Цвет моего забвения

Интерлюдия Цвет третий. Коричневый

— Я больше не могу! Не могууууу!

Вой раздирает глотку и придаёт слюне металлический привкус. Как будто бы раскалённую булаву запихали в самое горло и проворачивают там. Я захлёбываюсь болью и выдыхаю на пределе. Вопль обрывается и перетекает в сип.

Я трачу силы. Снова. Вот дура.

Десятки рыболовных крючков скребут горло. Сплёвываю в ладонь. В слюне — кровавые прожилки. Ветвятся, как дерево, цветут жидкими всполохами. Свежие.

Когда ты разваливаешься на кусочки изнутри и снаружи, выхода два — выпить или завыть. И первое отметается. Поэтому я кричу. Кричу постоянно. Вместе с криком я пытаюсь вырвать из себя хотя бы частичку боли. Поэтому я ору снова и снова. Выплёвываю разъедающий щёлок вместе со слюной, терзаю себя. И умоляю того парня, что сидит наверху и пишет сценарии наших судеб, услышать мой зов и помочь.

— Не могу я так! Двенадцать за сутки! Двенадцать, Лейла! А ведь ещё и план!

Крик звенит по углам, окружая меня. Голову распирает боль. И, кажется, что бункер вот-вот рухнет, рассыплется на осколки, а я перенесусь в безопасное место. Кажется. На деле же ничего не меняется. Те же коричневые стены, покрытые надписями, сдавливают нас двоих — меня и Лейлу — как консервная банка. И мысль о том, что однажды эти стены станут нашей могилой, кажется мне светлой и позитивной.

— Успокойся, — подруга гладит меня по плечу. — У меня и хуже бывало. Выпей воды и шей, Ника. Шей. У тебя впереди целая ночь.

Хорошенькая перспектива. Бессонная ночь. И бессонный день — следом. Без выходных. Путь, с которого не сбиться. Дорога, каждый камень на которой может стать финальным. И, может быть, уже давно нужно было всё прекратить.

Но только я никогда не теряю веру. Даже когда хуже уже не может быть.

— Я не успею! — сиплю я. — Смекаешь, Лейла?! У меня нет сил!

— Ты знаешь, что будет, если ты не успеешь. Успокойся и шей.

Её слова подобны бомбе, крушащей взрывами остатки хрупкой иллюзии. Я, конечно, и без этого понимаю: всё, что у меня есть — вакуум безысходности. Но так хочу надеяться на лучшее! Иногда даже слепой веры достаточно, чтобы воскреснуть.

Я падаю на дермантиновый диван и утыкаюсь носом в потрескавшийся бежевый материал. Матрац пахнет потом и грязью. Этот запах давно стал неискоренимым элементом нашего унылого существования. Всё, что у меня здесь есть — коричневый цвет в разных вариациях и вонь, от которой слезятся глаза. Дерьмо, если называть вещи своими именами. Но ещё есть Лейла. Моя Лейла, верная поневоле.

Иногда я думаю, что от меня осталось только тело. Оболочка, в которой ещё двигается кровь и сокращается большая мышца. Мне нравится эта иллюзия. Она добрая и спасительная. Поэтому я ненавижу моменты, когда реальность даёт отклонение от привычного курса и опускает меня вглубь, отравляя воспоминаниями. То, что было до — яд для меня. Там — счастье, которое превратилось в боль. Когда я возвращаюсь к своей душе, контраст становится слишком очевиден. Поэтому я никому не показываю своё тайное место. Место, где я прячу её осколки.

Лейла садится рядом и кладёт мою голову себе на колени. Продирается пальцами сквозь спутанные волосы. И я, наконец, расслабляюсь. Голова начинает кружиться, а коричневые стены — приобретать оттенки.

— Не спи, Ника, — Лейла тормошит меня, вырывая из иллюзий, и я готова послать её подальше. — Не спи. Ты знаешь, что будет.

— К чёрту, Лейла, — возмущаюсь я. — Я не долбанный робот!

— Когда-нибудь это закончится, — вздыхает Лейла, и по моим плечам бегут мурашки.

— Лейла, ну дай мне хоть жалкий час! Вообще нет сил!

— А если ты не успеешь? — Лейла дёргает меня за ухо. — Вставай и шей.

Она оставляет меня одну. Идёт вглубь бункера и садится за свою швейную машину. Сутулится, как старушка. Раскладывает кусочки ткани, смётанные белыми нитками. И поёт.

Я закрываю глаза и на мгновение проваливаюсь в сон. Но не тут-то было! Меня будит стук иглы. Лейла крутит ногами колесо допотопной машинки. По краю тканевых деталей ложится ровная строчка. После того, как Лейла получила наказание, она шьёт идеально. А если не выходит — распарывает строчку и кладёт новую.

Сквозь полуопущенные веки я поглядываю на своё рабочее место. Лейлина стопка тканей вдвое ниже моей. Она закончит план к рассвету, и ей, возможно, дадут отдохнуть. Ох, как я буду ненавидеть её утром!

Нужно подниматься, но у меня нет сил. Я похожа на жидкий кусок дерьма. Я лишь беспомощно смотрю на коричневые шерстяные тюки под моей машинкой, прошу у того самого парня сил и думаю.

Думаю о том, что когда-то жила девушка с именем Рена. Рена Кини.

И возвращаюсь на шесть лет назад. Бегу за размохрившейся памятью, как котёнок за клубком. Опускаюсь всё глубже, прямо на острые осколки воспоминаний. И моя душа снова воскресает.

— Рена, всё не так просто, как ты думаешь, — говорит Митро.

Он стискивает между пальцами вилку и начинает энергично ею раскачивать. Нервничает.

— Ты это о чём? — непонятливо развожу руками.

Блики пляшут по скатерти: белые, голубые, розовато-персиковые. И я искренне надеюсь, что это — не иллюзия, порождённая слезами, набежавшими на глаза. Я уже чувствую, что слова Митро принесут боль. И даже знаю, к чему он меня готовит.

Мы сидим в единственной кафешке нашего посёлка. Здесь далеко до Иммортельского лоска, но весьма недурно. Правда, я видела Иммортель только в журналах, да по телевизору, но уверена, что май там пахнет иначе.

— Мне нужно продолжать учёбу. Мои родители говорят, что я должен получить вышку.

Слова Митро падают на плечи, как камни. Это рушится мой мир. Больше мы не будем вместе. Вот и нагрянул конец начала.

— И? — вскидываю бровь, но уже понимаю, что подтвердилось самое страшное.

— Я буду поступать в главный универ Иммортеля. Результаты Единой Аттестации позволяют.

Я боялась этого последние два года. С тех самых пор, как мы с Митро начали встречаться на зависть одноклассникам. Амбициозный и строптивый, он всегда желал самого лучшего. И я втайне боялась, что, не найдя реализации в нашем посёлке, он продолжит учиться в столице.

Так и случилось. Кто бы сомневался.

— Я хочу поехать с тобой, — вырывается у меня.

Глотаю последние буквы и пугаюсь. Глупо получилось. Зато честно.

— Конкурс огромный, — Митро машинально стучит вилкой по блюду. — Я-то точно пройду. А вот ты с твоими результатами — вряд ли.

— Я сдам альтернативный экзамен!

— Не сможешь, — Митро потирает подбородок. В его речи сквозит скрытое превосходство. — Ты пропустила почти весь год. Удивляюсь, как тебя вообще выпустили.

— Я наверстаю, — развожу руками. — Я способная, правда!

— Я знаю это, — отрезает Митро. — Но ты нужна своей маме. Ты это знаешь.

Совесть бьёт под ложечку. Кроме меня, у мамы никого нет. В прошлом году она перенесла инсульт, а после заново училась ходить. И я пропустила три четверти занятий, ухаживая за ней и помогая ей воскреснуть. Сейчас, правда, она чувствует себя неплохо, но любой стресс может загнать её в могилу. Её давление шкалит от малейшей нервотрёпки. Она теперь привязана к дому и ко мне.

Мама не отпустит меня. Я знаю это. Да и я сама себя не отпущу.

— Ты… вернёшься? — губы выталкивают риторический вопрос.

— Наверное, — Митро пожимает плечами.

Он улыбается уголком рта, но я знаю, что он лжёт. Никто из тех, кто уехал учиться в Иммортель, ещё не возвращался назад. Даже из райцентра не возвращался ни один, что уж тут говорить.

— Рена? — Митро вглядывается в моё лицо. — Ты что?

— Ты лжёшь, — заявляю я. — Просто лжёшь, чтобы успокоить меня.

— Рена, — выдыхает Митро. — Это мой путь. Моя жизнь. И моё будущее.

— А я? — с надеждой смотрю на него, но не встречаю привычной улыбки. Последние слова опустошили его, выдрав того живого Митро, которого я знала.

Ответа не требуется.

Всю ночь я повторяю школьный курс математики. Мама думает, что я поступаю в единственный институт райцентра, как мы и планировали. В таком случае, я смогу приезжать домой каждые выходные, и иногда по вечерам. Но для себя я решила иное. Правда, не знаю, как сказать ей.

Знания возвращаются в голову легко и без особого труда. Я способная, я знала это. И кем я буду, если не брошу себе вызов? Это моя жизнь. Мой путь. И моё будущее. Невозможно получить новое, не пожертвовав старым.

Июнь. Скоро выпускной. Мы, как и прежде, встречаемся с Митро. Я знаю, что нам остались последние деньки, и растягиваю каждое мгновение рядом с ним до бесконечности. Наслаждаюсь каждой секундой, выпивая дни до дна. По вечерам я зубрю математику и физику. А ночами — плачу в подушку. Оттого, что не могу разорвать себя на две части.

Мама с каждым днём становится печальнее и серее. Она почти не ест. И сбавляет в весе, быстро и стремительно. Ей не хочется терять меня и отпускать даже в райцентр. Даже на пять дней в неделю.

Что будет с ней, если я скажу правду?

Ночами я грызу ногти и скриплю зубами. Мне снятся тревожные сны, в которых прошлое переплетается с будущим. Окровавленное счастье детских лет, от которого я отрекаюсь, вперемешку с безысходностью и неизвестным. Для кого я стараюсь вырезать себя с привычного холста? Для себя или для Митро?

Нужно ли Митро, чтобы я старалась?

Преодолев муки, длиною в месяц, я решаюсь посвятить маму в свои планы. Это происходит сразу после экзамена по родному языку, который я сдала на твёрдое «хорошо». На кухне, в непринуждённой обстановке, за вечерним чаем.

— Ты уже отправила свои документы в приёмную комиссию? — очень к месту спрашивает мама.

— Да. Я решила поступать в Иммортельскую Техническую Академию, — заявляю я, в последний раз собравшись с духом.

Я сказала это! Сердце подпрыгивает и ударяет в подбородок: словно котёнок, играя, бросился на шею, пережав дыхание. Я опускаю глаза и чувствую, как жар окрашивает щёки. Вроде бы, всё как обычно: та же кухня, те же чашки с чаем. У самого окна шумит старая слива, треснувшая пополам. За маленьким отрезком забора, что виднеется промеж ветвей, ходят люди. Обычный день некогда обычной жизни. Только теперь для нас обеих всё будет иначе, и даже воздух покажется иным. Я, наконец, поделила мир на «до» и «после» и шагнула в своё страшное никуда. А маму оставила в её безнадёжном почему.

— Прости, — говорю с неловкостью. Совесть ошпаривает ледяным дыханием кончики пальцев, но я прогоняю последние сомнения. Я сделала это не зря.

Мама напротив меня бледнеет и едва не роняет чашку. Фарфоровое дно неуклюже стукается о блюдце. Капли летят на скатерть. И мне кажется, что я вот-вот заплачу, совсем как в детстве.

Молчание паутиной растягивается в воздухе. В нём — боль и слёзы, страхи предыдущих дней, которые мы пережили вместе. И воспоминания. Чёртовы картинки перед глазами, от которых больно и неловко. Мне хочется забрать свои слова обратно. Или, заткнув рот, унестись прочь, словно меня никогда здесь не было. И словно не наступал этот вечер, томный от сиреневой дымки и запаха цветов, когда я прошла точку невозврата.

— Надеюсь, ты шутишь, Рена, — доносится до ушей голос мамы.

Я мотаю головой, не в силах произнести ни слова. Раскаяние плещется в животе, но в грудь бьёт азарт. Та сила, что скрывалась во мне все эти годы, но не могла освободиться, наконец, нашла выход. И наступила буря. Смерч, крушащий всё на своём пути.

— Повтори, — мать ставит чашку на стол и складывает руки перед собой. После инсульта она шепелявит и выдувает «в» из-за щеки.

— Я буду учиться в Иммортеле, — послушно повторяю я. — Не бойся за меня, мама. Я же талантище.

Молчание снова вырастает между нами стеной. Я осмелилась разорвать то, что связывало нас. Рано или поздно это происходит с каждым. С кем-то — наживую и с кровью, с иными — почти безболезненно. И мама это понимает, но отказывается верить. Я ухожу в самостоятельную жизнь, и ей больно от этого. Настолько больно, что даже глаза блестят.

— Ты не сможешь поступить, — замечает мать. — Там конкурс огромный.

— Я смогу, — противоречу я. — Кем я буду, если не справлюсь?

— И как ты будешь жить там? — мама поднимает бровь. — У меня только пособие. Стипендии не хватит даже на еду!

— Говорят, что времени достаточно и можно подрабатывать, — вру я.

Я действительно не знаю, откуда возьму деньги, и как буду существовать одна, в чужом городе с заоблачными ценами, да вдобавок на чужой квартире. Но я не вижу своего пути отдельно от Митро. Я докажу ему, что достойна быть рядом. И что я — способная, а не просто дурочка, прогулявшая весь год и чудом выпустившаяся.

— Лучше быть лидером в райцентре, чем худшей на большой земле, — замечает мать угрюмо. Она уже не прячет слёзы.

— Да, мама, — отвечаю я, вытирая глаза. — Простые пути всегда лучше. Но не всегда же их выбирать?

Я еду в Иммортель отдельно от Митро, на день позже. Он вообще не знает, что я собралась следом за ним. Интуиция не дала рассказать ему о своём решении и поделиться планами.

Вокзал тонет в вечерней свежести и июльской листве. Окна одноэтажной постройки сияют огнями. На мне — коричневое платье и куртка, а в руках — маленький чемодан с пожитками. Пара книг, деньги и сменное бельё. Предполагается, что я ненадолго вернусь после сдачи экзаменов. До конца августа. Последнего спокойного августа на Родине…

Когда я вхожу в вагон и занимаю место, мне становится страшно от одиночества, опустившегося на плечи. Матери рядом уже нет. Она даже не провожает меня: лишь обняла у дверей. На большее я и не рассчитывала: после инсульта она волочит ногу. Она не добралась бы до вокзала, а обратно — и подавно. И я знаю, что сейчас она плачет. Но, тем не менее, не позволяет себе желать моего провала на вступительных.

Если я выбрала направление, я должна справиться. Для неё.

Я приезжаю в Иммортель вечером следующего дня. Тут же, на вокзале, договариваюсь о посуточной аренде комнаты и еду на место. Девять квадратов, на которых едва умещается разложенный диван, маленькое окно. Ноутбук на подоконнике, пустые стены. Добро пожаловать в новую жизнь, Рена. Теперь тебе есть, где спрятаться!

Смотрю на суетящийся под ногами Иммортель с высоты двенадцатого этажа, и тело охватывает паника. Шипованные оковы по запястьям, цепи по ногам. Я словно танцую над пропастью на тонкой доске. Я сама привела себя сюда — пошла против желаний и возможностей. Сделала вызов судьбе, и теперь болтаюсь на ниточке. И хочется попятиться, вернуться на твёрдую землю и снова обрести себя. Повернуть время вспять и ворваться в прошлое. Но как?!

Хотела ли я этого на самом деле?

Прячься, Рена. Прячься.

— Лиха беда — начало, — говорю я сама себе и прикасаюсь к стеклу, разогретому летом. Город внизу отзывается, замедляя ход. Пусть это станет моей мантрой и моей молитвой на ближайшие дни! До тех пор, пока Иммортель не возьмёт меня в свои объятия.

И потекли напряжённые дни и беспокойные ночи.

Я повторяю про себя заученную фразу каждый вечер, когда ложусь спать. Каждое утро, пока несвежая толпа несёт меня к метро. Каждую ночь, когда потею над книгами. Не помогает: я здесь чужая, как и раньше. Как прыщ на лице города, который нужно выдавить. Нагнаиваюсь, расширяюсь, наливаюсь болью. Того и гляди, лопну и перестану существовать.

Всё происходит так, как я и предполагаю. Мы с Митро пересекаемся на первой консультации. Я нахожу его — угрюмого и серого — в толпе абитуриентов и здороваюсь. Но когда его губы распахиваются, чтобы произнести «здравствуй», он становится ещё мрачнее.

— Я всё-таки решилась, — замечаю я после его сухого приветствия.

— Твоё дело, — Митро пожимает плечом. Слишком спокойно. Слишком безразлично.

Искоса поглядываю на того, кто был для меня главным человеком в жизни. Его теперь не касаются мои проблемы. Он забыл меня в прошлом, как и я — мать. Порезал на клочки наше общее иллюзорное завтра. Я не была для него тем, кем он являлся для меня.

— Ты не рад, что мы будем вместе? — я судорожно пытаюсь удержать уплывающую иллюзию и хватаю ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

— Послушай, Рена, — говорит Митро, вздохнув, — не время и не место для таких разговоров.

— Два слова, Митро! Я не прошу больше!

— Здесь мы не союзники, Рена, — Митро мрачнеет, а я снова не понимаю смысла его слов.

— О, чёрт! — я срываюсь на крик. Ребята, обступившие нас, глазеют на меня, как на умалишённую, но я не могу себя контролировать. — Ради тебя я оставила мать, родной посёлок и неплохие перспективы, а ты даже не обнял меня?!

Кто-то за моей спиной начинает хихикать. Натужно, со скрипом. Я выгляжу нелепо. Особенно для этих парней и девушек, одетых в богатые одежды. Для них мои перспективы кажутся нулевыми при любом раскладе.

Опускаю голову и таращусь в пол. Я не желаю даже смотреть в их лица!

Чужой город. Незнакомые люди с мутными взглядами. Здесь даже свои становятся обездушенными кусками плоти. Это — не мой рай и не моё солнце, под которым нужно искать место. Я ошиблась. И самое страшное в том, что права на ошибку у меня не было изначально.

— Рена! — Митро смотрит на меня исподлобья. Кажется, что он вот-вот меня ударит.

— Прекращай эти недоговорки! — кричу я в голос, и многоголосое хихиканье за спиной усиливается. Теперь это уже не одинокие смешки, а настоящий оркестр голосов. Карканье голодных ворон. — Скажи всё, как есть!

Митро хватает меня за рукав и выдёргивает из толпы. Тащит сквозь холл к тёмному коридору. Я едва поспеваю за ним, перебирая неудобными туфлями на каблуках. Чувствую себя униженной до невозможности и растоптанной. Вмятой в чужую землю, которая так и не приняла меня.

— Вот сука, — рычит Митро, и последние кирпичики иллюзорного замка падают на землю.

Мы останавливаемся у окна, и я позволяю себе перевести дыхание. За стеклом шепчется голосами и автомобильными шинами чужой город. Иммортель. Огромная, незнакомая планета. Целая Вселенная, где я — ненужный элемент.

— Что ты мне тут устраиваешь?! — Митро выпускает мою руку, и я охаю.

— Всего-то попросила ответить на мой вопрос! — я с вызовом поглядываю на него, потирая запястье.

— Хочешь слышать? — Митро скалится. Чужой Митро, насквозь пропитанный Иммортелем. Я никогда не знала его таким. — Правда, хочешь?! Ну, так вот, Рена, слушай внимательно. Мне не нужна лимитчица. Ты хорошо поняла меня?!

— Что значит «лимитчица»? — я открываю рот в удивлении.

— Рена, — он шумно выдыхает. — Просто оставь меня в покое, ладно?!

— Объясни! — не унимаюсь я. — Объясни, почему? За что?

Отмахнувшись, Митро уходит в темноту коридора. Мне хочется догнать его, упасть ему в ноги, целовать его ботинки, растекаться лужицей из крови и слёз под его подошвами, лишь бы он остался. И я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься следом. Ноги, подчиняясь привычным инстинктам, делают два шага, но я вовремя останавливаю себя.

Нельзя.

Фигура Митро погружается в полумрак, а затем снова прорисовывается вдалеке. Он больше не часть моего мира. Он сам выдрал себя из него.

Я кусаю губы. Всё внутри крошится. Разбивается не только сердце, но и мышцы, лёгкие, желудок… Меня переполняют острые шипы осколков. Я задыхаюсь. Вцепляюсь в подоконник, игнорируя порывы неосознанного. Нельзя плакать.

Моего Митро больше нет: его забрал Иммортель. Нужно просто это принять. Как недавнюю смерть моего отца. Когда-нибудь я прощу его.

На консультации мы сидим на разных рядах. Я почти не слушаю профессоров. Произошедшее никак не выходит из головы. По окончанию я стараюсь скорее выйти из зала и смыться в лето. Не выдержу больше его взгляда.

Я иду к метро, втаптывая идею о поступлении в пыль. Странно, как такое вообще могло прийти мне в голову. Что за мазохизм — учиться с ним на одном потоке?! Нужно уезжать домой, и чем скорее, тем лучше. Может быть, ещё успею подать документы в райцентр. Унижение и боль, что я пережила, не идут ни в какое сравнение с разочарованием, которое я доставлю матери.

Чужая толпа прессует меня на эскалаторе, а потом выносит в подземный зал и выкидывает посередине. Едва не теряю равновесие. Колонны смыкаются над головой, и клаустрофобия подступает к горлу. Кажется, что арочный потолок с гравюрами вот-вот рухнет на меня, навек похоронив в удушающем подземелье.

Но ещё больше я боюсь своих мыслей. И думаю я уже не о предателе Митро, а о маме. Что, если она разозлится, узнав о моём провале? Как она отреагирует на моё возвращение?

Вдруг её накроет ещё один инсульт?!

В моей жизни не было ничего страшнее и сложнее, чем учить мать ходить заново.

На ватных ногах я вхожу в вагон и встаю у двери. Поезд разгоняется и уносится в пасть тоннеля. Тряска кидает меня на поручни и кресла. Я топчу чужие ноги, и бесконечные извинения сыплются с моих губ. Но толку от них мало: голос тонет в зловещем громыхании состава.

Будь что будет! Пусть за меня решает тот, кого мама зовёт Богом.

Конечно же, я заваливаю первый экзамен. Но не потому, что ничего не знаю. Все вопросы в билете мне хорошо знакомы. Я не зря потратила ночи, грызя гранит науки. И я не теряюсь перед комиссией, несмотря на то, что видела Митро в коридоре. И отвечаю почти на все дополнительные вопросы!

Просто, несмотря на это, в итоге я получаю низший балл. Без объяснений и лишнего пафоса. Какая-то девчонка замечает, что меня, должно быть, не было в списках. Жаль, что я слишком поздно поняла, что это за списки. Попасть в них у меня не было ни малейшего шанса. Даже эту дорогу судьба передо мной закрыла.

Обидно, но я не плачу. Я думаю о возвращении. И о том, что, бросив вызов судьбе, матери и самой себе, не могу вернуться.

Ночью я стою на балконе съёмной квартиры, курю и считаю горящие окна в доме напротив. Огоньки подо мной пляшут и танцуют, убегая вслед за машинами. Воздух, хранящий аромат нагретых шин и бетона, дрожит от лёгкого ветерка.

Меня трясёт. Тёплый табачный дым не согревает и не успокаивает. Доска, по которой я иду, прогнила до предела: вот-вот переломится. А я уже потеряла равновесие и балансирую, пытаясь удержаться. И никак не могу решить: играть дальше или оборвать запущенную песню.

Вернувшись в комнату, я пересчитываю деньги и обнаруживаю, что просадила больше половины за пять дней. На билет пока хватит. Но ещё несколько дней, и пути назад не будет. Надо уезжать обратно или искать квартиру дешевле. И работу. Теперь без работы никуда.

Вздохнув, включаю ноутбук, захожу в социальную сеть «Земляки» и пишу маме письмо. Пальцы стучат по клавишам, набирая незнакомый текст, идущий от подсознания.

«Привет, мама! Как дела? Не переживай, я сдала первый экзамен на высший балл».

Прежде, чем успеваю осознать содержание сообщения, жму кнопку «Отправить». Недописьмо улетает в сеть, как ненароком сказанное слово. Как воробей — уже не поймать. А жаль. Наверное, жаль.

Когда я уже собираюсь уходить, в уголке экрана всплывает оповещение: малиновый квадратик. Всплывает и тут же прячется за ободком экрана. Одно непрочитанное сообщение. Интересно, кому я понадобилась?

С аватарки дерзко лыбится незнакомый парень. Ни разу его не видела. Проще было бы удалить послание, не читая. Но любопытство берёт верх, и я открываю сообщение.

Оно короткое и меткое, в одно слово. Но стреляет дерзостью куда-то промеж бровей.

«Сколько?» — нахально выкрикивают чёрные буквы с голубого фона.

Да за кого этот тип меня держит?!

Едва заставляю себя побороть негодование и касаюсь клавиш. Пальцы стучат по вычищенному пластику, оставляя тающие следы.

«Да пошёл ты, — печатаю я и чувствую, как губы искажает презрение. — За кого ты меня принимаешь?»

«Глупая, я помочь хочу, — прилетает новое сообщение. — Ты очень красивая, а красавицам нужно платить за то, что они радуют своей красотой. Назначишь цену — пиши!»

Хороша поддержка! Неужели я похожа на шлюху?! С раздражением закрываю браузер и захлопываю ноутбук. Мне дурно и тошно.

На следующий день я отправляюсь на поиски работы. Торкаюсь, как слепыш, по объявлениям на дверях магазинов и торговых центров. Смотрю в чужие лица с безжалостными глазами. И, как всегда, остаюсь ни с чем. Никто не хочет брать на работу несовершеннолетнюю, да ещё и не имеющую временной прописки. Я возвращаюсь на квартиру затемно, с пакетом холодных пирожков. И всю ночь думаю, с чем я останусь, когда завтра придётся выложить хозяйке сумму за проживание.

Сдаваться нельзя, и я рвусь на поиски и на следующий день. Если тебя прижало и деваться некуда, ты готов терпеть всё: унижение, уничтожающие взгляды, насмешки и неудобные вопросы. И я добиваюсь своего. После долгих уговоров, меня принимают стажёром в магазин бытовой техники. Не лучшее место, да и оплата ниже некуда. Но я уже готова на всё. Даже лебезить перед покупателями, вопрошая: «Вам помочь? Что-нибудь выбрали?»

На работе я падаю с ног. С девяти утра до девяти вечера ношусь по торговому залу, выискивая потенциальных покупателей, чтобы сесть им на шею. Раздражаю их вопросами и навязчивыми предложениями. Прыти мне, определённо, недостаёт. Как и сноровки. Уже к двум часам дня я чувствую себя голодной, измождённой и выжатой, а к шести вечера начинаю сомневаться, жива ли я вообще. Я почти не покупаю себе еду на работе: экономлю. А ещё надо мной потешаются, потому что я всегда прихожу на работу в одном и том же платье. В коричневом.

Я постоянно хочу домой. Только «дом» в моём понимании теперь — нечто большее, чем родная квартира в родном посёлке. Это — спокойствие, душевное равновесие, безмятежность. То, что стало для меня слишком большой роскошью.

Неделю спустя я пересчитываю убывающие денежные запасы. На билет домой уже не хватает. Я даже влезла в долг к хозяйке, пообещав расплатиться, когда получу зарплату.

Как бы я ни пыталась это отрицать, всё хуже некуда. Новую квартиру найти не выходит: то слишком дорого, то не хватает времени, то — сил. Вариантом был бы переезд в общую комнату, но где найдёшь компаньона? Я мечтаю о том дне, когда, наконец, получу свои деньги на руки, но боюсь даже предполагать, что последует за этим. Ведь всю прибыль придётся отдать на уплату долга за квартиру, и я снова останусь ни с чем. Уповать на жалость чужого человека нельзя. Надо смотреть правде в глаза. Мне прямой путь на улицу…

Дом слишком далеко…

Я кусаю губы до крови, пытаясь остановить набегающие слёзы. И лихорадочно ищу варианты. Ничего хорошего в голову не приходит. Можно, конечно, позвонить маме и попросить у неё денег. Только я знаю, что ей самой едва хватает жалкого пособия по инвалидности. Правда, можно выклянчить только сумму на билет домой, а там начать жизнь заново, устроиться на работу и вернуть ей долг… Можно…

Стоп. Кого я обманываю? В нашем посёлке отроду хорошей работы не было. Зарплата несчастного продавца-консультанта в Иммортеле кажется баснословной по сравнению с лучшим ежемесячным доходом моего родного поселения. Нужно только пережить испытательный срок, и…

Будет ли от меня толк на малой родине?

Нужно продержаться месяц. Но как?!

Я выхожу на балкон. Прохлада окутывает мои плечи, скользит по волосам и успокаивает запахом листвы. Подо мной дрожит переливами огней ненавистный город, что допивает меня через соломинку.

Щелчок. Оранжевый огонёк взвивается в воздух. Я снова курю. Только считать горящие окна не получается: огни расплываются за пеленой слёз, превращаясь в золотистое марево.

— Я смогу, — выдыхаю сигаретный дым в темнеющее небо. Грязные разводы закручиваются спиралями на звёздном полотне. — Лиха беда — начало.

Рыжие искры ползут по тонкой бумаге, рождая дым. Пепел остывает на пальцах. Моя доска проломилась, и я лечу вниз вместе с гнилыми щепками, считая мгновения до столкновения с землёй.

На следующее утро, когда я иду на работу, у моей туфли отваливается каблук. Просто вязнет в свежем гудроне у обочины и остаётся там. Я не могу дойти до рабочего места: разве что, босиком. Ведь других туфель у меня нет.

Не веря в произошедшее, я сажусь на бордюр у проезжей части. Перед глазами несутся гусеницы автобусов и потоки машин. Летний воздух пахнет пылью, влажностью и выхлопными газами. И слезами: ещё тёплыми.

Жизнь вокруг течёт, как и прежде. Люди бегут по своим делам, поглощённые повседневной суетой. А я прижимаю к себе испорченную туфлю, как ребёнка, и рыдаю.

— Вот дура, — доносится сзади высокомерный комментарий. — Пьяная что ли?

Лучше бы была пьяной. Тогда точно не пропустила бы смелую фразу мимо ушей и залепила бы гадине, как следует! Туфлёй!

Проплакавшись, я поднимаю голову. Вокруг — тишина. Никому нет дела до меня. Надев на босую ногу то, что осталось от туфли, я ковыляю в ближайший обувной магазин. И обнаруживаю, что моих денег хватает лишь на уродливые и ненадёжные шлёпанцы.

Выхода нет.

Возвращаюсь сетью улиц на квартиру: всё равно на работу я опоздала. Там я застаю хозяйку, складывающую мои вещи в сумку. Нет, не так: кидающую. Разноцветные тряпочки и коробочки мелькают в воздухе. Шелестят книжные обложки, сминая страницы. Хозяйка бездумно сметает всё с полок, ссыпая в сумку.

— Что происходит? — говорю я в ужасе.

Не стоило даже произносить этого — всё ясно и без слов. Человеку надоело терпеть в своей квартире халявщицу. Человек имеет на это полное право.

— Заколебала завтраками кормить, — комментирует хозяйка, срывая с чугунной батареи мои трусы. — Чтобы я тебя здесь больше не видела!

— Я отдам вам долг, — начинаю я тираду. Мне хочется остановить эту подлую ложь, но я не могу. Не имею права. — Завтра же! Прошу вас!

— Я это слышу каждый день, милочка. Коли приехала работать — работай!

В сумку, как снаряд, летит бутылка шампуня. Крышечка отскакивает в воздухе, и зелёная масса льётся внутрь, пропитывая моё бельё.

— Завтра мне дадут зарплату, — вру я. — Прошу вас, разрешите только переночевать. Завтра я всё вам верну.

— Сколько я ещё должна тебе верить, Рена?!

— Один день! — меня кидает в слёзы, и я падаю на колени. — Двадцать четыре часа. Прошу вас. Просто дайте мне их. Я — тоже жертва! Понимаете?!

Я лежу на полу и давлюсь слезами. По мышцам бегают судороги. Глаза щиплет и дерёт: то ли от плача, то ли от хлорки, которой натёрт пол. И кажется, что мир вокруг меня перестал существовать. Осталась лишь я, наедине со своей болью и горем. Эх, если бы я только знала, к чему приведёт невинное, но отчаянное стремление догнать Митро!

Грубые руки ложатся на плечи и поднимают меня. Хозяйка беззлобно смотрит мне в лицо выцветшими глазами. Её смятая кожа так близко, что я различаю каждую пору, каждый волосок.

— Двадцать четыре, Рена, — говорит она монотонно. — Отсчёт пошёл.

У хозяйки нет ни жалости, ни совести. Мои проблемы — это не её тяготы. И она права. Я подписалась на самостоятельную жизнь и должна учиться решать их сама.

Обессилено сползаю на пол. Жду, пока за хозяйкой захлопнется дверь, заставляю себя подняться и тащу сумку в комнату. Сажусь на край дивана, растираю виски и лихорадочно соображаю, что делать. Мне хочется курить, но сигареты закончились ещё вчера. В голове цветёт пустота, и даже мысли куда-то убежали. Все резервы давно использованы и исчерпаны. Всё, что у меня осталось — надежда. И слепая вера в то, что проблема решится волшебным образом, как бывает в сказках.

Проходит час. Другой. Тишина вокруг сводит меня с ума. Отсутствие мыслей рождает панику.

Неужели я и сейчас не смогу найти выход?

Рука тянется к подоконнику и нащупывает мобильник. Пальцы, не слушаясь, набирают номер. Я не знаю, что говорить. Но нужно. Здесь у меня больше никого нет.

— Алло, — слышится на другом конце сонный полувздох.

Он взял трубку! Взял! Значит, возможно, кается и желает вернуть былое! Надежда распускается в груди свежим белым цветком. Могильной лилией.

— Митро, — произношу дрожащим голосом в трубку. Язык едва ворочается, и я с трудом справляюсь с эмоциями.

— Что тебе? — сухо отвечает знакомый голос.

Вздыхаю. По крайней мере, он не бросает трубку. Пока.

— У меня проблемы, Митро, — начинаю я. — Я вот-вот окажусь на улице. Мне срочно нужны деньги.

— И ты думаешь, я дам их тебе? — угрюмый смешок царапает ухо.

— Митро, я верну тебе всё до последней монеты! Понимаешь, я в критической ситуации!

— Работать иди, — фыркает он.

— Митро, но ведь ты здесь со своими родителями! — рявкаю я. — Разреши мне поговорить с твоей мамой!

— Свободна!

Короткие гудки разрывают голову. Мобильник падает на пол и скользит в угол.

Я бью сама себя по щеке. Додумалась же! Только разбередила старые раны, которые почти перестали болеть.

Я проиграла этот бой. Придётся сдаться, пока я не уничтожена. Нужно попросить срочный перевод у мамы на обратный билет и слинять из квартиры прежде, чем вернётся хозяйка.

Открываю ноутбук. Моя мама не пользуется телефоном после инсульта: её ведущее ухо оглохло, а подносить трубку к другому она так и не привыкла.

Одно непрочитанное сообщение. Должно быть, от мамы. Я нажимаю ссылку и обомлеваю.

Это не мама.

«Привет», — пишет мне нахал, что предлагал продаться несколькими днями ранее.

Смотрю на его фото. А он не так и отвратителен, если не считать бешеного взгляда. Ухожен, аккуратен. Видно, что богат.

«Привет», — отвечаю я неожиданно для самой себя.

«Как дела?» — продолжается традиционный диалог встретившихся в сети.

«Очень плохо, — печатаю я. — Собираюсь домой».

«Я могу помочь тебе».

«Ты дашь мне деньги взаймы?» — заранее предугадываю ответ, но попытаться стоит. Может, не так он и бесчеловечен.

«Я заплачу тебе столько, сколько скажешь, — приходит ответ. — В разумных пределах, конечно. Условия ты знаешь. Решайся».

Не знаю, сколько времени я сижу, протирая глаза. Комната вокруг меня превращается в вакуум, диван подо мною — в куб плотного воздуха. И, кажется, падение неизбежно, но будет ли, куда падать?

За облаком слёз дрожит химически белое пятно экрана. Cтрочки чужих букв двоятся. «Решайся!» — гремит в голове. Одно лишь слово, семь букв, но как много в нём спрятано! «Решайся!» — лезвием по обнажённым нервам. Пожалуй, слово — самое страшное оружие. Оно способно смешать с грязью, обескуражить, распять и вознести. А это — расколотило меня на кусочки.

Я перекатываю на языке жёсткие крошки букв. Дерзко и однозначно, никакого потаённого дна. Камень, которым забивают падших, а не шкатулка с секретом. Решайся. От сочетания звуков кровит душа. Это слово — как клеймо, опускающее тебя на ранг ниже. Подобное тем, которыми обозначали проституток.

Да что тут говорить?! Я и так знаю, кем он меня считает. Вот и заклеймил.

А ещё я знаю, что моих денег едва ли хватит на то, чтобы поужинать сегодня. Я уже несколько дней на батонных корках, скоро зубы выпадать начнут. И я всё отдала бы сейчас за двойной чизбургер из бигдака и банку маминого вишнёвого компота. Когда маленькие элементы существования, доступные ранее, неожиданно оказываются роскошью, это печально и забавно одновременно.

Поздно мечтать о простых вещах. Завтра я окажусь на улице. Весёленькая будет из меня бездомная! Я хохочу, глядя в экран. Злое слово из семи букв плюёт ядом в глаза.

Человек по ту сторону монитора откуда-то знает — я не хочу себе такой судьбы. Знает, что я готова вырвать шанс на спасение зубами. С мясом и кровью. Потому что наличие плохого выхода — уже не безысходность. Пусть вариант будет не лучшим, но он будет.

Сжимаю кулаки и прикусываю губу. Тёплый привкус крови тает на языке.

— Это будет всего один раз, — шепчу я, и слёзы накатывают на глаза. — Всего один. Потому что я не хочу на улицу.

Пальцы тянутся к клавиатуре и щёлкают клавишами. Одно слово. Две буквы. Два значка, переломившие мою жизнь на «до» и «после». Точка отсчёта, от которой я начала путь по наклонной вниз.

Вечером я приезжаю к нему домой на другой конец Иммортеля. Квартира оказывается очень богатой, а дерзкий незнакомец — сговорчивым. Да и опрятным: вполне можно перетерпеть. Он не достаёт лишними вопросами, не грубит и не показывает пренебрежения. Но при этом и не замечает, как меня трясёт от каждого его прикосновения. Всё правильно, я для него — вещь. К вещи нельзя относиться хорошо или плохо.

С другой стороны, я даже радуюсь, что ему нет до меня дела. Так будет проще. Намного.

Самое страшное происходит быстро и сухо. Он просто наклоняет меня над обеденным столом, так, что я почти впечатываюсь носом в столешницу, резким движением поднимает мою юбку и стаскивает трусы. Крадётся пальцами между ног и грубо расставляет их. Потом обнимает мой живот, скользит наверх и сжимает мою грудь. Смутное тепло удовольствия начинает растекаться внизу живота, и мне становится мерзко от этого. Когда он входит в меня, я даже не ощущаю его присутствия. Лишь вздрагиваю под натиском жалкой пары толчков. Потом он разряжается, и я чувствую, как по бедру бежит тёплая дорожка. Вот и всё.

— Можешь забирать деньги, — говорит он мне в спину. Так, словно ничего не случилось.

Я смотрю на своё замызганное отражение в столешнице, пускаю сопли и пережёвываю новый опыт. Это совсем не так, как у меня раньше было с Митро и двумя парнями до него. Сейчас я не чувствую ни удовлетворения, ни тепла. Лишь грязь въедается в кожу. Грязь чужого дыхания, чужих мыслей, чужих прикосновений. От неё не отмоешься.

— Так ты возьмёшь свои деньги? — снова слышу я его голос. — Или так и будешь реветь, словно я тебя изнасиловал?

Начинаю догадываться, что у моего нового незнакомого какая-то проблема, но не рискую спросить. Потому что низведена в его глазах до существа низшего ранга. Может, некоторым и нравится быть свиньёй, перед которой метают бисер? Но не мне.

— Может, мне их тебе в рот засунуть?! — его раздражение нарастает, и я не рискую больше задерживаться.

Я получаю ровно столько, сколько просила. Когда хрустящие банкноты ложатся в мой кошелёк, мерзкая боль улетучивается, и мёртвое спокойствие накрывает сердце тёплой волной. И это куда приятнее, чем мимолётное возбуждение от его грубых ласк. Давно я не испытывала такого чувства — самого лучшего во Вселенной.

На следующее утро — ровно через двадцать четыре часа после предупреждения, как и полагается — я возвращаю хозяйке долг, да ещё и даю оплату за проживание наперёд. Говорю ей, что зарплату, наконец, выдали. И мне уже не больно от этой лжи. Хозяйка удовлетворённо улыбается, а я думаю о двойных стандартах. Например, о том, что грузчики на рынке, как и я, зарабатывают своим телом. Только в их работе никто не видит ничего постыдного. Их не считают мусором, не презирают, не осуждают.

Я честно пытаюсь работать, и даже возвращаюсь на старое место. Добросовестно тружусь, сбиваясь с ног и снашивая пока единственные уродские шлёпанцы. Спустя месяц, я получаю должность продавца-консультанта, как и хотела. Но когда мне выдают первую зарплату за вычетом штрафов и провинностей, я снова прихожу в уныние. Сопоставляю эту сумму с той, что получила от дерзкого парня за пару секунд близости, и понимаю, что месяц напряжённой работы не стоил таких усилий. Я просто могла бы приехать к нему в этом месяце ещё полтора раза, а потом, прорыдавшись два часа, спать спокойно. Или первый раз приехать на секс, второй — на чай.

В один из серых вечеров, насквозь пропитанных усталостью, я-таки решаюсь написать своему незнакомому с интимными проблемами. Здороваюсь и тут же попадаю в чёрный список. А потом с полчаса хохочу сама над собой. Разве стоило надеяться на халяву? Я прощупала его слабое место. Во второй раз он мне его не покажет. Все мужики боятся показаться слабыми.

«Не стоило ему писать, — начинает голосить совесть с задворков разума. — Ты что, на помойке себя нашла? У тебя всё не так плохо. Многие живут, как ты, и не жалуются». Я не могу с ней не согласиться. Но теперь понимаю: тот, кто хоть раз получал лёгкую добычу, готов послать мораль подальше. Попробуйте возразить — не получится! Деньги — слишком большая и труднодоступная роскошь в нашем мире. Поэтому я тоже посылаю всё на три буквы. И мораль, и себя.

Трясясь от страха перед неизвестным, я выхожу в ночь в новом платье и новых туфлях на грациозных шпильках. Уютно цокаю по дворам, вливаюсь в тоннели улиц. Спотыкаюсь на каждом камне, но несу себя от бедра. Я прихожу к ночному клубу в поисках потенциального источника разового дохода. И через час машина увозит меня в ночь. На этот раз клиент не так молод и не столь опрятен. Меня тошнит от седых волос, покрывающих его грудь спутанной проволокой, от запаха его стареющей плоти, что он толкает мне в рот. Он скуп на ласки, и каждое его прикосновение отвратительно. Прежде, чем кончить, он кряхтит надо мной битые полчаса. Под конец я так утомляюсь, что готова сдохнуть.

Выйдя в душ после сеанса, я блюю и заедаю его мерзкий вкус мятными леденцами.

Я уезжаю на такси с затёкшими ногами, ноющими мышцами и саднением внизу живота. Но с деньгами. Нет ничего приятнее, чем слышать, как шуршат в твоём кармане бумажки, на которые ты можешь купить целый мир. Сгибаю и разгибаю банкноты, слушая нежный хруст, и убеждаю себя, что никогда не встречала этого неприятного типа и не спала с ним. И, кажется, получается. Я смотрю, как плывёт за окнами такси ночной город, и думаю о том, что завтра первый раз пошлю деньги маме. Ведь страшные дни, когда я перебивалась с хлеба на воду, боясь очутиться на улице, остались в прошлом. Теперь я — хозяйка собственной судьбы.

А моё тело? Ну, что тело… Всем приходится чем-то жертвовать ради благополучия. И хорошо, что вразнос пошла не душа.

Такие вечера повторяются. Сначала — два раза в месяц, потом — чаще. Два-три раза в неделю, поздним вечером, девушка из провинции по имени Рена Кини умирает. Вместо неё появляется Ника. Нагло выходит из тёмного ниоткуда и вторгается в её физическую оболочку. И тогда начинается охота. Нике всё равно, с кем спать. Продавать чужое тело проще, чем своё. Она — лишь посредница.

С каждым разом Нике всё проще решиться на прогулку. Её ночная жизнь начинает напоминать азартную компьютерную игру. Чтобы не попасться в лапы сутенёров, она выбирает для охоты разные места. Через неё проходят десятки мужчин: богатых и не слишком, молодых и старых, лысых и заросших, как орангутаны. Они разные: ни один новый не похож на предыдущего. Порой, видя человека, Ника совсем не ожидает, что он может её снять. Вместе с тем, ей открываются удивительные знания о мире: вещи, которые она не замечала ранее. Что бы сказали вы, узнав, например, что ваш грозный начальник, готовый распять вас любой ценой, любит, когда девушка на него испражняется?

После поднадоевших встреч, в такси, Ника уступает место Рене. Та тут же достаёт кошелёк и гладит свежие банкноты. И отдаёт Нике воспоминания, с которыми она не хочет иметь ничего общего.

Рена — это я.

Ночами я вижу один и тот же сон. Я стою перед зеркалом в коридоре и накладываю на лицо косметику. Густой тональный крем пачкает руки, капает на пол, срываясь с кончиков ногтей. Я подношу подушечки пальцев к лицу и слегка надавливаю на кожу, нанося бежевую массу. Пальцы неожиданно проваливаются в щёку, дырявя её насквозь. Осторожно прикасаюсь к другой щеке, и ногти снова пропахивают кожу. Мои щёки похожи на трясущийся холодец!

Я стою, погрузив ладони в собственное лицо, и вою от испуга. Из зеркала на меня смотрит искажённое отражение. Черноволосая девушка — вроде бы, я, а, вроде, и чужая — разваливается на кусочки, как гниющий труп. Бледная кожа трескается по швам, лопается, подобно виноградной шкурке, источая зловонную жижу. Рваное чудовище тянет ко мне ладони, и зеркальная преграда вспучивается под их натиском. Когда её руки обнимают меня и вдавливают в зеркало, а стеклянная волна поглощает тело, я просыпаюсь. С криком на губах: клёклым и рваным, как моё отражение.

Уже позже я начинаю понимать, что женщина по ту сторону зеркального омута — та, кого я придумала сама. Та, что старше меня на целую жизнь. Ника. Я и не я. Та, которую я ненавижу, но и та, благодаря которой я жива.

Через год я позволяю себе снять квартиру получше и поближе к центру. С двумя просторными комнатами, новой мебелью, пахнущей свежим деревом, наливными полами и окнами до потолка. Мне уже не нужно экономить. В моей базе (или в базе Ники) даже появились постоянные клиенты. Иметь дело с ними приятнее всего: они, по крайней мере, предсказуемы. Если дело пойдёт так и далее, в будущем году я смогу взять кредит и вложиться в ипотеку. А потом — перевезти сюда маму. Здесь намного больше возможностей для лечения и реабилитации.

После этого я обязательно завяжу с проституцией и уничтожу Нику. Это будет нетрудно. И мама никогда не узнает, какой ценой нам досталось благополучие.

Я по-прежнему хожу на официальную работу по графику два — через два, и даже успеваю вырасти до старшего менеджера на фоне текучки. И, естественно, на фоне того, что Ника однажды уложила босса прямо на его столе. Вечерами я сижу у окна в кресле, потягиваю апельсиновый сок через соломинку и думаю о том, когда смогу накопить достаточно средств и завязать с этой канителью. Несмотря на то, что я не экономлю, я пока не могу позволить себе откладывать деньги. К жизни на широкую ногу быстро привыкаешь, и она становится обыденной, как чашка кофе поутру. И как прогулки за добычей редкими вечерами.

Поэтому я снова и снова превращаюсь в Нику.

Я снова иду по ночному Иммортелю, и улицы распахивают свежие объятия мне навстречу. В голове у меня мысли о лёгких деньгах, в груди — обжигающий азарт. Нежный и тёплый, как парное молоко, ветер обвивается вокруг голых щиколоток. Тропинки пахнут летней листвой и скошенной травой. Горящие окна улыбаются мне навстречу, и я по привычке достаю сигарету и начинаю считать. Три. Шестнадцать. Тридцать четыре. В каждом светящемся квадрате, за невесомым пологом штор — свой уют и своя трагедия. И я думаю мимолётом, как выглядит со стороны моё новое окно, за которым я пью апельсиновый сок, по вечерам. Можно ли подумать, что провинциалка, которая прячется за ним, иногда выходя курить на балкон, ведёт двойную жизнь?

Сорок пять. Оранжевый огонёк доползает до пальцев, а дым становится прогорклым на вкус. Вонючее марево обжигает ладонь. Растопырив пальцы с непривычно длинными ногтями, швыряю сигарету в мусорницу. Искры рассыпаются в воздухе фейерверком. Ещё десяток выжженных никотином вдохов. Ещё пара лишних дней жизни в расход.

Мимо несутся люди. В темноте мелькают сумки, бумажные пакеты, пряди летящих по ветру волос. Уверенные в себе мужчины и женщины, похожие на бабочек. Интересно, их крест так же тяжёл, как и мой? Что они принесли в жертву, чтобы беззаботно порхать по улицам этим вечером?

Визг тормозов надрывает суетливый гомон. Пыль летит под ноги ошмётками. Рядом останавливается недорогая иномарка тёмного цвета.

— Покатаемся, красавица? — из окна высовывается незнакомое лицо, закрытое тёмными очками. — Сколько просишь?

С облегчением выдыхаю. Нашла. Грядёт новый интересный вечер. К утру у меня в сумочке будут хрустеть желанные бумажки. Я буду держаться за эту мысль. Как и обычно.

Молча сажусь в машину. Меня накрывает темнота. Спёртый аромат сандала, недорогих сигарет и потёртой кожи ползёт по плечам. Огоньки на приборной панели таращатся на меня, как глаза неведомого чудища.

— Вадим, — представляется мужчина.

— Ника, — отвечаю я.

— Ты не ответила, — настойчиво бубнит мой новый знакомый. Он нервно сжимает руль в кожаной оплётке. На морщинистой поверхности чехла остаются влажные пятна.

— Детали сделки лучше не обсуждать на людях, — поясняю я. — Мало ли, кто может скрываться за углом.

— Вот это верно, — он усмехается. Слишком самонадеянно, словно хочет от меня чего-то большего. — Очень верно. Умная девочка.

Машина трогается с места. За тонированным стеклом размазываются огни. Очередной полёт в никуда под музыку радиоволны. Это моя любимая часть прогулки. Я могла бы вечно так кататься по улицам вечернего города. В любой компании. Вот только денег за это мне никто не заплатит.

Авто сворачивает в узкий переулок, пересекает старый квартал и вырывается на горящую огнями площадь. Потом мы утекаем с потоком машин по освещённому шоссе в спальный район. Сделав приличный крюк, Вадим выруливает во двор жилого комплекса и останавливается у одного из подъездов. Отстёгивает ремень и жестом приглашает меня выйти.

Вылезаю в прохладу улицы и считаю этажи. Шестнадцать. Здесь очень мало горящих окон. Может быть, люди ещё не вернулись с работы, а возможно — просто рано ложатся спать.

Новый знакомый открывает передо мной дверь подъезда, и мы входим в кафельный коридор, пропахший мелом и свежей штукатуркой. Поднимаемся на второй этаж. Вадим распахивает дверь квартиры, и я попадаю в мраморный зал с зеркальными колоннами. На белоснежный пол страшно даже ступить! На противоположной полукруглой стене — четыре двери в ряд, и мне очень хочется узнать, что за ними. Потому что богатство этого жилища никак не согласуется с состоянием авто Вадима. И с запахом его сигарет — тоже. Я видела многое, но такое — никогда.

Что-то здесь не так. Тревога вползает под ложечку и начинает колотиться о рёбра, как раненая птица. Горло стискивает спазм. В голове рождается нехорошее предчувствие и нарастает, подобно волне, набегающей на берег.

Нужно уходить. И я отступаю. Пячусь к двери, как последняя трусиха.

— Я пойду, наверное, — мямлю я, нащупывая дверную ручку.

— Ну что ты, — Вадим вылетает из кухни и морщится. — Мы же ещё не начали.

— Это слишком странно, — срывается с моих губ, и я тут же жалею об этом.

— Что тебе странным-то кажется? — он подходит ко мне и буквально впечатывает в стену всей своей массой.

— Эта квартира, — хриплю я. — И твоё авто. Они разной ценовой категории.

Вадим сначала бледнеет, а потом неожиданно разражается добродушным хохотом. Мне хочется засмеяться вместе с ним, но я стараюсь держать себя в руках: лишь учащённо соплю носом. От его смеха тревога уходит прочь.

— Умная девочка, — заявляет он, просмеявшись. — Я просто попросил у друга ключи от его квартиры. В своё холостяцкое жильё мне стыдно приводить женщин.

— Я думала, такое только в кино бывает, — с сомнением поглядываю на него.

— Обещаю, что сегодня ты увидишь многое.

— Меня сложно удивить, — выдыхаю я и прохожу на кухню. Огромное, практически пустое помещение залито светом. Лишь в уголке сиротливо расположился маленький круглый стол с парой стульев.

— Большой опыт? — фыркает Вадим, доставая из холодильника вино.

Пробка щёлкает, и едва уловимый аромат выдержанного алкоголя разливается по кухне. От одного оттенка можно захмелеть. Вадим с грацией фокусника снимает с держателя пару бокалов и наполняет их до краёв. Бордовая жидкость журчит, играя бликами ламп. Почти кровь.

— А об этом тебе знать необязательно, — я кокетливо усмехаюсь и беру наполненный бокал. На тонком стекле сияют бусинки испарины. — Ты ведь не жениться на мне собрался.

— А ты хотела бы, чтобы женился? — он ухмыляется: скорее, недовольно, нежели с иронией.

Страх возвращается. Волна скованности поднимается по мышцам. Ноги, как корни, врастают в пол. Что-то странное сквозит в его движениях, мимике, словах. Чтобы прогнать беспочвенное ощущение обречённости, я отхлёбываю вино. Оно великолепно. Божественно-терпкое, с лёгкой нотой виноградной сладости. Я хочу, чтобы оно стало моей кровью сегодня ночью.

— Я мечтаю в будущем завести семью, — признаюсь я. — Но не с тобой точно.

— Это ещё почему? Я такой безнадёжный? — Вадим морщится, словно набрал полный рот клюквы.

— Потому что не хочу, чтобы мой муж пользовался услугами проституток, — улыбаюсь я.

Алкоголь согревает кровь, кружит голову, тянет за язык. И страх сменяется лёгкой эйфорией. Мне давно не было так хорошо на моей неофициальной работе.

— Все пользуются, — замечает Вадим, присаживаясь рядом. — И богатые, и бедные, и старые, и молодые. Тебе ли не знать?

— Вот оттого-то мне и тошно, — выдыхаю я.

Мой бокал почти опустел, а традиционные ночные игрища ещё и не думают начинаться. Мы разговариваем обо всём. О том, кем я была до. О том, что мне нравится и не нравится. Даже о моих увлечениях. Я с удовольствием даю волю словам: давно никто не интересовался мною, как личностью, а не как надувной куклой для утех.

Минут двадцать спустя, я чувствую головокружение. Сначала лёгкое, хмельное. Потом — нарастающее до интенсивности центрифуги. Белизна кухни расплывается, сочась жилками золотого света и пятнами ламп. Голова и веки тяжелеют. Даже губы наливаются свинцом, затрудняя разговор. Я опускаю голову на сложенные руки и позволяю сонливости взять верх. Удивительно, но клиент совсем не против. «Спи, Ника, спи, — слышу я сквозь подступающее забытье. — Я не дам тебе пропасть».

Сон похож на наркоз: такой же глухой и беспробудный. Неведомая сила волочит меня с сумасшедшей скоростью по войлочным тоннелям, а я едва успеваю соображать, что происходит. В глухих коридорах не ощущается ни Ники, ни Рены. Здесь — лишь беззвучная и бесцветная пустота, напоминающая посмертную. Холодный абсолют.

На середине пути по гулким трубам я открываю глаза, и поле зрения заливает тяжёлый коричневый цвет. Потом веки схлопываются вновь, и я продолжаю свой полёт.

Когда я, наконец, прихожу в себя, оправившись от тяжёлого сна, обнаруживаю, что моё лицо вмято в потёртый бежевый дермантин. Трещины в искусственной коже пахнут застарелым потом и чем-то ещё: знакомым, но далёким. Пробую руками пространство вокруг и понимаю, что лежу на мягком диване лицом вниз. Значит, я не дома.

Пытаюсь поднять голову, чтобы разглядеть помещение. Боль пронзает шею наточенной спицей и летит вдоль позвоночника, отстреливая в рёбра. Кажется, что боль может разорвать тело пополам. Издав сдавленный вскрик, снова роняю голову. Ощущение такое, словно на мне всю ночь танцевали.

— Лежи, лежи, — кто-то подходит сзади и гладит мою спину. — Скоро тебе станет лучше.

— Где я, — только и получается произнести. Мой голос звучит непривычно сдавленно и зажато.

— Лежи, — почему-то женщина, стоящая за мной, избегает ответа на вопрос. В её голосе отчётливо слышится восточный акцент. — Тебе нужно немного отдохнуть.

— Какой отдых? Где я?!

Я снова пытаюсь приподнять голову и опять роняю её, как цыплёнок, только что вылупившийся из яйца. Боль струится по шее горячими волнами. Но на этот раз мне удаётся извернуться и лечь не лицом вниз, а на бок.

Сердце стучит, как тамтам. Виски пульсируют. Что-то пошло не так, как надо. Случилось нечто, выходящее из ряда вон. Нужно собраться прежде, чем открыть глаза. Ведь я могу увидеть то, что совершенно не ожидаю обнаружить. Нужно…

Любопытство пересиливает осторожность, и я расклеиваю веки.

И кричу, надрываясь, до боли в груди. Выталкиваю из себя выдох до последней капли воздуха. До спазмов между рёбрами. Ору, стискивая лёгкие, а потом шумно вбираю воздух и снова ору. Горло раздирает боль, но я не сбавляю громкости. Я готова плеваться кровью, лишь бы меня услышали. И лишь бы картина устрашающей иллюзии вокруг рухнула.

Я не дома. И утро, судя по всему, уже наступило.

Глаза, подёрнутые пеленой влаги, встречают обшарпанные коричневые стены, местами исцарапанные, местами — подлатанные штукатуркой. Чуть поодаль красуется устрашающая железная дверь с мощным косяком, на кодовом замке. До противоположной стены — три шага, не более. Это всё, что я вижу.

А большего и не нужно. Потому что это конец. Камера.

— А ну не кричи! — женщина сзади садится на меня верхом и легонько бьёт по щеке. — Будет хуже. Только хуже.

Но я не в силах взять себя в руки. Воспоминания прошлого вечера вторгаются в голову наплывами, и всё происходящее становится ясным, как день. Как я могла так обмануться?! Ведь догадывалась же, что всё не просто так! Крик отчаяния рвётся не из лёгких, а из самых недр моей души. Вопль перемежается с плачем, обретает солёный вкус слёз. Я готова отдать всё на свете, лишь бы это оказалось дурным сном.

— Я нагрею чай, — говорит моя незримая собеседница и слазает с меня.

Я набираю полную грудь воздуха — так, что живот распирает — и стараюсь задержать дыхание. Сейчас или никогда! Поднимаюсь, превозмогая боль, и сажусь на диване. Осматриваюсь. Я нахожусь в небольшой закрытой комнате без окон, с коричневыми бетонными стенами. Под потолком болтается пара лампочек без плафонов. Помимо дивана, здесь есть ещё три швейные машинки, ведро и корзины с тканью.

— Вот блин, — комментирую я. — Влипла, значит?

— По самое горло, подруга.

С трудом повернув голову, я замечаю собеседницу: худощавую девушку с большим горбатым носом и чёрными, как смоль, волосами. Она втыкает электрочайник в розетку.

— Воды хватит ещё на пару часов, — она оценивает уровень жидкости в чайнике. — Можешь не экономить.

Я в тюрьме? В изоляторе? Такого не может быть! Возможно, я ещё сплю, и это — происки воображения. Голова разрывается от боли. Язык тяжелеет. Я не в силах задавать вопросы, потому что слишком страшусь истины.

Девушка разливает кипяток по пластиковым кружкам и кидает внутрь дешёвые чайные пакетики. Потом подходит ко мне и протягивает напиток. На её смуглом лице загорается вымученная улыбка. Загорается и тут же гаснет. Видимо, выгляжу я не очень.

— Я Лейла, — говорит она, словно стесняясь своего имени.

— Ника, — представляюсь я.

— Я знаю, — выдыхает Лейла.

— Мы что, в ментовке? — рискую спросить, принимая кружку с чаем из её рук.

Лейла откидывает назад спутанные волосы и смеётся. В этот момент она похожа на злую колдунью из детских сказок. Потом она ставит свою кружку на бетонный пол и, оборвав хохот, сверлит меня глазами. Чёрными, как ночь.

— Нет, — говорит она. — Всё хуже, Ника. Скоро ты будешь молиться на то, чтобы менты тебя нашли и забрали.

— Значит, нас не выпустят?! — истина ударяет под дых, и я сгибаюсь пополам, как от удара.

Лейла мотает головой.

— Я здесь уже девять месяцев, — замечает она. — Не похоже на это.

— Девять месяцев в этой комнате?!

— Ну, не совсем, — Лейла сжимает губы. — Ты увидишь всё сама. Прошу тебя, не пререкайся — а то будет, как с Тамарой.

— Кто такая Тамара?!

— Неважно, Ника, — Лейла гладит мои волосы. — Просто знай, что им нельзя перечить. Нужно выполнять всё, что скажут. Тогда будет всё в порядке.

— Кому это «им»?! — крик снова стремится порвать моё горло.

— Твоим новым хозяевам.

Я сижу на диване, не в силах пошевелиться. Чай в моей кружке давно остыл и потерял аромат. Начинаю чувствовать голод: разъедающий и болезненный. И с тоской вспоминаю о куске красной рыбы и греческом салате, что приготовила накануне днём.

Но когда приходят те самые «им», о которых говорила Лейла, я уже ни о чём не думаю. Я смиряюсь. Слишком уж я ослабла. И слишком хочу есть.

Их оказывается двое. Главный, не называющий своего имени, и охранник. Целая преступная группировка. Главный подходит ко мне и садится рядом. Не замахивается, не грубит и не угрожает: просто смотрит мне в лицо. Так, словно давно меня знает.

— Надеюсь, ты понимаешь, в чём ошиблась, Ника? — говорит он спокойно.

— В чём? — спрашиваю я, краем глаза замечая, как Лейла жмётся в уголке.

— Вот глупая, — он обхватывает мой подбородок костлявыми пальцами и сжимает щёки. И мне кажется, что моё лицо вот-вот превратится в холодец, а его пальцы войдут под кожу, как в страшном сне, которого я так боюсь. — Правда, не понимаешь?!

Я судорожно мотаю головой, и тут же получаю звонкую оплеуху. Даже не успеваю заметить, кто из двоих её отвесил: лишь что-то мелькнуло над головой, и внутри всё затрещало. Боль обжигает затылок, звенит отголосками в костях. Кажется, что череп дал трещину.

— В этом городе нет индивидуалок, крошка, — невозмутимым тоном продолжает Главный. — Ты хоть знаешь, какого дохода нас лишила? Теперь отрабатывать будешь. Отработаешь — и вали, куда вздумается.

— Я поняла, — мямлю я, замечая, как Лейла в своём углу удовлетворённо кивает.

— Прекрасно, — Главный хлопает меня по щеке. — Приступишь к работе уже сегодня!

— Шить? — догадываюсь я.

По неоднозначной ухмылке ледяного лица я понимаю, что придётся не только шить.

И полетели дни. За сутки мы с Лейлой должны сшить по пять комплектов школьных форм для девочек: платье и три фартука. Разных размеров. Раскроить по готовым выкройкам, сшить, обработать швы, притачать этикетки. Успеваешь — отлично. Делаешь два комплекта сверх нормы — день не работаешь на выезде.

Работа на выезде — это отдельный номер. Нас выводят с завязанными глазами и сажают в машину. Потом — везут на квартиру, где даже нельзя полюбоваться видом из окна. Там нам приходится заниматься тем, что мы уже привыкли делать: обслуживать мужчин. Так, как им вздумается и столько, сколько им приспичит. Только на этот раз видеть желанные банкноты не приходится: всё утекает в карман Главному. Приходится терпеть боль и стыд — подчас, невыносимые — за бесплатно.

Потом мы возвращаемся в бункер: иногда за полночь. И до утра должны выполнить план в пять комплектов коричневых школьных форм. За хорошую работу полагается не только освобождение от выездов, но и сигареты. И удвоенный паёк. Я редко перевыполняю план, а если это и свершается, непременно кладу строчку криво, за что получаю ногами по хребту. Лейла — куда успешнее меня. Но, даже находясь в милости у врага, она всегда делится со мной своей едой.

Я уже не думаю о маме. Мне проще о ней не вспоминать. Потому что если я начинаю воскрешать забытые воспоминания, меня одолевают мысли о том, как ей сейчас живётся в одиночестве. Справилась ли она, узнав, что меня больше нет?!

Дни складываются в недели, недели — в месяцы, месяцы — в годы. И вот, я привыкаю существовать по графику, и не вижу больше иной жизни. Не помню, когда я поняла, что выхода не предвидится. И не могу сказать точно, сколько минуло лет. Потому что не могу сосчитать, сколько раз мы с Лейлой наряжали кусочками ваты ёлочку из обрывков тряпья.

Главный приходит утром, как и всегда. На этот раз он без охраны, что бывает редко. Значит, уверен, что мы достаточно утомлены и не сможем дать отпор. А, возможно, нам просто предстоит счастливый день без выездов — он был бы очень кстати!

Я пристыжено прячу свой недовыполненный план: три недошитых комплекта. Лейла справилась лучше: она успела соорудить все пять. Ей сегодня не попадёт. Ну, если не случится чего-то экстраординарного, конечно.

Как только он заходит, мы встаём на колени и заводим руки за спину. И покорно опускаем глаза в пол. Этот мерзкий садист так требует. Обычно, видя нас в такой позиции, он удовлетворённо ухмыляется. Но не на этот раз.

Дверь захлопывается. Кодовый замок надменно щёлкает в сгустившейся тишине. Главный, не здороваясь, приближается к Лейле, садится рядом с ней на корточки и бесцеремонно суёт руку ей в штаны.

— Не потекла ещё? — спрашивает он со своей обычной интонацией.

Лейла пристыжено мотает головой.

— Суууука!

Лейла морщится. Я знаю, каково ей. В прошлом году они уже возили её на аборт. После процедуры она неделю кровоточила и температурила, и не могла работать. Они избивали её так, что мне казалось — она умрёт. А потом, в наказание, Лейла месяц была на голодном пайке и с увеличенным на один комплект планом. Я счастлива, что мне не посчастливилось залететь здесь. И регулярно молюсь, чтобы Бог уберёг меня от этого. Правда, молюсь.

— Залетела, сучонка? — шипит Главный, отвешивая Лейле мощную оплеуху.

Лейла падает, держась за голову, и откидывается на диван. Но тут же поднимается вновь. И гордо смотрит на Главного глазами-вишнями, ожидая нового удара.

— Да, залетела, — говорит она, откидывая назад спутанные волосы. Словно она не бесправная рабыня, а королева. — Снова потащишь скрестись? Я с тобой больше не поеду!

— Тебя никто не спросит, — рычит Главный сквозь зубы. Я-то знаю: ему противна любая мысль о лишних расходах. Мерзкий крахобор!

— Я чувствую себя плохо после болезни, — оправдывается Лейла, теряя гордый вид. — Подожди ещё неделю, прошу!

— Сейчас, я сказал!

— Если ты потащишь меня на аборт, возьму и расскажу в клинике, что я за птица, — Лейла снова смелеет и гордо вскидывает подбородок. — Не буду прикидываться твоей женой, как в прошлый раз!

Ох, зря она сказала это!

Лицо Главного наливается огненной краснотой, а волосы надо лбом моментально становятся мокрыми. Кажется, что пар вот-вот повалит из его ушей: настолько он разъярён. Он выкидывает руки вперёд, хватает Лейлу за шею и трясёт, как тряпичную куклу. Его глаза абсолютно безумны и непрозрачны.

— Не хочешь подчиняться — сдохни, — рычит он сквозь сжатые зубы. — Подлая сука!

Я кусаю губы, по-прежнему стоя на коленях. И молюсь про себя. Каждый удар, адресованный Лейле, я переживаю, как свой собственный. И удушье — тоже.

Когда Главный разжимает пальцы, Лейла сваливается к его ногам, хрипя, как утопленница. На её шее горят ярко-алые отметины. Кое-где кожа лопнула и дала кровавый сок. Лейла жадно хватает ртом воздух и тянет руки вверх, словно пытаясь сдаться и вымолить прощение.

Но Главный не ограничивается этим. Он вскакивает, как ошпаренный, и начинает мутузить Лейлу ногами. По спине, по груди, по животу…

— Стой! — не выдержав, я хватаю Главного за штанину. Повисаю у него на ноге, как ребёнок, у которого ругаются родители. Я готова валяться у него под подошвами, лишь бы он оставил Лейлу в покое. Так же, как готова была растечься лужицей перед Митро много лет назад.

Я сделаю всё. Лишь бы он даровал ей жизнь сейчас. Но я допускаю ошибку. Он слишком взбешен.

— Не лезь, — одним пинком он отшвыривает меня к стене. — Иначе присоединишься к ней!

Я влетаю в нишу между стеной и швейной машиной Лейлы. Боль обжигает лопатки. Собираю себя по кусочкам. Пытаюсь сосредоточиться.

Надо что-то делать. Я готова на всё, лишь бы это прекратилось!

Между тем, Главный и не думает останавливаться. Войдя в раж, он лупит обмякшее тело Лейлы ногами. Тяжёлые сапоги прилетают в плечи, голову, грудь… Бетон пола перемазан кровавыми разводами. Багровые ручейки лениво текут под диван.

Последним рывком Лейла поворачивает голову и смотрит на меня сквозь заляпанную кровью чёлку. На губах её тают кровавые пузыри. И я знаю — она осуждает меня за бездействие. Она давно заступилась бы за меня, если бы я оказалась на её месте.

Меня накрывают стыд и безысходность. Безысходность и стыд.

Моя Лейла! Та, что поддерживала меня в трудные минуты. Та, что помогала обрести покой даже в плену. Та, что делилась пайком, когда я была голодна! Сколько раз мы дарили друг другу праздники здесь, в затхлой глубине бункера? Сколько раз вытаскивали друг друга из пропасти, даже когда было совсем невмоготу… А теперь…

Сапог Главного влетает в лицо Лейлы. Я слышу нежный хруст костей. Снова пытаюсь посмотреть в глаза подруге, но вижу лишь кровавое месиво.

— Сука! — рычит Главный, продолжая экзекуцию. — Получай! Получай своё!

Как в забытьи, я замечаю огромные острые ножницы, что Лейла оставила у машинки, незаметно хватаю их и прячу за спину.

Когда Главный отворяет дверь и начинает выволакивать бездыханное тело Лейлы за дверь, я расставляю металлические лопасти и накидываюсь на него сзади…