Цвет моего забвения

Интерлюдия Цвет первый. Зелёный

Сколько ртов упрекало меня, сколько глаз не желало открыться! И сколько рук разворачивало обратно… Да, я шагала не в ногу с целым миром. Но даже если бы на меня обрушилась тысяча кулаков, я никогда не изменила бы решения.

Он стоил того, чтобы срубить себя и всю свою жизнь под корень. Он заставил меня созидать, уничтожая. Он доказал мне, что каждый конец — это начало. Что у меня гораздо больше сил, чем я могу себе представить. И что самые важные победы даются через боль.

Я снова возвращаюсь в ту осень, где мне тридцать лет и я несчастна. У меня одутловатое лицо, покусанные ногти и выжженные волосы с отросшими корнями. Моя однушка захламлена и неприбрана. Вечера со мной коротают два незримых спутника: депрессия и мигрень. Причина моего опустошения глупа и банальна: пластинка из прошлого, заевшая в голове.

«Ты уродлива», — шепчет подсознание в самое ухо, когда я вижу в зеркале грузную и неуклюжую женщину с морщинками в уголках глаз и целлюлитом на бёдрах. «Тебе срочно надо сбросить вес, иначе со своими-то данными останешься старой девой», — вторят всплывающие в памяти голоса одноклассниц. Кто бы мог подумать, что мелкие травмы юношества за пятнадцать лет разрастутся до настоящей навязчивой идеи?! До трагедии, от которой пульсируют виски и сосёт под ложечкой! И кто бы знал, что этот гвоздь в голове начнёт диктовать мне правила жизни.

Я — графический дизайнер в небольшой гейм-студии. И я всё чаще беру работу на дом. Каждый выход на улицу — пытка для меня. Я убеждена: любой косой взгляд адресован мне — неказистой и уродливой. Я искренне верю, что моё уродство дурно пахнет. А уж как обжигают усмешки, летящие в спину…

Всё, чего я желаю последние три года — услышать, что это несовершенство из зеркала — не я. Вылезти из платьев размера икс-икс-эль, а заодно и из своей щербатой кожи. Поэтому когда подруга дарит мне на день рождения сертификат на двухчасовую фотосессию, я воспринимаю это, как личное оскорбление и издевательство. Высшая степень цинизма презентовать такое уродливой товарке, когда сама напоминаешь фарфоровую куколку! Я не говорю этого вслух, но скептически качаю головой. Подруга, обидевшись, замечает, что хотела лишь снова увидеть во мне человека. И уходит, не проронив ни слова.

Вы это слышали? Она хотела увидеть во мне человека… Я жажду того же, ей ли не знать! И она понимала это, но ранила ещё глубже. Это всё равно, что лечить обожжённого, обливая кипятком! Или проворачивать нож в открытой ране.

Два битых дня я смотрю на бланк сертификата глазом профессионала, ища, к чему бы придраться. Два битых дня я раздумываю, кому бы его передарить, чтобы добро не пропало. В конце концов, я набираю номер, чтобы поинтересоваться, можно ли сдать его обратно. Мне отвечает гипнотически-приятный мужской голос. И за три минуты разговора ни о чём происходит невероятное: незнакомый человек по ту сторону провода заставляет меня согласиться на фотосессию.

Мы встречаемся в выходной в городском сквере, спрятавшемся в кольце из высоток. Земля усыпана разноцветными листьями, а небо, повисшее на ветках, звенит голубизной. Фотограф — мужчина приятной, но холодной наружности — представляется, как Терри. Сначала я не могу раскрепоститься и отпустить собственную тушу в свободный полёт. Но Терри шутит, улыбается и даже хвалит меня. Я быстро понимаю, каких ракурсов он ждёт, и стараюсь соответствовать изо всех сил. К концу фотосессии я уже не думаю о том, что где-то приняла не ту позу или поставила ногу не так. Но после того как затвор щёлкает в последний раз, тоска возвращается и садится на грудь. Одна лишь мысль о том, что я могу увидеть на фотографиях, заставляет сердце съёживаться.

— Можно облегчить тебе задачу? — спрашиваю я Терри. — Я хочу взять фото без обработки и отредактировать их сама.

— В чём дело? — Терри обескуражен.

— Я немного недовольна своей внешностью, — ха! «Немного» это слабо сказано! Знал бы он, что я совершенно себя не принимаю! И что сейчас, после того, как волшебные мгновения истекли, думаю о том, не отвратительна ли ему родинка на моём подбородке. — И хотела бы видеть себя на снимках… хотя бы симпатичной.

Ветер вторит мне, гудя в ветвях. С каштанов летят пятипалые листья. Я понимаю, что моя проблема — не конец света, но для меня она постыдна и омерзительна. Как венерическое заболевание или вши. Даже мысли о ней отвратительны до дрожи! И я, скорее, убегу отсюда, чем буду обсуждать её с мужчиной, которого знаю лишь два часа без поправки на трёхминутный телефонный разговор.

— Ты слишком самокритична, Аресса. Ты — красивая женщина. Видела бы ты себя со стороны!

— Я каждый день гляжусь в зеркало, — огрызаюсь я. — Не нужно отрицать, что белое — это белое, а чёрное — это чёрное.

— Есть множество цветов помимо белого и чёрного, — Терри разводит руками. — И каждый из оттенков прекрасен!

— Не нужно издеваться, — мямлю я в ответ.

Звук, вибрируя, пролетает сквозь зубы. Мурашки поднимаются по плечам. Я чувствую раздражение и страх. И уже жалею, что согласилась на рисковую затею.

— Хорошо, — он неожиданно меняется в лице. Оттенок его кожи становится ещё более холодным — звёздная пыль на лунном полотне. — Я не буду обрабатывать фото. Я позвоню тебе, когда ты сможешь всё забрать.

Терри разворачивается и уходит. Без прощания. И без прощения. Уплывает в плен городских высоток, утопленных в красно-оранжевом мареве деревьев. Я долго смотрю ему вслед, словно он унёс с собой важную часть меня. Потом, спотыкаясь, возвращаюсь по увядающему разнотравью к машине.

Уже когда я вклиниваюсь в пробку у разъезда, в голову приходит робкая мысль. От одного прикосновения к ней становится тепло и спокойно. Что, если Терри действительно считает меня симпатичной? Ведь у людей разные вкусы. Я вспоминаю потрёпанного плюшевого мишку без одного глаза, с которым любила играть в детстве, и губы растягивает улыбка. Даже на самый уродливый товар в итоге найдётся покупатель…

Я улыбаюсь, как глупая, и не замечаю, как загорается зелёный свет. Поворачиваю ключи — и глохну! Пытаюсь завестись снова — мощный толчок кидает меня на руль. Надо же, забыла выжать сцепление. Из головы начинают вылетать элементарные вещи. И осень вдруг расправила морщины и заиграла красками весны. Интересно, почему?

Громко сигналя, меня обгоняет внедорожник с красавицей-блондинкой за рулём. Лицо владелицы сморщено гневом и яростью. Но мне кажется, что это немое отвращение. Жуткая эмоция от того, что пришлось проехать рядом с уродливой до омерзения женщиной. Я показываю блондинке язык. Становится легче.

Вырулив на шоссе, я пытаюсь вернуться к тёплой мысли. В памяти всплывает инцидент с блондинкой, и разум пытается раскрошить надежды в прах. Поддаваясь ему, обречённо вздыхаю. Не стоит думать о том, чего у тебя никогда не будет. Кому нужны журавли в небе? Лови синиц!

Только в этот момент я понимаю, что не согласна ни на синицу, ни на тысячу голубей. Пусть журавль будет выдуманным, пусть! Если мне так спокойно и хорошо от того, что он в небе, я не стану требовать большего.

Терри звонит через три дня. Он разговаривает так, словно ничего не произошло. Мы встречаемся на том же месте, в то же время. Краски осени зардели ещё ярче, только небо провисло и посерело. Терри принёс с собой конверт из крафт-бумаги: слишком большой для минидиска с фото.

— Аресса, — говорит он. — Твоё желание, конечно, закон, но я всё-таки обработал твои фото.

— Я же просила не делать этого!

— Я просто хотел показать тебе, какая ты на самом деле красивая.

Ярость вспыхивает внутри, опаляя щёки. Стараясь сдерживаться, забираю конверт. Благодарю Терри за терпение. Он улыбается в ответ, и внутри снова разгорается пожар. Мой воображаемый журавль…

Возвращаясь к машине, я думаю, что мне делать с фотографиями. Решаю в итоге, что достану минидиск с исходниками вслепую, а обработанные фото выброшу в урну, запечатав конверт.

В машине я осторожно приоткрываю клапан и просовываю руку в черноту. Сразу нащупываю носитель и тяну его наружу. Неловкое движение — и бумага, шурша, рвётся. Фотографии сыпятся мне на колени. Я пытаюсь отвести взгляд, словно передо мной вырезки из порножурналов, но не могу. Глянцевая яркость притягивает и манит. И, спустя несколько мгновений, я уже держу в руках фотографии, жадно разглядывая.

Роскошная молодая женщина улыбается с бумажных квадратиков. Её глаза лучатся бесконечным счастьем. Женщина танцует в деревьях, подбрасывает в небо ворохи листьев, загадочно поглядывает сквозь ветки с румяными гроздьями рябины. Она несёт себя так гордо, что её недостатки кажутся бонусами. Меньше всего мне верится, что на фото — та, кого я каждый день вижу в зеркале. Гадкие утята не превращаются в лебедей: в гадких уток, разве что.

Осень за ветровым стеклом рассыпается на мелкие осколки — это слёзы побежали по щекам. Прежде, чем я успеваю хоть что-то сообразить, рука тянется к телефону. Я набираю номер, оставшийся в истории вызовов, и горячо, сквозь слёзы благодарю Терри. Впервые за долгие годы я верю в себя. Внутри, после долгого томления, легко и спокойно. Это похоже на избавление от старого навязчивого недуга. Словно, наконец, удалили больной зуб, что беспокоил много месяцев.

Дома я открываю исходники в графическом редакторе и стараюсь изменить их на свой вкус. Я ужимаю себе бока и живот, накладываю тени на ноги, чтобы казались стройнее, замазываю кистью двойной подбородок… И неожиданно понимаю истину: я никогда не смогу сделать себя лучше той, что разглядел во мне Терри. На его снимках даже несовершенство становилось удивительно красивым. Может, делать красоту и уродство переменными понятиями — это и есть дар настоящего художника?

На следующий вечер я иду в салон и со стеснением прошу перекрасить волосы в натуральный цвет. И понимаю, что сделала ещё один шаг навстречу себе.

Месяц спустя я сталкиваюсь с Терри в супермаркете. Он, к удивлению, узнаёт меня первым. Помогает донести покупки до машины и предлагает заехать в ближайшее кафе перекусить. И я, конечно, соглашаюсь. Я выбираю кафе «Райское облако» под крышей небоскрёба в деловом центре.

Прозрачный лифт везёт нас сквозь воздух, пропитанный бензиновым выхлопом. Окна кафе открывают роскошный вид на вечерний город. Мы садимся за столик у окна, и сияющий простор города прыгает в наши объятия. Под нами дрожат огни и убегают в никуда машины. И я уже не скрываю от себя, что наслаждаюсь каждым жестом Терри. Мой воображаемый журавль стал осязаемым! И месяц, что я тайком ждала чуда, теперь кажется долгим, как десять лет кромешного забвения. Но игра стоила свеч! Осталось лишь протянуть руку и сжать мечту в ладонях. Просто ли это будет?

Официант уносит наш заказ. Слух согревает музыка и тихие разговоры посетителей, сливающиеся в уютный рокот. Я слежу за игрой бликов на стекле и, наверняка, глуповато улыбаюсь. Словно школьница, которая вот-вот получит свой первый поцелуй.

Надежды теряют яркие краски, а свет неожиданно тускнеет, когда Терри настороженно произносит моё имя:

— Аресса?

— Что? — бездумно поднимаю глаза. Мне не нравятся интонации, которые приобрёл его голос. Словно звенящий ручей в секунду смёрзся коростой льда. С чего бы?

— Ты что, — говорит Терри спокойно, но холодно, — ешь мясо?

— Да, — отвечаю прежде, чем успеваю осознать вопрос. Даже не вопрос — претензию!

— Да?

— Что-то не так? — добавляю я, наконец уловив суть.

— Да нет, — Терри пытается улыбнуться, но уголки его рта лишь жалко дёргаются. — Извини.

Официант приносит наш заказ, учтиво улыбаясь. Вилки звякают о фаянс. В моей тарелке дымится роскошная отбивная с картофелем. Перед Терри — что-то пёстрое, но печальное, из сырых овощей. Что-то, что лишь раздразнит аппетит, но не прибавит сытости.

Мы разговариваем, но общие темы ускользают, как речная рыба из кулака. Размеренная обстановка становится напряжённой, и кажется, что воздух вот-вот пойдёт искрами. И мы оба знаем, что причина этому — нечаянный вопрос, что обронил Терри несколько минут назад. Нет, меня не раздражает, когда люди интересуются моим рационом — несмотря на недовольство собой, я никогда не придерживалась диет. Но Терри вымораживает содержимое моей тарелки: ароматный кусок свинины, политый грибным соусом, с веточкой фиолетового базилика и круглыми картофелинами. Я чувствую его негодование кожей. И вот это уже мне неприятно. Неприятно и непонятно.

Поужинав и оставив тарелки на столе, мы спускаемся в объятия засыпающей улицы. Огни тускнеют и сливаются с молодой ночью. Глубокая синева укрывает нас плотным пледом. Темнота пахнет бензином и прелыми листьями. Сразу замечаю, что Терри полегчало на воздухе. Он снова начинает непринуждённо смеяться, как в тот сентябрьский день, когда мы впервые встретились.

Мы подъезжаем к разъезду. Описываю круг по сонному кольцу. Сто метров вниз по шоссе, и Терри должен выйти. В двух кварталах отсюда его дом.

Шины скрипят об асфальт. Звук в вечерней тишине кажется особенно пронзительным и гулким. Огни фонарей за окнами машины смазываются и дрожат, вычерчивая зигзаги на запотевшем стекле. Вот и всё.

— Прости меня, Аресса, — говорит Терри неожиданно.

— За что? — я пытаюсь побороть нарастающее негодование.

— За вопрос, — отрезает он. — Я вижу, что он смутил тебя.

— Да ладно, — фыркаю, пытаясь показать, что не задета. Только не получается. — Я ем мясо. И что с того? Мои предпочтения в пище не делают меня уродливой.

Я не верю, что говорю это. Но я знаю одно — это истина. Моя личная истина, что имеет право отличаться от его.

— Пойми меня правильно. Я отказался от этого ещё шесть лет назад, — поясняет Терри. — И теперь, как только вижу, как кто-то ест мёртвое тело, зло берёт. Но не принимай близко к сердцу. Ты не обязана разделять мои взгляды. Твоё право есть то, что тебе хочется.

— Мёртвое тело?!

— Извини, если испортил тебе вечер. Но давай называть вещи своими именами. Свиной стейк — это кусок трупа свиньи.

Я отворачиваюсь, стараясь не рассмеяться от нелепости ситуации и не выплюнуть ужин от отвращения. И чувствую, как моя истина, в которой была убеждена ещё минуту назад, рассыпается по кубикам, как детский конструктор. Ароматная отбивная начинает казаться куском разлагающейся плоти. И это всё — у меня в желудке! Почему его слова так действуют на меня? Почему?

Но другой вопрос занимает меня куда больше. Какое право он имеет говорить обо мне и моих предпочтениях так, словно я его девушка? Почему он лезет в мою голову и изменяет мои программные установки? Зачем стирает записанные умозаключения, заменяя их своими? Почему он имеет дерзость влиять на меня…

Ответ приходит неожиданно. Самое время хватать мечту за хвост, цеплять гарпуном и вытаскивать на свет! И Терри, судя по всему, думает так же. Потому что он не выходит из моей машины до самого дома. И остаётся у меня на ночь.

Нет, ничего не происходит между нами. Мы — взрослые люди — сидим до рассвета на подоконнике и смотрим на звёзды. Терри открывает мне душу, а я позволяю ему делать это. И пусть некоторые его рассуждения кажутся наивными, в них спрятано столько искренности! Он говорит, что люди теряют гуманизм и человеческий облик, грязнут в жестокости, грызут друг другу глотки. Он рассказывает о том, как легко обидеть слабого и сравнять с землёй беззащитного. Когда солнце показывается на горизонте, воспламеняя двор, я понимаю, что никогда не встречала такого открытого и честного человека.

Я не беру мясо в рот с той самой ночи. С той волшебной ночи, которая ни разочаровала, ни дала надежды на большее. Около четырёх утра у меня случился перелом души. Подмена истин и взглядов. Крах мировоззрения и смена точек отсчёта. Этой ночью я поняла, что я сама — журавль. И что небо — во мне.

Большее всё-таки случается. Мы играем скромную свадьбу через полгода. Плюём на возмущение моих родителей по поводу того, что Терри моложе на восемь лет. Я без конца ставлю себя на их место, бешусь и плююсь кровью, но так и не нахожу истинной причины их негодования. Разве что та, которую я отметаю наиболее старательно — эгоизм. Как хорошо было бы оставить себе взрослую одинокую дочь! Подтверждает мои догадки и то, что его родители и слова не сказали по этому поводу.

Терри продолжает зарабатывать фотосъёмкой, я по-прежнему работаю дизайнером. Только многое меняется. Теперь я не стесняюсь выходить на улицу. Мой муж сделал всё для того, чтобы я приняла себя. Для того, чтобы я полюбила каждую складочку на своём теле, каждую прядь выжженных волос, каждый квадратный сантиметр одутловатых щёк. Мною восхищаются в офисе. Да и понять, что смешки на улице адресованы не мне, оказалось чрезвычайно легко.

В нашем доме царят гармония и тихое счастье. И омрачается наша идиллия лишь одним: знакомые всё реже заходят в гости, а родители совсем перестали интересоваться моими делами. Когда я прихожу в родительский дом, мама плачет, а отец молчит, словно меня не существует. И я знаю, почему. Уже знаю… Это вовсе не из-за возраста Терри. Не только они, но и мои подруги и коллеги считают моего мужа странным. И думают, что я схожу с ума вместе с ним.

Я? Схожу? С ума? Клянусь, никогда прежде я не чувствовала такой ясности в мыслях! К сожалению, истинная картина мира за розовыми очками оказывается слишком несовершенной, чтобы с ней мириться.

В этом грязном мире зашлакованы не только тела, но и эмоции. Души людей прогнили настолько, что искренность, честность и желание жить по совести воспринимаются ныне, как порок. Всё чаще я прихожу к выводу, что они и мы — совершенно разные существа. Мы — по разные стороны баррикады. Их правда пахнет кровью, унижением и страданием невинных; наша же — свежа и безмятежна. Каждый прав по-своему, как бы больно мне не было это признавать. На эту тему можно спорить бесконечно, но я не дискутирую даже тогда, когда мне сыплют грязью в лицо. Я уже сделала свой выбор. В ту волшебную ночь. А они пусть выбирают сами что хотят.

С каждым днём я разочаровываюсь в людях всё сильнее. С каждой минутой — вижу всё больше грязи, на которую противно даже смотреть — не то, что прикасаться! Поэтому когда Терри год спустя предлагает переехать в деревню естественников за городом, я соглашаюсь с огромным удовольствием. Меня уже не пугает перспектива потерять работу: более того, я рада освободиться от неё. У моего мира — гангрена, и поражённую часть надо ампутировать.

Я рву все связи с гниющим городом, в котором родилась. Прощаюсь с покосившимися трубами заводов, с грязными улочками, со свалками, спрессованными меж стен небоскрёбов. Квартиры проданы, вклады сняты со счетов, работа оставлена. Чемоданы упакованы и уложены в багажник. Мы уезжаем в воскресенье утром, отрезав себе все возможности вернуться.

Машина несётся сквозь лес. Мимо проносятся мёртвые деревни на мёртвых полях, где торчат в небо разрушенные водонапорные башни и кренятся иссохшие колодцы. Вот они, следы Последней Войны, что никогда не будут уничтожены. Прогуляешься по улочкам меж выжженных домов и прожаренного солнцем ковыля и, наверняка, наткнёшься на людские останки. Кости в ветхих тряпках, черепа без зубов… Если конечно, ядовитые дожди ещё не сравняли их с песком.

— Люди сами виноваты во всём, — замечает Терри, перехватив мой взгляд. — Нет на свете зверя более жестокого, чем человек.

— Сложно поверить, что дальше есть жизнь, — замечаю я, и ветер поднимает мои волосы.

— Есть, милая, — Терри улыбается, — и ещё какая!

После пятидесяти километров мёртвой зоны, вокруг действительно просыпается жизнь. Гарь и сухой чернозём сливаются с горизонтом, подчёркивая границу раздела земель разводом чёрной туши. Новые поля улыбаются золотом пшеницы, деревья трясут листвой. Длинноногие грачи скачут по обочине, разевая клювы. И кажется, что здесь никогда не было ядерной зимы: лишь бесконечное лето.

Дорога сворачивает в поля, делает крюк и, наконец, приводит нас в небольшое поселение, окружённое поймами. Километрах в трёх через поле виднеется ещё одно: более крупное. Мы останавливаемся у большого деревянного дома с палисадником и полированным забором. Терри сам его выбрал.

— А что там? — указываю на соседнюю деревню, не успев выйти из машины.

— Ты даже на дом не взглянула, Аресса!

— Мне просто интересно. Что это за деревня?

— Там живут другие, — Терри отводит взгляд и начинает разгружать багажник. — Не такие, как мы.

— То есть, — пожимаю плечами, — обычные люди, как в городе?

— Может, чуть получше, — Терри явно не нравится эта тема. Он продолжает с ожесточением выкладывать багаж на землю. — Не настолько грязные. Но будь уверена: они едят курятину и свинину на обед. И травят бродячих псов. Можешь не переживать: они к нам не ходят. Только мы к ним иногда. Потому что у них есть рынок, а у нас — нет.

— А что у них ещё есть?

— Две школы, железнодорожная станция и много магазинов. Не волнуйся: тебе всё это успеет надоесть. Осмотри лучше дом.

По сравнению с моей «однушкой», коттедж кажется огромным. В переплетениях коридоров и холлов, утопленных в солнечном свете, можно заблудиться. За широкими окнами первого этажа — буйная поросль цветущего кустарника. Четыре пустые комнаты внизу, не считая кухни, и чердачное помещение с окнами в небо. Место с треугольными скатами потолка, где можно спать прямо под звёздным покрывалом. Нужно только натаскать матрацев. Радуйся — не хочу.

Однако, гуляя по пустым помещениям дома, я замечаю, что мне не хватает какого-то важного элемента. Крошечной детали, с которой я привыкла жить. Может, даже грязи… Я словно щупаю языком место, оставшееся после удаления больного зуба. Словно понимаю: я никогда не смогу жевать так, как раньше…

Но зато я теперь здорова.

Наш коттедж стоит посередине сада с плодовыми деревьями и бескрайними грядками. Сытым от растительной пищи не бываешь, но я лишь набираю в весе. А ещё я не в восторге от возни с землёй, а когда она забивается под ногти — готова выть. Но теперь, когда жизнь поставила другие условия, выбирать не приходится. Лучше грязь на ладонях, чем в душе. Я, скорее, увязну по щиколотку в болотистой тине, чем позволю чужому дерьму себя запачкать.

Иногда я думаю о том, что мы пошли не по тому пути. Бывает, что у меня возникает желание бросить всё и умчаться прочь, в город, сквозь выжженные километры пустых деревень. Но я боюсь делиться опасениями с Терри. Неосторожное слово может обломать его крылья. Для меня нет ничего важнее знания, что Терри чувствует себя нужным и реализованным.

Август. Фиолетово-оранжевый вечер плещется у горизонта. Мы сидим на крыше, и горячая черепица греет наши ноги. Под нами растекается зелёное море садов. Над землёй, вереща, рисуют дуги ласточки.

— Ты никогда не думал, что у тебя иное предназначение? — спрашиваю я и беру Терри за руку.

— В каком плане? — Терри улыбается. — Тебе, как профессионалу, не нравятся мои работы?

— Я не об этом, — тщательно подбираю слова. Нужные, как назло, не идут на ум, и голова начинает трещать и пухнуть. Молнии проносятся у висков. — Это твоё стремление беречь всё живое и жить естественно. Откуда оно? Кто научил тебя этому? Ведь твои родители едят мясо.

Терри мрачнеет. Бледность накатывает на его лицо.

— Аресса, это страшная история. Тошнотворная. Ты не захочешь её слушать.

Отворачиваюсь и разжимаю пальцы. Ветер несёт по крыше первые опавшие листья и семена трав. Зелёное море садов волнуется, и кажется, что из недр его вот-вот выпрыгнет цунами. Я действительно не хочу слушать Терри — впервые в жизни. Интуиция подсказывает мне, что я не должна этого знать. Но как же хочется!

— Иногда у меня возникает ощущение, словно я не знаю, кто мой муж, — произношу я тихо. Ветер вторит моему шёпоту.

— Одна ошибка перевернула мою жизнь, — начинает Терри, и я жадно вслушиваюсь в каждое его слово. Не хочу, но вслушиваюсь. Словно читаю книгу ужасов, желая лишь насладиться сюжетом и пролистать травмирующие фрагменты, но любопытство, тем не менее, заставляет открывать самые жуткие страницы и запоем их вбирать. — Когда я учился в старшей школе, я, вместе с тремя одноклассниками, замучил до смерти бродячую шавку.

— Шавку?! — вскрикиваю я. Удушье взбирается по шее.

— Собаку. Щённую суку. Мы приманили её едой, а потом парни связали её проволокой. Скрутили лапы и натянули между деревьев. У одного из моих друзей был складной нож. Мы резали ей кожу, засыпали в раны землю, вытаскивали кишки наживую и ломали кости, лишь для того, чтобы посмотреть, как долго она протянет.

— Это… Боже! Как отвратительно! — я едва сдерживаю ярость. Слёзы щекочут уголки глаз и готовы побежать по щекам. Я действительно не знаю своего мужа. — Прошу, скажи, что ты не принимал в этом участия!

— Если я скажу, что лишь наблюдал и хотел дёрнуть оттуда, это будет неправдой, — замечает Терри. — Я принимал в этом участие наравне с остальными. Меня вела не ярость, не удовлетворение, получаемое от чужих мучений, а чистое любопытство. Может, хотя бы от этого тебе станет легче. В тот же вечер, дома, мне сделалось плохо. Я обнимал унитаз, а родители не понимали, что со мной творится. Долгие годы после этого мне снилась эта собака. Её взгляд. И щенки, которых она оставила. Ты не поверишь, Аресса, но собаки умеют плакать. Я сам видел.

— Замолчи! — затыкаю уши руками и мотаю головой. Новая правда застревает булыжником под рёбрами. Но самое ужасное, что даже после этого я продолжаю его любить. Даже если бы он уничтожил целый взвод бродячих собак с особой жестокостью, я любила бы его всеми фибрами души, и ничто не изменило бы этого! — Умоляю, замолчи!

— С тех пор я поклялся себе, что не причиню вред ни одному живому существу, — Терри серьёзно смотрит на меня. Его глаза блестят. — Даже косвенно. Поэтому я живу так, как живу. Это мой долг перед миром, которому я навредил. Когда я вижу кусок мяса в тарелке другого человека, в памяти всплывают лица школьных товарищей, и та злость, что я чувствую по отношению к ним и себе самому. Я раскаялся, Аресса, но никогда не прощу себя. В некоторых случаях недостаточно просто признать, что поступил неправильно.

— Ты наказываешь себя так?

— Да, Аресса. Самобичевание стало моей навязчивой идеей. Прости, что втянул тебя в это. Но я слишком любил тебя, чтобы не забрать с собой, в свой мир.

Подпалины ночи окрашивают небо. Зелень под ногами становится тёмно-синей. Я плачу. Терри плачет. Этим вечером мы словно ходим кругами в разных направлениях: то расходясь в пространстве, то сталкиваясь лбами. Но, вопреки здравому смыслу, я чувствую, что люблю его ещё сильнее.

В нашей общине несколько семей, но я предпочитаю не сталкиваться с новыми знакомыми. Если Терри действительно кажется искренним гуманистом, преследующим свои взгляды от чистого сердца, то эти мужчины и женщины — настоящими фанатиками с неуёмной гордыней. У Мозгачёвых — наших соседей — семеро детей, от мала до велика. Ни один из них не ходит в школу. Трёх младших, большенькому из которых перевалило за пять, мать Алиса кормит только грудью, превратившейся от большого опыта в две свисающие до пупка тряпочки. Малыши напоминают узников концлагерей времён Великой Отечественной Войны: большая голова и полоски рёбер, между которыми проваливается кожа.

Каждый раз, когда Мозгачёвы приближаются к нашему дому, я стараюсь уйти в сад и спрятаться среди деревьев и кустов смородины. Иногда мне это даже удаётся. Но в октябре, когда жёлтые листья сгнили, ударили холода, а я поняла, что жду ребёнка, наши встречи становятся чаще. Естественно, о посещении гинеколога в нашей общине нет и речи. Когда я пытаюсь заикнуться об этом, меня накрывают многоголосые обвинения во всех смертных грехах. В живодёрстве и в развязывании ядерной войны — в том числе. Даже когда к апрелю мои ноги превращаются в налитые синевой кадушки, живот налезает на нос, а голова начинает болеть при каждом движении, мне не разрешают выехать в город к врачу. Мне находят духовную акушерку — решено, что роды у меня будет принимать Алиса. И это не радует. Я сомневаюсь в медицинских знаниях женщины, некогда недоучившейся на юриста. Более того: глядя на неё, я совершенно не хочу кормить ребёнка грудью. Естественный процесс в Алисином беззастенчивом и повсеместном исполнении с двумя детьми одновременно, кажется актом, подобным публичному посещению туалета.

Но есть причина, по которой я не протестую. Её имя — Терри, и мне мало его улыбки. Мне нужно, чтобы он понимал: мы сделали этот шаг, тяжёлый и важный для нас обоих, не зря. А ещё — чтобы он верил в наше общее будущее. В свои крылья, которыми я однажды его наделила: осязаемые, а не вымышленные. И чтобы он перестал, наконец, наказывать себя.

Каждый день я наблюдаю за тем, как преображаются его работы. Всё чаще на фотографиях вместо опостылых людских силуэтов — лики природы. Горящие на солнце колосья, пронзительно-чистый дождь, отхлёстывающий мелодии по крышам, прогретая черепица с лёгким налётом мха. И птицы. Клины, плывущие на юг в мареве закатного неба. Люди на снимках тоже встречаются, но другие: с чистым взглядом, морщинками в уголках глаз и свободным ветром в волосах. Женщины с косами, в длинных юбках. Их глаза сияют, как звёзды над нашей крышей. Мальчик, грызущий баранку с таким аппетитом, что хочется безбожно отобрать лакомство и впиться губами в свежее тесто. Мужчины с вёдрами и кристальная вода, переливающаяся через обод. Я ощущаю эту живую энергетику кончиками пальцев и успокаиваюсь: Терри счастлив здесь, в золотых объятиях полей. Он никогда не променяет это звенящее голубое небо на грязный холщовый лоскут, что висит над городом. Для него нет ничего дороже нашего будущего на этой земле. А потому и я оставляю позади негодование и извлекаю плюсы из сложившейся ситуации. Их немало.

Роды начинаются глубокой ночью, на месяц раньше срока. Сначала появляются едва заметные боли в животе, а потом по ногам бьют зелёные воды. Терри бежит за Алисой. Не проходит и часа, как мне становится хуже. Каждая схватка заставляет меня забываться и бредить. Как я и предполагала, Алиса ничем не может мне помочь, кроме неумелых попыток успокоить. Утешение нужно мне меньше всего, когда я того и гляди получу путёвку на тот свет! В коротких светлых промежутках, глядя на кривящиеся балки потолка, я кричу, что умираю, и требую вызвать скорую помощь. И Терри, вопреки возражениям Алисы, всё-таки вызывает её! Только доктора ничем не могут мне помочь, потому что наш сын выскакивает из утробы задолго до их приезда. Мёртвым.

Так оно и получилось. Все восемь месяцев мук свелись к заполнению документации. У меня не хватает сил заплакать: я лишь смотрю на тело сына безучастным взглядом. А Алиса, глядя на меня, открытым текстом заявляет, что несчастье произошло из-за попыток медиков вмешаться в естественный ход родов и добавляет, что все врачи — безбожники и убийцы. А ещё с сарказмом цедит, что мы с Терри не хотели этого ребёнка, если он добровольно решил отправиться в мир иной. Я непременно высказала бы ей всё, если бы не моё состояние. Губы просто не шевелятся. Оказывается, нет ничего больнее, чем чувствовать, как внутри разливается негодование, а ты не можешь его выплеснуть. Слабея от физического и эмоционального изнеможения, я подписываю отказ от госпитализации и тут же забываюсь беспокойным сном.

Дни улетают, как птицы, косяками тянущиеся к югу. Часы гниют, как листья, что срываются с деревьев и падают на землю. Наше время пахнет прелой сливой и сушёным базиликом. Оно мажет раны солнечным мёдом, притупляя боль. И кажется, что нам хватило сил всё забыть. И даже простить Алису. Хотя, с тех пор Мозгачёвы не приходят в наш дом, как и мы в их.

Вечерами мы с Терри по-прежнему сидим на крыше, наблюдая за тем, как кровавый диск солнца ползёт к горизонту. Остывающая земля, как и раньше, пахнет безумием, свободой и полётом. Чистая кровь новых закатов вбирает в себя одинокие деревья вдалеке, а мы воображаем, словно летим к умирающему солнцу, как два журавля. Как и прежде, мы разговариваем ночами о вечном. И просыпаемся с улыбками, словно ничего не произошло. Мы возделываем наши земли по весне и пожинаем урожай осенью. Но в нашей жизни появляется ещё один ритуал.

Каждое утро мы заходим в самый потаённый уголок сада, где прячется крохотная могилка. И разговариваем с надгробным камнем так, как говорили бы с нашим сыном.

Всё, вроде бы, идёт, как раньше. Сердце бьётся в том же темпе, глаза по-прежнему щурятся от солнца, а воздух, как и обычно, прозрачен и звенит от малейшего колебания. Но это чувство обманчиво. Всё прозаичнее: Терри не даёт мне расклеиться. Моё мнимое благополучие — лишь косметический эффект. Можно покрыть фасад аварийного здания краской и свежей штукатуркой, но оно не перестанет разваливаться изнутри. И я сейчас, как разрушающийся дом.

Да, я никогда не плачу. Но мне тяжело. Нет, это не то слово: не умею я подбирать меткие метафоры. Я никогда не признаюсь себе — а Терри тем более — что сожжена прошлым изнутри. Вывернута наизнанку. Всё, что наполняло меня, истёрто в грязный пепел и перемолото в муку.

Однажды тяжесть становится настолько невыносимой, что я решаю утопить её в забытьи. Способа лучше, чем устроиться на работу, я не нахожу. Поначалу Терри возражает, и я понимаю его. Но когда его ресурсы истощаются, и до него доходит, что я не смогу прогнать прошлое, не вытеснив его событиями настоящего, он соглашается.

В школе в соседней деревне я нахожу вакансию учителя рисования. И, хоть директор смотрит на моё лицо без косметики и юбку в пол с опаской, он одобряет мою кандидатуру. Ценные кадры в деревне — явление редкое. А я оказываюсь именно такой. Мой многолетний опыт работы не подводит меня.

Новая жизнь не оставляет места грусти: я слишком устаю, чтобы предаваться болезненным воспоминаниям. Мне нравится всё на моём рабочем месте: кабинет в пятнах акварели, вид из окна на деревенские крыши, запах краски и древней пыли, который бывает только в школьных коридорах. Мне нравятся дети, которым я могу передавать свои навыки и вдохновение. Мне нравится долгая дорога домой по обочине просёлочной дороги. Иногда я даже возвращаюсь с улыбкой. А вечерами мы с Терри, как и раньше, сидим на накалённой за день крыше и пьём аромат солнца. Иногда я делаю наброски, и, клянусь, они лучше, чем скетчи из моей прошлой жизни.

А ещё я замечаю, как вместе со мной меняется Терри. Он словно становится сильнее, видя, что я вернулась к жизни. Я знаю: у него появилась ещё одна травма. Чувство вины за произошедшее гложет и его, просто он глубже прячет эмоции. Но, глядя на улыбку мужа, начинаю верить, что однажды мы отпустим это. Мой бедный Терри слишком устал, спасая меня. Пришло моё время доказывать, что старания были не напрасны.

Моё тридцать пятое бабье лето горит багрянцем листьев и мёдом солнечного света. Оно источает аромат поздних цветов, ублажает сладостью пыльцы и терпкой кислотой антоновских яблок.

Школьные коридоры пахнут типографской бумагой и чернилами. Скрип ручек о тетрадные страницы наполняет классы. На моём рабочем столе догорают астры, расставляя острые лепестки. Ученики рисуют лето, пытаясь задержать время воспоминаниями, увековеченными на альбомных листах. И я верю, что в этом действе есть магия. Словно кисти детей притягивают тепло в разгорающуюся осень.

Последний урок. Я собираю работы и выставляю оценки. Исследуя взглядом корявых человечков, выведенных детскими пальчиками, снова возвращаюсь в школьные годы. Там, за километрами мёртвых земель и выжженных деревень, в прошлой жизни, мама хранит все мои старые альбомы. Мама, что однажды не пожелала признать выбор дочери. Может быть, она даже скучает, но я сомневаюсь. Настоящая, счастливая Аресса не нужна ей.

Последний звонок прокатывается по коридорам гулким рокотом. Есть что-то особенное в хриплых тембрах школьных звонков. Может быть, именно такой звук производят шестерёнки машины времени, перетираясь друг о друга?

Стук моих набоек скачет по пустым коридорам. Прощаюсь со сторожем, вешаю ключ. В ответ, как и обычно, получаю осуждающий взгляд — здесь не любят членов нашей общины, как бы я ни пыталась это отрицать.

Кто я тут: чужая среди своих, или своя среди чужих? Чужая среди чужих…

Выхожу в гулкую пустоту школьного двора. Ветер кидается под ноги, как рассерженный щенок, и поднимает оборки юбки. Небо перекрыто заслоном туч. Кучерявые края облаков размазываются, как акварель под потоком воды. Ещё немного и начнётся гроза. А я, как всегда, оставила зонт дома. Поэтому нужно поторопиться.

Подумав, понимаю, что дождь накроет меня на пути к дому. Опасно ходить по полю в разгар грозы. Решаюсь срезать путь и пройти к общине сквозь заросли кукурузы. Расстояние напрямую — около километра. Может быть, я даже успей домой к началу непогоды.

Ускоряя шаг, я одолеваю окраинную улицу. Деревянные домики, по мере приближения к выходу из деревни, становятся более бедными и убогими. Палисады запущены: лишь колкие заросли малины торчат сквозь прогалы заборных досок. За покосившимися калитками разрастаются дикие цветы.

Пересекаю трассу и вторгаюсь в заросли кукурузы. Зелёные столбы с лохматыми листьями убегают назад. Початки уже собраны, и теперь, наверняка, лежат в домах на тарелках, аппетитно-золотистые и хрустящие, пропитанные светом, маслом и бесконечностью просёлочных дорог. Хрустят на чьих-то зубах, роняя вкус солнца… Облизываюсь, предвкушая скорый ужин.

Воздух тяжелеет от влаги: того и гляди, земли коснутся первые капли. Кукуруза закрывает меня с головой, заслоняя обзор, и предвкушение дома перекрывает страх. Словно неведомое зло может возникнуть из ниоткуда и прижать меня к земле, похоронив. Здесь душно. Я рвусь между рядов, но не уверена, что бегу в правильном направлении. Но успокаиваю себя: эти места безопасны. Сколько раз я уже ходила этой тропой! И каждый раз это похоже на тайный побег в туалет среди ночи, когда сначала боишься высунуть ногу из-под одеяла, а затем возвращаешься в кровать бегом. Всё закончится быстро. Главное — придерживаться прямой траектории. Тогда, рано или поздно, ряд закончится, и я выйду на открытое пространство.

К середине пути, когда тяжёлый ветер усиливается, а колени начинают упрямо ныть, я прихожу в панику от иррационального чувства. Оно приходит из ниоткуда и внезапно — потоком отборного страха по венам. За мной наблюдают. Я чувствую взгляд, целящийся в спину. Я даже слышу шаги, не согласующиеся с моими. Поначалу они кажутся простым эхом. Но когда монотонное пошаркивание прерывается вознёй, я убеждаюсь, что права. Сердце сдавливает ужас, а горло — удушье.

Останавливаюсь среди рядов. Кругом — зелёная бесконечность. Ничего не слышно: лишь ветер постанывает, приподнимая сухие кукурузные листья. Но интуиция сильнее рассудка. Я боюсь обернуться. Я знаю, что увижу то, что меня испугает. И понимаю, что любая инициатива может породить плохой исход.

Натянутую плёнку тишины, наконец, прорывают шаги. Осторожные, крадущиеся, бережные. И только тогда я нахожу в себе силы сорваться с места и побежать наперерез ветру.

Колкие потоки воздуха разрывают грудь. Сумка колотит по спине, оборки юбки — по икрам. Паника сдавливает мышцы болью, делая их каменными. Удушье нарастает, когда я нахожу в себе силы обернуться через плечо. Мужской силуэт продирается сквозь заросли, следуя точно по моей траектории.

Первые капли дождя ударяют о землю. Вода иглами вонзается в лоб, путается в волосах, стекает на губы. Я прорываю воздух, как торпеда, с одним лишь убеждением. Нельзя останавливаться. На бегу подтягиваю сумку к себе и судорожно шарю по дну. Перьевые ручки, кисти, тетради…

Ключи! Огромная связка ключей! Сомневаюсь, что она мне поможет, но…

Зажимаю кольцо между пальцами. Металлические болванки позвякивают, напевая издевательскую мелодию. Им невдомёк, что я в опасности. И что каждый шаг даётся всё тяжелее.

Одышка и тяжесть в груди становятся невыносимыми, и я снижаю скорость. Он нагоняет меня через несколько секунд. Мужские пальцы впиваются в плечо, но я выскальзываю, как рыба. Преследователь не сдаётся: грубые руки хватают подол моей юбки и тянут на себя. Треск рвущейся материи слишком явен, чтобы его игнорировать. Охнув, падаю в грязь и переворачиваюсь на спину. Поле зрения застилает кукурузная зелень. Плачущее небо, окрашенное закатом, кровоточит над моей головой. Я кричу так, что воздух трепещет. Эхо вторит мне издалека, будто издеваясь. Ни души вокруг — я знаю это. Только я и мой мучитель.

Шероховатые ладони ползут по бёдрам, задирая юбку, и проникают под кружево белья. Я чувствую себя той самой собакой, что мой муж в глубокой молодости привязал проволокой к дереву. Довольное лицо с колючей щетиной на щеках нависает надо мной, как бледная луна. Я не знаю его. В нашу общину он не приходил. Чужие глаза смотрят на меня со странной нежностью и пугающим спокойствием.

— Ну-ну, — бормочет мужчина. — Можешь кричать громче. Мне нравится это. Никто нас не услышит.

Дождь молотит по грязи, поднимая брызги. Кукурузные листья дрожат от капель. Хаотичные их взмахи напоминают движения щупалец. Грубые руки блуждают по моему телу, делая то, что мог до этого только муж. Я уже не пытаюсь кричать. Лишь растерянно смотрю в небо, наливающееся краснотой, и глотаю слёзы. Я снова никчёмна, как и три года назад. Другая, слабая Аресса всегда была здесь — она лишь пряталась под фасадом обретённого счастья. Меня никогда не хватит на большее.

Я чувствую, как преследователь разрывает бельё на мне. Задираю голову в небо, чтобы не видеть его лица и своей беззащитной обнажённости. Твёрдая плоть прижимается к бедру, и я рычу от беспомощности. Собака. Собака…

Клубящиеся тучи изливаются на моё лицо дождём. Перед тем, как ослепнуть от боли, я вижу, как небо разрезает журавлиный клин. И это придаёт мне уверенности.

Толчок. Низ живота разрывает тягучее саднение. Я замахиваюсь. Ключи звенят в руке.

Ядрёно-алое солнце оставляет прощальный блик на головке болванки, когда моя рука уверенно описывает дугу.