Цвет моего забвения

Глава 8 Истощение

Кругом — бесконечная голубизна. Жидкое стекло. Морозно-холодное, свежее, дрожащее переливами. Голубизна щиплет глаза, забирается в нос и не даёт вдохнуть.

Вода обнимает моё тело. Делает его свободным и невесомым, превращая в лоскуток своей стихии. Она же лишает меня воздуха. И свободы.

Далеко наверху брезжит свет: ломаные линии, похожие на плазму. Я тщетно тяну руки вверх. Как хочется верить, что упругие волны подхватят меня и унесут на поверхность. Но, увы: я камнем иду ко дну. Лишь муть пляшет вокруг запястий, напоминая о том, что я ещё жива.

Вспышка света разливается наверху. За пределами моей стеклянной ловушки солнце выглянуло из-за туч. Кончики пальцев загораются приглушённым золотом. Надежда такая горькая на вкус! Слишком далеко… Мне не доплыть.

Последние запасы воздуха распирают лёгкие. Рёбра стонут от напряжения. Реакции моего организма вот-вот выйдут из-под контроля разума! Когда мозг одуреет от недостатка кислорода, мне придётся выдохнуть! Я знаю, что следом наступит недолгое облегчение. Ложное. Потом мне непременно захочется сделать вдох, и тогда вода польётся в меня, заглушая последние отголоски жизни.

Как долго я смогу задерживать дыхание?

Холод сводит мышцы. Я пытаюсь разогнуть стопы, но не получается: болезненное напряжение тянет носок кнаружи. Судорога переползает на лодыжку и взлетает по икре. Отравленная стрела, пробившая мускулы — вот чёрт!

Плотно сжимаю губы. Взгляд затуманивает чёрно-красная пелена, и мне кажется, что сознание вот-вот уплывёт вместе с мелкими пузырьками, непроизвольно ползущими из моего носа. Стараясь не открывать рот, кусаю кончик языка. Металлический привкус струится в горло. Следом приходит облегчение. Нельзя терять сознание. Нельзя.

Судороги возвращаются, сминая ноги створками капканов. Хочется завыть от боли! Страх переплетается с изнеможением. Но я преодолеваю себя и барахтаюсь, рассекая упругий водный массив.

У боли есть предел, за которым она переходит в наслаждение. У страха — грань, переводящая его в эйфорию. Если бесконечно смотреть в темноту, рано или поздно она станет твоим светом. И у моего тела есть эта неведомая финишная черта, открывающая новую грань. За ней — пустота и вечная свобода. Остаётся только надеяться, что я не достигну её, пока моя голова не окажется над водой. В озере золотистой плазмы, что сочится сквозь радужную гладь.

Темнота снова набегает на глаза, и голова начинает кружиться. Здесь, под водой, время тянется медленнее. Значит, счёт идёт даже не на секунды, а на мгновения. Моя жизнь оборвётся гораздо раньше, чем я думаю.

Боль струится между рёбрами. Скользит по грудной клетке и, добравшись до спины, натягивается вдоль позвоночника. Я выгибаюсь. Спазм стискивает грудь. Изо рта и носа вылетают пузырьки. Сталкиваются друг с дружкой, сливаются, растут. И несутся к поверхности неугомонным роем. Туда, где должна быть я…

Это проигрыш. Я умерла. Я…

— Ёшки-матрёшки, — слышу я внезапно.

Голоса в воде? Это что-то из области фантастики!

— Вот так глюки! С чего это меня так приплющило?! — снова возмущается тот же голос.

Иллюзия разбивается. Стеклянные пласты превращаются в потолок, покрытый трещинами, паутиной и разводами ржавчины. Я хлопаю глазами. Вокруг — грязный воздух, пахнущий пылью и сиренью. Делаю жадный и глубокий вдох. Выдыхаю. А затем — вдыхаю снова и снова, пресыщаясь богатством, которого не видят и не ценят.

Стоп. Где я вообще нахожусь? И почему вокруг такой бардак?!

— Чую, нам кранты, — в очередной раз раздаётся знакомый голос, и тут я просыпаюсь окончательно.

События вчерашнего дня вспыхивают в памяти, как искры. Простреливают мозг и тут же гаснут, оставляя после себя пепел. Точка отсчёта не изменилась: я стою в подъезде и заглядываю в рюкзак. Дальше — пустота.

— Вилма, — бормочу я, перекатываясь на бок. — Если ты потеряешь веру в лучшее, её не останется ни у кого. Сольёмся все, как шлак.

— Вякает ещё она что-то… Да ты посмотри только! — кричит Вилма.

Готова поклясться, что слышу в её голосе панику. Только это никак не может увязаться с той Вилмой, которую я видела вчера. С бесстрашным и весёлым существом неопределённого пола, что ловко вытащило меня из петли, поставило на ноги и приказало идти.

С человеком, который стал моей батарейкой.

Я сажусь на кровати и поправляю бандану на лице. Металлическая перекладина врезается в икры, когда я опускаю ноги на пол. Вытягиваю руки в потолок и расправляю плечи. Что-то хрустит в пояснице. Только сейчас я понимаю, как сильно болит моя спина.

— Да подойди что ли! — возмущается Вилма. — Тут жесть!

— Вся эта переделка жесть сама по себе, — возражаю я. — Куда уж больше?

Я медленно поднимаюсь и выношу себя в коридор. Вилма переминается с ноги на ногу у распахнутой двери квартиры. И что она там забыла? Вероятно, ещё не проснулась до конца. Как и я.

— Замуровали, демоны, — ворчит Вилма, показывая в дверной проём.

Я приближаюсь к ней: медленно и осторожно. Как бы то ни было, я не желаю видеть то, что ей мерещится. Но интуиция подсказывает, что всё гораздо серьёзнее, нежели минутный каприз. Это не галлюцинация и не бред. И озадаченный взгляд Вилмы подтверждает это.

В груди нарастает паника, и мне кажется, словно я снова под водой. Как в моём странном сне. Даже стены и воздух приобретают насыщенный голубой отлив. А ноги дрожат, словно пол вот-вот уйдёт из-под ног, отправив меня в безнадёжно-стеклянный мир. На всякий случай я втягиваю воздух и задерживаю дыхание. Страшно.

— Посмотри, — Вилма переходит на шёпот. — Нас замуровали.

Я смотрю. И прикрываю рот, чтобы не охнуть. Дверной проём заслоняет бетонная плита. Наглухо. Остаётся только догадываться, как она там очутилась и кто её подвинул.

— Да уж, — бормочу я, стараясь не поддаваться панике. — Хорошенькие новости.

— И мы что, поумираем тут с голодухи?! — Вилма задирает нос в запаутиненный потолок.

— Самое страшное не это. Подумай о том, что мы не знаем, для чего мы здесь. До сих пор. В этом мог бы быть ответ.

— Это ты не знаешь, — одёргивает меня Вилма. — Философствуй дальше, пользы от этого мало. Мне-то уже всё ясно. Это маньяк-извращенец развлекается. Мясник позорный!

— Маньяк-извращенец в одиночку поднял бетонную плиту, да так, что мы и носа не подточили? — возражаю я. — В таком случае, у нас очень серьёзный конкурент в этой битве.

— Конкурент — не конкурент, а завтрак никто не отменял. Он нас голодом пытать собрался, ты понимаешь? Будет смотреть, как мы будем жрать друг друга, и хохотать!

— У нас ещё есть концентраты, — я осторожно кладу руку на плечо Вилмы. — На сегодня хватит.

— Пфф, — она невесело смеётся. Её плечи прыгают под просторным балахоном с несчастливым числом. — Тебе хватит, а мне?! Я уложу всю эту ерундовину в рот за один присест!

— Ты теряешь самообладание, Вилма! — я хлопаю её по плечу. — Ты должна держать себя в руках!

— Тебе, значит, можно его терять, а мне нельзя?! — Вилма машинально скребёт косяк. Под её ногтём остаётся беловато-жёлтая полоса. — Я тоже человечка, поняла? Такая же, как ты!

Я оставляю Вилму у двери и подхожу к окну. Мутные стёкла давно разбиты, а рамы поросли мхом. В щели просовывает пальцы душистый ветер. Что-то знакомое сквозит в запахе мёртвых улиц. Нечто, оставшееся за точкой отсчёта. В моей прошлой жизни. Приторная голубизна снова брезжит перед глазами, как навязчивая галлюцинация. И пол опять дрожит под подошвами. Я должна вспомнить нечто, связанное с водой, но не могу. Словно часть мозга, отвечающая за долговременную память, отключилась.

— Ты как знаешь, а я хочу есть, — отрезает Вилма. Я чувствую её напряжение кожей. Она, как и прежде, старается казаться позитивной, но её усмешки и движения кажутся наигранными. Как у начинающего актёра в театральном училище. — Советую поторопиться. Я быстро с этими тюбиками управлюсь.

— Не больно-то хотелось такую гадость, — замечаю я отстранённо.

Я не лукавлю: не до еды сейчас. Мои мысли занимает другое. Плита, преграждающая выход. Мы и так не были свободны, а теперь наше пространство сузилось до жалких сорока квадратных метров. И мы обречены умереть здесь. Сожрать друг друга. Если, конечно, не найдём способ выбраться.

Но если хозяин этого места — кем бы он ни был — поставил перед нами такую задачу, значит, она выполнима?! Да, но лишь в том случае, если у него нет цели наблюдать, сколько мы продержимся. Слишком много «если». Слишком много условий.

Смотрю вниз сквозь расцарапанную муть стекла. Под окном перешёптываются кроны. Берёзы, осины, американские клёны, тополя… Зелёное майское море, которое выглядело бы трогательно и романтично при других обстоятельствах. Ловлю себя на мысли, что меня одолевает желание отстраниться, ступить на обшарпанный подоконник и нырнуть в его недры. Переломать собою ветки. Я не успею почувствовать боль, если сделаю всё правильно.

До чего глупые мысли!

Я пересекаю обветшалую кухню и иду в туалет. Маленькое тёмное помещение пахнет сыростью и крысами. Сантехника сохранилась на удивление хорошо. Я закрываю дверь, и темнота окутывает меня, как плащ.

Сквозь закрытую дверь я слышу невнятный разговор и топот ног. Догадываюсь, что вслед за нами проснулась наша новая спутница со странным именем. Каким бы оно ни было, она хотя бы его помнит. В отличие от меня. Интересно, что могло бы дать мне моё имя?

Я открываю дверь и снова выползаю в коридор. Вилма опять обосновалась у двери. Она яростно выдавливает в рот содержимое тюбика. Наверняка, верит в то, что её взгляд поможет раскрошить плиту, которая отрезала нас от мира.

— Планов по спасению нет? — бурчит она. — Говорят, в отхожих местах умные мысли приходят.

— Убить тебя, — я раздражённо хлопаю дверью. Щепки осыпаются с косяка и с шелестом падают на рваный линолеум. — Ты, оказывается, умеешь превосходно сношать мозг!

— Не переживай, я тут скоро и без тебя самоликвидируюсь, — отвечает Вилма. — Одна убивать меня собралась. Другая — выглядит так, словно её в стиральной машинке провернули.

Вилма делает жест головой, и я перевожу взгляд. Рядом ползает по стенке Экорше. Выглядит она действительно неважно: словно увяла за ночь, как цветок-однодневка. Под глазами Экорше набрякли синеватые мешки, щёки раздулись, а кожа, кажется, стала ещё более смуглой.

— Да всё нормально, — выдавливает Экорше, замечая мой настороженный взгляд. — Не слушай её.

К сожалению, поверить ей я не могу. Как и поставить диагноз. В последнем, впрочем, нет никакого смысла. Помочь мы в таких условиях всё равно ничем не сможем.

— В туалет хочешь? — спрашиваю я её и показываю на заветную дверь.

Экорше недовольно мотает головой и пятится в угол. Кружевная тень съедает половину её худосочного тела.

— Разве ты совсем не пила вчера? — удивляюсь я.

— Ну, сейчас! Всю воду выхлебала, — отвечает за неё Вилма.

— Да, — кивает Экорше, подтверждая слова Вилмы. — Я просто немного устала. Я не хочу…

В следующий момент Экорше присаживается на колени и её выворачивает на пол. Долго выворачивает. Её плечи трясутся, словно в лихорадке. Тягучая рвота свешивается с её губ сосульками. Воздух начинает пахнуть едкой кислотой и разложением.

Я пячусь к стене, но взгляд неизбежно примагничивается к рвотной лужице у ног Экорше. Как бы я ни пыталась отвернуться, он возвращается туда. Любопытство — единственная существующая нейтральная эмоция.

Я стараюсь зажмуриться, но не тут-то было! Перед глазами — снова влажные потёки на линолеуме. Когда едкий ком поднимается к горлу, я чувствую, что вот-вот присоединюсь к бедняге. Дабы этого не случилось, пересекаю холл широкими шагами и ныряю в комнату.

— Неженка хренова, — Вилма провожает меня рассерженным взглядом и подскакивает к Экорше, помогая подняться.

— Всё в порядке, — шепчет Экорше, вытирая рукавом губы.

Я раздражённо выдыхаю. Вилма должна понять, что я не желаю никому зла. Тем более, нам, несмотря на то, что наше «мы» включает уже троих. За последние несколько часов произошло слишком многое. И это «многое» не укладывается у меня в голове. И оно непрерывно растёт и множится, набирая объём, как снежный ком, катящийся с горы.

— Может, еда отравлена? — Вилма пожимает плечом и отшвыривает недоеденный тюбик прочь. Скорченная туба гулко стукается о пол, вертится волчком и отлетает в угол.

— Глупости, — отмечаю я, откидываясь на дверной косяк. — Тогда бы блевала и ты. И я. Ты, судя по всему, чувствуешь себя как нельзя лучше, да и я не жалуюсь.

— Я съела мало, — подтверждает Экорше. — Думаю, это не от еды.

— Тебя что, тошнит? — Вилма помогает ей усесться на шаткий стул.

— Глупый вопрос, по-моему, — цежу сквозь зубы.

— Немного, — отвечает Экорше, морщась. — Противно как-то. И трясёт.

— Может, просто заболела?! — Вилма сосредоточенно щупает её лоб. — Не похоже… Температуры нет.

— Ещё один глупый вопрос, — я загибаю палец.

— Не думаю, что я нездорова, — подаёт голос Экорше. — Это всё нервы. Нервы.

— Выглядишь ты и правда неважно, — снова вмешиваюсь я. — Вчера была намного лучше.

— Одноглазая! — Вилма недовольно сдвигает брови. — Ей не станет легче от твоих замечаний!

Меньше всего я хочу ссориться с Вилмой. Поэтому закусываю губу и отворачиваюсь к окну. Бельевые верёвки, качающиеся на ветру, просматриваются сквозь грязное стекло. Хлопковые струны, на которых играет свои песни ветер.

Пусть Вилма делает, что хочет. Я даже скажу ей спасибо за это. Заботиться о третьей у меня нет ни малейшего желания. Даже если она входит в наше «мы».

Экорше опускает голову и кашляет. Кажется, её снова тошнит. Только не сейчас!

— Нам нужна аптечка! — со знанием дела изрекает Вилма, возвращаясь к двери. Но я не поверю в чудеса, даже если эта плита сдвинется силой её мысли.

— Нам нужна вода, — поправляю я. — Прежде всего. Если её вырвет ещё раз, для неё это будет плохо. Но воды нет. У нас осталась самая малость.

— Я знаю, где вода, — неожиданно говорит Экорше.

Мы обе с удивлением поворачиваем головы и сверлим её глазами.

— Видела что-то? — Вилма непонимающе пожимает плечом.

— Слышала, — Экорше пытается улыбнуться, но усмешка выходит жалкой. Её губы покрыты сухими струпьями и кровоточат. — Первый этаж. Недалеко от входа. Можно идти на звук.

— Теперь нам мало этого знания, — я развожу руками. — Всё равно мы не сможем отсюда выбраться.

Вилма, кряхтя, налегает на плиту, пытаясь вытеснить её из проёма, но она не поддаётся ни на йоту. Проход закупорен намертво. Мы теперь — как тройка джиннов в двухкомнатной бутылке.

— Вот так, девушки, — подытоживает она. — Хрен вам с маслом, а не вода.

— Если только из окна прыгать теперь, — Экорше невесело ухмыляется.

Ветер врывается в комнату, прогоняя запах рвоты. Скачет на обрывках занавесок, шелестит обоями, раскачивает бельевые верёвки. На одной из них уныло мотается забытая майка: серая, погрызенная временем. Она похожа на забытые кем-то крылья.

— Балкон! — осеняет меня.

— Что?

— Балкон, — я двигаюсь по комнате к болтающейся на одной петле двери.

Утро сочится в окно второго этажа сквозь покорёженные жалюзи и ложится на подоконник косыми полосами. Отметины на стекле становятся тенями на стенах. За окном простирается полоса кустарника — унылое зрелище. Ветви, торчащие в небо, похожи на щетину. На заднем плане бугрится кратерами раздолбанная дорога. На осколках асфальта виднеется стёртая двойная полоса. Когда-то здесь жили люди, а под их окнами за узким палисадом сновали машины. Какой, интересно, была их жизнь?

Странно об этом думать сейчас, когда смерть дышит в затылок и вот-вот сбреет тебя своей косой. Очень странно.

Я снова дёргаю пальцем, и боль простреливает ладонь. Щёлк-щёлк. Лимфа выходит из круглой раны и стекает с пальцев. Моя рука, пробитая гвоздём, в отвратительном состоянии. Щёлк-щёлк. Я наказываю себя этой болью.

Щёлк-щёлк. Пустая коробка из-под армадола показывает выдвижную ячейку, как язык, и тут же ныряет обратно. Щёлк-щёлк. Рука болью вопит о пощаде. Не отказалась бы я сейчас от таблеточки армадола.

Мы очень устали. Все трое. Нужно поспать хотя бы час — пусть часы здесь измеряются лишь личным восприятием.

Я оглядываю маленькую комнату с облезлыми стенами. Принцесса сидит на корточках в углу, пытаясь водрузить треснувшие очки на распухшее лицо. Зара ходит кругами, словно пытаясь что-то вспомнить. Наверное, так оно и есть. Прошлым вечером я сама всё бы отдала за пару жалких образов былого.

Но сейчас я бы предпочла кое-что забыть. Кое-кого.

Мы похоронили Нетти под раскидистой берёзой, в глубине зарослей акации. Раскопали землю ржавой трубой и гнутым листом фанеры и опустили её тело в могилу с кривыми стенками. Она глядела в небо окровавленными глазами, словно надеясь на пощаду свыше. На второй шанс… Но жизнь никому не даёт права начать всё с нуля. Даже если тебя жестоко убили. Теперь она будет вечно слушать песни дождя, скачущего по листьям, и шёпот ветра.

Она не должна была уходить так рано. Это я во всём виновата. Я не успела…

Я снова жму на кнопку выдачи таблетки. Пустой язычок вылезает из пластмассовой расщелины и прячется. Щёлк-щёлк. Если у Принцессы не всё так страшно, то с моей раной надо срочно что-то делать. Её даже обработать нечем!

— Ты успокоилась? — на плечо ложится тёплая ладонь.

Чужое дыхание колышет волосы над ухом. Оно похоже на нагретый ветер. Я не хочу расспросов. Я мечтаю просто успокоиться. И забыть залитые кровью глаза, что смотрят в небо.

— Зара, — выдыхаю я, обернувшись.

— Помешала?

— Н-нет, — я продолжаю щёлкать коробочкой от армадола. Мне хочется культурно послать Зару подальше, но слова льются сами собой. — Наверное, это было неизбежно. То, что я не успела к ней.

— Не обвиняй себя, — Зара присаживается на подоконник рядом со мной. Старый пластик прогибается, но выдерживает нас обеих. — Мы сейчас не в том положении, чтобы предаваться унынию. Ты сделала всё, что могла.

— Нет, не всё. Надо было идти быстрее. Надо было не бежать за тросом. Я многое могла сделать, но не…

Я сжимаю губы, останавливая поток мыслей. В носу чешется. Слюна становится солёной и тягучей. Вот-вот расплачусь, как ребёнок.

— Мне тоже тяжело, Коррозия, — выдыхает Зара, двигаясь ближе. — Я оставила позади двоих и не вернулась за ними.

— Ты хотя бы пыталась.

— И ты пыталась тоже, — Зара гладит моё плечо. Блики играют в её круглых глазах, и мне кажется, что она тоже готова разрыдаться.

Я накрываю её руку своей. Наши пальцы переплетаются, и мне становится легче.

— Поцелуйтесь ещё, — фыркает Принцесса из своего угла. — Тошнит от этой наигранности.

Мы давно не обращаем внимания на её едкие комментарии с поводом и без. Это — лишь её защита, не более того. Принцессу нужно разворачивать, как конфету в жёсткой фольге. Она привыкла жить, ощетинившись. Выставив колючки, как напуганный ёж. Странно, но когда я предложила ей записать такое в блокнот, она разозлилась. И, конечно, этого не сделала.

— Знаете, — признаюсь я, — у меня такое ощущение, что это происходит со мной не впервые.

— Что именно? — Принцесса выгибает рассечённую бровь и морщится от боли.

— То, что я не успеваю, — отвечаю я. — Я уже упускала кого-то. И не раз.

— Сериал для домохозяек, — комментирует Принцесса. Она поднимается, хрустя коленками. Её очки-бинокли сверкают, как фары дальнобойного грузовика. — Хватит розовых пузырей! И без этого дерьма здесь достаточно.

— И что ты предлагаешь? — я стараюсь держать себя в руках. Нервы Принцесса сверлит основательно.

Принцесса молчит, насуплено сложив руки на груди. Ей нечего ответить. Как и нам. Для того чтобы предлагать варианты решений, нужно куда-то стремиться. Нам тянуться некуда. У человека, потерявшего себя, точек отсчёта и преткновения быть не может. А у того, кто внезапно обнаружил себя на огороженных руинах и вынужден участвовать в кровавой игре — тем более.

— Ну, так? — переспрашиваю я сурово.

— Просто заткнуться и посидеть в тишине, — наконец, отвечает Принцесса. Её слова летят сквозь сжатые зубы.

— У меня есть идея получше, — отвечает Зара.

Она открывает свой рюкзак и долго шарит внутри. В конце концов, извлекает оттуда три металлических тюбика, похожих на упаковки крема для лица.

— Это что? — настороженно произносит Принцесса, вытягивая длинный палец.

— Я полагаю, еда, — Зара невозмутимо поводит плечом.

— Еда?! — изумляюсь я. — У тебя в рюкзаке была еда?!

Зара краснеет, словно мой вопрос доставил ей дискомфорт.

— Откуда это у тебя? — продолжает допрос Принцесса.

— Тебе бы прокурором работать, — Зара отмахивается. — Разве это важно?

— Конечно, — Принцесса злится, и её раздражение накаляет воздух. Одежда того и гляди воспламенится. — Здесь важно всё.

— Я нашла это в том тёмном коридоре, — Зара заметно мрачнеет. Допрос не доставляет ей удовольствие, и неудивительно. — Там, где тебя избили.

— Что-то я не помню, чтобы ты по полу шарила, — Принцесса с подозрением кривится. Её руки высекают из воздуха искры.

— Конечно, не помнишь, — Зара поднимает глаза. — Потому что ты была без сознания.

Я отворачиваюсь и начинаю таращиться в окно. Мёртвая улица шелестит цветущим кустарником, искрит пятнами листьев. Ничего интересного. Но куда лучше, чем слушать чужой спор.

— Мутная ты какая-то, — Принцесса недовольно поправляет очки. — Сначала трос. Потом — еда. Мне продолжать?

— Кто-то хотел заткнуться, — голос Зары неожиданно становится твёрдым и уверенным. — Пожалуйста, сделай это, пока я прошу по-хорошему.

К моему удивлению, Принцесса прекращает словесный понос и закусывает губу.

— Извини, — бормочет она сухо. — Здесь всё не так.

Она отходит в свой угол, садится на пол и достаёт из рюкзака блокнот. Шелестит смятыми страницами. Потом начинает делать запись, энергично размахивая карандашом.

— Поешь, Принцесса, — говорит Зара мягко.

— Окей, официант! Я не отказалась бы от пачки чипсов, бигдака, вишнёвого пирога и диетической колы, — проговаривает Принцесса, усердно скрипя карандашом.

— Диетической?! — изумляюсь я. — Но зачем, при таком-то наборе?!

— Чтобы совесть успокоить, — невозмутимо заявляет Принцесса.

Я закрываю рот ладонью и невесело хихикаю. Но Принцессе, кажется, не смешно. Карандаш в её пальцах отплясывает всё быстрее. Белая резинка на его конце мельтешит в воздухе, рисуя тающие линии.

— Так значит, в темноте — еда? — заключаю я.

Зара пожимает плечом и берёт мою здоровую ладонь. С усилием разжимает пальцы. Вкладывает в них тюбик с концентратом и снова сгибает их. Её кожа влажная, скользкая и тёплая.

— Ты должна есть, — говорит она настойчиво.

— Я никому ничего не должна, — бормочу я в ответ. — Ответь на мой вопрос, пожалуйста.

— Я нашла их там, на полу. Просто споткнулась и подняла. Что вы накинулись на меня с этой едой?! Я знаю не больше, чем вы.

Я рассматриваю металлическую тубу. Выгравированная надпись бежит вдоль шва: ряд квадратных букв, ничего больше. Печёночный паштет.

— Еда вряд ли мне поможет, — замечаю я со скепсисом. — Мне нужны антидепрессанты и антибиотики. Антибиотики и антидепрессанты. И обезбол. Мне и Принцессе.

— За себя говори, — отрезает Принцесса. — У меня полный порядок.

Я, наконец, бросаю коробку от армадола на подоконник и демонстрирую ладонь, пробитую гвоздём. Рваное отверстие сочится сукровицей, ссыхающейся корочками. Бордовый ободок плывёт по коже, распространяясь к запястью.

— Полагаю, Принцесса, — выдавливаю я, стараясь побороть панику, — что спустя несколько дней мы обе узнаем, привиты ли мы от столбняка. Я — вперёд, ты — чуть попозже.

— Ого, — Принцесса морщит распухшее лицо. — Ты удивляешь меня, Коррозия. Приятно удивляешь.

Она перелистывает пару страниц блокнота и начинает корябать с новой волной усердия.

— Коррозия знает о столбняке, — комментирует она едва слышно.

— И на меня досье завела? — предполагаю я очевидное.

— И на тебя, — кивает Принцесса, — и на неё. Сожалею, что не додумалась до этого ранее. Было бы досье и на пятнистую.

Она вытягивает исцарапанную руку и показывает кончиком карандаша на Зару. Услышав это, Зара мрачнеет и отворачивается.

— Думаешь, это тебе поможет? — спрашивает она задумчиво.

— Знаю, — чеканит Принцесса. — В отличие от вас, у меня нет предположений, только чистые факты.

— Надеюсь, тебе не придётся писать там, что Коррозия ушла, — я сжимаю губы и чувствую, что они покрылись струпьями.

— В каком плане? — Принцесса приподнимает повреждённую бровь и охает от боли. Чёрная тень за её спиной вздрагивает и размазывается. — Неужели хочешь со мной расстаться? Ты не похожа на тех, кто мечется из лагеря в лагерь.

— Ушла — значит, умерла, — отрезаю я.

Мы молчим, переваривая сказанное. Я снова начинаю щёлкать коробочкой. Зара перетирает содержимое тюбика между зубами, а Принцесса машет карандашом, нервно хихикая. Лишь сейчас до нас понемногу начинает доходить, насколько глубоко мы влипли. Трясина стремительно затягивает нас, и не отпустит, сколько ни вырывайся. Теперь слово «смерть» звучит громче и имеет иное значение. На самом деле, это страшно — жить одним моментом.

— Я бы поспала, — рискую нарушить тишину.

— А если явится это чучело из темноты? — воззражает Принцесса, откладывая свою писанину.

— Не явится, — отрезаю я. — Она меня теперь будет за пушечный выстрел обходить.

— А самооценка-то у тебя нехилая, — Принцесса удручённо кивает.

— У тебя учусь, как-никак.

— Мы закроем дверь в комнату, — предлагает Зара, — и опрокинем шкаф у входа. Чтобы никто не мог подумать, что здесь кто-то есть. И будем по очереди стоять на стрёме.

Зара вызывается караулить первой. Идея не кажется мне хорошей, но терпеть нарастающее головокружение становится слишком тяжело.

Мы располагаемся прямо на полу. Принцесса расстёгивает потайные кнопочки на рюкзаке и раскладывает его, как тонкий матрац. Я ложусь на старое покрывало, стянутое с дивана, и кидаю рюкзак под голову.

Заснуть не получается. Сначала я дохожу до грани, но меня будит прострел в повреждённой руке. Перевернувшись на другой бок, я ослабляю боль, кладу здоровую руку под голову и снова покоряюсь дремоте.

Стены начинают дрожать, когда забытье подступает. Я перебираю свои волосы, пытаясь ускорить процесс. Машинально нащупываю глубокий рубец выше виска, а за ним — два плотных бугорка.

Под кожей — инородное тело. Моя теменная кость держится на шурупах.

Мы стоим на ветхом балконе, оплетённом диким вьюном. Перегородка, отделяющая нас от улицы, изъедена ржавчиной. Рыжие выступы оплетают неровные дыры в металле. Из комнаты кажется, что это лыбятся огромные рты, насмехаясь над нашим положением.

Меня тошнит, как и прежде. Да так, что я готова прямо сейчас перегнуться через хилое ограждение, дабы освободить желудок. Одна лишь проблема: блевать нечем. Желудок пуст. А тошнота сохраняется.

Вилма, словно читая мои мысли, подходит к самому краю балкона и перегибается через остатки металлической стенки. Одноглазая напряжённо следит за ней из комнаты, опасаясь ступить на покорёженный пол.

— Есть, — говорит Вилма удовлетворённо. — Соседний балкон не застеклён. Можем перелезть.

— Ты уверена, что это безопасно? — Одноглазая закрывает рот ладонью.

— Безопасно, милая моя, на седьмом этаже быть не может, — Вилма разводит руками. — Тут, как говорится, или пан, или пропал.

Я кладу руки на грудь. Пальцы трясутся. Сердце начинает дребезжать, как деревенская телега, везущая вёдра с водой. Смерть ближе, чем кажется. Намного ближе.

— Значит, мы должны сделать это, — я вдыхаю воздух и снова чувствую, как тошнота карабкается по шее.

— Я отказываюсь от своей идеи, — лепечет Одноглазая, бледнея. — Она была дурной.

— Хорошо, — в голосе Вилмы слышится раздражение. — Предложи что-нибудь ещё. Я с удовольствием тебя выслушаю.

Одноглазая мнётся, кусая губы. Её руки мелко дрожат. Паникует. Это на неё не похоже, насколько я могу судить.

— Что думаешь? — Одноглазая поглядывает на меня, словно советуясь.

Я не хочу отвечать. С самого начала было понятно, что моё присутствие в команде ей неприятно. Я всегда чувствую себя чужой и третьей лишней. Но, тем не менее, я заставляю свои губы разжаться.

— Выхода нет, — говорю я. — Оставаться тут куда опаснее.

Берёзы плюются в нас срывающимися листьями и сухими серёжками. Воздух пахнет гарью и цветением, и от этого аромата тошнота накатывает ещё сильнее. Я накапливаю за щекой слюну и делаю пару глотков. Только сейчас я замечаю, какой отвратительный привкус у меня во рту.

Вилма снимает с крючков бельевые верёвки и проверяет их на прочность. Удивительно, но они хорошо сохранились, даже не прогнили. Содрав все бечёвки, Вилма сплетает их в косу.

— Это ещё зачем? — интересуется Одноглазая.

— Я полезу первая, — объясняет Вилма, — и прикреплю конец жгута на той стороне. У вас будет страховка.

— А у тебя?

— А я — справлюсь сама, — Вилма дёргает жгут. — Меня он всё равно вряд ли выдержит.

— Не боишься? — переспрашивает Одноглазая.

— Глупые вопросы, — Вилма шумно выдыхает и улыбается. Она умудряется быть позитивной даже тогда, когда всё идёт крахом. — Очень глупые.

У Вилмы красивая улыбка. Чуть перекошенная влево, и оттого живая. И мне становится легче, когда я вижу её настрой. Пусть даже на самом деле она чувствует себя иначе — я верю её игре.

— Может, я первая полезу? — неожиданно предлагаю я.

— А вот это действительно дурная идея, — Вилма делает на свободном конце троса петлю, разделив верёвки на две группы. — Сорвёшься сразу. Ты себя видела вообще в зеркало?

— Если бы тут оно было, — вздыхаю я.

Вилма права. Зеркало оказалось бы к месту. Я позабыла даже черты своего лица. Всё, что я теперь знаю о себе, так это то, что я очень худая и у меня ярко-красные волосы.

Вилма заканчивает работу и кидает трос на сложенные горкой рюкзаки. Коса из бельевых верёвок извивается, как змея, и съезжает на пол. Наша ноша отяжелела. Мы разжились в квартире куском металлической трубы, осколком от раковины и парой пустых стеклянных бутылок. Одноглазая не хотела их брать, но Вилма заметила, что нам придётся драться. Так, словно была в этом уверена. А бутылки могут послужить хорошим оружием, если сколоть дно.

Вилма разминается. Вытягивает руки, сцепленные замком, над головой, приподнимается на носках. Одноглазая с недоверием и настороженностью косится на её движения.

— Только не устраивай прыжки на месте, — язвит она. — Пол может не выдержать. Посмотри, того и гляди рассыплется!

— Как только я окажусь на соседнем балконе, — инструктирует Вилма, не обращая на неё внимания, — передадите мне рюкзаки и трос. Я креплю его с той стороны и перебрасываю вам. По очереди обвязываете свободными концами пояс и перебираетесь ко мне. Так же, как и я. Всё понятно?

— Ничего не понятно, — констатирую я.

— Пардон, Эколог, — фыркает Вилма. — Объяснять я не умею, так что, довольствуйся тем, что есть. А ещё лучше — просто наблюдай.

Вилма поднимается на цыпочки, выворачивает руки и пробует перенести вес на ограждение. Лист металла прогибается наружу и скрипит: того и гляди, обрушится! Отпрянув, Вилма мотает головой.

— Рухну, — констатирует она.

— Может, я? — снова подаю голос, пытаясь уберечь Вилму от необдуманного шага.

— Отстань, — с неожиданным спокойствием говорит Вилма. — Просто отстань, пока я сама не отправила тебя в свободный полёт. Ты ведь этого очень хочешь, так?

— Я лишь хочу помочь, — возражаю я, но Вилма уже меня не слышит. Теперь она наваливается на перегородку между балконами всем телом. Раскачивается на цыпочках и снова наваливается. Проржавевший кусок металла лишь слегка кренится.

— Пробить её хочешь что ли? — бурчит Одноглазая себе под нос.

— Оторвать и надавать тебе по дурной голове, — беззлобно отвечает Вилма. — Мне не нужны болельщики. Просто наблюдай. Не отводи от меня глаз и молчи. Так сложно это усвоить?

— Наблюдать, даже если будешь падать?

— Да, — Вилма кивает, но не оборачивается. Я замечаю татуировку летучих мышей на её шее, ближе к уху. — Обещаю, что успею помахать тебе на прощание, любовь моя.

Вилма снова подходит к ограждению и обнимает перегородку между балконами. Прижимается к ней, как к старому другу, которого сто лет не видела. Затем поддевает носком левого кеда выступ на металле и приподнимается над полом. Перекидывает правую ногу на другую сторону. Пытается перенести вес тела следом, на соседний балкон, но, потеряв опору, садится на полуразрушенное ограждение.

— Ой! — Одноглазая в панике вскидывает руки. Она спрыгивает на балкон и начинает рваться к загородке. Мне ещё не доводилось видеть её столь взбудораженной и испуганной.

— Спокойно, — я отрезаю путь и едва удерживаю её на месте. — Всё будет хорошо.

— Смеёшься?! — она в панике заламывает руки. — Она же сейчас грохнется!

— Всё. Будет. Хорошо, — повторяю я, стараясь придать своему голосу твёрдость. Мне, однако, далеко до Вилмы. Очень далеко.

Хотя, я не знаю точно, будет хорошо или не будет. Потому что искорёженный металл просаживается под Вилмой, увлекая её тело наружу и отрывая его от единственной надёжной опоры — межбалконной перегородки. Мне тяжело держаться молодцом, глядя на то, как она балансирует, пытаясь вернуть равновесие. Паника рвёт горло и сердце. И душу — в мясо. Я готова навеки остаться замурованной и умереть от голода и обезвоживания, лишь бы не видеть, как она упадёт. Лишь бы не видеть…

Мгновения ползут, как в замедленной съёмке. На сетчатке отпечатываются фотообразы: отрывочные и яркие. Изъеденная загородка, клонящаяся под тяжестью Вилмы всё ниже. Её руки, пытающиеся ухватить опору. Перекошенное отчаянием лицо Одноглазой. И я сама: с окаменевшими ногами и продырявленным рассудком.

Вилма вот-вот сорвётся, и мы должны помочь. Но я не могу ринуться к ней, чтобы протянуть руку: мешает оцепенение. У меня есть только шоковый ступор. Есть налитое воском тело. И тошнота.

Я стою на возвышенности, напоминающей остров. Только это не дикая земля с песком и пальмами, где можно наслаждаться закатом и катанием в гамаке. Мой кусочек суши сколочен из блестящих досок: обломок паркета, барахтающийся в бушующем океане. Я верчусь на воде вместе с ним. Голова кружится до эйфоричной тошноты.

— Госпожаааааа…

Подо мной играют тёмные волны. Вздымаются острыми пиками, о которые, кажется, можно обрезаться, рассыпаются на капли и снова сравниваются с дрожащей гладью. Вода похожа на чернила. Или на кровь.

— Коснитесь нас, Госпожа, — шепчут волны. — Всего одно прикосновение. Всего одно…

Десятки голосов доносятся из глубины. Монотонные, обезличенные, похожие на скрип несмазанных дверей и оконных фрамуг. Они переплетаются жгутами, затягиваются в узлы, приближаются и отдаляются. Голоса, у которых нет пола и возраста. Страшные голоса.

— Коснитесь нас. Коснитесь… Госпожа…

Я наклоняюсь, пытаясь удержать равновесие. Паркет под ногами ходит ходуном, угрожая обрушить меня в пучину, пронизанную теменью и зловещим шёпотом. Смотрю в мутный мрак. Отражение наклоняется мне навстречу.

— Всего одно прикосновение… Исцелите нас, Госпожа…

Тысячи рук с растопыренными пальцами видны сквозь толщу воды. Тысячи ладоней. Больших и маленьких, сморщенных от старости и изрисованных татуировками. Они растут из глубины, как водоросли. Тянутся к поверхности, преследуя наперебой невидимую цель.

— Госпожа, одарите милостью…

Палец, увенчанный искорёженным ногтем, высовывается из воды и скребёт паркет…

Они тянутся ко мне.

Отстраняюсь и понимаю, что бежать некуда. Мой плот мал. По бокам — лишь вода. Со мной бескрайний океан, испуг и тысячи преследователей. И, может быть, Бог. Может быть.

Я встаю на цыпочки и вскидываю голову в небо. Надо мной клубятся серые облака. Я молюсь. Это первое, что я должна была сделать, и последнее, к чему пришла.

— Госпожа, — пальцы вспарывают водную гладь, как ростки землю. Множество ладоней хватаются за края моего плота, пытаясь накренить его. Люди подо мной пытаются выбраться из воды. — Протяните руку… Всего одно прикосновение…

— Я, — смятение пронзает тело, как кол. — Я не могу. Уйдите прочь. Уйдите. Прошу вас…

Липкая от тины ладонь сжимается вокруг лодыжки и тянет вниз. Я кричу в сереющее небо, но Бог не откликается. Плот качается всё сильнее, и я падаю на задницу…

И тут ко мне возвращается сознание.

— Уфф, — я потираю ушибленное место и обнаруживаю, что скатилась с подоконника на пол.

Перед глазами возникают знакомые обшарпанные стены. Штукатурка с трещинами, похожими на паучьи лапки. И утренний свет в замшелом окне.

Ничего не изменилось за ночь. И я не знаю, рада ли возвращению. Нынешняя участь кажется менее завидной, чем та, что постигла меня в кошмарном сне.

Ника спит на диване. Её лицо за ночь приобрело багряный отлив, а губы — посинели. Дыхание клокочет в горле так, что его слышно за версту. Кажется, что внутри у неё кто-то курит кальян. Или кипит чайник. Как только пар из ноздрей не валит!

Смотрю на Нику рассеянным взглядом, и моё странное второе зрение включается снова. Само по себе. Я снова просвечиваю её тело насквозь. На этот раз вся её грудь горит пламенем. Я больше не различаю контуров лёгких: лишь сплошной огонь. Не могу объяснить, что это означает, но убеждена, что ничего хорошего. Знания о том, что я вижу, сидят в глубинах подсознания, то и дело прорываясь наружу. Как память тела о ходьбе или катании на велосипеде.

Я с трудом встаю на ноги, и боль простреливает поясницу. Едва не спотыкаюсь о свой рюкзак. Приближаюсь к дивану и замечаю ещё одну странную вещь. Вокруг Ники больше нет цветного поля, что окружало её вчера. Она словно оторвана от пространства.

— Ника? — я присаживаюсь на корточки у дивана и трогаю четырнадцатую за плечо. — Ты как?

Риторический вопрос.

Ника неожиданно дёргается, словно рыба, попавшаяся на крючок. Вскидывает руки в потолок и тут же снова роняет их. Сиплое дыхание прорывается меж её губ и переходит в кашель. Изо рта Ники летят кровавые ошмётки, оседая на подбородке и шее.

— Мать твою, — выцеживает она сквозь кашель. — Лейла, что, уже утро?

— Я Даша, — поясняю я раздражённо.

Ника совсем плоха, раз начала бредить: пора признать очевидное. И перестать бояться. Она умрёт. При мне. И я должна буду это выдержать.

— Даша, — она открывает один глаз, но тут же снова зажмуривается. — К нам бросили новенькую?

— Тут больше никого нет, — говорю растерянно. — Не бойся!

— Бедная Даша, — нараспев говорит Ника, превозмогая одышку. — Ты ещё не знаешь, что тут будет.

— Я уже вижу, что всё плохо! — сжимаю зубы, подавляя ярость.

— Будет хуже, — выдыхает Ника, так и не приходя в себя. — Ещё хуже. Когда они вернутся и начнут…

— Они?!

— По малину в сад пойдём, в сад пойдём, в сад пойдём…

— Ника, Ника, проснись! — я легонько колочу её по щекам. — О чём ты?!

— Не подходи к двери. Там напряжение, а закоротить нельзя. И перекусить нечем эту говёную проволоку.

— Проволоку?! Тут нет никакой проволоки! — ору я в истерике. — Слышишь, Ника?! Я Даша! Даша! Номер четыре!

— Ты на крючке, Даша. Теперь ты — кусок дерьма. Как и я. Как и Лейла.

Я охаю и падаю на пол. Но меня сражает не оскорбление. Ника неосознанно говорит о своём прошлом. О том, что было до того, как началась эта заваруха.

Может быть, она знает?! И сможет ответить?!

— Ника, скажи, почему мы тут, — я говорю быстро и чётко. — Что за номера?

— Номера? — Ника заходится в кашле. — Что?!

— Почему ты номер четырнадцать?! — выкрикиваю я, презирая себя за то, что не спешу помогать Нике, а вместо этого мучаю её вопросами.

— Что выпало, то выпало, — отрезает Ника, снова заходясь в кашле.

Хмммм, уже что-то! Знать бы ещё, как обобщить полученную информацию.

— И куда дальше нам?! — выкрикиваю в самое её ухо.

— На смерть.

— Но почему на смерть?! Почему, Ника?!

— Холодно, — Ника приподнимает веки и ёжится. — Лейла, укрой меня своим одеялом.

— Почему на смерть?! — я снова впадаю в истерику, хватаю Нику за плечи и трясу её, трясу, срывая с её губ ошмётки крови и гноя. — Почему?! Умоляю, почему?!

Ника свешивает голову и начинает храпеть и булькать. Я в сердцах отпускаю её и бью себя по щекам. Каждая пощёчина похожа на взрыв воздушного шарика.

Что делать?!

Решение приходит спонтанно. Я сомневаюсь, что оно верное, но не нахожу иного выхода. Я тянусь к своему рюкзаку, открываю его и начинаю шарить по дну. Бутылка воды. Этот странный картонный символ — глаз в треугольнике. Вот она!

Я достаю камеру, что накануне сорвала с окна. Прижимаю ногтём крошечную — не больше бисеринки — кнопочку. К моему счастью, на корпусе загорается красный индикатор, а голубой глаз, что так напугал меня, начинает искриться и подмигивать.

— Супер, — комментирую я. — Потрясающе.

— Вода там, — бормочет Ника сквозь сон. — Строчка кривая. Я не успею. Спрячь её.

Я не обращаю внимания на её слова. Всё равно они не принесут ничего, кроме лишних сомнений. Я поворачиваюсь и смотрю точно в объектив камеры. Они должны меня услышать!

— Эй, вы, — говорю я уверенно, но дрожь в руках выдаёт моё волнение. — Уроды по ту сторону. То, что вы делаете, зашло слишком далеко. Одна уже умерла. Вторая — вот-вот уйдёт следом. Я требую скорейшего решения этого вопроса. Дайте нам знать, что происходит и для чего. Откройте нам память и путь наружу. Хватит.

Голубой глаз таращится на меня, как зомби. До чего хочется разбить его! Но сначала он должен сослужить мне службу. Даже дерьмо надо использовать с выгодой.

— Не откроют, — шепчет Ника окровавленными губами. — Забудь.

— Кто они?! — я бросаю камеру и налетаю на Нику. — Кто по ту сторону?!

— Это бизнес, — выдавливает она. — Бизнес, Лейла. Я не успела.

— Какой, к чёрту, бизнес?! Боже мой! Боже…

Я хватаю плечи Ники и утыкаюсь в её балахон. Меня бьёт истерика. Ника пахнет сладковатым гноем, потом и пылью. Подступившее отчаяние — водорослями. А мои слёзы не пахнут ничем.

Я ною, воплю, выкрикиваю проклятия. Кусаю губы, стараясь заглушить отчаяние болью. Только облегчение не приходит. Грудь по-прежнему сжимают спазмы, а спину — боль.

— Умоляю, — кричу я, отрываясь от Ники. — Умоляю, выпустите нас! Помогите, хоть кто-нибудь!

Ответом мне становится звенящая тишина. И солёный привкус слёз на губах. Как и всегда. Меня не слышат ни сильные мира сего, ни Бог.

— Оставьте нас… в… покое… — выдавливаю я сквозь всхлипы.

Стены трясутся, преломляясь в зеркале слёз. Световые лучи, пробивающиеся сквозь окно, становятся до одурения яркими. Они пахнут мёдом и сиренью. Но кому нужно солнце, когда за плечами смерть точит косу?

— Я хочу домой, — шепчу, слизывая с губ соль слёз и горечь отчаяния. — Очень. Очень…

Наконец, отрываюсь от Ники. Выпав из моих объятий, она безвольно свешивает шею. На её балахоне расплылось влажное пятно: точно напротив моих глаз. Рядом, промеж грудей, бегут кровавые потёки, поднимаясь к уголку рта Ники.

— Ты слышишь меня? — проговариваю я, обхватывая ладонями багрово-синюшное лицо Ники.

Её щёки холодны.

Она меня не слышит. И больше не хочет домой.

Потому что она уже дома.