Цвет моего забвения

Глава 5 Одинокий воин

— Оставайся там, где находишься, — громко повторяет Коррозия.

Пятнистый балласт за её спиной ойкает и падает на стену. Нетти, как и всегда, трясёт. Я стискиваю зубы, чтобы не завыть от раздражения. Припекло ж Коррозию таскать её с собой из жалости?!

Светловолосая барышня, сидящая около дыры в стене, выглядит очень напуганной. Бывает такое состояние, когда, вроде бы, хочешь убежать подальше, но мешает ступор и боль в окаменевших мышцах. Поспорю на миллион, сейчас она чувствует именно это. И не знает ведь, что зря тратит ресурсы: мы с миром. Пока с нами Нетти, воевать бессмысленно: всё равно проиграем.

— Я и не убегаю, — отвечает блондинка, поднимаясь с колен. На её майке красуется девятка. Голос девятой звучит твёрдо, но на пике интонаций подрагивает. Значит, боится. — Давайте разойдёмся с миром.

— А разве есть ещё варианты? — заплывший глаз Коррозии становится фиолетовым в лунном свете. Того и гляди, лучом добра стрельнёт и разберёт несчастную девку на молекулы! А добро у Коррозии весьма своеобразное.

— Других я не предлагаю, — блондинка становится увереннее. — Здесь и без нас труп.

— Труп?! — выкрикиваю я, не справившись с удивлением. — Точно труп?!

— Потише, Принцесса, — говорит Коррозия со своей коронной выдержкой. — Может, не так всё страшно.

— Да что я, идиотка совсем что ли?! — меня начинает пробирать паника. Ещё немного и затрясусь, как Нетти. — Слово «труп» имеет только одно значение! Растолковать тебе его, или сама попробуешь понять?!

— Я отлично тебя слышу и понимаю. Можно ли без экспрессии?

В сердцах хлопаю в ладоши. Это всё начинает походить на кошмарный сон. Даже не сон: насильственный наркоз, погружение в матрицу. Потому что шанса проснуться и перевернуться на другой бок, прогоняя кошмар, нет.

— А можно уже не соваться в каждую бочку затычкой? — парирую я. — Тем более, что в некоторых местах тебя не ждут!

— Рядом есть и другие, — вклинивается девятая, показывая на дырку в противоположной стене. За кривым разломом — лишь непроглядная темень. Сунешься туда и представишь во всех красках, как я вижу мир без очков. — Там. И там, — она показывает в потолок. — Со мной были две девушки, обе где-то тут. Да и кто-то ведь должен был сбросить… её…

Блондинка переводит взгляд на нишу, у которой она стоит, и опускает голову.

Мы с Коррозией взбираемся по лестнице и придвигаемся ближе. Желатиновая девочка предпочитает трястись внизу, но это к лучшему — зачем нам лишние истерики? Если так будет продолжаться, скоро и я затрясусь, как холодец.

В проёме виднеется старая лифтовая шахта — вся в наростах плесени и мха. На дне её корчится в неестественной позе человек. Естественно, мёртвый: живой бы уже давно взвыл от дискомфорта. Наружу торчит лишь рука несчастной: белая, как мел, ладонь, сжатые пальцы. Не повезло.

— Кому было нужно её толкать? — говорю скептически. — Надо быть очень сильным, чтобы спихнуть такую массу. И где аргументы? Я уверена, что она бахнулась сама, по неосторожности и глупости. Слушай… а вдруг ты сама её порешила?

— Это невозможно, — перебивает Коррозия. — Порешила, затолкав в стену, да ещё и придала ей неестественную позу? Ты когда-нибудь видела труп?

— Вот, сейчас вижу!

— Можешь не верить, — спокойно отвечает девятая. — Но она сжимает в руке браслет со сломанным креплением. Могла сорвать с того, кто её толкнул.

— Да ну ладно, — я перевожу взгляд с девятой на труп и обратно. — Может, он был надет на ней?

— Ты легко сорвёшь с себя браслет одной рукой? В полёте?

— Не пробовала, — признаюсь с неохотой.

Подъезд воняет солёным и влажным. Кажется, что по площадке разлили медный купорос. Тьма вокруг вибрирует и дышит, словно живой организм. Она — владычица этажа, и лишь ей решать, что делать с нами: защищать или обсасывать наши кости.

Коррозия выходит вперёд, склоняется над трупом и вытаскивает из зажатого кулака браслет. Обычная металлическая цепочка с подвесками: декоративные конфеты, цветочки, туфельки. Форменная безвкусица.

— Взрослые женщины не носят такое, — снова говорит девятая. Надо же: первая умная мысль в её блондинистой голове! Её спинномозговая жидкость, оказывается, способна на простейшие операции! Это стоит отметить!

Коррозия поворачивается к нам: сонная и спокойная, как сытый удав. Она кивает в ответ и кладёт браслет к себе в рюкзак. И зачем он ей спёрся?

— Решила имидж сменить? — замечаю я с недоумением.

— Всё ради тебя, Принцесса, — Коррозия посылает мне воздушный поцелуй.

— Не старайся, — бурчу себе под нос. — Не люблю пустоголовых.

На нижней площадке слышится возня. В фиолетовом квадрате проёма возникает знакомая тень. Лунный свет, обтекая силуэт, ложится на ступени рваными пучками. Сегодня день удивительных вещей: вот и наш балласт отважился на самостоятельный шаг!

— В-в-вы ч-ч-ч-что? — слышу я робкий голос Нетти. — Т-т-тут же… Т-т-тут умер человек! А в-в-вы с-с-смеётесь так, с-словно н-н-ничего не произош-ло?! К-к-как н-нелюди!

Её глаза блестят в темноте. Кажется, девчонка уже успела пустить слезу. Я впервые чувствую решимость, исходящую от неё. Сумбурную и необдуманную, которая, скорее, принесёт вред ей, чем прогнёт нас.

— Никому не смешно, Нетти, — отвечает Коррозия. В её рюкзаке позвякивают, как колокольчики, никелированные подвески браслета.

— Раз уж тут начали умирать, — ну, должна же я высказаться! — рискну предположить, что мы или в руках у маньяка, или в игре на выживание.

— Что? — девятая неожиданно задёргалась. Вот и третья порция холодца на нашем званом ужине.

— Я тоже об этом думала, — признаётся Коррозия. — Но мне казалось, что это квест.

— То, что мы не найдём здесь подсказок, очевидно, — констатирую я. — Нужно до всего доходить самим. И, мне кажется, думать здесь способна только я.

Все трое смотрят на меня с недоумением, словно я сказала нечто исключительное. Понимаю, тяжело признавать, что уступаешь другому в интеллектуальном плане. Но в нашем случае — к гадалке не ходи. Я словно в компании андроидов, мыслящих по шаблонам. Только роботов можно перепрограммировать, а с ними этот трюк не пройдёт.

— Что ты здесь ищещь? — прервав неловкое молчание, Коррозия поворачивается к девятой.

— Мне нужно в темноту, — блондинка делает жест в направлении противоположного разлома. — Там осталась моя спутница. Я боюсь, что с ней произошла беда.

— Ох, вот как, — Коррозия с сочувствием вздыхает, и я догадываюсь, какой шаблон поведения она собралась применить. В подобной ситуации он у неё один. Готовлюсь скрипеть зубами. Замучила уже кошечек снимать с деревьев, ей-богу!

— Ну, так иди, в чём проблема? — выкрикиваю я, пытаясь предупредить необдуманный и бесполезный шаг Коррозии.

— Я-то пойду, — блондинка совершенно не ведётся на провокации, — но там опасно. Могу и не вернуться, как Экорше.

— Мы тут намёков не понимаем, — отрезаю я. — Наша компания на две трети состоит из головотяпов, и лишь на одну треть из меня!

— Принцесса, полегче! — Коррозия машет руками.

— Я хотела бы попросить подстраховать меня снаружи, — признаётся девятая. — Если вы, конечно, сможете.

Мы переглядываемся. Влажные глаза балласта всё ещё кипят раздражением. Коррозия, напротив, выглядит усталой и выжатой. Словно два дня шагала по пустыне без капли воды.

— Эксплуатация чужого труда должна оплачиваться, — высказываюсь я, обращаясь к незнакомке. Может, хоть это её отпугнёт. — Что предложишь взамен?

— Принцесса! — рявкает Коррозия, едва не ударяя меня по губам. Я впервые вижу её такой рассерженной, и мне становится не по себе. Кажется, я действительно перегнула палку. — Мы поможем. Ведь правда?

Я опять не ошиблась. Её пластинка елозит по кругу. Не удивлюсь, если раньше она отлавливала на улицах собачек и лечила их от блошек и дистрофии. Только в характере чокнутого зоозащитника жесткость может соседствовать с нарочитым гуманизмом. Это даже уже не гуманизм, это — помешательство.

— Слушай, может, ты и Д'Артаньян, но я в волонтёры доброй воли не нанималась! — слова рвутся из горла мощным потоком. Грудь обжигает пожар: кажется, я вот-вот начну дышать пламенем, как дракон.

— Что тебя так бесит? — Коррозия разводит руками. — То, что я предлагаю бескорыстную помощь? Принцесса, в мире есть вещи, за которые нельзя требовать платы.

— Что дать тебе? — девятая невозмутимо кладёт руку на моё плечо. — У меня есть блокнот, карандаши, небольшой трос и…

— Дом, — говорю я сквозь зубы и сбрасываю её ладонь. Дружить с ней совершенно не хочется. — Тёплую постель и тарелку супа с фрикадельками. Мне не нужно больше ничего. Но ты не исполнишь моё желание, как и эти двое.

— Я угощу тебя супом, когда мы отсюда выберемся! — твёрдо, но с раздражением произносит девятая.

Я знаю, что это неправда. И она понимает, что врёт. Девятая твёрдо глядит на меня сквозь мрак. Пронзает взором дикой львицы до позвоночника: может, и кости мои насквозь видит.

Но во всём находятся свои плюсы. Я чётко осознаю две вещи. Первая: подо мной она не прогнётся. И, в дополнение на сладкое: я, оказывается, люблю суп с фрикадельками. Что, интересно, ещё таит моё подсознание, и скажет ли оно мне, почему я здесь?

Эти открытия нужно записать. Но не в тот момент, когда решается судьба нашего маленького и зыбкого мира. Главное теперь — не забыть.

— Принцесса, — я снова слышу голос Коррозии, прорезывающийся сквозь окружившее меня облако негодования, — разве ты не хочешь выслушать всех? Чтобы составить свою картину? Если мы поможем девушке найти её подругу, у тебя станет на одного рассказчика больше.

Я сбрасываю рюкзак с плеч и швыряю его на пол. Оказывается, я тоже предсказуема. Потому что Коррозия знает, чем можно меня зацепить. И ладно бы просто знала: она это использует.

Экорше лежит, выставив руку в потолок, и рассматривает туннель под кожей. Сжимает его пальцами, двигает, поглаживает, словно пытаясь доковыряться до истины. Или вскрыть себе вены пальцами. Я её понимаю: этот конгломерат действительно выглядит устрашающе. Как питон. Только обычно всё наоборот: это питона раздувает, когда проглотит жертву. И она выбухает контурами у него под кожей.

— Твоя рука на весу, — произносит Одноглазая, наблюдающая за ней, — немного… раздражает. Не люблю, когда перед глазами мельтешит.

Одноглазая бесится. Я уже узнаю этот тон. Нескольких часов знакомства хватило для того, чтобы понять, как она проявляет свои эмоции. По принципу: тише едешь — громче полыхнёт.

— Я просто, — оправдывается Экорше, — не совсем понимаю…

— Завтра лучше попробуй разобраться, — отрезает Одноглазая. — Утро вечера мудренее.

Вздохнув, Экорше опускает руку. Правильно делает. Точка кипения Одноглазой близка: я это чувствую. Экорше может не понравиться то, что она выдаст.

— Спите уже, — комментирую я.

— Сама ложись, — отзывается Одноглазая.

— Я скоро. Правда, скоро.

— Не трогай припасы, — продолжает она. — Завтра утром надо будет хотя бы позавтракать.

— Нет, возьму сейчас и всё сожру, — отвечаю с ухмылкой. — Только отвернитесь обе, не палите.

Я сосредоточенно склоняюсь над старым письменным столом и делаю ещё один штрих. Деревянная облицовка столешницы растрескалась и местами пошла пузырями. Карандаш подскакивает на выпуклостях, и линии, выскальзывающие из-под грифеля, становятся фестончатыми, как кружева на трусах. На обрывках обоев рождается карта этого места.

Я неумело воспроизвожу изгибы, отмечаю ловушки, ставлю цифры, показывающие этажность. Жирная линия — то, что я видела своими глазами, пунктир, почти невидимый в лунном свете — границы легенды Экорше. Моими ровными буквами можно подписывать открытки. Может, я архитекторка или проектировщица?

В том месте, где нашла Одноглазую, я рисую петлю. На крыше — молнию: полосы металла, протянутые над ямой у последнего угла здания, как и вся ограда, находятся под напряжением. К счастью, меня отбросило, едва я коснулась рукой подпорок. Это был удачный опыт. Долго думаю, штриховать или нет отрезок коридора между пунктирными линиями, и решаю оставить всё, как есть. Сначала посмотрю своими глазами.

За треснутым окном, в мутных линзах стекла топорщатся ветки. В ажуре листьев дышит свежестью фиолетовое небо. Нет ничего слаще весенних ночей с их мятно-дождливым запахом. Даже когда не знаешь, кто ты вообще и почему эта весна сожрала тебя.

— Хватит карандашом скрипеть, — тихо негодует Одноглазая.

— Ладно уж, — сворачиваю самопальную карту в рулон. — Только ради тебя.

Я выкладываю на стол свои припасы: острый кусок металлической облицовки, найденный на крыше, сердечко из хрусталя и ресторанную папку для счёта и чаевых. Моя папочка, чайная ложка Одноглазой, пачка из-под печенья из рюкзака Экорше, тюбики с провиантом… Ба, да у нас здесь свой ресторан с особой атмосферой! И чем думала я, набирая совершенно бесполезную атрибутику?!

Пора бы признать: я не руководствуюсь ничем, кроме текущего момента. Я существую снаружи себя. Не внутри. Потерялась наружность — потерялась и я.

Разворачиваю рюкзак и кладу получившийся матрасик поперёк кровати, между товарками. Скидываю балахон. Очень хочется сбросить и блузку, но это брезгливое место не располагает спать голой. Оценивающе смотрю на себя сверху вниз. Очень странная фигура.

Слишком странная.

Провожу руками по плечам и спускаюсь к груди. Её нет. Совершенно. Словно пытаясь в этим убедиться, оттопыриваю воротник блузки и заглядываю вовнутрь…

— О, богиняяяяяя! — из моего рта невольно вырывается вопль. Такой жуткий, что рядом лучше не стоять, если не хочешь перепачкаться в отходах собственной жизнедеятельности. — Это кошмар!

— Тебе что, шило в задницу вставили?! — недовольно комментирует Одноглазая, приподнимаясь на локте. Она готова полыхнуть и уже на грани. — Или на свой карандаш села?!

— Ммм? — Экорше лишь лениво приоткрывает один глаз и тут же захлопывает снова.

— Он извращенец! — я прыгаю на месте, как заведённая. — Девки, это самый настоящий извращенец! Садюга!

— Да объясни уже!

— Хирууууууург! — воплю я, распахивая блузку. В горле дерёт, и кажется, словно по губам бежит кровь. У моего крика тот же солоноватый вкус. — Поганый членоносец! Верни мои сиськи!

— М-да, — коротко комментирует Одноглазая, обозревая моё, по всей видимости, многострадальное тельце.

— Вот это сюрприз, — присоединяется Экорше.

Они обе таращатся на меня, как на экспонат, но я совершенно не смущена. И ничего не имею против. Наоборот: я чувствую, как сквозь негодование пробивается смутное удовольствие. Я знаю, что они видят: неестественно-гладкий конус грудной клетки, обтянутый кожей, кружевную татуировку по нижнему краю рёбер и два поперечных рубца вместо главного женского достоинства. Пугающая, но по-своему прекрасная картина: вроде Венеры Милосской с отрубленными руками. Необычная — точно.

— Покажись, гадёныш! — я разворачиваюсь и в пылу ударяю себя по щеке. Не удивлюсь, если из моих глаз летят искры. Судя по выражению лица Одноглазой, похоже на то.

— Ты кому? — раскосые глаза Экорше расширяются.

— Маньяку! — так и не застегнув блузку, я сажусь между девочками и обхватываю голову руками. Меня трясёт, но запал сходит на нет. Я должна собраться. Если я не смогу держать себя в руках — никто не сможет.

— Я до сих пор не видела себя в зеркало, — раздаётся голос Одноглазой, — и не хочу. Без банданы, по крайней мере. У тебя всё не так страшно.

— Правда?

Одноглазая обхватывает мои плечи: настолько крепко, насколько позволяют ей силы. Она не умеет утешать, но пытается. Я вспоминаю, как крепко обнимала её у пожарной лестницы, когда она приходила в себя и с ужасом ощупывала своё лицо. Как гладила её по волосам. Как закрывала ладонью её орущий рот, дабы нас никто не нашёл. Мы стали большим, чем сёстрами по беде, пусть Одноглазая и считает нашу дружбу утопией. Она говорит, что дружба проверяется временем. Годами, десятилетиями, ситуациями. Какое, к чёрту, время, если я готова подарить ей половину мира уже сейчас?

Если бы только у меня была эта половина…

— Может, у тебя просто был рак? — тихо добавляет Экорше.

Я улыбаюсь в ответ. Пик страстей, который мог стать фатальным, наконец остался позади. К счастью, я не чувствую себя больной: ни физически, ни душевно. Но мысль о раке кажется мне более привлекательной, чем предположение, что меня жестоко изувечил маньяк.

Не только меня. Нас. Всех.

Голоса давно стихли. Как и звуки. Они остались у шахты и не думают идти следом.

Я снова преодолеваю знакомый разлом в стене и, оказавшись в комнате, перевожу дыхание. Стряхиваю бетонную пыль с одежды и втягиваю тёмный воздух. Он пахнет уже не весенней ночью, а сыростью, подгнившей бумагой и грязью. Это место словно изменилось вместе со мной.

Теперь я одна. Говорят, что один — не воин в поле, но мне придётся собрать силы в кулак и бороться. Потому что я не вижу другого выхода: только из окна. Щучкой, как в бассейн, но не в хлорированную голубизну, а в мутную темень. И на землю — пластом, и, может быть, успев почувствовать боль. Такой исход имеет свои плюсы, но не устраивает меня сейчас.

Мы тут неспроста. Здесь определённо что-то кроется. Но гораздо большее прячется в моей голове. В закромах, до которых не дотягивается память. Я знаю, что не меня одну беспокоит это странное ощущение внутренней недосказанности. И полагаю, что мы могли бы друг с другом поделиться… Вчетвером мы сумели бы многое. Но одна я не могу ничего…

Машинально хватаю с полки статуэтку и запускаю ею в стену. Гипс трескается и крошится, осыпаясь белыми лохмотьями. На старых обоях остаётся рваная выбоина. Оторванный кусок бумаги усмехается, как беззубый рот. Рука спешно шарит по остаткам серванта, пытаясь найти ещё что-нибудь, но лишь бетонные пылинки скрипят под пальцами. В конце концов, под руку подворачивается кусок дерева. Я с остервенением швыряю его на пол и притаптываю ногой.

— Предательницы! — произношу сквозь зубы. — А я вам доверяла!

Как ни странно, мне становится легче. Я смахиваю накатившие слёзы рукавом. Нет, не плачу: это лишь аффект. С одной стороны я могу их понять: кого ещё обвинять в том, что Десять сорвалась и упала в шахту?! Я одна ругалась с ней. А если посмотреть с другого ракурса…

Впрочем, иного подхода к ситуации я не вижу. Я попала в отвратительную переделку. Неприятно, когда приходится искать оправдания, несмотря на то, что не виновата. И ещё более мерзко, если не можешь их найти. Дерьмовая презумпция виновности.

Сажусь на шаткий подоконник. За окном завывает ветер — одинокий бродяга, пьяный от цветочного мёда и птичьих криков. Стены вокруг давно поросли мхом, и теперь кажутся бархатными. Обопрёшься на такую плечом — сама превратишься в замшелую болотную кикимору.

Я не толкала Десять. И вообще не видела, что произошло в темноте. Просто услышала отдаляющийся крик, протянутый тесьмой через тубу шахты. А потом поняла, что я — единственная, кто может быть виновен с точки зрения здравого смысла. Никогда не дружила с логикой, но здесь всё очевидно даже ребёнку. Именно поэтому Лили поддержала Лорну и осталась с ней. Именно поэтому…

Мысли скручиваются в голове. Образы разбираются на детали и теряют связи. Я начинаю дремать. Темнота поднимает меня на руки и прижимает к себе. Я слышу, как бьётся её холодное сердце. Чувствую пульсацию, когда по её сосудам проносятся ветра. И мне становится хорошо и спокойно. Как в утробе у матери.

Мир теряет краски, а голова кружится. Перед закрытыми глазами появляются толпы людей. Десятки разномастных голов и выжидающие глаза. Кто это? Какого…

Из сонного оцепенения меня выводит лёгкое, едва слышимое потрескивание. Механический шёпот. Словно фотоаппарат фокусируется на нужном ракурсе.

Показалось или нет?

Я озираюсь, стараясь определить направление звука. Между тем, скрежет повторяется, и теперь кажется громче. Я поднимаю голову и замечаю, что сквозь мох, наросший на верхней перекладине рамы, на меня смотрит глаз. Синий и блестящий, с непроглядным зрачком.

— Вот это да… Что ты за хрен такой? — говорю, обращаясь в никуда.

Ответа нет: глаз всё так же выжидающе смотрит на меня, то расширяя, то сужая зрачок.

— Ах ты, — смятение сначала сменяется испугом, а затем — бескомпромиссной решимостью. Я приподнимаюсь и тычу в блестящую радужку. — Гадёныш!

Мох расступается под пальцем. На ощупь глаз твёрдый и прохладный. Странно: он и не думает прятаться от меня. Разрыв пальцами зелёную массу, я обнаруживаю крошечную камеру без проводки. Полагаясь лишь на инстинкты, выдираю её из плена деревянных перекладин — сделать это оказывается не так сложно — и рассматриваю. Не больше спичечной коробки — вот это премудрость! По торцу коробочки бегут крошечные кнопки.

Красный светодиод камеры гаснет, едва я заканчиваю исследование. Но напоследок я успеваю показать средний палец прямо в глаз объектива. Я не знаю, кому адресован мой жест, но желаю, чтобы послание дошло.

Онемевший аппарат лежит на моей ладони. Теперь всё стало понятнее: мы — подопытные кролики. Значит, можем молить о пощаде, если совсем припрёт. Маленький, но шанс.

Что делать с этой камерой? Выкинуть? Нет, так не пойдёт! Подумав, я открываю рюкзак и укладываю камеру вместе с остальными вещами. На случай, если кто-то откажется верить, что за нами следят. И на случай, если придётся дать о себе знать тем, кто выше. Кто бы за нами ни смотрел, это можно использовать.

Теперь предстоит решить, как я проведу ночь. Не будет ли наилучшим вариантом остаться здесь? Комната удалена от лестничной клетки, а значит безопасна. Пролезть с другой стороны мало кто догадается. Если только Лорна или Лили. Впрочем, они обе заявили, что не желают иметь со мной никаких дел.

Я кладу рюкзак под голову и устраиваюсь на широком подоконнике. Темнота, подступив, раскачивает меня на руках. Вскоре ночь накрывает меня толстым одеялом и уносит в страну сновидений. Картины моего воображения отрывочны и бессвязны, и больше похожи на бред шизофреника. Я снова вижу толпу и десятки глаз: преданных, но чужих. Я чувствую власть над ними, но и боюсь. Боюсь…

Я просыпаюсь несколькими часами позже от того, что слышу надсадный кашель.

Звук доносится из разлома.

Если бы часом ранее мне сказали, что я буду добровольно уходить во тьму, держа за руку глупую блондинку с девяткой на пузе, я ни за что не поверила бы. Но всё есть так, как есть: ни отрезать, ни пришить. Жизнь — непредсказуемая вещь, в которой далеко не всё можно просчитать цифрами. И теперь я проклинаю несовершенную теорию вероятности и тащусь сквозь черноту, держась за девятую.

Очертания стенового разлома за нашими спинами сливаются с темнотой. Лишь белая нить троса тянется за нами, как поводок за собакой. Фигура Коррозии, которую сложно не заметить, становится почти неразличимой вдалеке. Теряя зрительный контакт, я оставляю позади и себя саму. Здесь мрачно, холодно и тихо, как на том свете. Только пульс, стучащий в висках, позволяет предположить, что я ещё жива. Гулкие, ритмичные удары, распирающие вены…

— Ну и где твоя подружка? — говорю я, чтобы хоть немного разбавить тишину.

Мой голос звучит, как чужой. Деревянные интонации, выплетающие неискренние слова. На самом деле мне неинтересно, куда убежала товарка девятой. Вполне вероятно, что она оказалась разумной и поняла: нечего водиться с дураками. Я бы тоже так поступила, но не сейчас. Сейчас припирает страх.

— Тсс! — шипит моя спутница.

— Тсссс! — передразниваю я её. Раздражение поднимает голову и впивается в глотку, как бешеная собака. — Что ты хочешь? Молчать?! Она не выскочит тебе навстречу, если не услышит нас.

— Здесь могут быть и другие.

— Другие?

Холод становится сильнее с каждым шагом. Колючие ледяные кристаллы снаружи и изнутри. Мерзлота сочится между пальцами, вползает в уши, дрожит в уголках глаз. Штопором вклинивается в мозг и дробит мысли на осколки. Несколько мгновений — и я чувствую, как голову заполняет битое стекло. Скорость мыслей становится ничтожной. Я сама превращаюсь в неумную женщину. Правильно говорят: с кем поведёшься.

— Другие, — повторяет девятая, и я почти вижу её лицо сквозь мрак. — Не факт, что они будут настроены дружелюбно.

— Прежде всего, тут все до смерти напуганы, — возражаю я. — Надо это использовать.

— Страх — это яд. Пока кто-то боится, остальные действуют, — произносит девятая, и мне снова становится не по себе. — Если страшно тебе, это не значит, что все реагируют так же. У каждого своя игра.

— А ты уверена, что знаешь, как нужно играть? — самонадеянность новой знакомой начинает давить мне на нервы.

Она заминается, словно подбирая слова. Я почти слышу, как она кусает губы.

— Уверена?! — повторяю я.

— Я уверена, что хочу найти свою подругу, — раздражённо отзывается девятая в конце концов. — И не пострадать при этом.

— Поэтому ты нас используешь?! — я уже не могу контролировать своё раздражение. Оно плещется через край, как пивная пена. — Ничего не зная, проверяешь на нас свои глупые теории?! Затащила меня в это дерьмо ради своей прихоти, да ещё и требования какие-то предъявляешь?!

— Я только помощи попросила! И не заставляла тебя идти со мной!

— Я пошла с тобой только потому, что не хотела оставаться снаружи с Нетти! — я хлопаю себя по бёдрам. — Коррозия с ней справляется лучше!

— Потому что не сможешь её защитить, — говорит девятая утвердительно.

— Потому что она бесполезная, как пробка!

— Не лги себе, — продолжает читать нотации девятая. — Почему тебя так волнует её потенциал? Только потому, что она не сможет ни тебе, ни себе помочь, если вдруг что-то случится. Ты просто боишься трудностей!

— Эй, ты, психолог доморощенный, — огрызаюсь я, понимая при этом, что мне нечего предъявить ей. — Не думай, что умнее всех. Видела я таких, и не раз. Пафоса ведро, а копнёшь глубже — пустота. Ай-кью ниже девяноста. И заезженные шаблоны в поведении.

Ага! Вот и новый подарочек подсознания. Видела я таких, и не раз. Но когда? И где? Моя голова кипит, мысли сталкиваются друг с другом и рассыпаются вдребезги, как гипсовые шары, столкнувшиеся друг с другом в воздухе. И кажется, что вот-вот фрагменты сольются в неведомое целое, которого я так жажду! Важна каждая деталь!

Находок и выводов становится слишком много, и я боюсь не удержать их в памяти до того момента, как мы снова выйдем на свет. Без рюкзака, оставленного на выходе, мне неуютно. Там, в блокноте с клетчатыми страницами и замусоленными краями — моя система. Моя арматура, на которой я буду строить свою новую память. Моя личная Библия и личная Вселенная.

— Я не собираюсь с тобой ругаться, Принцесса, — озлобленно произносит девятая. Фрагменты, за которые хотелось зацепиться, выскакивают из памяти, как пули, и я снова остаюсь наедине с пустотой. — Просто помолчи.

— Успокойся, — молчать я, конечно не собираюсь. — Я не обижаюсь на неумных.

Странно, но она не возражает. Лишь визгливо и натужно вздыхает во тьме.

Мы крадёмся вперёд, постепенно разматывая трос. Ещё немного, и он закончится. Я слушаю тишину, стараясь разделить её на составляющие. Поскрипывание наших кед. Хриплое дыхание, больше похожее на сопение во сне. Шорох одежды при каждом шаге. Скрип.

Скрип?

— Тссссссссс, — словно услышав мои мысли, девятая кладёт руку мне на плечо. Даже сквозь одежду я чувствую, как холодны её пальцы. Тут же сбрасываю ладонь. Я и без подсказок понимаю всё.

Мы не одни в этой темноте.

Шаги. Теперь я слышу их чётко. Они доносятся сбоку, но уже близки. Кто-то, крадучись, приближается к нам из мрака. Вероятно, от этого помещения отходит несколько слепых тоннелей. Только мужества рассуждать и строить догадки мне не хватает. Ужас склоняется надо мной, как хищник над жертвой, ворочая огромными глазами и скалясь острозубым ртом. Мои поджилки трясутся, а холод примораживает подошвы к земле. И единственное желание сейчас — лечь на пол и свернуться калачиком, закрыв голову руками. Неважно, каков будет исход.

— Сюда идут, — шепчет девятая.

— Может, лучше вернёмся? — я подаюсь назад, облизывая замороженные губы. Иней скрипит между зубами. Наверное, на моих очках уже узоры расцвели…

— Нет! — отрезает девятая. — Я остаюсь.

Сумасшедшая, не иначе! Но я не намерена разводить дискуссии и упрямо пячусь. Страх не отпускает. Слова стынут во рту, замерзая на кончике языка. Чувствую, что скоро начну сбиваться на согласных, как Нетти. Неумная женщина с дефектом речи — надо же, в какой хлам я превращаюсь!

— Стой же! — говорит вполголоса девятая, потеряв тактильный контакт. — Это она! Скорее всего. Мы у цели.

— Нет уж, дудки! — я делаю ещё шаг назад и натыкаюсь спиной на доски. Ощупываю препятствие. Это старый шкаф. — Идём назад!

— Я не уйду без неё! — разрывает темноту её голос.

— А я — уйду, — возражаю я, ощупывая трос, как последнюю нить к спасению. — Она мне — никто.

— Мы должны держаться рядом!

— Я предпочла бы сначала фонарь раздобыть. Здесь слишком много…

Дальше происходит невообразимое. Стремительное настолько, что я не успеваю даже об этом подумать.

Шаги ускоряются. Звук становится громче с каждой секундой. Я мечусь во тьме, налетая на стены. Я пытаюсь удалиться от неведомого топающего источника, но звук настигает меня снова и снова. Словно человек из темноты намеренно охотится за мной… В конце концов, налетаю на тот самый шкаф. Поперечная перекладина полки влетает в переносицу, и я присаживаюсь на корточки, подвывая от боли.

— Принцесса? — вопросительный шёпот сквозь тьму. Слишком далёкий, чтобы надеяться на ту, что шепчет.

— Я… — из горла вылетает хрип. Ну вот, дефект речи тут как тут. — Я здесь…

Мой голос заглушает зловещий свист: словно кнут рассекает воздух. На голову обрушивается что-то твёрдое и тяжёлое, и я теряю равновесие, опрокидываясь на спину. Падая, я успеваю подать условный знак наружу — сильно дёргаю трос. Боль наполняет голову и бежит по позвоночнику, как переломленная молния. Снаряд прилетает ещё раз. На этот раз он бьёт по лбу, посылая вторую волну. Затем ставшие уже знакомыми шаги начинают быстро отдаляться.

— Принцесса! — неизвестно каким образом ко мне подлетает девятая. — Что это было?!

— Он уходит! — кричу я в истерике. В рот капает густая солёная жидкость, и это не слёзы. Она пахнет железом. — Он идёт к выходу! Эти двое с ним не справятся!

Шаги улетают прочь. Холод сжирает их, превращая в тишину. Вместо них приходят новые звуки. И они мне не нравятся.

— Где вы?! — знакомый, едва слышимый голос летит со стороны выхода.

Коррозия, как она есть. Кажется, она побежала нам навстречу. Вот что бывает, когда человек не умеет думать и рассуждать.

— Дура! — ору я в отчаянии. — Дура ты пустоголовая!

Больше я ничего сказать не успеваю — меня поглощает пустота. Второй уровень забвения, где тьма становится ещё темнее.