. Он ел, и мало-помалу молодые силы его организма воспрянули. Кровь забурлила в нем. Ему стало казаться, что непременно что-то совершится, что освободит его. Он посмотрел на ближайшие к нему столы и полки. Там блестели разные ножи, пилы и клещи. Но каким образом справиться ему, связанному и с одной свободной левой рукой, с этими тремя людьми? Кажется, они не смотрели на него. Но все равно, нельзя было двинуться с места. Единственная смутная надежда его была на хлороформ. Можно умереть во сне, — если придется умирать. В этом утешение.

«Живым им я, во всяком случае, не дамся», — подумал Лавардьер и почти весело посмотрел на доктора Карловича.

— Кончили?

— Благодарю вас. Я сыт.

— И хорошо, что сделали честь моему красному вину. Оно располагает к оптимизму.

— Я замечаю на себе.

— Очень рад, молодой человек.

Доктор достал записную книжку и сказал:

— Ну-с, я вас, значит, слушаю.

В бутылке оставалось еще немного вина. Лавардьер налил в стакан, выпил, прищелкнул языком и проговорил:

— Доктор, у вас недурной погреб.

— Как видите. Ну, а все-таки! Первый пункт договора?

— Ах вы, каналья! — закричал слегка охмелевший Лавардьер. — Так вы думали, что я в самом деле что-нибудь вам расскажу? Мне хотелось есть, и только. И хотелось оттянуть время. Что мне и удалось. А в вашу дурацкую пьевру я не верю. И мне плевать на вас... С каким удовольствием я размозжил бы вам череп!

Лицо доктора побагровело и сморщилось.

— Ваше последнее слово?

— Самое последнее.

— Но вы забыли про клетку?

— А что ж в клетке? Смерть? Черт с нею! И на смерть наплевать!

Осетин и Абдул принесли его к бесед- Страшное дерево все еще дремало, и его пальца были сомкнуты.

Доктор приказал раскрыть главную дверь, и она завизжала на петлях. Пленника положили у самого ствола дерева. Прикоснувшись к нему свободной рукой, Лавардьер почувствовал, что оно тепло. Оно было такой же температуры, как живое тело.

Доктор, лицо которого, наконец, распрямилось от морщин, и он успокоился, сказал глухим голосом:

— Мне жаль вас, но я не могу иначе поступить.

— Я понимаю вас, доктор: такой свидетель, как я, мгновенно погубил бы вас.

— Мне остается только раскланяться с вами и предоставить вас роковому ходу вещей.

Даже на лицах осетина и Абдула промелькнула тень сожаления. Они закрыли решетку и поскорее ушли.

Лавардьер остался один.

Первым побуждением его было как можно дальше откатиться от дерева, чтобы не чувствовать этого противного теплого прикосновения. Свободная левая рука помогла ему забиться в самый отдаленный угол клетки.

Электричество не было погашено. Вся беседка была залита им. Вдали, в перспективе тропических аллей, продолжали звенеть музыкальные ручейки.

Собственно говоря, не было никакой надежды. Пока дремало страшное дерево и переваривало теленка, было время прийти к этому заключению. Левой рукой Анри достал из жилетного кармана хлороформ, откупорил его зубами и понюхал. Запах гниения, распространяемый чудовищем, был заглушен на время холодящим ароматом снотворного эликсира.

Потом он закупорил хлороформ и, словно им ободренный, сделал попытку освободить себя от ремней. Дверца кончалась острым железным краем. Лавардьер подполз к калитке и перетер ремень, который стягивал его правый локоть. Когда же руки его освободились, ему уже нетрудно было развязать и разрезать об острый край все петли и ремни.

Радостное чувство на мгновение наполнило его. Он будет свободен, если выломает два прута в клетке! Но она была так прочна, что недюжинная сила Лавардьера ничего не могла поделать.

Куда бы он ни бросился, щупальца Сусанны везде его могли настигнуть!

Тогда он стал рыть землю, как крот, тем более, что она была мягкая и рыхлая. Но он легко дорылся до теплых корней дерева, в которых слышалось биение какой-то страшной жизни, и не в состоянии был подрыться под решетку — так глубоко загнали ее в почву.

Лавардьер пришел в отчаяние. Может быть, еще одна минута, и к нему протянутся щупальца. Внезапным вихрем пронеслись в его воображении все самые яркие минуты его жизни. Образ его матери, девушек, которых он любил, картины природы. Правда, жизнь его еще только начиналась. Сколько наслаждений предстояло впереди! Он подумал о Мили, как он назвал Милочку. Он был влюблен, когда встретился с нею, в прелестную девушку, с артистической натурой и тоненьким станом. Как он мог изменить ей? Что на него повлияло? Загадочность Мили? Ее безумные, развратные предложения, ее порочность и невинность? Странное сочетание ангела и дьявола? Или она привлекла его к себе тем магнетизмом, под чарами которого она сама находилась? Отчего даже в этот страшный миг он так пристально остановился на ней и даже как будто сожалеет о том, что ему не удалось овладеть коварной соблазнительницей?!

Не закричать ли, чтобы пришли и выслушали его? Измена отечеству готова была сорваться с его губ. Но горячие слезы брызнули из глаз. Он закрыл лицо руками и, скорчившись на разрытой земле, он долго и безутешно рыдал.

Вдруг раздался шорох, сопровождаемый легким потрескиванием и шипящим свистом. Лавардьер поднял голову. Щупальца Сусанны раскрывались и одно за другим медленно начинали колебаться и змееобразно извиваться в голубом воздухе. Поминутно прибывала их энергия. Лавардьер, как очарованный, с ужасом смотрел на мясистую ветку, которая, растягиваясь, прежде других стала приближаться к нему с острыми иглами на краях эластической воронки. Иглы вопьются в тело, — в плечо, в руку, в лицо — клейкая воронка потянет к себе, на помощь двинутся другие щупальца — и человек взлетит наверх и исчезнет в желудке проклятого творения. Анри боялся больше всего, чтобы не сойти с ума от ужаса. Он быстро достал из кармана пузырек с хлороформом, пальцем выбросил пробку и хотел облить лицо, чтобы впасть в бесчувственное состояние.

Но липкий хобот прожорливого растения уже коснулся его руки, другой хобот схватил за плечо, третий за колено. Над ним закопошились все щупальца Сусанны, быстро сжались, и он увидел себя подхваченным к самому потолку беседки. Под ним зияло что-то вроде пасти, в которой два часа тому назад исчез теленок.

Иглы были не длинные, но они жали все тело, и Лавардьер был близок к обмороку, когда, инстинктивно отбиваясь свободною рукою от чудовища, он вылил в его пасть все содержимое пузырька...

Случилось чудо. Сусанна ослабела, щупальца ее повисли и мягко уронили Лавардьера на землю. Местами кожа его горела, как от ожога крапивой — и только. Он потрогал себя. Все члены его были целы. Гнилостный запах в клетке заглушен был запахом хлороформа. Повернувши голову в сторону чудовища, Лавардьер увидел, что все его ветки отвесно опустились к земле и были неподвижны. Сусанна обратилась в мертвую плакучую березу.

Лавардьер вскоре поднялся и отдал себе отчет в происшедшем. Неописанная радость вдруг охватила его. Он подошел к самому дереву. Ствол похолодел. Но в нем жизнь еще теплилась. Очевидно, на него подействовал хлороформ. Надолго ли? Лавардьер обыскал свои карманы и нашел в одном тоненький перочинный нож, достаточно, однако, острый и длинный для того, чтобы произвести операцию, какую он вдруг задумал. Щупальца висели, как спящие удавы. Он схватил одно из них, потянул и отрезал от главного ствола. Ветка тяжко упала на землю, как отрубленная рука гиганта, а из раны по стволу заструилась красная жидкость.

Нож легко входил в ткань растения. Надо было только преодолеть сопротивление верхней кожи. Упал на землю второй удав. Но кожа третьего была так тверда, что перочинный нож застрял в нем и сломался.

Надо было бежать. Решетка же не поддавалась никаким усилиям, и напрасно Лавардьер обломал себе ногти.

Между тем, Сусанна не умерла и могла проснуться. Отрезанные щупальца, может быть, способствовали ее пробуждению, потому что остальные щупальца, — а их было много — несколько раз вздрогнули тщетно, пока старались преодолеть наркоз.

Лавардьер был так измучен, и новые страдания, ожидавшия его, были так неизбежны, что он пожалел, отчего не погиб сразу.

Время шло. Какой-то таинственный свет стал примешиваться к электрическому. Оглядевшись вокруг, Лавардьер заметил, что оранжерея, казавшаяся ему бесконечной, сжалась и сузилась. На самом деле, это был небольшой тропический сад. На стеклянную крышу его садились птички и чирикали. Рассветало, вспыхнула заря. Молодой человек стал соображать, как он мог бы подняться по решетке до потолка, разбить стекло и спастись через крышу. Это было тем более легко, что человекоядное растение спало, и им можно было воспользоваться, как точкой опоры.

Но тут Лавардьер услышал шум шагов. Вдали, в аллее, он увидел силуэт доктора Карловича, который шел прямо к беседке, чтобы убедиться, проснулась ли Сусанна и жива ли жертва.

Пленник быстро забежал за широкий ствол дерева и прикрылся его страшными безжизненными щупальцами.

Карлович подошел к решетке и разразился проклятиями на неизвестном Лавардьеру языке. Потом он открыл клетку и с яростью вошел в нее. В руке у него была трость. Бормоча, он стал тыкать ею в отрубленные щупальца, неподвижно висевшие. Лицо его было смертельно бледно. Он испугался за свое любимое детище.

— Сусанна, Сусанна! — закричал он с отчаянием.

Он подошел еще ближе к ней. Но тут с дерева спрыгнул Лавардьер прямо на него. Доктор вскрикнул от испуга и вместе от удара, который нанес ему, как знаток бокса, молодой человек между углом челюсти и ухом. Удар этот английские боксеры называют «суингом». Карлович упал, и кровь полилась из его ноздрей и из полуоткрытого рта.

Лавардьер выскочил из клетки и побежал по аллее. Он все бежал, и ему уже стало казаться, что оранжерея бесконечна. Но он опять увидел беседку и лежащего на земле доктора. Какая-то веревка спускалась с потолка недалеко от решетки. Он потянул за нее, и открылся вентилятор. Свежий воздух ворвался в оранжерею и, как показалось Лавардьеру, сейчас же зашевелились уцелевшие щупальца Сусанны. Он захлопнул клетку, которая запиралась американским замком, и снова побежал. Но лабиринт был так устроен, что он каждый раз возвращался к беседке.

Когда он в последний раз проходил мимо нее, стараясь изучить извилистые аллеи в оранжерее, Сусанна окончательно проснулась, и из ее центральной воронки торчала только худая человеческая рука в белоснежном рукавчике, нервная, волосатая и с великолепным изумрудом, ограненным в виде кабошона, на мизинце.

Лавардьер отвернулся с ужасом и с тайным удовлетворением.

Осетин и Абдул стояли перед ним. Он вздрогнул, да и было от чего. Но они упали перед ним на колени и стали прикладывать руки к сердцу. Разумеется, человек, который спасся из объятий Сусанны и самого доктора принесший в жертву этому чудовищу, должен был показаться этим дикарям еще более могущественным чародеем.

Лавардьер понял действительную причину робости обоих гигантов и жестом приказал им идти. Они зашагали, и он последовал за ними.

— Анри! — закричала девушка с острым подбородком, вбегая в комнату, в которую вошел Лавардьер, в ту самую, где он сидел в кресле, связанный по рукам и ногам. — Что вы сделали с моим отцом? Его нет? Он жив, или его больше нет на свете? — спросила она с выражением несказанного горя на своем странно-красивом лице и вместе с худо сдерживаемой радостью освобождения.

— Мили, — сказал Лавардьер, — страшная сказка кончилась. Сусанна предпочла его заключить в свои объятья.

Девушка вся задрожала, и ноги подкосились под ней. Лавардьер поддержал ее.

— Мили, передайте им, чтобы они немедленно приготовили для меня автомобиль! — сказал Лавардьер.

Когда осетин и Абдул ринулись исполнять приказание, Лавардьер показал девушке свои истерзанные руки и укоризненно посмотрел на нее.

— Итак, его больше нет! — вскричала она. — Я боюсь туда идти... Я боюсь Сусанны!

— Я бы мог вам страшно отомстить, Мили, по признаюсь, когда я был на волоске от смерти, я думал о вас.

— О, благодарю вас!

— Конечно, это была минута слабости.

Он взял ее за руку.

— Мили! Я не буду вам мстить. Но вы должны согласиться, что сила теперь принадлежит мне.

— Вы — мой владыка! Распоряжайтесь много, как своею рабою, — с легкой краской потупляя глаза, проговорила Мили. — Но он еще так недавно умер... Потом, не правда ли?

— Не потом, Мили, а сейчас. Укажите мне сейчас, — строго начал он, — где находятся все дипломатические документы и переписка покойного Карловича.

Она подняла на него глаза, посмотрела на Лавардьсра сухим, недоумевающим взглядом и, как бы спохватившись, проговорила:

— А, вам нужны документы? Он очень дорожил ими.

И, подведя Лавардьера к буфету, она нажала пружину. Полки с посудой опустились вниз, и вместо них выдвинулись ящики с портфелями и с пакетами.

— Берите, все ваше. Планы мобилизации. Проект морской войны. Шифры всех кабинетов... Меня, разумеется, не интересует. Но, может быть, возьмете и это? Возьмите, пожалуйста, чековые книжки на огромные суммы во всех банках мира... заранее подписанные отцом; стоит только проставить число. Он как бы предчувствовал возможность внезапной кончины. Возьмите, что же вы не берете? Неужели я ничем не могу вознаградить вас? Возьмите, а меня убейте!

— Мили, я не способен ни на то, ни на другое, — сказал Лавардьер. — Возьми свои деньги и немедленно уезжай в Париж и жди меня. Одного только я хочу, — прибавил он.

— Вы простили меня? — с недоверчивой застенчивостью спросила девушка.

Он взял ее руку.

— Значит, вы любите меня, что ли? — почти гневно спросила она.

— В тебе есть что-то свирепое и вместе раболепное.

— Я не свирепа, — поцеловав руку Анри, сказала девушка, — но я научилась подчиняться. Видишь, то, что ты сделал с моим отцом, кажется мне законным. И ты сам стал для меня каким-то сверхъестественным существом.

— Итак, ты повинуешься?

— Я вся твоя.

— Значит, через неделю я увижусь с тобой в Париже.

Он посмотрел на нес глубоким взглядом, пожал ей руку и, нагрузившись бумагами доктора Карловича, поехал на дачу к генералу Анрио.

Лавардьер поспел к условленному часу. Абдул был его шофером. Чемодан с платьем и бельем был им сохранен в целости.

Переодевшись при помощи молчаливого Абдула, Лавардьер велел ему возвратиться назад к Мили, сам отправился, как ни в чем не бывало, в комнату Лигото.

Выслушав молодого человека и приняв от него и рассмотрев привезенные документы, найденные им у доктора Карловича, Лигото долго молчал.

Наконец, не выдержал, расцеловал Лавардьера и поздравил его кавалером Почетного Легиона.

В Бретани к прежним прибавилась новая легенда или, вернее, новейшая. Автору рассказывали, что музыкант, игравший в ту ночь у развалин, был одним из агентов Карловича, которому надо было отвлечь от замка внимание генерала Анрио.

Лавардьер, кроме Почетного Легиона и денежной награды, получил от Лигото двухмесячный отпуск. В газетах писали, что молодой дипломат пристрастился к ботанике и вместе со своею молодою спутницею занят составлением монографии о мухоловках и других плотоядных растениях. Он считается богатейшим естествоиспытателем. Очень трудолюбив, предпринимает далекие путешествия, и от его открытий ждут чудес. А от его монографии ждут впечатления грома в ясную погоду.