Curadeus. Удивительная история Сэра Андрея Кураева - открытого гея и всемирного короля оперы, бывшего диакона и миссионера

Был про­пет «тро­парь Иу­ды»: «Днесь Иу­да ос­тав­ля­ет Учи­те­ля и при­ем­лет диа­во­ла, ос­ле­п­ля­ет­ся стра­стию среб­ро­лю­бия, от­па­да­ет све­та ом­ра­чен­ный. Ка­ко бо мо­жа­ше зре­ти, Све­ти­ло про­да­вый на три­де­ся­тих среб­ре­ни­цех? Но нам воз­сия Стра­да­вый за мир, к Не­му же во­зо­пи­им: по­стра­да­вый и со­стра­да­вый че­ло­ве­ком, Гос­по­ди, сла­ва Те­бе. Днесь Иу­да при­тво­ря­ет бла­го­чес­тие и от­чу­ж­да­ет­ся да­ро­ва­ния, сый уче­ник бы­ва­ет пре­да­тель; во обыч­ном лоб­за­нии лесть по­кры­ва­ет, и пред­по­чи­та­ет Вла­дыч­ния люб­ве, не­смыс­лен­но ра­бо­та­ти среб­ро­лю­бию, на­став­ник быв со­бо­ри­ща без­за­кон­на­го; мы же иму­ще спа­се­ние Хри­ста, То­го про­сла­вим»

На­ко­нец, псал­мо­ка­та­ра за­кон­чи­лась. Под ви­део­ро­ли­ком с этим об­ря­дом шло об­су­ж­де­ние чи­на пслал­мо­ка­та­ры и Ку­ра­ев стал чи­тать ком­мен­та­рии. В од­ном из ком­мен­та­ри­ев кто-то из языч­ни­ков го­во­рил: «А ещё го­во­рят, что пра­во­слав­ные — не та­кие, как иу­деи. Что это та­кое, как не та же иу­дей­ская «пуль­са де-ну­ра»?». Про­чи­тав это за­ме­ча­ние Ку­ра­ев при­пом­нил, что во вре­мя ду­хов­ной бе­се­ды с от­цом Нау­мом тот то­же го­во­рил о «пра­во­слав­ной «пуль­са де-ну­ре»» «по свя­тым от­цам». Прав­да, то­гда ар­хи­ман­д­рит На­ум о соб­ст­вен­но псал­мо­ка­та­ре го­во­рил очень ма­ло и «пуль­са де-ну­рой» на­зы­вал все те дей­ст­ва, ко­то­рые со­вер­ша­ла над Ку­рае­вым Рус­ская Пра­во­слав­ная Цер­ковь в те­че­ние го­да со­глас­но спу­щен­ным свер­ху ин­ст­рук­ци­ям.

— Хм… — по­ду­мал Ку­ра­ев. — А ведь где-то я чи­тал, что «пуль­са де-ну­ра» долж­на по­дей­ст­во­вать в те­че­ние го­да. А ещё я чи­тал, что ес­ли эту «пуль­су» де­лать не­спра­вед­ли­во и не­обос­но­ван­но, то удар мо­жет по­ра­зить тех, кто её про­во­дит… Впро­чем, раз­ве за­ко­ны иу­дей­ской «пуль­са де-ну­ры» име­ют хоть ка­кую-то си­лу для её пра­во­слав­но­го ана­ло­га? Вряд ли…

Хо­тя ожи­да­лось, что по­сле псал­мо­ка­та­ры ка­ра по­стиг­нет Ку­рае­ва уже спус­тя счи­тан­ные дни, од­на­ко Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич спо­кой­но до­жил до Пас­хи и не ду­мал ни бо­леть, ни уми­рать, не бес­но­вать­ся. На­сту­пи­ло ле­то; в ию­ле Ку­ра­ев вер­нул­ся из Но­во­го Све­та в Ев­ро­пу и про­дол­жил га­ст­ро­ли уже там. Он по-преж­не­му был здо­ров и по­лон сил. По­это­му Рус­ской Пра­во­слав­ной Церк­ви при­шлось объ­яс­нить­ся: по­че­му не по­дей­ст­во­ва­ли её мо­ле­ния про­тив Ку­рае­ва, длив­шие­ся зна­чи­тель­но доль­ше го­да, по­че­му не по­дей­ст­во­ва­ла псал­мо­ка­та­ра? Объ­яс­не­ния дал ар­хи­ман­д­рит На­ум. В один вос­крес­ный июль­ский день бы­ло пу­ще­но в эфир его ин­тер­вью ра­дио «Ра­до­неж», в ко­то­ром он го­во­рил:

— Вот, мно­гие го­во­ря, что цер­ков­ные мо­лит­вы про­тив Ку­рае­ва не по­дей­ст­во­ва­ли и спра­ши­ва­ют: «Где же Бог?». Но вспом­ним, че­му учил Гос­подь: есть лю­ди, ко­то­рые пре­тер­пе­ва­ют во вре­мен­ной жиз­ни бед­ст­вия для очи­ще­ния от ма­лых гре­хов, что­бы на­гра­ду за бла­гие де­ла вос­при­нять в веч­ной жиз­ни; и есть лю­ди, ко­то­рые, бла­го­ден­ст­вуя, по­лу­ча­ют на­гра­ду за бла­гие де­ла в этой жиз­ни, что­бы за ве­ли­кие гре­хи свои веч­но му­чить­ся в жиз­ни веч­ной. Для че­го цер­ковь мо­ли­лась о бед­ст­ви­ях для Ку­рае­ва и о его смер­ти и бес­но­ва­нии? Что­бы че­рез стра­да­ния и му­ки он по­ка­ял­ся и об­ра­тил­ся к Бо­гу. Но, ви­дать, гре­хи его столь тяж­ки, что спа­се­ние и бу­ду­щая бла­жен­ная веч­ная жизнь — не для не­го. По­то­му-то, мню, Гос­подь и ре­шил сна­ча­ла воз­дать ему за бла­гие де­ла зем­ным бла­го­ден­ст­ви­ем, а за­тем тяж­ко му­чить его за гре­хи в па­ки­бы­тии. Итак, цер­ков­ные мо­лит­вы бы­ли в сущ­но­сти сво­ей мо­лит­ва­ми ми­ло­серд­ной и бла­гой церк­ви о спа­се­нии Ку­рае­ва. И они бы­ли от­верг­ну­ты Бо­гом! Что­бы пре­дать Ку­рае­ва не зем­ным, вре­мен­ным му­кам, но за­гроб­ным му­кам, му­кам бес­ко­неч­ным и бо­лее ужас­ным, чем зем­ные му­ки! Что же. Со­гла­сим­ся, что мо­лит­вы о ми­ло­сер­дии не по­дей­ст­во­ва­ли. Но как же мож­но при этом воз­му­щать­ся «Где же Бог?» из-за то­го, что Ку­рае­ва не по­стиг­ла ка­ра сей­час, ес­ли Гос­подь уго­то­вал ему бо­лее тяж­кую ка­ру по­том? Да, мы, как лю­ди, ошиб­лись, счи­тая, что яз­вы гре­хов­ные Ку­рае­ва мо­гут быть ув­ра­чё­ва­ны му­ка­ми в этой жиз­ни, о чём мы и про­си­ли Бо­га. Ока­за­лось, од­на­ко, что ра­ны это­го не­чес­тив­ца не­ис­цель­ны; и за гре­хи свои он бу­дет го­реть сна­ча­ла в аду, а за­тем в озе­ре ог­нен­ном, уго­то­ван­ном Дья­во­лу и пад­шим ан­ге­лам его! И чем силь­нее бу­дет бла­го­ден­ст­во­вать Ку­ра­ев в этой жиз­ни, тем боль­ше он бу­дет му­чить­ся в той! Так что ес­ли кто-то счи­та­ет, что мо­лит­вы церк­ви о Ку­рае­ве долж­ны бы­ли быть на­прав­ле­ны не на то, что­бы ока­зать ему ми­ло­сер­дие, а на то, что­бы при­чи­нить ему му­ку без вся­ко­го ми­ло­сер­дия, то та­ко­му че­ло­ве­ку долж­но быть стыд­но го­во­рить, что мо­лит­вы не по­дей­ст­во­ва­ли — ибо Гос­подь по­сту­пил да­же ещё стро­же с Ку­рае­вым, чем об этом про­си­лось в мо­лит­вах. Прав­да, по­сту­пил не так, как нам хо­те­лось, а не­сколь­ко ина­че. Но кто мы та­кие, что­бы ука­зы­вать Бо­гу, что Ему де­лать? Кто мы та­кие, что­бы по­знать не­из­ре­чен­ный Про­мы­сел Его? Он по­сту­пил так, как луч­ше и раз­ве мо­жем мы уп­ре­кать Его за это? По­это­му я хо­чу ска­зать так мыс­ля­щим лю­дям: Как это так вы го­во­ри­те, что мо­лит­вы не по­дей­ст­во­ва­ли? По­дей­ст­во­ва­ли! Прав­да, не со­всем так, как нам хо­те­лось и как мы об этом про­си­ли. У Гос­по­да зло ни­ко­гда не ос­та­ва­лось и не ос­та­нет­ся без­на­ка­зан­ным!

За ле­то мо­леб­ны о по­ги­бе­ли Ку­рае­ва по­сте­пен­но со­шли на нет.

Вто­рой боль­шой Ку­ра­ев­ский тур за­кон­чил­ся в ок­тяб­ре там, от­ку­да он и на­чал­ся — в Ев­ро­пе, в Анг­лии. Это был по­ис­ти­не три­ум­фаль­ный тур. От­зы­вы о нём бы­ли ещё бо­лее вос­тор­жен­ны­ми, чем о пер­вом ту­ре. Осо­бен­но зри­те­лям по­нра­ви­лись опе­ра «Бе­рен и Лю­ти­эн» (АК-572), а так­же опе­ра «Вла­сте­лин ко­лец. Часть I» (АК-552) и «Вла­стие­лин ко­лец. Часть III» (АК-557) и ба­лет «Хоб­бит» (АК-560).

Ко­гда Ку­ра­ев вер­нул­ся в Эдин­бург, в свой за­мок Брокс­гейт, по­клон­ни­ки по­про­си­ли его со­ста­вить ка­та­лог сво­их про­из­ве­де­ний. Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич и сам дав­но ду­мал об этом. Он за­сел за ра­бо­ту на це­лую не­де­лю и, на­ко­нец, та­кой ка­та­лог был со­став­лен. Про­из­ве­де­ния свои Ку­ра­ев ка­та­ло­ги­зи­ро­вал безо вся­ких хит­ро­стей: сна­ча­ла он при­став­лял к бу­к­вен­но-циф­ро­во­му обо­зна­че­ния про­из­ве­де­ния бу­к­вы «АК», оз­на­чав­шие «Ан­д­рей Ку­ра­ев», а за­тем до­бав­лял к бу­к­вам че­рез де­фис по­ряд­ко­вый но­мер про­из­ве­де­ния, ко­то­рый при­сваи­вал­ся в хро­но­ло­ги­че­ском по­ряд­ке — в той сте­пе­ни, в ка­кой Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич мог вспом­нить да­ту соз­да­ния про­из­ве­де­ния. По­сле ка­та­ло­ги­за­ции ока­за­лось, что все­го Ку­ра­ев на­пи­сал 605 му­зы­каль­ных про­из­ве­де­ний, в чис­ле ко­то­рых бы­ли 72 опе­ры, 43 ба­ле­та и 94 сим­фо­нии.

По­сле окон­ча­ния ка­та­ло­ги­за­ции, в на­ча­ле но­яб­ря, про­смат­ри­вая рус­скоя­зыч­ный Ин­тер­нет, Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич на­ткнул­ся на ста­тью «Рус­ско­го вест­ни­ка», ко­то­рая бы­ла пе­ре­пе­ча­та­на «Треть­им Ри­мом», «Рус­ской ли­ни­ей» и «Пра­во­слав­ным ми­ром». Эта ста­тья на­зы­ва­лась: «Раз­мно­же­ние пи­да­ра­сов: Тра­ха­ют­ся в рот, ро­жа­ют жо­пой. Но­во­сти жиз­ни Эдин­бург­ско­го пи­до­ра».

Суть ста­тьи за­клю­ча­лась в сле­дую­щем: лю­ди уже не раз за­ме­ча­ли двух де­тей, маль­чи­ка и де­воч­ку лет шес­ти-се­ми, по­се­щав­ших за­мок Брокс­гейт. Об этом ста­ло из­вест­но и на­ча­лись об­су­ж­де­ния: кто бы это мог быть? Слу­хи о де­тях дош­ли до пра­во­слав­ных рус­ских пат­рио­тов и поч­ти все ре­ши­ли, что это де­ти Ан­д­рея Ку­рае­ва и Альф­ре­да, по­лу­чив­шие жизнь с по­мо­щью ис­кус­ст­вен­но­го оп­ло­до­тво­ре­ния и вы­но­шен­ные сур­ро­гат­ной ма­те­рью; не­ко­то­рые пред­по­ла­га­ли так­же, что над эм­брио­на­ми бы­ли про­из­ве­де­ны ка­кие-то серь­ез­ные ге­не­ти­че­ские ма­ни­пу­ля­ции, да­ле­ко вы­хо­див­шие за рам­ки то­го, что про­ис­хо­дит при ис­кус­ст­вен­ном оп­ло­до­тво­ре­нии. Это-то и ста­ло те­мой для об­су­ж­де­ния в «Рус­ском вест­ни­ке».

В дей­ст­ви­тель­но­сти все бы­ло зна­чи­тель­но про­ще: это бы­ли де­ти двою­род­ной се­ст­ры Альф­ре­да, вдо­вы, мед­се­ст­ры по об­ра­зо­ва­нию и спо­со­бу за­ра­бот­ка на жизнь, ко­то­рую Ку­ра­ев на­нял для ухо­да за па­ра­ли­зо­ван­ным Альф­ре­дом. Соб­ст­вен­но, эти де­ти по за­ко­ну бы­ли на­след­ни­ка­ми все­го иму­ще­ст­ва Ку­рае­ва и Альф­ре­да и по­то­му их ма­те­ри не бы­ло ну­ж­ды ра­бо­тать во­об­ще, но она ре­ши­ла офи­ци­аль­но за­ра­бо­тать пен­сию; и по­то­му Ку­ра­ев на­нял её. Вме­сте со свои­ми деть­ми она про­жи­ва­ла в зам­ке. Ка­ж­дый буд­ний день шо­фёр от­во­зил де­тей в Эдин­бург, в од­ну из ча­ст­ных школ, и в до­ку­мен­тах, хра­ня­щих­ся в шко­ле, име­лись за­пи­си о том, кто был ро­ди­те­ля­ми этих де­тей: это, ес­те­ст­вен­но, бы­ли двою­род­ная се­ст­ра Альф­ре­да и её по­кой­ный муж. Все од­но­класс­ни­ки де­тей зна­ли об этом.

Ку­ра­ев уг­лу­бил­ся в «Рус­ский вест­ник» и про­чёл:

«

Вот мне ин­те­рес­но. Всем из­вест­но, что парт­нёр Ку­рае­ва, пи­ди­рас Альф­ред, с ко­то­рым пи­да­рас Ку­ра­ев тра­ха­ет­ся, па­ра­ли­зо­ван. Как же они там тра­ха­ют­ся? Что там кто ко­му ку­да встав­ля­ет и что там кто у ко­го со­сёт и ли­жет? И раз­ве ин­те­рес­но Ку­рае­ву тра­хать па­ра­ли­зо­ван­но­го Альф­ре­да, ко­то­рый ле­жит, как брев­но? Но ин­те­рес мой воз­рос ещё боль­ше по­сле то­го, как ста­ло из­вест­но, что Альф­ред и Ку­ра­ев за­ве­ли де­тей — маль­чи­ка и де­воч­ку. Вста­ет во­прос: как? Как раз­мно­жа­ют­ся пи­да­ра­сы? Мо­жет быть, для раз­мно­же­ния один оп­ри­хо­ду­ет дру­го­го в рот, а за­тем тот бе­ре­ме­не­ет и ро­жа­ет жо­пой та­ких же вы­бляд­ков и де­ге­не­ра­тов, как он сам? По-ви­ди­мо­му, да! Ибо как же ещё? По­это­му по­здра­вим па­пу и па­пу с тем, что они обо­га­ти­ли гей-со­об­ще­ст­во Ве­ли­ко­бри­та­нии ещё дву­мя кус­ка­ми дерь­ма, ещё дву­мя ро­ж­дён­ны­ми из жо­пы де­лан­ны­ми паль­цем пе­де­ра­сти­че­ски­ми вы­бляд­ка­ми из про­бир­ки, ко­то­рые, без­ус­лов­но, по­сле­ду­ют по пу­ти сво­их от­цов. Ко­то­рые, не­со­мнен­но, по­ста­ра­ют­ся са­ми сде­лать из сво­их де­тей пе­ту­хов.

»

Ку­ра­ев уже дав­но при­вык к по­доб­ным вы­ход­кам и с улыб­кой от­но­сит­ся к рос­сий­ским стать­ям про се­бя. Но тут ему ста­ло со­всем не­ве­се­ло. Ка­кая-то тём­ная ту­ча не­воль­но спус­ти­лась в его го­ло­ву; он по­те­рял са­мо­кон­троль и са­мо­об­ла­да­ние и при­шёл в бе­шен­ст­во. Он из­ме­нил сво­им пред­став­ле­ни­ям о сво­их бо­гах люб­ви и све­та и сво­ей ве­ре в них. Ку­ра­ев под­нял пра­вую ру­ку к не­бу, сжал в ку­лак ла­донь и про­клял Рос­сию, рус­ский на­род, Рус­скую Пра­во­слав­ную Цер­ковь и Ие­го­ву, их Бо­га. Он во­все не хо­тел и не на­ме­ре­вал­ся так по­сту­пать. Все про­изош­ло как-то са­мо, безо вся­ко­го уча­стия ра­зу­ма. Ку­ра­ев про­был в пом­ра­че­нии не­сколь­ко ми­нут и, на­ко­нец, при­шел в се­бя.

Ку­ра­ев пре­бы­вал в мрач­ном рас­по­ло­же­нии не­сколь­ко дней. В это вре­мя он про­чи­тал в ин­тер­нет­ных но­во­стях про один ужа­саю­щий слу­чай — рас­сказ про нра­вы в од­ном из дет­ских до­мов Санкт-Пе­тер­бур­га. Стар­шие де­ти из это­го дет­до­ма на­ла­ди­ли ге­те­ро- и го­мо­сек­су­аль­ную про­сти­ту­цию млад­ши­ми деть­ми. Всё это про­ис­хо­ди­ло с ве­до­ма на­чаль­ст­ва — то есть пе­да­го­гов. При этом стар­шие де­ти, вы­сту­пав­шие су­те­нё­ра­ми (а это ес­те­ст­вен­но, бы­ли поч­ти сплошь маль­чи­ки) са­ми на­си­ло­ва­ли млад­ших де­тей — и де­во­чек, и маль­чи­ков. Ус­лу­га­ми это­го дет­до­ма-бор­де­ля поль­зо­ва­лись свя­щен­ни­ки, чи­нов­ни­ки и ино­стран­цы-ту­ри­сты. В том чис­ле и секс-ту­ри­сты. Пи­са­ли, что вна­ча­ле це­ны на секс-ус­лу­ги бы­ли очень де­шё­вы­ми: так, де­воч­ку-ма­ло­лет­ку мож­но бы­ло за­ка­зать все­го за не­сколь­ко ба­нок пи­ва. То есть стар­шие де­ти по­про­сту дем­пин­го­ва­ли. Но де­ла­ли они это не осоз­нан­но, не стре­мясь сна­ча­ла ра­зо­рить кон­ку­рен­тов, а по­том под­нять це­ну, а про­сто что­бы по­лу­чить хоть ка­кую-то при­бав­ку к то­му не­мно­го­му, что они име­ли в дет­до­ме. Ведь, в кон­це кон­цов — про­да­ва­ли и пре­да­ва­ли же лю­ди в ла­ге­рях друг дру­га за пач­ку чая…

Ко­гда Ку­ра­ев про­чи­тал это, то на гла­за его на­вер­ну­лась сле­за.

— Это не­сча­ст­ные лю­ди… — ска­зал Ку­ра­ев сам се­бе, при­дя в сен­ти­мен­таль­ное на­строе­ние. — Не­за­чем их про­кли­нать. Хо­тя бы по­то­му, что и без нас там уже про­кля­то всё, что мож­но. И Ие­го­ву то­же нуж­но жа­леть. Ибо ес­ли пра­вы буд­ди­сты, ес­ли Ие­го­ву ждёт пе­ре­ро­ж­де­ние — то его участь очень не­за­вид­на. Кем он бу­дет? Го­лод­ным ду­хом? Де­мо­ном? Ведь од­но из­бие­ние еги­пет­ских пер­вен­цев сто­ит не­ма­ло… Да, силь­но Он по­пор­тил се­бе кар­му — как ска­зал бы Да­лай-Ла­ма. Что мож­но про­ти­во­пос­та­вить зло­бе Ие­го­вы и его слуг? Что-то вро­де хри­сти­ан­ской люб­ви, ми­ло­сер­дия и все­про­ще­ния… что-то вро­де буд­ди­ст­ско­го со­стра­да­ния… И вот с этим у ме­ня по­ка ещё то­го — ту­го…

За­тем в го­ло­ву Ку­рае­ву при­шли дру­гие мыс­ли:

— Вот, — ду­мал Ку­ра­ев, — эти бе­зум­цы в оди­ноч­ку хо­тят тя­гать­ся с Ев­ро­пой, США, Ки­та­ем и му­суль­ман­ским ми­ром! Но ес­ли не под Кие­вом, так под Вар­ша­вой или Кон­стан­ти­но­по­лем им да­дут при­ку­рить так, что… И то­гда по­лу­ча­ет­ся, что го­то­вить­ся им на­до не к де­сан­ту на Аля­ске или под Сан-Фран­ци­ско и Лос-Анд­же­ле­сом, не к штур­му Лон­до­на или Бер­ли­на, а к бе­зо­го­во­роч­ной ка­пи­ту­ля­ции и ока­за­нию секс-ус­луг ок­ку­пан­там и про­чим ино­стран­цам. К то­му, что­бы гор­дый пра­во­слав­ный рус­сич или его же­на уме­ли де­лать минь­ет ки­тай­ско­му офи­це­ру или аме­ри­кан­ско­му сер­жан­ту-не­гру. То­гда они смо­гут по­лу­чить бан­ку ту­шен­ки, что­бы не умер­ли от го­ло­да их де­ти и они са­ми. Че­го тут та­ко­го для них — в са­мом де­ле? Ведь ли­жут же они, не пе­ре­ста­вая зад­ни­цы и при­чин­ные мес­та сво­ему пре­зи­ден­ту, пра­ви­тель­ст­ву, сво­им во­рам и бан­ди­там? Им ли при­вы­кать?! Вот имен­но этим, ско­рее все­го, и за­кон­чит­ся тор­же­ст­во пра­во­сла­вия в од­ном от­дель­но взя­том пра­во­слав­ном цар­ст­ве…

— Хм… — про­дол­жал раз­мыш­лять Ку­ра­ев. — Вот, по­пы, на­вер­ное, бу­дут го­во­рить мо­ло­дым, го­ня их в око­пы уми­рать: «Да, вы ве­ли­кие греш­ни­ки, но, «по­ло­жив жи­вот за дру­ги своя», за Ро­ди­ну, вы очи­сти­те свои гре­хи; они вам бу­дут про­ще­ны и вы по­па­дё­те на не­бо; ан­ге­лы, свя­тые и Бо­го­ро­ди­ца со Хри­стом лич­но при­мут ва­ши ду­ши и от­ве­дут их в мес­та бла­жен­ст­ва. Тем-то и хо­ро­ша вой­на, что при ней та­ким об­ра­зом убе­ля­ют­ся и очи­ща­ют­ся греш­ни­ки…». Но что бу­дет на де­ле? Вой­на — это оз­ве­ре­ние. И вся эта го­по­та и уго­лов­ная шваль из «Свя­той Ру­си» и ей по­доб­ных ор­га­ни­за­ций на вой­не, ско­рее все­го, не при­дёт к бо­гам све­та и люб­ви, а лишь па­дёт ещё ни­же. И вме­сто про­свет­ле­ния бу­дет лишь окон­ча­тель­ное оз­ве­ре­ние и па­де­ние во тьму и мрак. И этих-то пав­ших во тьму и оз­ве­рев­ших цер­ковь и об­ще­ст­во объ­я­вят свя­ты­ми и, ли­це­мер­но об­ря­див в бе­лые сияю­щие оде­ж­ды, по­ста­вят в при­мер бу­ду­щим по­ко­ле­ни­ям, ко­то­рые то­же пой­дут на пу­шеч­ное мя­со…

— Хм… оз­ве­ре­ние… свет сна­ру­жи и тьма внут­ри… ли­це­ме­рие… — за­ду­мал­ся Ку­ра­ев и про­дол­жил: — Мо­жет быть, здесь да­же луч­ше ска­зать не оз­ве­ре­ние, а «объ­ие­гов­ле­ние»? Или, сле­дуя гно­сти­кам, «оби­ал­да­ба­оф­ле­ние»? Так и ка­жет­ся, буд­то Хри­стос, го­во­ря о «гро­бах на­кра­шен­ных, пол­ных внут­ри вся­кой не­чис­то­ты», имел в ви­ду не столь­ко фа­ри­се­ев, сколь­ко То­го, Ко­го Он, — мо­жет быть, соз­на­тель­но об­ма­ны­вая ок­ру­жав­ших его иу­де­ев, что­бы те его не ра­зо­рва­ли пре­ж­де вре­ме­ни на час­ти, — на­зы­вал Сво­им От­цом?

— Они, ко­неч­но, бу­дут кри­чать «Рус­ские не­по­бе­ди­мы!»… — про­дол­жал раз­мыш­лять Ку­ра­ев. — Но что зна­чит «не­по­бе­ди­мы»?! Ко­неч­но, не­по­бе­ди­мы! В пред­став­ле­нии рус­ских окон­ча­тель­но по­бе­дить — зна­чит да­же не убить, а от­тра­хать в рот и в жо­пу! Это для них все рав­но, что вбить оси­но­вый кол в серд­це упы­ря или пе­ре­ло­мить иг­лу с Ко­щее­вой Смер­тью. Но кто на та­кое пой­дет — да­же не по мо­раль­ным, а чис­то лишь по имид­же­вым со­об­ра­же­ни­ям? Вот так вот взять и пуб­лич­но, пе­ред всем ци­ви­ли­зо­ван­ным ми­ром, из­на­си­ло­вать, от­тра­хать в рот и в жо­пу це­лый на­род, боль­ше ста мил­лио­нов че­ло­век?! И тот, кто на та­кое все-та­ки ре­шит­ся — не ста­нет ли он сам рус­ским по­доб­но то­му, как в ле­ген­дах ры­ца­ри, по­бе­див­шие дра­ко­нов, по­рой са­ми ста­но­ви­лись дра­ко­на­ми?

— О, за­га­доч­ная рус­ская ду­ша! — вос­клик­нул с горь­кой ус­меш­кой Ку­ра­ев. — Ты пре­до мной пря­мо как на ла­до­ни! — а за­тем по­ду­мал: — Ин­те­рес­но, а князь Вла­ди­мир со свои­ми го­ло­во­ре­за­ми, то есть но­во­кре­щён­ны­ми дру­жин­ни­ка­ми-ва­ря­га­ми, — уг­ро­жа­ли ли они при кре­ще­нии Кие­ва не­со­глас­ным стать хри­стиа­на­ми от­тра­хать их в рот и в жо­пу всей дру­жи­ной пе­ред смерт­ной каз­нью?!

На­ко­нец, эти тём­ные дни, в ко­то­рых Ку­ра­ев пре­бы­вал в рас­строй­стве, про­шли. А вско­ре — это бы­ло в се­ре­ди­не но­яб­ря — Ку­рае­ву со­об­щи­ли, что ко­роль Анг­лии ре­шил воз­вес­ти его в ры­цар­ское дос­то­ин­ст­во. Це­ре­мо­ния про­шла в на­ча­ле де­каб­ря. Всё про­шло так, как и пред­по­ла­га­лось; Ан­д­рей Ку­ра­ев стал ры­ца­рем и по­лу­чил ти­тул «Сэр». На це­ре­мо­нии при­сут­ст­во­ва­ли сэр Пол Мак­карт­ни и сэр Эл­тон Джон. А по­сле це­ре­мо­нии в од­ном в Лон­до­не Ку­ра­ев уст­ро­ил ши­кар­ную ве­че­рин­ку. Съем­ки це­ре­мо­нии и ве­че­рин­ки ста­ли дос­тоя­ни­ем об­ще­ст­вен­но­сти. На­до ли го­во­рить, ка­ко­ва на это бы­ла ре­ка­ция Ил­ли­рио­на Ал­фее­ва, а так­же «Рус­ско­го Вест­ни­ка» и дру­гих, по­доб­ных ему, из­да­ний?!

Не­за­дол­го до це­ре­мо­нии Ку­ра­ев вне­зап­но за­ме­тил, что не толь­ко дав­но пе­ре­стал ду­мать по-рус­ски, но и от­час­ти ра­зу­чил­ся де­лать это да­же при же­ла­нии. Он об­на­ру­жил с удив­ле­ни­ем для се­бя, что за­был мно­гие рус­ские сло­ва; ещё боль­ше слов он мог при­пом­нить лишь с ве­ли­ким тру­дом. Ку­ра­ев ни­ко­гда не хо­дил ту­да, где со­би­ра­лись рус­ские эмиг­ран­ты или ту­ри­сты и да­же сто­ро­нил­ся этих мест. Язы­ка рус­ской мо­ло­дё­жи, за­ез­жав­шей в Эдин­бург, он не по­ни­мал бо­лее чем на­по­ло­ви­ну; да и к то­му же го­во­ри­ли они слиш­ком бы­ст­ро. Он пе­ре­стал смот­реть рус­ский Ин­тер­нет и чи­тать пись­ма на рус­ском, к не­му при­хо­див­шие — всё это ему в один сол­неч­ный день ста­ло про­сто не­ин­те­рес­но. На Рос­сию и на её оби­та­те­лей он стал смот­реть поч­ти так, как бе­лый че­ло­век кон­ца де­вят­на­дца­то­го ве­ка смот­рел на Па­пуа­сию и па­пуа­сов с их ша­ма­нам, бить­ем в бу­бен и ба­ра­бан и не­ис­то­вы­ми пля­ска­ми во­круг ко­ст­ра. И толь­ко Алек­сандр по-преж­не­му, слов­но жи­вой, был ря­дом и со­гре­вал его ду­шу, буд­то бы он и не умер в хо­лод­ной Рос­сии, а пе­ре­ехал вме­сте с ним, с Ку­рае­вым, в Эдин­бург. Ку­рае­ву уда­лось вос­кре­сить его в се­бе — хоть и лишь от­час­ти. Всё бы­ло так, как и го­во­рил ста­рый оди­но­кий про­фес­сор из Мо­с­ков­ской кон­сер­ва­то­рии… Но Ку­ра­ев точ­но знал, что Алек­сандр — это во­все не Рос­сия, ибо в Рос­сии для Алек­сан­д­ра мес­та нет и не бы­ло и что эта да­лё­кая стра­на бы­ла мон­ст­ром, его со­жрав­шим.

14. Фи­нал

Его Свя­тей­ше­ст­во уже в ко­то­рый раз смот­рел столь по­лю­бив­ший­ся ему фильм про сверх­ге­ро­ев «Ло­ган» — по­след­ний — по край­ней ме­ре, ло­ги­че­ски — из филь­мов про Ро­со­ма­ху. По­нра­вил­ся этот фильм Гун­дяе­ву тем, что в нём глав­ные сверх­ге­рои — Ро­со­ма­ха и док­тор Кса­вье — гиб­ли, а сверх­ге­рой, при­шед­ший им на сме­ну, был ещё очень юной не­опыт­ной де­воч­кой. По­сле оче­ред­но­го про­смот­ра это­го филь­ма, ко­гда уже шли тит­ры, Ки­рилл лю­бил по­вто­рять: «Хе-хе… А ведь Маг­не­то вас, дур­ней, дав­но пре­ду­пре­ж­дал! И кто, спра­ши­ва­ет­ся, те­перь ви­но­ват?!» или что-то в этом ро­де. Вот и в этот раз Ки­рилл на­чал про­из­но­сить эти за­вет­ные сло­ва:

— Хе-хе… А ведь Маг­не­то вас, дур­ней…

Вне­зап­но дверь от­кры­лась и в ком­на­ту во­шла ис­пу­ган­ная по­жи­лая мо­наш­ка, при­слу­жи­вав­шая Гун­дяе­ву в той за­го­род­ной под­мос­ков­ной ре­зи­ден­ции, где он сей­час на­хо­дил­ся. Она, ожив­лён­но жес­ти­ку­ли­руя, ска­за­ла:

— Ва­ше Свя­тей­ше­ст­во! С Ил­ла­рио­ном что-то не­лад­ное. Он толь­ко что за­ехал сю­да и, не за­хо­дя к вам, взял бан­ку с за­спир­то­ван­ной кол­ба­сой — ну, ту са­мую… взял и уе­хал. В Пе­ре­дел­ки­но, на да­чу Пат­ри­ар­ха Алек­сия Вто­ро­го, ко­то­рую вы ему от­да­ли в рас­по­ря­же­ние.

— Как взял бан­ку? — спро­сил Ки­рилл. — Ведь клю­чи у ме­ня! И ком­на­та с хо­ло­диль­ни­ком, где хра­нит­ся бан­ка, за­пер­та!

— Я и го­во­рю, — ска­за­ла мо­наш­ка, — я и го­во­рю: он вы­ло­мал дверь и за­брал се­бе бан­ку! И по­том. С ним бы­ло что-то не так. Он был весь вне се­бя и что-то бор­мо­тал как по­ме­шан­ный. Его дви­же­ния бы­ли рез­ки­ми; сам он был весь воз­бу­ж­дён. Я бы да­же ска­за­ла, что он вы­гля­дел как бе­зу­мец. Ко­гда он взял эту бан­ку, то, слов­но одер­жи­мый, за­орал: «Я! Я! Я бу­ду! Я обя­за­тель­но ста­ну!». А кем он хо­чет быть и стать — это­го я не по­ня­ла. Вы бы, Ва­ше Свя­тей­ше­ст­во, на­гна­ли его и про­ве­ри­ли — всё ли с ним в по­ряд­ке? И за­чем, на­ко­нец, ему эта чёр­то­ва бан­ка?

Слу­хи о вре­ме­на­ми стран­ном по­ве­де­нии ми­тро­по­ли­та Ил­ла­рио­на по­сту­па­ли к Ки­рил­лу и рань­ше. Са­мые ран­ние из них, по­жа­луй, поя­ви­лись по­сле про­ва­ла ора­то­рии «Стра­сти по Ио­ан­ну». Но за­тем эти слу­хи на не­ко­то­рое вре­мя за­тих­ли. И вот те­перь, по­сле то­го, как Ан­д­рей Ку­ра­ев стал ры­ца­рем, они воз­ник­ли вновь. За по­след­нюю не­де­лю они по­сту­па­ли не­сколь­ко раз; из-за этих слу­хов Ки­рилл не на шут­ку обес­по­ко­ил­ся ду­шев­ным здо­ровь­ем Ил­ла­рио­на. Те­перь же Ки­рилл по­нял, что про­ис­хо­дит не­что ис­клю­чи­тель­ное и не­мед­ля бро­сил­ся вдо­гон­ку за Ил­ла­рио­ном.

Ко­гда Ки­рилл подъ­е­хал к пе­ре­дел­кин­ской ре­зи­ден­ции Ил­ла­рио­на, то ока­за­лось, что тот при­был сю­да счи­тан­ные ми­ну­ты на­зад. Ки­рилл бро­сил­ся в зда­ние — бла­го, за­пас­ные клю­чи у не­го бы­ли с со­бой. Ил­ла­рио­на он на­шёл в спаль­не. Это бы­ло ужас­ное зре­ли­ще…

Ил­ла­ри­он сто­ял оде­тым в од­ни тру­сы и бы­ло вид­но, что он со­би­рал­ся их сни­мать. В пра­вой ру­ке он дер­жал зло­сча­ст­ную пал­ку кол­ба­сы. От­кры­тая бан­ка со спир­том, в ко­то­рой хра­ни­лась кол­ба­са, стоя­ла на сто­ле. Ки­рилл, во­шед­ши в ком­на­ту и уви­дев всё это, за­стыл в оце­пе­не­нии. Ил­ла­ри­он, уви­дев не­ожи­дан­но поя­вив­ше­го­ся Ки­рил­ла, то­же за­стыл в оце­пе­не­нии. Так, в оце­пе­не­нии, они не­дви­жи­мо про­сто­яли друг на­про­тив дур­га дос­та­точ­но дол­го…

На­ко­нец, до Ки­рил­ла дош­ло, что на­ме­ре­вал­ся сде­лать Ил­ла­ри­он.

— По­слу­шай! — ска­зал Ки­рилл. — Ты что — дей­ст­ви­тель­но на­ме­ре­ва­ешь­ся сде­лать это? То есть за­су­нуть се­бе в зад­ни­цу пал­ку этой ста­рой за­спир­то­ван­ной кол­ба­сы? Но за­чем? Ты что — со­всем сду­рел?!

— Ах! Она… Как ты не по­ни­ма­ешь, отец?! — мол­вил Ил­ла­ри­он. — Как ты не по­ни­ма­ешь, отец?! Она же — вол­шеб­ная!

— Сколь­ко раз я го­во­рил те­бе — не на­зы­вай ме­ня от­цом, сын! Да­же ко­гда мы на­еди­не! Не рас­слаб­ляй­ся!

— Из­ви­ни… из­ви­ни… — на­чал из­ви­нять­ся Ил­ла­ри­он.

— Ты что, Ил­ла­ри­он?! — сно­ва взре­вел Ки­рилл. — Ка­кая вол­шеб­ная пал­ка кол­ба­сы?! Ты что — свих­нул­ся? Это — кол­ба­са, ку­п­лен­ная Ку­рае­вым в обыч­ном су­пер­мар­ке­те воз­ле до­ма! Ты ещё на ней ора­то­рию свою сыг­рать по­про­буй… То­же мне — на­шёл вол­шеб­ную флей­ту! Ну-ка, рас­ска­зы­вай, что те­перь взбре­ло в твою дур­ную го­ло­ву!

— Я по­ду­мал: Гайдн и Мо­царт за­со­вы­ва­ли друг дур­гу в зад зальц­бург­ские охот­ни­чьи кол­ба­ски. И Ку­ра­ев то­же за­су­нул се­бе в зад пал­ку кол­ба­сы. По­боль­ше… И все они ста­ли ве­ли­ки­ми ком­по­зи­то­ра­ми. И тут я по­нял: весь сек­рет — в кол­ба­се! Ес­ли за­су­нуть её… Ну, в об­щем ты по­нял… Но по­дой­дёт не вся­кая кол­ба­са, а толь­ко вол­шеб­ная. Тут ко­му по­ве­зёт… Им по­вез­ло. И мне по­ве­зёт! Эта кол­ба­са — вол­шеб­ная! Не ме­шай мне!

Гла­за Гун­дяе­ва, слу­шав­ше­го этот от­кро­вен­ный бред, ок­руг­ли­лись и вы­ка­ти­лись от изум­ле­ния. «Вот уж во­ис­ти­ну — не имей «Ама­ти», а умей иг­ра­ти…» — про­нес­лось у не­го в го­ло­ве.

— Ты бо­лен! Ил­ла­ри­он, ты бо­лен! — гром­ко ска­зал Ки­рилл. — Не­мед­лен­но по­ло­жи кол­ба­су в бан­ку и одень­ся! Раз­ве ты не пом­нишь, что весь этот бред с пись­мом Мо­цар­та Гайд­ну вы­ду­ма­ли лю­ди из ФСБ по тво­ей же прось­бе?! Ты сду­рел, чок­нул­ся! Опом­нись! Те­бя нель­зя ос­тав­лять од­но­го…

От этих слов Ил­ла­ри­он встре­пе­нул­ся и на не­го слов­но со­шло про­свет­ле­ние. Он ус­по­ко­ил­ся; гла­за его про­яс­ни­лись. Он об­хва­тил ру­ка­ми го­ло­ву и про­бор­мо­тал:

— Отец! Отец! Что со мною? Что я де­лаю? По­че­му я раз­дет?! За­чем здесь эта кол­ба­са?!

Впо­след­ст­вии на да­че в Пе­ре­дел­ки­но най­дут це­лую ком­на­ту, за­став­лен­ную раз­би­ты­ми бюс­та­ми Чай­ков­ско­го и Мо­цар­та; най­дут и ви­део­кас­се­ту с про­грамм­ным вы­сту­п­ле­ни­ем Ил­ла­рио­на в пол­ном ми­тро­по­личь­ем об­ла­че­нии, в ко­то­ром он при­зы­ва­ет за­пре­тить опе­ру, ба­лет, те­ат­ры во­об­ще и ки­не­ма­то­граф…

Гун­дя­ев за­пер Ил­ла­рио­на в спаль­не. За­тем он по­звал од­но­го из ох­ран­ни­ков и ска­зал ему, что­бы он и не по­зво­лял де­лать Ил­ла­рио­ну че­го-то стран­но­го и не вы­пус­кал его из спаль­ни, а в слу­чае че­го, вы­ло­мал дверь и за­шёл в эту спаль­ню. Да­лее Гун­дя­ев свя­зал­ся с од­ним мас­ти­тым про­тои­е­ре­ем, док­то­ром ме­ди­цин­ских на­ук и быв­шим пси­хи­ат­ром и рас­ска­зал ему о том, что про­ис­хо­дит с Ил­ла­рио­ном. Ки­рилл не хо­тел пре­да­вать про­ис­хо­дя­щее ог­ла­ске и тем бо­лее не хо­тел по­ме­щать Ил­ла­рио­на да­же в за­ру­беж­ную ча­ст­ную кли­ни­ку. «Обой­дёт­ся! — ду­мал Ки­рилл. — это всё из-за про­кля­то­го Сэ­ра Ку­рае­ва! Не мог­ли дать ры­цар­ст­ва при­лич­но­му че­ло­ве­ку… То­же мне — ко­роль Анг­лии, будь он не­ла­ден!». Быв­ший док­тор ска­зал, что при­бу­дет в Пе­ре­дел­ки­но, к Ил­ла­рио­ну ве­че­ром, бу­дет на­блю­дать за ним и, в слу­чае не­об­хо­ди­мо­сти, даст ле­карств. Ки­рилл ус­по­ко­ил­ся и по­ехал в Мо­ск­ву, в Чис­тый пе­ре­улок, на ра­бо­ту. Се­го­дня ему долж­ны бы­ли за­не­сти не­сколь­ко мил­лио­нов ев­ро за гря­ду­щие епи­скоп­ские хи­ро­то­нии.

Лишь толь­ко Ил­ла­рио­на за­пер­ли в ком­на­те, в ар­хие­рей­ский по­ко­ях, как вне­зап­но не­из­вест­но от­ку­да в этих по­ко­ях поя­вил­ся че­ло­век в чер­ном паль­то и чёр­ной шля­пе. Этот че­ло­век не­спеш­но снял и по­ло­жил шля­пу на стол, не­спеш­но на­бил чёр­ную труб­ку та­ба­ком, за­ку­рил, пус­тил не­сколь­ко ко­ле­чек ды­ма и ска­зал:

— Так, зна­чит, Вла­ды­ко, вам очень нра­вит­ся за­со­вы­вать в зад­ни­цу пал­ки коп­чё­ной кол­ба­сы? Весь­ма, весь­ма ори­ги­наль­но. Мо­жет быть, вы — ещё боль­ший ори­ги­нал? Мо­жет быть, вы за­со­вы­вае­те ту­да не толь­ко кол­ба­су? Вы знае­те, кто та­кой Ка­зе­мент?

— Нет… — от­ве­тил Ил­ла­ри­он, изум­ля­ясь по­яв­ле­нию че­ло­ве­ка в чёр­ном.

— Это стран­но. Ведь вы бы­ли епи­ско­пом в Со­еди­нён­ном Ко­ро­лев­ст­ве и в Ир­лан­дии. А, зна­чит, вам стыд­но не знать, кто та­кой был зна­ме­ни­тый ир­лан­дец Ка­зе­мент. Стран­но, прав­да, что ему ещё не ус­та­но­ви­ли па­мят­ник… Род­жер Ка­зе­мент был анг­лий­ским ди­пло­ма­том, Сэ­ром, — то есть он был воз­ве­ден ко­ро­лем Анг­лии в ры­цар­ское дос­то­ин­ст­во, но за­тем, во вре­мя Пер­вой ми­ро­вой вой­ны, стал бор­цом за сво­бо­ду Ир­лан­дии. В 1916 го­ду он был схва­чен, су­дим и по­ве­шен за го­су­дар­ст­вен­ную из­ме­ну. Об­ще­ст­вен­ное мне­ние был про­тив каз­ни; по­это­му вла­стям при­шлось опуб­ли­ко­вать днев­ник Ка­зе­мен­та, в ко­то­ром он под­роб­но опи­сал свои сек­су­аль­ные, а имен­но го­мо­сек­су­аль­ные при­клю­че­ния. Ка­зе­мент фик­си­ро­вал для ка­ж­до­го сно­ше­ния или ор­гии ко­ли­че­ст­во парт­нё­ров, а так­же дли­ну, тол­щи­ну и кре­пость их чле­нов. В днев­ни­ке бы­ло свы­ше пя­ти­сот стра­ниц… Опуб­ли­ко­ва­ние это­го днев­ни­ка и по­мог­ло каз­нить Ка­зе­мен­та, на­стро­ив про­тив не­го об­ще­ст­вен­ное мне­ние или, по край­ней ме­ре, за­ста­вив это «об­ще­ст­вен­ное мне­ние» умолк­нуть. В 1925 го­ду, по­сле об­ре­те­ния Ир­лан­ди­ей не­за­ви­си­мо­сти, Ка­зе­мент, ра­зу­ме­ет­ся, стал на­цио­наль­ным ге­ро­ем. Те­перь он — пат­ри­от, му­че­ник, свя­той. А до­жи­ви он до это­го вре­ме­ни, — то есть до не­за­ви­си­мо­сти Ир­лан­дии, — то, не­со­мнен­но, Род­жер Ка­зе­мент стал бы чле­ном ир­ланд­ско­го пра­ви­тель­ст­ва. По­это­му вот что я вам со­ве­тую, Ва­ше Вы­со­ко­пре­ос­вя­щен­ст­во: вы, по по­до­бию то­го, как де­лал этот Ка­зе­мент, за­ве­ди­те се­бе днев­ник и в нём ка­ж­дый раз фик­си­руй­те под­роб­но­сти за­со­вы­ва­ния се­бе кол­ба­сы в зад. Под­роб­но опи­сы­вае­те сорт кол­ба­сы, её дли­ну, тол­щи­ну, твёр­дость, вкус, тек­сту­ру её по­верх­но­сти, ва­ши ощу­ще­ния от за­со­вы­ва­ния; обя­за­тель­но пи­ши­те про то, как она, эта кол­ба­са, на­хо­дясь в ва­шей зад­ни­це, по­мо­га­ла пи­сать вам му­зы­каль­ные про­из­ве­де­ния. Столь уди­ви­тель­ная прак­ти­ка не долж­на ос­тать­ся без­вест­ной как для ва­ших со­вре­мен­ни­ков, так и для их по­том­ков; да и для ис­то­рии во­об­ще!

— Как вы смее­те? Кто вы во­об­ще та­кой?! — вспы­лил Ил­ла­ри­он. — Как вы сю­да по­па­ли? Не­мед­лен­но уби­рай­тесь!

— Что же… На пер­вый раз, ду­маю, дос­та­точ­но. Раз­ре­шить от­кла­нять­ся. На­де­юсь, мы с ва­ми ещё встре­тим­ся. — ска­зал та­ин­ст­вен­но не­зна­ко­мец и ис­чез, рас­тво­рив­шись в воз­ду­хе на гла­зах у изум­лён­но­го ми­тро­по­ли­та.

Ил­ла­ри­он, уви­дев ис­чез­но­ве­ние, не­мно­го ис­пу­гал­ся и ре­шил по­звать на по­мощь — на вся­кий слу­чай. Но за­тем он по­ду­мал, что рас­сказ о за­га­доч­ном по­яв­ле­нии и ис­чез­но­ве­нии че­ло­ве­ка в чёр­ном лишь ук­ре­пит и ох­ран­ни­ка, и Пат­ри­ар­ха Ки­рил­ла в том мне­нии, что он, Ил­ла­ри­он, со­шёл с ума и из-за это­го не стал ни­ко­го звать.

Ми­нул пол­день. Бы­ло ча­са два дня. День­ги Ки­рил­лу ещё не за­не­сли. Од­на­ко, ему по­зво­нил ох­ран­ник, ос­тав­лен­ный с Ил­ла­рио­ном и со­об­щил вот что: он, ох­ран­ник, ус­лы­шал в ком­на­те Ил­ла­рио­на ка­кой-то стран­ный шум и за­тем — вы­стрел; то­гда он бы­ст­ро от­крыл дверь, во­шёл в по­кои ми­тро­по­ли­та и уви­дел, как Ил­ла­ри­он сто­ит со строи­тель­но-мон­таж­ным пис­то­ле­том, при­став­лен­ным к го­ло­ве и со­би­ра­ет­ся вы­стре­лить… Во­круг ва­ля­лись ме­тал­ли­че­ские дю­бе­ли, гвоз­ди к дю­бе­лям и мон­таж­ные па­тро­ны. Ох­ран­ник не­мед­лен­но ото­брал у Ил­ла­рио­на пис­то­лет, па­тро­ны, дю­бе­ли и гвоз­ди, сно­ва за­крыл его в по­ко­ях, по­зво­нил Ки­рил­лу и рас­ска­зал о про­ис­ше­ст­вии.

Ки­рилл изу­мил­ся то­му, что со­би­рал­ся сде­лать Ил­ла­ри­он и не­мед­лен­но по­зво­нил ему.

— Что при­шло в твою го­ло­ву на этот раз? — спро­сил Ки­рилл. — За­чем ты пы­тал­ся вы­стре­лить се­бе в го­ло­ву из мон­таж­но­го пис­то­ле­та? Ты что?!

— Ва­ше Свя­тей­ше­ст­во… Я дол­го ду­мал: вот, у Ку­рае­ва его дар от мно­го­чис­лен­ных травм моз­га: от кро­во­из­лия­ний, от про­ло­мов че­ре­па, от вся­ких ино­род­ных тел вро­де суч­ков и ве­ток, про­ник­ших вглубь моз­га… Я дол­го ду­мал и ре­шил: по­че­му мне не по­про­бо­вать сде­лать се­бе что-то по­доб­ное? Ко­неч­но, есть риск, но он впол­не оп­рав­дан. Вот я и ку­пил се­бе мон­таж­ный пис­то­лет. И се­го­дня ре­шил его оп­ро­бо­вать. Но мне по­ме­ша­ли…

— Дур­ная твоя го­ло­ва! — вскри­чал Ки­рилл. — Си­ди се­бе спо­кой­но в сво­ей ком­на­те и не ду­май ни­че­го пред­при­ни­мать! Слы­шишь!

Ки­рилл по­ду­мал, что ему не­мед­ля сле­ду­ет ехать до Ил­ла­рио­на, что­бы соб­ст­вен­но­руч­но сле­дить за ним, но по­том все-та­ки ре­шил спер­ва до­ж­дать­ся де­нег.

На­сту­пил ве­чер. Поч­ти все по­ки­ну­ли зда­ние Пат­ри­ар­хии на Чис­том пе­ре­ул­ке. День­ги бы­ли уже за­не­се­ны. От это­го Ки­рилл зна­чи­тель­но по­ве­се­лел. «Друг пре­даст, брат пре­даст, сын пре­даст, а ко­пей­ка — не пре­даст!» — но­си­лись в го­ло­ве у Пат­ри­ар­ха мыс­ли, за­им­ст­во­ван­ные им у Ни­ко­лая Ва­силь­е­ви­ча Го­го­ля. Ки­рилл оди­но­ко си­дел в сво­ём ка­би­не­те, раз­ду­мы­вал о чём-то при­ят­ном и со­би­рал­ся ехать в Пе­ре­дел­ки­но, к Ил­ла­рио­ну. Не­ожи­дан­но за­зво­нил те­ле­фон. Зво­нил ох­ран­ник, ос­тав­лен­ный Ки­рил­лом в Пе­ре­дел­ки­но сто­ро­жить Ил­ла­рио­на.

— Ва­ше Свя­тей­ше­ст­во! Сроч­но при­ез­жай­те! Ил­ла­ри­он по­ве­сил­ся! У се­бя в спаль­не. Он мёртв! Я не ус­пел…

У Ки­рил­ла за­ще­ми­ло серд­це. Сна­ча­ла он встал и по­про­бо­вал прой­ти к две­ри не­сколь­ко ша­гов, но за­тем вол­на не­мо­щи на­ка­ти­ла на не­го и он стал мед­лен­но осе­дать на пол. Ки­рилл ух­ва­тил­ся за стол и, при­дер­жи­ва­ясь за не­го, смог до­б­рать­ся до крес­ла.

— В ком­на­те Ил­ла­рио­на всё за­тих­ло на по­доз­ри­тель­но дол­гое вре­мя. — про­дол­жал го­во­рить Ки­рил­лу по те­ле­фо­ну ох­ран­ник. — Мне по­ка­за­лось это стран­ным. Я по­сту­чал, но ни­кто не от­ве­тил. То­гда я по­чу­ял, что де­ло не­лад­ное и во­рвал­ся в ком­на­ту, вы­ло­мив дверь. Я снял его, но бы­ло уже позд­но… Что де­лать?! При­ез­жай­те!

Зво­нок был окон­чен. Ки­рилл вновь по­пы­тал­ся встать; это ему уда­лось. Но за­тем в го­ло­ве у Пат­ри­ар­ха рас­плы­лось крас­ное пят­но, он по­те­рял соз­на­ние и рух­нул на пол воз­ле сво­его сто­ла.

Ки­рилл при­шёл в се­бя че­рез не­сколь­ко ми­нут.

— Сын… Мой сын… Мой пре­ем­ник… — но­си­лись у не­го в го­ло­ве мыс­ли об Ил­ла­рио­не.

Ки­рилл по­нял, что сам встать не смо­жет; и по­это­му он ре­шил звать лю­дей на по­мощь. Но ус­та не слу­ша­лись его: вме­сто гром­ких яс­ных зву­ков вы­хо­ди­ло ка­кое-то ти­хое хри­п­лое бор­мо­та­ние. То­гда он по­пы­тал­ся дви­гать­ся, но встать всё рав­но не смог: ру­ки и но­ги не слу­ша­лись его; они со­вер­ша­ли ка­кие-то сла­бые бес­по­ря­доч­ные дви­же­ния.

— У ме­ня ин­сульт. Об­шир­ный ин­сульт. — по­ду­мал Ки­рилл. Что же те­перь де­лать? Сю­да зай­дут са­мое луч­шее зав­тра ут­ром, по­сле де­ся­ти ча­сов. Здесь, ко­неч­но, го­рит свет, но сто­рож, ес­ли он, ко­неч­но, бу­дет здесь бро­дить, ско­рее все­го, по­ду­ма­ет, что я по­про­сту за­был вы­клю­чить лам­пу и прой­дёт даль­ше. А мне нуж­на сроч­ная по­мощь. Кро­во­те­че­ние на­до ос­та­но­вить как мож­но бы­ст­рее. А я — в бес­по­мощ­ном по­ло­же­нии.

Гун­дяе­ву ста­но­ви­лось ху­же и ху­же с ка­ж­дой ми­ну­той. Он стал чув­ст­во­вать при­бли­же­ние смер­ти. Он на­чал вспо­ми­нать свою жизнь. Это, прав­да, бы­ли обыч­ные вос­по­ми­на­ния, а не те, в ко­то­рых жизнь в крат­кие мгно­ве­нья це­ли­ком про­кру­чи­ва­ет­ся пе­ред на­хо­дя­щим­ся в смер­тель­ной опас­но­сти. Вне­зап­но го­ло­ву Гу­ня­де­ва осе­ни­ла мысль:

— Я уми­раю. Уми­раю в оди­но­че­ст­ве, хо­тя мог бы ещё про­жить лет де­сять, а то и пят­на­дцать. Мой сын и пре­ем­ник мёртв. Вот оно, то воз­мез­дие и та рас­пла­та, о ко­то­рой го­во­ри­ла ста­рая ведь­ма!

Вско­ре по­сле это­го Гун­дя­ев ощу­тил, как в его го­ло­ве сно­ва рас­плы­лось крас­ное пят­но. Это был но­вый, вто­рой ин­сульт. Боль­ше Его Свя­тей­ше­ст­во не мог ни го­во­рить, ни ви­деть, ни слы­шать, ни дви­гать­ся. На­сту­па­ла смерть. На­ча­лось по­гру­же­ние во тьму. И по­след­ни­ми не сло­ва­ми, а, кри­ча­щи­ми мыс­ля­ми, вспых­нув­ши­ми у не­го в го­ло­ве в на­сту­паю­щей тьме, бы­ли:

— Ты по­бе­дил ме­ня, Бэт­мен! Будь ты про­клят! Про­клят! Про­клят!!!

15. Ку­ра­ев у стар­ца Нау­ма. Ис­по­ведь (гла­ва не по по­ряд­ку)

По­сле смер­ти Алек­сан­д­ра мир сно­ва по­мерк для Ку­рае­ва. Ме­ло­дии пе­ре­ста­ли при­хо­дить к не­му. Он ле­жал дня­ми на кро­ва­ти в за­што­рен­ной от сол­неч­но­го све­та ком­на­те, в ко­то­рой ца­ри­ла тьма, и ни о чём не ду­мал. А ко­гда че­рез две не­де­ли ему ста­ло не­мно­го луч­ше, Ку­ра­ев ока­зал­ся ох­ва­чен силь­ней­шим по­ка­ян­ным чув­ст­вом, не­по­нят­но как воз­ник­шим. Под его воз­дей­ст­ви­ем он со­ста­вил ог­ром­ный спи­сок сво­их гре­хов и по­ехал ка­ять­ся в Трои­це‑Сер­гие­ву Лав­ру, к ар­хи­ман­д­ри­ту Нау­му, ве­ли­ко­му стар­цу и про­зор­лив­цу.

Ку­ра­ев вы­ехал за­дол­го до вос­хо­да Солн­ца. Ко­гда он прие­хал в Лав­ру, то об­на­ру­жил, что воз­ле ке­лии стар­ца уже тол­пи­лись лю­ди. Их бы­ло боль­ше сот­ни — мо­жет быть, да­же че­ло­век сто пять­де­сят или бо­лее. Мно­гие из них жда­ли приё­ма не­сколь­ко не­дель. Стар­ца ещё не бы­ло — он обыч­но на­чи­нал при­ём ча­сом или дву­мя поз­же.

Уви­дев ско­п­ле­ние на­ро­да, Ку­ра­ев по­ду­мал: «Се­го­дня мне вряд ли по­сча­ст­ли­вить­ся по­пасть к стар­цу на ис­по­ведь и бе­се­ду…» и ре­шил в та­ком слу­чае ис­по­ве­дать­ся пе­ред при­час­ти­ем у про­сто­го лавр­ско­го свя­щен­ни­ка за ли­тур­ги­ей. Но Ан­д­рею Вя­че­сла­во­ви­чу по­вез­ло — он не толь­ко по­пал к стар­цу, но да­же про­был у не­го очень дол­го на за­висть про­чим: из-за то­го, что ста­рец дол­го «во­зил­ся» с Ку­рае­вым ожи­дав­шие приё­ма в оче­ре­ди да­же ста­ли воз­му­щать­ся. Воб­щем, всё сло­жи­лось хо­ро­шо — так, как Ку­ра­ев не мог и на­де­ять­ся.

От­цу Нау­му не спа­лось. Он за­снул лишь на крат­кое вре­мя, ра­но про­снул­ся и по­нял, что боль­ше ему не за­снуть. То­гда, зная, что на­род уже со­брал­ся и ждёт, он ре­шил вый­ти к жа­ж­ду­щим его по­рань­ше. Со­тво­рив мо­лит­вы, ар­хи­ман­д­рит На­ум, к ра­до­сти ожи­даю­щих, при­шёл в ке­лию, в ко­то­рой вёл при­ем, на час или да­же на два рань­ше, чем обыч­но. Ко­гда он шёл сквозь тол­пу со­брав­ших­ся, то сра­зу же за­ме­тил Ку­рае­ва. Отец На­ум уз­нал его из­да­ле­ка. Ста­рец ос­та­но­вил­ся воз­ле Ку­рае­ва и ска­зал ему: «Вас сей­час при­гла­сят!». Это бы­ло не­слы­хан­ной уда­чей. И дей­ст­ви­тель­но — спус­тя па­ру ми­нут к Ан­д­рею Вя­че­сла­во­ви­чу по­до­шла од­на из жен­щин, при­слу­жи­вав­ших стар­цу, и по­про­си­ла его прой­ти к стар­цу.

Ко­гда Ку­ра­ев во­шёл в ке­лию, то уви­дел от­ца Нау­ма, си­дя­ще­го в крес­ле, сто­яв­шим воз­ле ана­лоя. Ря­дом с ана­ло­ем сто­ял дру­гой стул — для по­се­ти­те­лей.

— При­са­жи­вай­тесь! — ска­зал ста­рец и ука­зал на стул.

Ку­ра­ев при­сел.

— Ис­по­ве­до­вать­ся бу­дешь, ча­до? — спро­сил ста­рец.

— Да. — от­ве­тил Ку­ра­ев.

То­гда ста­рец на­чал чи­тать мо­лит­вы пе­ред ис­по­ве­дью. Ку­ра­ев же, не очень-то вни­кая в чи­тае­мое, ог­ля­дел ке­лию. На сте­нах ви­се­ли ико­ны; под ни­ми те­п­ли­лись лам­па­ды. Ря­дом со стар­цем стоя­ло не­сколь­ко за­би­тых до от­ка­за книж­ных по­лок. Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич под­нап­ряг зре­ние и про­чи­тал на­зва­ния час­ти этих книг и по­нял, что кни­ги эти в ос­нов­ном бы­ли ду­ше­на­зи­да­тель­ные — то есть са­мые что ни на есть под­хо­дя­щие к то­му, что про­ис­хо­ди­ло в ке­лии: Биб­лия на рус­ском и на цер­ков­но­сла­вян­ском, так и не­до­из­дан­ные до ре­во­лю­ции «Ве­ли­кие че­тьи ми­неи» Ма­ка­рия, всем при­выч­ные «Жи­тия свя­тых» Ди­мит­рия Рос­тов­ско­го, «Луг ду­хов­ный» Ио­ан­на Мос­ха, «Лав­са­ик» Еле­но­поль­ско­го епи­ско­па Пал­ла­дия, «Ле­ст­ви­ца» Ио­ан­на Ле­ст­вич­ни­ка, «По­смерт­ные ве­ща­ния Ни­ла Ми­ро­то­чи­во­го», раз­лич­ные па­те­ри­ки и про­чее по­доб­ное. Кро­ме это­го, Ку­ра­ев за­ме­тил на пол­ках ещё и та­кие кни­ги, как: «Но­мо­ка­нон при Боль­шом треб­ни­ке с ком­мен­та­рия­ми», «Тай­ная ис­по­ведь в пра­во­слав­ной вос­точ­ной церк­ви», «А се гре­хи злые, смерт­ные…», «Корм­чую» с ком­мен­та­рия­ми, ко­декс Юс­ти­ниа­на, а так­же три ка­ких-то стран­ных и та­ин­ст­вен­ных кни­ги с над­пи­ся­ми на ко­реш­ках: «М-Ж», «М-М» и «Ж-Ж». Эти три кни­ги бы­ли пе­ре­пле­те­ны кое-как, по-лю­би­тель­ски — то есть яв­но бы­ло вид­но, что ни­кто их не от­но­сил да­же в пе­ре­плёт­ную мас­тер­скую; над­пи­си же на ко­реш­ках бы­ли вы­пол­не­ны от ру­ки — фло­ма­сте­ром или мар­ке­ром. Ку­ра­ев очень за­ин­те­ре­со­вал­ся эти­ми тре­мя кни­га­ми, но как раз в этот мо­мент ста­рец На­ум за­кон­чил чи­тать мо­лит­вы пе­ред ис­по­ве­дью и от­ло­жил треб­ник с мо­лит­вам в сто­ро­ну. За­тем он воз­вел очи го­ре́, про­тя­нул па­ру че­ток и на­зи­да­тель­но про­из­нёс те сло­ва, ко­то­рые обыч­но го­во­рил ис­по­ве­даю­щим­ся у не­го лю­дям:

— Рцы мне, бра­те, и не со­крый от ме­ня ни­что­же: до ка­ких блуд­ных ес­те­ст­вен­ных и про­ти­во­ес­те­ст­вен­ных гре­хов до­шел ты и как рас­тлил ты ес­те­ст­во своё блуд­ной сквер­ной! Рцы мне, как и с кем ты пал — с же­ною ли сво­ею за­кон­ную или с блуд­ни­цей? Или с за­муж­ней же­ною или со мно­ги­ми же­на­ми? Или же пал ты с му­жа­ми? Или с от­ро­ка­ми? Или со ско­том? Или с пти­цею? Или с ры­ба­ми? Не убой­ся и не ус­ты­дись, но по­ве­дай мне обо всех тво­их блуд­ных сту­до­дея­ни­ях и сквер­но­дей­ст­вах, ни­че­го не скры­вая! Не убой­ся и не ус­ты­дись, как бы стра­шен и по­сты­ден ни был грех — ибо ты при­шёл во вра­чеб­ни­цу, да­бы об­рес­ти здра­вие ду­хов­ное, и стал пред вра­чём, ко­то­рый дол­жен уз­нать ка­ко­ва бо­лезнь твоя, да­бы со­тво­ри­ти ле­кар­ст­во. По­мыс­ли же: ка­ко воз­мо­жет врач со­тво­ри­ти ле­кар­ст­во, не уз­нав пре­ж­де от те­бя о бо­лез­ни тво­ей? И пом­ни: ес­ли сол­жешь мне и пред Бо­гом или же не от­кро­ешь мне и пред Бо­гом все гре­хи твои, то су­гу­бую ви­ну за это при­имешь — си­речь, бу­дешь ви­но­вен вдвой­не! Итак, ча­до, рцы мне гре­хи без­за­ко­ния и гре­хи свои безо вся­кой утай­ки!

Ку­ра­ев вы­слу­шал эти сло­ва, а за­тем мах­нул ру­кой и не­сколь­ко раз­дра­жён­но ска­зал:

— Ах, отец На­ум! Ос­тавь­те! Да­вай­те без та­ких фор­маль­но­стей! Вы же пре­крас­но знае­те кто я и что со мной — в смыс­ле: чем я гре­шен. Так да­вай­те сра­зу к де­лу! Вы же и так знае­те, что я — гей!

То­гда отец На­ум, слов­но не за­ме­тив эти сло­ва, про­из­нес:

— Ча­до! Ты сгла­ты­вал или сплё­вы­вал?

— Че­го?!

— Ис­те­ца­ния се­мен­ной сквер­ны, яже ис­те­ка­ли из му­же­ско­го пе­ред­не­го ес­те­ст­ва, си­речь срам­но­го уда!

Ку­ра­ев за­мял­ся.

— Ча­до! — мол­вил отец На­ум. — Ты же, как ви­жу, хоть и при­шёл ис­по­ве­дать­ся, но о сво­их гре­хах вро­де как стес­ня­ешь­ся го­во­рить яс­но и по­нят­но; вот я и ре­шил по­мочь те­бе, за­дав этот во­прос. Ведь ты же сам ска­зал толь­ко что, что ты — гей. А геи не столь­ко сно­ша­ют­ся в зад­нее ес­те­ст­во, си­речь в срач­ный ход, сколь­ко в верх­нее пе­ред­нее ес­те­ст­во, си­речь в рот, — ко­гда со­сут­ся и ли­жут­ся. И при этом ис­те­ца­ния се­мен­ной сквер­ны они мо­гут про­гла­ты­вать, а мо­гут и сплё­вы­вать. Вот я и спро­сил те­бя: сгла­ты­вал ты или же сплё­вы­вал сквер­ные ис­те­ца­ния из му­же­ско­го чле­на, ко­гда со­сал или ли­зал его у дру­га сво­его, с ко­то­рым ты тво­рил сей бо­го­мерз­кий со­дом­ский грех сме­ше­ния в рот? Ты ведь тво­рил этот грех — да?

Ку­ра­ев за­мял­ся и по­крас­нел. На­ко­нец, он ска­зал:

— Да, тво­рил. Но на­счёт та­ких под­роб­но­стей я как-то осо­бо не за­ду­мы­вал­ся. Ка­кая тут, в сущ­но­сти, раз­ни­ца?! Ну а во­об­ще — ко­гда сгла­ты­вал, а ко­гда — сплё­вы­вал.

Ста­рец На­ум улыб­нул­ся, про­тя­нул ещё не­сколь­ко чё­ток, и про­из­нес:

— Ча­до Ан­д­рее! Ты за го­ды фи­ло­соф­ст­во­ва­ния и про­по­ве­ди, как ви­жу, не слиш­ком-то ув­ле­кал­ся изу­че­ни­ем ка­но­нов и пра­вил, ко­то­рые за­ко­но­по­ло­жи­ли свя­тые от­цы и свя­тые со­бо­ры на­шей Церк­ви для вра­че­ва­ния греш­ни­ков! Не очень-то ты, как я ви­жу, ув­ле­кал­ся и изу­че­ни­ем ис­по­вед­ных чи­нов… Ну да для те­бя это про­сти­тель­но — ведь ты был диа­ко­ном, а не свя­щен­ни­ком; те­бе это, воб­щем-то, бы­ло в со­вер­шен­ст­ве знать и не­обя­за­тель­но. По­это­му-то ты и спра­ши­ва­ешь сей­час у ме­ня: «Ка­кая тут, в сущ­но­сти, раз­ни­ца?!». Так вот — про эту раз­ни­цу: ис­по­вед­ные чи­ны, в ко­то­рых ука­за­ны епи­ти­мии за гре­хи, яс­но го­во­рят, что на же­ну, «сквер­ну се­мен­ную вку­сив­шую», на­кла­ды­ва­ет­ся епи­ти­мия в один год; и при этом так­же ука­за­но, что греш­ник, ко­то­рый «с при­сны­ми, то есть с род­ны­ми свои­ми, без­за­ко­ние со­тво­ря­ет в рот», по­лу­ча­ет епи­ти­мию в пять лет. Та­кую же епи­ти­мию, как яс­но, по­лу­ча­ет и тот, с кем он «без­за­ко­ние со­тво­ря­ет в рот». Но здесь епи­ти­мии для род­ст­вен­ни­ков, а не для чу­жих друг дру­гу; а епи­ти­мии для блуд­ных гре­хов тех, кто со­сто­ит в род­ст­ве друг с дру­гом, все­гда вы­ше. По­се­му упо­ло­ви­ним эту епи­ти­мию в пять лет. К то­му же, со­глас­но дру­гим пра­ви­лам, за этот грех со­дом­ско­го «без­за­ко­ния в рот» мо­жет быть на­ло­же­на епи­ти­мия от го­да до трёх лет. В ре­зуль­та­те по­лу­чим, Ан­д­рее: за то, что ты по­зво­лил да «без­за­ко­ние со­тво­рят над то­бою в рот» — два с по­ло­ви­ной го­да епи­ти­мии те­бе; и за то, что ты сгла­ты­вал сквер­ну се­мен­ную, те­бе в рот из­ли­тую, — год ров­но те­бе епи­ти­мии; ито­го — все­го три с по­ло­ви­ной го­да епи­ти­мии. И да не при­час­тишь­ся ты во все эти три с по­ло­ви­ной го­да и да тво­ришь на вся­кий день по сто по­кло­нов зем­ных: по пять­де­сят ут­ром и по пять­де­сят ве­че­ром, а все по­ло­жен­ные ус­та­вом цер­ков­ным по­сты да про­во­дишь с су­хо­яде­ни­ем. Се — пер­вая твоя епи­ти­мия!

Ан­д­рей Ку­ра­ев умолк и по­ну­рил го­ло­ву. Отец же На­ум при­обод­рил­ся и за­дал но­вый во­прос:

— Рцы ми, ча­до, и не утаи от ме­ня ни­че­го­же — егда тво­ри­ли над то­бою «со­дом­ское без­за­ко­ние в рот» — то, как имен­но ты доз­во­лял тво­рить его? Дер­жал ли ты язык за зу­ба… ой… зу­бы за язы­ком или нет? И как глу­бо­ко бы­ло со­тво­ряе­мо над то­бою без­за­ко­ние сие? О чём ты ду­мал при этом и что чув­ст­во­вал? О чём меч­тал?

Ку­ра­ев сно­ва изу­мил­ся под­роб­но­сти за­да­вае­мых от­цом Нау­мом на ис­по­ве­ди во­про­сов. Ко­гда отец На­ум спро­сил Ку­рае­ва: «О чём ты ду­мал при этом?», то ему при­пом­нил­ся один эпи­зод из ка­кой-то кни­ги ино­стран­но­го ав­то­ра — там ка­то­ли­че­ский свя­щен­ник спро­сил ис­по­ве­до­вав­ше­го­ся юно­шу-она­ни­ста о том, о чём он ду­мал, за­ни­ма­ясь она­низ­мом, и по­лу­чил та­кой от­вет: «О том, чем за­ни­мал­ся, о том и ду­мал». Не­мно­го по­мяв­шись и со­брав­шись с мыс­ля­ми, Ку­ра­ев под­роб­но от­ве­тил стар­цу на все его во­про­сы и ста­рец про­дол­жил ис­по­ведь.

— Ча­до Ан­д­рее! — во­про­сил отец На­ум. — Рцы ми: ток­мо лишь ты по­зво­лял то, что­бы над то­бою бы­ло «без­за­ко­ние со­дом­ское со­тво­ряе­мо в рот» дру­гом тво­им, ближ­ним тво­им? Не про­сти­рал­ся ли ты на боль­шее — не тво­рил ли ты сам со­дом­ское «без­за­ко­ние в рот» над дру­гом сво­им, над ближ­ним сво­им?

Ан­д­рей Ку­ра­ев ещё ни­же по­ну­рил го­ло­ву и ти­хо рёк:

— Да…

— О ока­ян­ный! — вос­клик­нул отец На­ум. — Го­ре те­бе! Ты не толь­ко ос­к­вер­нил ус­та и гор­тань свою и язык свой и чре­во своё ве­ли­чай­шим ос­к­вер­не­ни­ем, но ве­ли­ким со­дом­ским ос­к­вер­не­ни­ем ос­к­вер­нил и де­то­род­ный уд свой! Го­ре те­бе!

Отец На­ум ус­по­ко­ил­ся и про­дол­жил:

— Ко­неч­но, за со­дом­ские гре­хи од­на епи­ти­мия — взла­зит ли греш­ник на ближ­не­го сво­его или же тот взла­зит на не­го. Та­кая же епи­ти­мия и то­гда, ко­гда сна­ча­ла пер­вый взла­зит на вто­ро­го, а за­тем — вто­рой на пер­во­го или же ко­гда всё про­ис­хо­дит на­обо­рот. По­се­му не мо­гу бо­лее уве­ли­чить те­бе епи­ти­мию. Но всё рав­но: го­ре те­бе! Итак, ка­ешь­ся ли ты во всех гре­хах, о ко­то­рых мы го­во­ри­ли толь­ко что и мо­лишь ли усерд­но и слёз­но Гос­по­да об их про­ще­нии?

— Ей, от­че! — ска­зал Ку­ра­ев. — Ка­юсь от все­го серд­ца во всех сих гре­хах и без­за­ко­ни­ях и слёз­но мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии сво­их гре­хов!

По­сле это­го ста­рец На­ум пе­ре­шёл к даль­ней­ше­му ис­пы­та­нию со­вес­ти Ку­рае­ва.

— Ча­до, — ска­зал отец На­ум, — ча­до! Рцы ми: рас­тлил ли ты и со­кру­шил ли со­суд свой или нет? И как и с кем?

— Че­го?! — пе­ре­спро­сил Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич.

— То­го! — от­ве­тил отец На­ум. — Раз­ве не зна­ешь, о чём ре­кут пра­ви­ла 186-е и 187-е Но­мо­ка­но­на при Боль­шом Треб­ни­ке, в ко­то­рых при­во­дят­ся гла­го­лы Ио­ан­на По­ст­ни­ка о том, кто дос­то­ин свя­щен­ст­ва, а кто — нет? Пра­ви­ло 186-е гла­сит: «Ес­ли кто-то в от­ро­че­ст­ве вос­при­нял от ино­го ли­ца ис­те­ца­ние в бёд­ра и поз­же, по­взрос­лев, за­хо­тел при­нять свя­щен­ст­во, то та­ко­вой по­сле не­се­ния со­от­вет­ст­вую­щей епи­ти­мии за этот грех мо­жет при­нять сан — ибо этот грех не был окон­ча­тель­ным па­де­ни­ем, по­сколь­ку пе­да­го­гон не во­шёл в афед­рон; но ес­ли пе­да­го­гон во­шёл в афед­рон, то та­кой муж­чи­на да не дерз­нёт при­нять свя­щен­ст­во — не из-за то­го, что яко­бы не име­ет не­кое­го снис­хо­ж­де­ния ра­ди то­го, что со­гре­шил, бу­ду­чи ещё в не­со­вер­шен­ных ле­тах, но из-за то­го, что со­кру­шил­ся со­суд его и от это­го он стал не­го­ден при­нять свя­щен­ст­во». Пра­ви­ло же 187-е гла­го­лет: «Так­же сле­ду­ет су­дить и в том слу­чае, ес­ли же­лаю­щий при­нять свя­щен­ст­во тво­рил ис­те­ца­ние в дру­гое ли­цо: ес­ли его пе­да­го­гон во­шёл в афед­рон дру­го­го ли­ца, то, хо­тя со­тво­рив­ший это и был в не­со­вер­шен­ных ле­тах и ра­ди это­го име­ет не­кое снис­хо­ж­де­ние, ему все рав­но за­пре­ща­ет­ся при­ни­мать свя­щен­ст­во». Так вот, ча­до Ан­д­рее! То и зна­чит: «Рас­тил ли ты и со­кру­шил ли ты со­суд свой или нет?» — «Доз­во­лил ли ты, что­бы друг твой, ближ­ний твой, ввёл пе­да­го­гон свой в афед­рон твой и так со­вер­шил ту­да ис­те­ца­ние сво­ей се­мен­ной сквер­ны?» — си­речь, ввёл уд свой срам­ной в твой срач­ный ход или, ина­че го­во­ря, в твоё зад­нее ес­те­ст­во. Те­перь, на­де­юсь, яс­но?!

Тут Ку­ра­ев по­крас­нел и мол­вил:

— Ей, от­че! Рас­тлен и со­кру­шен со­суд мой от ближ­не­го мое­го, от дру­га мое­го!

То­гда отец На­ум сно­ва крот­ко во­про­сил Ку­рае­ва:

— Ска­жи мне, ча­до, о чём ты ду­мал при этом и что чув­ст­во­вал? Ис­пы­ты­вал ли ты на­па­де­ние сквер­ной сла­до­ст­ра­ст­ной срач­но­ход­ной по­хо­ти со­дом­ской — это­го ог­ня ге­ен­ско­го, опа­ляю­ще­го ду­шу и те­ло ещё при жиз­ни?

И Ку­ра­ев, не­мно­го по­ду­мав, от­ве­тил на эти во­про­сы. По­сле это­го ста­рец На­ум, опыт­ный и ис­кус­ный ду­хов­ник, про­дол­жил:

— Ча­до! А не со­кру­шал ли ты со­су­да ближ­не­го сво­его, дру­га сво­его? Не вво­дил ли ты пе­да­го­го­на сво­го в афед­рон его?

Ку­ра­ев за­ду­мал­ся, не­мно­го за­мял­ся и ска­зал:

— Не знаю, от­че, — мо­жет быть, его со­суд уже был со­кру­шён ещё до ме­ня… А что ка­са­ет­ся это­го са­мо­го… то да, вво­дил.

На­ум взял пау­зу, а за­тем ска­зал:

— Ка­ешь­ся ли ты в этих гре­хах и мо­лишь ли Гос­по­да Бо­га о про­ще­нии?

— Да, от­че! — ска­зал Ку­ра­ев. — Ка­юсь и мо­лю!

По­сле это­го ста­рец На­ум про­дол­жил ис­пы­ты­вать со­весть Ку­рае­ва.

— Ча­до Ан­д­рее! — ска­зал отец На­ум. — А ска­жи: как час­то ты за­ни­мал­ся с дру­гом сво­им всем этим? Как час­то вы вво­ди­ли свои пе­да­го­го­ны в рот и в срач­ный ход друг дру­гу?

Ку­ра­ев по­крас­нел, не­на­дол­го за­ду­мал­ся и от­ве­тил:

— Ну, по не­сколь­ку раз в не­де­лю — это точ­но. А ино­гда… ино­гда слу­ча­лось так, что и по не­сколь­ку раз в день…

— И как дол­го это про­дол­жа­лось? — спро­сил ста­рец На­ум.

— Око­ло го­да. — от­ве­тил Ку­ра­ев и по­ну­рил го­ло­ву.

То­гда отец На­ум ска­зал:

— О ча­до Ан­д­рее! Зри же, как глу­бо­ко Дья­вол про­ник в со­ста­вы, во все чле­ны те­ла твое­го, во всё твоё нут­ро и как креп­ко он за­сел там! Как рас­тлил он те­бя из­нут­ри! Не зна­ешь ли, ча­до, что при кре­ще­нии свя­щен­ник про­сит из­гнать из кре­стя­ще­го­ся не­чис­то­го ду­ха и что кре­щае­мый по­лу­ча­ет про­си­мое? И ты по­лу­чил это то­же! Но что же ты со­де­лал по­сле кре­ще­ния? Ка­ко­вы де­ла твои? Они та­ко­вы, что дух не­чис­тый вновь уг­нез­дил­ся в те­бе и об­рел в те­бе своё жи­ли­ще! Не зна­ешь ли что ска­за­но в Еван­ге­лии про та­ких, как ты Са­мим Гос­по­дом?! Вот что: «Ко­гда не­чис­тый дух вый­дет из че­ло­ве­ка, то хо­дит по без­вод­ным мес­там, ища по­коя, и, не на­хо­дя, го­во­рит: воз­вра­щусь в дом мой, от­ку­да вы­шел; и, при­дя, на­хо­дит его вы­ме­тен­ным и уб­ран­ным; то­гда идет и бе­рёт с со­бою семь дру­гих ду­хов, злей­ших се­бя, и, вой­дя, жи­вут там, — и бы­ва­ет для че­ло­ве­ка то­го по­след­нее ху­же пер­во­го» (Лук.11:24-26). Со­тво­ри же дос­той­ный плод по­кая­ния! И пом­ни: «Уже и се­ки­ра при кор­не де­рев ле­жит: вся­кое де­ре­во, не при­но­ся­щее доб­ро­го пло­да, сру­ба­ют и бро­са­ют в огонь» (Матф.3:10). Итак, ка­ешь­ся ли ты, ча­до Ан­д­рее, во всех сих гре­хах и мо­лишь ли Гос­по­да о про­ще­нии? Это очень тяж­кие гре­хи! За них ра­нее свет­ская хри­сти­ан­ская власть, власть го­су­да­рей пра­во­слав­ных, гла­ву от­се­ка­ла му­же­лож­цу или уд срам­ной! А свя­той царь Юс­ти­ни­ан од­на­ж­ды со­брал му­же­лож­цев и в на­ка­за­ние од­них ос­ко­пил, а дру­гих… а дру­гим он по­за­би­вал в срач­ные хо­ды ко­лья и так во­дил их на­ги­ми по гра­ду Кон­стан­ти­но­по­лю всем на по­каз, что­бы все лю­ди уст­ра­ши­лись во след им тво­рить столь смрад­ные и ужас­ные гре­хи! Так, с коль­я­ми в срач­ных хо­дах, они все и по­пе­ре­мёр­ли, вос­при­няв по­зор­ную смерть! Итак, ка­ешь­ся ли ты?

— Да! — от­ве­тил Ку­ра­ев. — Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Так вот, ча­до Ан­д­рее! — ска­зал ста­рец На­ум. — За му­же­ло­же­ст­во, си­речь за про­ти­во­ес­те­ст­вен­ное со­дом­ское блу­же­ние в срач­ный ход с муж­чи­ной, по­ла­га­ет­ся тяж­кая епи­ти­мия: от­лу­че­ние на пят­на­дцать лет от при­час­тия. И ещё до­пол­ни­тель­но на­кла­ды­ваю на те­бя сие: да по­стишь­ся ты с су­хо­яде­ни­ем во все по­сты, ко­то­рые ус­та­вом сво­им ус­та­но­ви­ла на­ша цер­ковь и да тво­ришь по две­сти по­кло­нов зем­ных ка­ж­дый день в эти пят­на­дцать лет — по сто по­кло­нов ут­ром и по сто — ве­че­ром! И сие есть вто­рая епи­ти­мия твоя.

По­сле это­го ста­рец На­ум про­дол­жил ис­пы­ты­вать со­весть Ку­рае­ва.

— Ска­жи, ча­до: ко­гда ты тво­рил мерз­кий со­дом­ский грех му­же­ло­же­ст­ва с ближ­ним сво­им, с дру­гом сво­им, то взла­зил ли ты на не­го по по­до­бию то­го, как жен­щи­на взла­зит на муж­чи­ну?

Ку­ра­ев изу­мил­ся и спро­сил:

— А за­чем та­кие под­роб­но­сти-то? Ка­кое это име­ет зна­че­ние?

На это ста­рец На­ум от­ве­тил:

— Ча­до! Раз­ве я здесь ис­по­ве­да­юсь, а не ты? Раз­ве не я был ду­хов­ни­ком Лав­ры? Раз­ве не я ис­по­ве­до­вал мно­же­ст­во се­ми­на­рис­тов и ака­де­ми­ков и не я да­вал им ре­ко­мен­да­ции на ру­ко­по­ло­же­ние? Раз­ве не ме­ня сю­да по­ста­вил на­ме­ст­ник лав­ры, а его — сам Пат­ри­арх? Умолк­ни, ча­до! Умолк­ни и от­вет­ст­вуй на мои во­про­сы.

Ку­ра­ев не­мно­го за­ду­мал­ся и ска­зал:

— Да, стар­че! Гре­шил я так…

То­гда На­ум во­про­сил его:

— А ска­жи, ча­до: ко­гда ты тво­рил мерз­кий со­дом­ский грех му­же­ло­же­ст­ва, то вспус­кал ли ты на се­бя ближ­не­го сво­его, дру­га сво­его по по­до­бию то­го, как муж­чи­на вспус­ка­ет на се­бя взла­зя­щую на не­го жен­щи­ну?

— Да, стар­че. — от­ве­тил Ку­ра­ев.

— А ска­жи, ча­до Ан­д­рее, — мол­вил отец На­ум, — ко­гда ты взла­зил на муж­чи­ну по об­ра­зу взла­зя­щей вверх на му­жа же­ны, то по­сле из­ли­тия те­бе в срач­ный ход се­мен­ной сквер­ны — вы­те­ка­ла ли эта сквер­на, эта мок­ро­та, на­ру­жу и оро­ша­ла ли то­го му­жа и те­бя са­мо­го?

— За­чем это-то?! — вновь изу­мил­ся Ку­ра­ев.

— От­ве­чай! — про­дол­жал на­стаи­вать ве­ли­кий ста­рец и все­рос­сий­ских ду­хов­ник.

— Да! — от­ве­тил Ку­ра­ев.

— А ска­жи, ча­до Ан­д­рее, — про­дол­жал отец На­ум, — ко­гда ты вспус­кал на се­бя муж­чи­ну и он взла­зил на те­бя, то по­сле из­ли­тия ему в срач­ный ход се­мен­ной сквер­ны — вы­те­ка­ла ли эта сквер­на из не­го на­ру­жу и ув­лаж­ня­ла ли и те­бя, и его?

— Да! — по-преж­не­му не­до­уме­вая о том, за­чем это на­до ве­ли­ко­му стар­цу, ска­зал Ку­ра­ев.

— Так вот, ча­до Ан­д­рее! — мол­вил На­ум. — При му­же­ло­же­ст­ве муж, взла­зя­щий на му­жа стра­ст­ным люб­ле­ни­ем по об­ра­зу то­го, как жен­щи­на взле­за­ет вверх на муж­чи­ну, оче­вид­но, ис­пол­ня­ет роль жен­щи­ны и зад­нее ес­те­ст­во его, си­речь срач­ный ход его, ис­пол­ня­ет роль пе­ред­не­го ниж­не­го жен­ско­го ес­те­ст­ва, си­речь жен­ской сра­мо­ты. А что го­во­рят свя­тые пра­ви­ла, ус­та­нав­ли­ваю­щие епи­ти­мии для по­доб­ных гре­хов? Они гла­сят: за та­ко­вые де­ла епи­ти­мия по­ла­га­ет­ся в за­ви­си­мо­сти от то­го, бы­ло ли ис­те­че­ние се­мен­ной сквер­ны на­ру­жу из жен­ско­го ниж­не­го пе­ред­не­го ес­те­ст­ва. Так, со­глас­но од­ним пра­ви­лам, ес­ли ис­те­че­ния не бы­ло, то по­ла­га­ет­ся трех­лет­няя епи­ти­мия, а ес­ли бы­ло — пя­ти­лет­няя. Сие пра­ви­ло гла­го­лет: «Муж же­ну на се­бя пус­кал — три го­да от­лу­че­ния и две­сти зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день плюс су­хо­яде­ние в оп­ре­де­лён­ное вре­мя; а ес­ли при этом из же­ны изо­шло се­мя — пять лет от­лу­че­ния от при­час­тия и три­ста зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день плюс су­хо­яде­ние в оп­ре­де­лён­ное вре­мя». А по дру­гим пра­ви­лам наи­боль­ший срок от­лу­че­ния мо­жет со­став­лять и шесть лет, и семь. По­се­му, ча­до Ан­д­рее, за это сквер­ное со­дом­ское взле­за­ние на му­жа с ис­те­че­ни­ем се­мен­ной сквер­ны из афед­ро­на да бу­дет те­бе от­лу­че­ние в шесть лет; а ес­ли бы не бы­ло се­го ис­те­че­ния, то я, убо­гий ар­хи­ман­д­рит На­ум, на­ло­жил бы на те­бя от­лу­че­ние в че­ты­ре го­да. И, вдо­ба­вок к это­му, да тво­ришь ты по сто зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день: по пять­де­сят ут­ром и по пять­де­сят ве­че­ром и да дер­жишь­ся су­хо­яде­ния во все дни по­стов, ко­то­рые ус­та­но­ви­ла на­ша свя­тая цер­ковь. И се — тре­тья твоя епи­ти­мия!

— По­стой­те! — по­пы­тал­ся воз­ра­зить Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич. — По­стой­те! Раз­ве это спра­вед­ли­во? Ведь это всё уже вклю­че­но в преж­ний грех, в му­же­ло­же­ст­во! Тут что-то не так!

Отец На­ум лас­ко­во и снис­хо­ди­тель­но улыб­нул­ся, мол­ча про­тя­нул не­сколь­ко чё­ток и ска­зал:

— Ча­до Ан­д­рее! Я мню, что обыч­но­му блуд­ни­ку, ес­ли он пре­был с жен­щи­ной «ли­цом к ли­цу», по­ла­га­ет­ся епи­ти­мия в семь лет; но ес­ли при этом жен­щи­на взле­за­ла на не­го, то ему, как мне ка­жет­ся, по­ла­га­ет­ся и епи­ти­мия за блуд в семь лет, и епи­ти­мия за то, что на не­го взле­за­ла жен­щи­на! И в ре­зуль­та­те име­ем не семь лет от­лу­че­ния, а боль­ше. Тут по­лу­ча­ет­ся как бы блуд с отяг­чаю­щим об­стоя­тель­ст­вом — не так ли?

— Но ведь ска­за­но: за од­но пре­сту­п­ле­ние да не от­мстишь два­ж­ды! — вновь пы­тал­ся воз­ра­жать Ку­ра­ев.

На эти сло­ва ар­хи­ман­д­рит На­ум ска­зал:

— Ча­до! Тут и есть од­но на­ка­за­ние за од­но пре­сту­п­ле­ние! Но это пре­сту­п­ле­ние мо­жет быть с отяг­чаю­щи­ми об­стоя­тель­ст­ва­ми, а мо­жет быть и без. А в тво­ём слу­чае эти об­стоя­тель­ст­ва, мню, есть. Че­го тут мо­жет быть не­по­нят­но? Впро­чем, ес­ли ты счи­та­ешь мои епи­ти­мии слиш­ком тя­же­лы­ми и ду­ма­ешь, что они про­тив пра­вил и ис­по­вед­ных чи­нов цер­ков­ных, то мо­жешь по­жа­ло­вать­ся на­ме­ст­ни­ку лав­ры или Пат­ри­ар­ху, ко­то­рый есть вме­сте с тем и на­стоя­тель сей Лав­ры. И ес­ли они ука­жут мне на ошиб­ку, то я с ра­до­стью об­лег­чу епи­ти­мии!

На­сту­пи­ло мол­ча­ние. На­ко­нец, Ку­ра­ев на­ру­шил его и спро­сил:

— Так это что же по­лу­ча­ет­ся — «в идеа­ле», со­глас­но уче­нию пра­во­слав­ной церк­ви, не толь­ко ге­те­ро­сек­суа­ли­сты, но и го­мо­сек­суа­ли­сты долж­ны… долж­ны… э… де­лать «это» «ли­цом к ли­цу», в «мис­сио­нер­ской» по­зе? Я как-то над этим не за­ду­мы­вал­ся…

Отец На­ум не­мно­го рас­сме­ял­ся и ска­зал:

— Ча­до Ан­д­рее! Ты сам по­ни­ма­ешь, что, стро­го го­во­ря, го­мо­сек­суа­ли­сты, со­глас­но уче­нию пра­во­слав­ной церк­ви, во­об­ще не долж­ны де­лать «это»! А го­во­ря «не­стро­го» — да, ты прав! Так мень­ше все­го гре­ха! Это же ведь яс­но как два­ж­ды два!

И отец На­ум про­дол­жил ис­пы­ты­вать со­весть Ан­д­рея Вя­че­сла­во­ви­ча.

— Ча­до Ан­д­рее! — мол­вил ста­рец. — Ска­жи мне: му­же­ло­же­ст­во­вал ли ты по-скот­ски — си­речь не ли­цом к ли­цу, а так, как со­во­ку­п­ля­ет­ся скот? Взла­зил ли ты на дру­га сво­его по­доб­но ско­ту люб­ле­ни­ем му­же­ст­ра­ст­ным и вспус­кал ли дру­га сво­его взле­зать на се­бя по­доб­но ско­ту му­же­ст­ра­ст­ным люб­ле­ни­ем?

Ку­ра­ев сно­ва по­крас­нел и ска­зал:

— Да, стар­че! И я сам взла­зил, и на се­бя вспус­кал взла­зить!

Отец На­ум про­тя­нул не­сколь­ко чё­ток и мол­вил:

— За сей со­дом­ский скот­ский грех — си­речь за то, что ты не про­сто му­же­ло­же­ст­во­вал, но му­же­ло­же­ст­во­вал по-скот­ски — вот те­бе епи­ти­мия: со­рок дней от­лу­че­ния; и да тво­ришь ка­ж­дый день по сто по­кло­нов, и да пре­бы­ва­ешь в су­хо­яде­нии во все эти дни. Се — чет­вер­тая епи­ти­мия твоя!

Да­лее ис­по­ведь по­шла зна­чи­тель­но бы­ст­рее.

— Ча­до Ан­д­рее! Ты­кал ли ты ло­ном, си­речь об­ла­стью пе­да­го­го­на твое­го, в об­ласть срач­но­го хо­да дру­га сво­его — но так, од­на­ко, что при этом пе­да­го­гон не вхо­дил в афед­рон? На­при­мер, ра­ди за­ба­вы? И по­сту­пал ли он сим об­ра­зом с то­бою?

— Да, стар­че! И я, греш­ный, ты­кал, и мне, греш­но­му, ты­ка­ли!

— Два­дцать дней да пре­бу­дешь за это в су­хо­яде­нии и без при­час­тия и да тво­ришь по ше­сть­де­сят зем­ных по­кло­нов в день! Се — пя­тая твоя епи­ти­мия! Кай­ся!

— Ка­юсь, от­че, и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Це­ло­вал ли ты срам­ной уд дру­га сво­его и да­вал ли ему це­ло­вать свой срам­ной уд — так, од­на­ко, что при этом не бы­ло вхо­ж­де­ния пе­да­го­го­на во ус­та?

— Да, от­че! И я це­ло­вал, и мне це­ло­ва­ли!

— Два­дцать дней да пре­бу­дешь за это в су­хо­яде­нии и без при­час­тия и да тво­ришь по две­сти зем­ных по­кло­нов на всяк день! Се — шес­тая твоя епи­ти­мия! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! При­кла­ды­вал ли ты нос, бра­ду или гла­за к муж­ско­му сра­му сво­его дру­га — си­речь, к де­то­род­но­му срам­но­му уду? И друг твой — де­лал ли он то же для те­бя?

— Да, стар­че! И нос, и бра­ду, и очи свои! И он де­лал так же…

— За нос, за бра­ду и за уши да пре­бу­дешь по во­семь дней в су­хо­яде­нии и без при­час­тия — а все­го два­дцать че­ты­ре дня; и да тво­ришь в ка­ж­дый из этих два­дца­ти че­ты­рёх дней по ше­сть­де­сят зем­ных по­кло­нов! Се — седь­мая твоя епи­ти­мия! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ру­ко­блуд­ст­во­вал ли ты с дру­гом сво­им вза­им­но — так, что он воз­дви­зал твой срам­ной уд, а ты — его?

— Да, от­че!

— А как час­то вы де­ла­ли это и как дол­го?

— Не­сколь­ко раз в не­де­лю, от­че, а, бы­ва­ло, что и по не­сколь­ку раз в день. И про­дол­жа­лось это око­ло го­да.

— За сие вза­им­ное ру­ко­блу­дие, так­же вза­им­ной или су­гу­бой ма­ла­ки­ей име­нуе­мое, да пре­бу­дешь во­семь­де­сят дней в су­хо­яде­нии и без при­час­тия; и да тво­ришь по пять­де­сят зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день! Се — вось­мая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии! Но, от­че, ру­ко­блу­дие — это ведь не ма­ла­кия! Ма­ла­кия — это пас­сив­ный го­мо­сек­суа­лизм! А ру­ко­блу­дие ма­ла­ки­ей на­зы­ва­ют по ошиб­ке.

— Вне­мли, ча­до! Ей, зо­вет­ся му­же­ло­же­ст­во му­жа, в свой срач­ный ход срам­ной уд вос­при­ем­лю­ще­го, ма­ла­ки­ей; но и ру­ко­блу­дие зо­вёт­ся ма­ла­ки­ей же. И что име­ет­ся в ви­ду — сие на­до смот­реть по той епи­ти­мии, ко­то­рая за оную ма­ла­кию да­ёт­ся. Ес­ли да­ёт­ся от­лу­че­ние с су­хо­яде­ни­ем на со­рок, ше­сть­де­сят и во­семь­де­сят дней или да­же на сто два­дцать дней — то речь идёт о ру­ко­блу­дии, ма­ла­ки­ей име­нуе­мом. А ес­ли да­ет­ся от­лу­че­ние с со­блю­де­ни­ем по­ста по ус­та­ву на три го­да и бо­лее — вплоть до пят­на­дца­ти, на­при­мер, — то речь идёт об оном му­же­ло­же­ст­ве, так­же ма­ла­ки­ей име­нуе­мом. Зде, од­на­ко, есть труд­ность: ибо не­ко­то­рые пра­ви­ла, в стро­гих по­ка­ян­ных чи­нах со­дер­жи­мые, пре­ду­смат­ри­ва­ют и за ру­ко­блу­дие епи­ти­мию в два и в три го­да от­лу­че­ния — но с со­блю­де­ни­ем по­ста по ус­та­ву, а не с су­хо­яде­ни­ем. И сии два или три го­да, о ко­их гла­го­лят сии стро­гие чи­ны, мо­гут быть по пра­ви­лу Ио­ан­на По­ст­ни­ка со­кра­ще­ны в не­сколь­ко раз при усерд­ном по­кая­нии, во все дни кое­го со­блю­да­ет­ся су­хо­яде­ние и тво­рят­ся мно­гие зем­ные по­кло­ны. Яв­но же есть, яко ко­гда речь идёт о епи­ти­мии за му­же­ло­же­ст­во в три го­да, то ра­зу­ме­ет­ся усерд­ное по­кая­ние с по­сто­ян­ным су­хо­яде­ни­ем и со мно­ги­ми по­кло­на­ми! Ес­ли же это не так — си­речь, ес­ли речь идёт о епи­ти­мии за му­же­ло­же­ст­во в три го­да без мно­гих по­кло­нов и с по­стом по ус­та­ву, — то не сле­ду­ет вни­мать та­ким чи­нам. А что под ма­ла­ки­ей ра­зу­ме­ет­ся в чи­нах ис­по­вед­ных так­же и ру­ко­блу­дие — в том чис­ле и су­гу­бое или вза­им­ное — сие вид­но из од­но­го чи­на, где яв­но ска­за­но, что ма­ла­кию мо­жет тво­рить и один че­ло­век и что есть два ви­да этой ма­ла­кии: та, ко­то­рую че­ло­век тво­рит ру­ка­ми, и та, ко­то­рую че­ло­век тво­рит бёд­ра­ми; и обе сии ма­ла­кии злы и лу­ка­вы суть. А по­че­му ру­ко­блу­дие про­зва­лось ма­ла­ки­ей — сие есть де­ло тём­ное, за­пу­тан­ное и не­по­нят­ное. По­нял ли, ча­до Ан­д­рее, что есть ма­ла­кия?

— Ей, от­че!

— Ча­до Ан­д­рее! Вде­вал ли ты язык твой в ло­но, си­речь в срач­ный ход, си­речь в зад­нее ес­те­ст­во, дру­га сво­его, ближ­не­го сво­его и тво­рил ли он та­ко­ж­де те­бе? Ося­зал ли ты язы­ком тво­им киш­ку срач­но­го хо­да дру­га сво­его и ося­зал ли он язы­ком сво­им киш­ку срач­но­го хо­да твое­го?

— Нет, от­че! Ни я не вде­вал, ни он!

— Воз­бла­го­да­ри же Гос­по­да, из­ба­вив­ше­го те­бя от се­го гнус­но­го блуд­но­го гре­ха чрезъ­е­сте­ст­вен­но­го! А не то бы я дал те­бе су­ро­вую епи­ти­мию — как за со­дом­ское без­за­ко­ние в рот, кое де­ют друг дру­гу муж­чи­ны, и как за вде­ва­ние му­жем язы­ка сво­его в пе­ред­нее жен­ское ес­те­ст­во!

— Сла­ва те­бе, Гос­по­ди!

— Ча­до Ан­д­рее! По­ка­зы­вал ли ты дру­гу сво­ему свой де­то­род­ный уд и по­ка­зы­вал ли его он те­бе? На­при­мер, ра­ди шут­ки или за­ба­вы?

— Да, от­че! И я ему по­ка­зы­вал, и он мне.

— За грех сей да пре­бу­дешь шесть дней в су­хо­яде­нии и без при­час­тия; и да тво­ришь по два­дцать пять зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день. Се — де­вя­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Не хва­тал ли ты дру­га сво­его за срам­ной уд и не хва­тал ли за срам­ной уд те­бя он?

— Да, от­че! И я, греш­ный, хва­тал его, и он ме­ня!

— За грех сей да пре­бу­дешь три дня в су­хо­яде­нии и без при­час­тия; и да тво­ришь по сто зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день. Се — де­ся­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ты­кал ли ты, ис­пы­ты­вая по­хоть, ру­ку свою или но­гу свою в дру­га сво­его так, что чрез оде­ж­ды его, си­речь чрез порт­но его, ты как бы пы­тал­ся воз­двиг­нуть срам­ной уд его и со­тво­рить ему ис­те­ца­ние се­мен­ной сквер­ны или же как бы пы­тал­ся вве­сти дес­ни­цу или шуй­цу свою в афед­рон его, си­речь в срач­ный ход его, — но так, од­на­ко, что при этом не бы­ло из­лия­ния се­мен­ной сквер­ны ни у те­бя, ни у не­го? И тво­рил ли та­ко­ж­де те­бе друг твой? На­при­мер, ра­ди шут­ки или за­ба­вы?

— Ей! Все сие де­лал я, греш­ный, дру­гу мо­ему и он та­ко­ж­де де­лал сие мне! Го­ре мне, ока­ян­но­му!

— За гре­хи сии да пре­бу­дешь два­дцать дней в су­хо­яде­нии и без при­час­тия; и да тво­ришь по пять­де­сят зем­ных по­кло­нов в день! Се — один­на­дца­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Не вты­кал ли ты в срач­ный ход дру­га сво­его, ближ­не­го сво­его ру­ку свою или но­гу свою или пер­сты рук и ног сво­их? И не де­лал ли тот те­бе так­же? Сие есть ока­ян­ный и трек­ля­тый вза­им­ный, си­речь су­гу­бый, руч­ной блуд со­дом­ский!

— Нет, от­че!

— Вос­хва­ли же Гос­по­да, из­ба­вив­ше­го те­бя от это­го смрад­но­го блуд­но­го гре­ха! А не то бы за это те­бя жда­ла епи­ти­мия: со­рок дней су­хо­яде­ния и от­лу­че­ния от при­час­тия и ше­сть­де­сят зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день!

— Сла­ва те­бе, Гос­по­ди!

— Ча­до Ан­д­рее! Во вза­им­ном ру­ко­блу­дии или в иных сквер­ных со­дом­ских гре­хах сво­их, тво­ри­мых то­бою с дру­гом тво­им, не дер­жал ли ты дру­га твое­го за сос­цы его или иное что — си­речь, за срам­ной уд его или за зад­няя его? И не тво­рил ли он те­бе та­ко­ж­де?

— Ей, от­че! Тво­ря сии гре­хи, дер­жал я дру­га сво­его за сос­цы его и за зад­няя его и за срам­ной уд его; та­ко­ж­де и он ме­ня.

— За гре­хи сии — за сос­цы, за срам­ной уд и за зад­няя — да пре­бу­дешь по три дня в су­хо­яде­нии и в от­лу­че­нии от при­час­тия — все­го де­вять дней; и да тво­ришь по ше­сть­де­сят зем­ных по­кло­нов на ка­ж­дый день. Се — две­на­дца­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! В ко­лоть­бе, си­речь в иг­рах лю­бов­ных, ко­гда ты тво­рил с дру­гом сво­им мерз­кие блуд­ные гре­хи со­дом­ские, — ку­сал ли ты за сос­цы его и ку­сал ли он те­бя за сос­цы?

— Да! И я ку­сал его, и он — ме­ня!

— За грех сей — за ку­са­ние и уг­ры­зе­ние сос­цов — да пре­бу­дешь семь дней в су­хо­яде­нии и в от­лу­че­нии от при­час­тия; и тво­ришь по ше­сть­де­сят зем­ных по­кло­нов на ка­ж­дый день. Се — три­на­дца­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! В ко­лоть­бе со­дом­ской, си­речь в лю­бов­ных иг­рах тво­их со­дом­ских с дру­гом тво­им, до­хо­ди­ло ли де­ло до из­лия­ния се­мен­ной сквер­ны у те­бя или у не­го?

— Ей, от­че! До­хо­ди­ло до се­го де­ло у ме­ня! И у не­го то­же!

— За грех сей да пре­бу­дешь три­дцать дней в су­хо­яде­нии и в от­лу­че­нии от при­час­тия; и да тво­ришь по пять­де­сят зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день. Се — че­тыр­на­дца­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Це­ло­вал ли ты дру­га сво­его так, что вде­вал ему язык твой в рот его? И це­ло­вал ли он те­бя та­ко­ж­де?

— Да! И я це­ло­вал его так и он — ме­ня.

— За грех сей, за по­це­луй «с язы­ком», си­речь за по­це­луй «фран­цуз­ский», да пре­бу­дешь две­на­дцать дней в су­хо­яде­нии и в от­лу­че­нии от при­час­тия; и да тво­ришь по ше­сть­де­сят зем­ных по­кло­нов на всяк день. Се — пят­на­дца­тая твоя епи­ти­мия! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Бздел ли ты по соб­ст­вен­но­му из­во­ле­нию, а не не­про­из­воль­но, да­бы бздень­ем сим при­влечь и скло­нить ко­го-ни­будь к блу­ду ес­те­ст­вен­но­му или же про­ти­во­ес­те­ст­вен­но­му? Бздел ли ты на спя­ще­го че­ло­ве­ка, при­бли­зив­шись к не­му?

— Че­го?

— По­вто­ряю: ча­до Ан­д­рее! Бздел ли ты — то есть: пу­кал ли ты, ис­пус­кал ли ты га­зы по соб­ст­вен­но­му из­во­ле­нию, да­бы бздень­ем этим при­влечь и скло­нить ко­го-ни­будь к блу­ду ес­те­ст­вен­но­му или же про­ти­во­ес­те­ст­вен­но­му? Бздел ли ты на спя­ще­го че­ло­ве­ка, при­бли­зив­шись к не­му? На­при­мер, ра­ди за­ба­вы или что­бы до­са­дить ему втай­не от не­го?

— Нет, от­че! Не де­лал я ни од­но­го, ни дру­го­го! Да и как это — при­влечь и скло­нить бзде­ни­ем к блу­ду?!

— Вос­хва­ли Гос­по­да, из­ба­вив­ше­го те­бя от этих смрад­ных гре­хов! А не то бы за это те­бя жда­ла епи­ти­мия в со­рок дней су­хо­яде­ния и от­лу­че­ния от при­час­тия и, вдо­ба­вок к то­му, ты дол­жен бы был де­лать по пять­де­сят зем­ных по­кло­нов ка­ж­дый день!

— Сла­ва те­бе, Гос­по­ди!

— Ча­до Ан­д­рее! Не вты­кал ли ты в срач­ный ход свой ру­ку свою или пер­сты рук сво­их? Сие есть ока­ян­ный и трек­ля­тый руч­ной блуд со­дом­ский!

— Да, от­че! Вты­кал пер­сты рук сво­их!

— Хм… — на­хму­рил­ся отец На­ум и про­дол­жил во­про­ше­ние: — Ска­жи мне, ча­до, о чём ты ду­мал при этом и что чув­ст­во­вал? О чём меч­тал? Ис­пы­ты­вал ли ты на­па­де­ние сквер­ной сла­до­ст­ра­ст­ной срач­но­ход­ной по­хо­ти со­дом­ской? Рас­па­лял ли ты этот огнь ге­ен­ский оным вты­ка­ни­ем?

— Да. — от­ве­тил Ку­ра­ев, а за­тем под­роб­но от­ве­тил на во­про­сы от­ца Нау­ма.

— Да при­мешь за это епи­ти­мию как за ру­ко­блу­дие обыч­ное: со­рок дней да дер­жишь­ся су­хо­яде­ния и да не при­час­тишь­ся, тво­ря по пять­де­сят зем­ных по­кло­нов на вся­кий день. Се есть ше­ст­на­дца­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся! — ска­зал отец На­ум.

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Не ле­жал ли ты или не сто­ял ли не­ко­гда в во­де, мо­ясь в ре­ке или в пру­ду или в ба­не, или не ле­жал ли ты не­ко­гда на зем­ле ниц, дер­жа в од­ной ру­ке под со­бою гу­бу, си­речь губ­ку, и тво­ря в нее срам­ным удом тво­им ис­те­ца­ние — ис­те­ца­ние как бы в не­кое жен­ское ес­те­ст­во, — а в дру­гой ру­ке дер­жа при этом на­ду­тую киш­ку ка­ко­го-ни­будь жи­вот­но­го и про­блу­жая се­бя этой на­ду­той киш­кой, как не­ким ру­ко­дель­ным срам­ным удом, в свой срач­ный ход? Я, ча­до Ан­д­рее, ра­зу­мею здесь тот грех, о ко­то­ром в од­ном ис­по­вед­ном чи­не ска­за­но: «Не­ко­гда, ле­жа в во­де и стоя, и на зем­ле ниц ле­жа, ис­те­ка­ние ру­кою спус­тил и в гу­бу, си­речь в гриб, ис­те­ка­ние со­тво­рил, на­ду­вая киш­ку не пом­ню ка­ко­го жи­вот­но­го, и тем в свой про­ход блу­дил».

— Че­го?! Ка­кой гриб? Ка­кую гу­бу? Ка­кую киш­ку? Ко­го на­ду­вать?! Ку­да?! — не­по­ни­маю­ще пе­ре­спро­сил Ку­ра­ев, не воз­мог­ший по­нять су­ти во­про­са и ох­ва­тить его умом.

— Ча­до Ан­д­рее! Гу­ба или, ина­че, губ­ка — се есть не иное что, как мор­ская губ­ка ви­да Spongia officinalis, из­вест­ная как «гре­че­ская» или «туа­лет­ная» губ­ка. По име­ни её вид­но, яко из­древ­ле ис­поль­зо­ва­ли её лю­ди как мо­чал­ку при мы­тье и под­ти­ра­нии афед­ро­на! И, се, из­древ­ле при мы­тье блуд­ни­ки де­ла­ли из неё по­до­бие пе­ред­не­го жен­ско­го ниж­не­го ес­те­ст­ва, си­речь жен­ско­го сра­ма, да­бы тво­рить в это по­до­бие ис­те­ца­ние се­мен­ной сквер­ны. А ру­ко­дель­ное по­до­бие муж­ских тай­ных удов, ны­не в срам­ных лав­ках про­да­вае­мых, древ­ние блуд­ни­ки де­ла­ли из ки­шок жи­вот­ных: сви­ней, ко­ров, ло­ша­дей и про­чих. Для се­го они бра­ли часть киш­ки и на­ду­ва­ли её. И по­хо­тью одер­жи­мые му­же­лож­ни­ки про­блу­жа­ли се­бя та­кой киш­кой в срач­ный ход. Раз­ве это не яс­но? Ведь это же оче­вид­но! Эх, ты! А ещё про­фес­сор — пусть и быв­ший! И в во­про­се речь идет о та­ком слу­чае, ко­гда нек­то тво­рит ис­те­ца­ние сво­им хре­ном в губ­ку и при этом та­ко­ж­де од­но­вре­мен­но ты­ка­ет се­бе в жо­пу на­ду­той киш­кой! То­же мне — выс­шая ма­те­ма­ти­ка! Ча­до Ан­д­рее! Так ты по­нял во­прос?

— Ей, от­че! Те­перь по­нял! — мол­вил Ку­ра­ев. — Не тво­рил я се­го!

— Очень хо­ро­шо! — ска­зал отец На­ум. — Но, мо­жет быть, ты, не вво­дя ни­че­го в свою жо­пу, все-та­ки тво­рил ис­те­ца­ние в губ­ку?

— Нет, стар­че!

— Ну, мо­жет быть, то­гда ты тво­рил ис­те­ца­ние не в губ­ку, а в мо­чал­ку ка­кую-ни­будь, или в по­душ­ку или в мат­рас?

— Нет, стар­че!

— Очень хо­ро­шо! Но, мо­жет быть, не тво­ря ни во что ис­те­ца­ние, ты все-та­ки за­со­вы­вал се­бе в жо­пу что-то иное, не­же­ли на­ду­тая киш­ка? Вспом­ни! Сие есть мерз­кое по­до­бие трек­ля­то­го сквер­но­го руч­но­го блу­да со­дом­ско­го! При­пом­ни, ча­до Ан­д­рее! Как го­во­рит­ся, «гре­хи раз­ре­шу и на смех не по­ды­му»! Не бой­ся по­сра­мить се­бя! Не бой­ся лож­но­го сты­да! Ведь са­мо­по­срам­ле­ние — это ле­кар­ст­во! Не скрой от ме­ня ни­че­го!

— Ну, кол­ба­су я се­бе за­со­вы­вал… Пал­ку коп­чё­ной кол­ба­сы. Это все зна­ют и все про это дав­но го­во­ри­ли и го­во­рят.

— Пал­ку, ча­до Ан­д­рее?! Толь­ко ли пал­ку? А как же «дил­до, ве­ло­на­со­сы, скал­ки и мно­го че­го ещё»?! Не о них ли ты го­во­рил на сту­пе­нях хра­ма Ми­хаи­ла Ар­хан­ге­ла в Тро­па­рё­во?!

— Ну, отец На­ум… Это я по­шу­тил… На­врал. Для крас­но­го слов­ца. На са­мом де­ле бы­ла толь­ко пал­ка коп­чё­ной кол­ба­сы. Боль­ше ни­че­го не бы­ло. Че­ст­но.

— Лад­но. — при­тих­нув, ска­зал отец На­ум. — Но смот­ри — не пы­тай­ся от ме­ня ни­че­го скрыть! Со­кры­тые гре­хи ста­но­вят­ся гре­хов­ны­ми вдвой­не! Ты пред­сто­ишь сей­час пред Са­мим Гос­по­дом! А я — толь­ко сви­де­тель! Ты об этом зна­ешь! Не мо­ги, бра­те, ута­ить от ме­ня ни еди­но­го гре­ха, ус­ра­мив­шись! А за грех твой, за трек­ля­тый смрад­ный грех твой, ко­то­рый по­до­бен руч­но­му блу­же­нию со­дом­ско­му, за вты­ка­ние в срач­ный ход свой пал­ки коп­чё­ной кол­ба­сы, со­рок дней да пре­бу­дешь ты в су­хо­яде­нии без при­час­тия; и да тво­ришь на ка­ж­дый день по пять­де­сят по­кло­нов зем­ных. Се сем­на­дца­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! До­ж­дил ли ты зла­тым до­ж­дём на дру­га сво­его и до­ж­дил ли он зла­тым до­ж­дём на те­бя?

— Че­го?! — не­по­ни­маю­ще пе­ре­спро­сил Ку­ра­ев.

— Ча­до Ан­д­рее! Раз­ве не зна­ешь, что сре­ди му­же­лож­цев при­ня­та та­кая за­ба­ва, иг­ра, — они тво­рят вод­ный ис­ход друг на дру­га, си­речь друг дру­га об­ссы­ка­ют?! Это-то об­ссы­ка­ние и на­зы­ва­ют они, трек­ля­тые, «зла­тым до­ж­дём»! И в сём упо­доб­ля­ют­ся они свинь­ям, в соб­ст­вен­ном ка­лу и в соб­ст­вен­ной бле­во­ти­не ле­жа­щим! Ча­до Ан­д­рее! Рцы мне: до­ж­дил ли ты зла­тым до­ж­дём на дру­га сво­его и до­ж­дил ли он зла­тым до­ж­дём на те­бя?

— Нет, от­че!

— Вос­хва­ли Гос­по­да, из­ба­вив­ше­го те­бя от это­го смрад­но­го гре­ха! А не то бы за не­го те­бя жда­ла епи­ти­мия! Прав­да, здесь есть труд­ность — ибо пра­ви­ло го­во­рит: «Ес­ли кто по­мо­чит­ся на че­ло­ве­ка, то до сле­дую­ще­го ве­че­ра да бу­дет от­лу­чен и да су­хо яст и да со­тво­рит сто по­кло­нов зем­ных»; но раз­ве это дос­та­точ­ная епи­ти­мия для тех, кто до­ж­дит «зла­тым до­ж­дём»? Не на­до ли при­ло­жить здесь иное пра­ви­ло — для тех, кто, тво­ря куп­но вод­ный ис­ход, си­речь сса вме­сте, де­ла­ют сие так, что пе­ре­се­ка­ют­ся струя­ми?! И пусть ме­ня на­ка­жет на­ме­ст­ник Лав­ры и да­же сам Пат­ри­арх, но за «дождь зла­той» я на­ло­жил бы имен­но та­кую епи­ти­мию! Итак, воз­бла­го­да­ри Гос­по­да!

— Сла­ва те­бе, Гос­по­ди!

— Ча­до Ан­д­рее! Тво­рил ли ты с дру­гом сво­им куп­но вод­ный ис­ход, си­речь: ссал ли ты вме­сте с ним, так, что при этом твоя струя пе­ре­се­ка­лась с его стру­ёю, а его струя — со стру­ёю тво­ею? На­при­мер, ра­ди за­ба­вы или шут­ки?

Ку­ра­ев хо­тел сра­зу же ска­зать «нет», но не­мно­го за­ду­мал­ся и вспом­нил, что по­доб­ное од­на­ж­ды бы­ло. Прав­да, это бы­ло ещё в да­лё­ком дет­ст­ве — то­гда, ко­гда Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич, бу­ду­чи от­ро­ком, от­ды­хал в пио­нер­ском ла­ге­ре. И про­изош­ло это не ра­ди за­ба­вы или шут­ки, а как-то слу­чай­но. Ку­ра­ев по­ду­мал ещё не­мно­го и ска­зал:

— Да, от­че!

— За этот грех, за то, что мо­чил­ся ты куп­но с дру­гом сво­им, пре­се­ка­ясь стру­ёю сво­ею со стру­ёю его, да бу­дешь от­лу­чен и да пре­бу­дешь в су­хо­яде­нии две­на­дцать дней и да тво­ришь по ше­сть­де­сят по­кло­нов зем­ных на ка­ж­дый день! Се — во­сем­на­дца­тая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! До­хо­дил ли ты до та­ко­го не­чес­тия, что без сты­да дер­зал тво­рить вод­ный ис­ход, си­речь мо­чить­ся, на вос­ток или на за­пад?

Ку­ра­ев за­ду­мал­ся и ска­зал:

— Отец На­ум! У ме­ня уни­таз в туа­ле­те так сто­ит, что я все­гда тво­рю вод­ный ис­ход на вос­ток. А ес­ли я бу­ду де­лать это по-жен­ски, то то­гда по­лу­чить­ся, что я тво­рю вод­ный ис­ход на за­пад! Как же мне быть?!

— А по­ду­мал ли ты, ча­до, о ноч­ном горш­ке? В не­го мож­но со­тво­рить вод­ный ис­ход — ска­жем в квар­ти­ре или в ван­ной, — об­ра­тив­шись на се­вер или на юг! Не по­се­ща­ла ли те­бя, ча­до, столь про­стая мысль? И кста­ти: на ка­кую сто­ро­ну све­та об­ра­щён ру­ко­мой­ник в ван­не тво­ей, ча­до?

— На се­вер, от­че!

— Вот и хо­ро­шо, ча­до! Мож­но тво­рить вод­ный ис­ход в ван­ной, в ру­ко­мой­ник! Впро­чем, тво­рить вод­ный ис­ход на за­пад или на вос­ток, жи­вя в со­вре­мен­ных до­мах с удоб­ст­ва­ми, не­ко­то­рым об­ра­зом, как я, убо­гий, мню, из­ви­ни­тель­но. Но му­жи со­вер­шен­ные стре­мят­ся точ­но ис­пол­нить за­по­ведь Гос­по­да сво­его, бу­ду­чи вер­ны­ми и бла­го­ра­зум­ны­ми ра­ба­ми Его. Для та­ких-то му­жей и по­ло­же­но ны­не пре­пи­на­ние. Чу­ешь ли, ча­до Ан­д­рее, кто так стро­ит со­вре­мен­ные до­ма, что че­ло­век, в них жи­ву­щий, вы­ну­ж­ден мо­чить­ся на вос­ток или на за­пад?! Чу­ешь, кто? И для че­го? Зде «глу­би­ны са­та­нин­ские»… Чу­ешь, кто вво­дит сы­во­рот­ку в хлеб, что­бы ли­шить вер­ных воз­мож­но­сти ис­пол­нить за­по­ведь о по­сте?! Не­мно­гие зрят это и по­доб­ное се­му — но лишь те, ко­му да­но…

Тут Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич кое-что вспом­нил и пре­рвал стар­ца:

— Отец На­ум! У ме­ня в ван­ной в ра­ко­ви­не слив­ная ре­шёт­ка в фор­ме вось­ми­ко­неч­ной звез­ды. Мож­но ли в та­кую ра­ко­ви­ну мо­чить­ся? Не грех ли?

— Бо­го­ро­дич­ная звез­да! Про­кля­тые жи­ды! Ишь, че­го уду­ма­ли! Сха­рия и его по­сле­до­ва­те­ли трек­ля­тые, ере­ти­ки нов­го­род­ские, ос­к­вер­ня­ли свя­тые ико­ны, а ны­не вра­ги Хри­ста хо­тят, что­бы пра­во­слав­ные ос­к­вер­ня­ли крест и бо­го­ро­дич­ную звез­ду! Нет, грех тво­рить вод­ный ис­ход в та­кую ра­ко­ви­ну! И во­об­ще сли­вать ту­да не­чис­то­ты! Луч­ше тво­рить вод­ный ис­ход в гор­шок, обо­ро­тясь на се­вер или и на юг, а за­тем вы­ли­вать со­дер­жи­мое горш­ка в уни­таз! Тво­рить вод­ный ис­ход на вос­ток или на за­пад — ве­ли­кий грех! За не­го — от­лу­че­ние и су­хо­яде­ние на де­сять дней и по сто по­кло­нов зем­ных на ка­ж­дый день по­ла­га­ет­ся. Хо­тя и име­ешь ты не­кое из­ви­не­ние в том что, жи­вёшь в со­вре­мен­ном до­ме с удоб­ст­ва­ми и в том, что со­блю­дать в точ­но­сти все пра­ви­ла ны­не есть удел му­жей со­вер­шен­ных. По­нял, ча­до Ан­д­рее?

— По­нял, стар­че Нау­ме!

Ан­д­рей Ку­ра­ев внут­рен­не уже ожи­дал во­про­са про сле­дую­щий грех, но вдруг вспом­нил, что он дей­ст­ви­тель­но мо­чил­ся, обо­ро­тясь на вос­ток, — и, при­том, не в квар­ти­ре, а на при­ро­де. По край­ней ме­ре, один раз — точ­но. Де­ло бы­ло ещё во вре­мя его учё­бы в шко­ле, в де­ся­том клас­се. В кон­це вес­ны дру­зья уго­во­ри­ли его от­пра­вить­ся в суб­бо­ту ве­че­ром на ноч­ную ры­бал­ку на од­ну из под­мос­ков­ных ре­чек. Ку­ра­ев от­чет­ли­во вспом­нил, что в ту ночь он вы­пил мно­го пи­ва, а ко­гда про­снул­ся, то сра­зу же по­шёл тво­рить вод­ный ис­ход. Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич при­по­ми­нал, что тем ут­ром он тво­рил вод­ный ис­ход и смот­рел на вос­хо­дя­щее солн­це… Но ведь солн­це вос­хо­дит на вос­то­ке! Вспом­нив и осоз­нав это, Ку­ра­ев при­шёл в не­боль­шое за­ме­ша­тель­ст­во. Это за­ме­ша­тель­ст­во мгно­вен­но за­ме­тил отец На­ум; он стро­го спро­сил Ку­рае­ва:

— Ча­до! Не за­мыс­лил ли ты ута­ить не­что от ме­ня, от сво­его от­ца ду­хов­но­го? Не ус­ра­мись и не убой­ся! От­крой мне всё!

— От­че! — ска­зал Ку­ра­ев. — От­че! Я вспом­нил: да, дей­ст­ви­тель­но, я мо­чил­ся не­ко­гда, обо­ро­тясь на вос­ток! И это бы­ло не в квар­ти­ре, а на при­ро­де!

— За этот грех твой, за то, что бес­стыд­но дерз­нул ты по­мо­чить­ся, обо­ро­тясь на вос­ток, да пре­бу­дешь в су­хо­яде­нии и под от­лу­че­ни­ем де­сять дней и да тво­ришь по сто по­кло­нов зем­ных на всяк день! Се — де­вят­на­дца­тая епи­ти­мия твоя, ча­до! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

И ста­рец На­ум про­дол­жил ис­пы­та­ние со­вес­ти Ку­рае­ва.

— Ча­до Ан­д­рее! Не смот­рел ли ты с по­хо­тью и с во­ж­де­ле­ни­ем на муж­скую воз­двиг­ну­тую или не­воз­двиг­ну­тую сра­мо­ту дру­га твое­го, на ло­но его? И по­ка­зы­вал ли ты ему воз­двиг­ну­тую или не­воз­двиг­ну­тую сра­мо­ту свою, да­бы он зрел ло­но твоё в по­хо­ти и в во­ж­де­ле­нии сво­ём?

— Да, от­че! И аз, греш­ный, зрел и ему по­ка­зы­вал! Но, от­че Нау­ме, — ведь ты, как я пом­ню, уже спра­ши­вал ме­ня о по­доб­ных ве­щах!

— О ча­до Ан­д­рее! Дей­ст­ви­тель­но, я спра­ши­вал о по­доб­ном. Но то­гда речь шла о по­ка­зе муж­ской сра­мо­ты на крат­кое вре­мя и без то­го, что­бы силь­но воз­бу­дить се­бя или силь­но воз­бу­дить дру­го­го. Речь шла о по­ка­зе вро­де бы как в шут­ку или вро­де как бы иг­рая — ско­рее, так, как по­ка­зы­ва­ют шиш или рож­ки. Здесь же речь идет о смот­ре­нии на ло­но и о по­ка­зе его в по­хо­ти и в во­ж­де­ле­нии, о смот­ре­нии и по­ка­зе дол­гом и при­сталь­ном, под­роб­ном, очень близ­ком, про­ис­хо­дя­щем в сла­до­ст­ра­ст­ном и по­хот­ном пред­вку­ше­нии без­за­кон­но­го сои­тия или трек­ля­то­го ру­ко­блу­дия. В осо­бен­но­сти же речь идёт сей­час о та­ких слу­ча­ях, ко­гда смот­ря­щий и по­ка­зы­ваю­щий на­ги и на­хо­дят­ся в по­сте­ли, го­то­вясь к бес­стыд­но­му и бо­го­мерз­ко­му со­дом­ско­му со­во­ку­п­ле­нию, да­бы воз­бу­дить се­бя. В этом и вся раз­ни­ца. И за этот грех да пре­бу­дешь ты в су­хо­яде­нии и под от­лу­че­ни­ем пят­на­дцать дней и да тво­ришь на всяк день по сто по­кло­нов! Се — два­дца­тая епи­ти­мия твоя, ча­до! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Не пре­да­вал­ся ли ты сквер­но­му со­дом­ско­му сме­ше­нию в рот и в срач­ный ход в пят­ни­цу или в суб­бо­ту или в вос­кре­се­нье? Знай, ча­до, что пра­ви­ла свя­тых апо­сто­лов стро­го воз­бра­ня­ют сиё да­же для за­кон­но­го со­еди­не­ния му­жей и жён и гла­го­лют: «Ес­ли муж бу­дет с же­ною в пят­ни­цу или в суб­бо­ту или в вос­кре­се­нье, то, ес­ли зач­нет­ся ре­бё­нок, он бу­дет ли­бо раз­бой­ник, ли­бо вор, ли­бо блуд­ник; да по­лу­чат за это ро­ди­те­ли епи­ти­мию на два го­да». Что же го­во­рить о без­за­кон­ном сме­ше­нии со­дом­ском? От­вет­ст­вуй, ча­до!

— Да, от­че! Тво­рил я сие и не раз, и не два, но мно­же­ст­во раз!

— За этот грех да пре­бу­дешь под от­лу­че­ни­ем два го­да, по­стясь так, как пред­пи­сы­ва­ет цер­ковь, — по ус­та­ву; не бу­ду на­ла­гать на те­бя до­пол­ни­тель­но­го су­хо­яде­ния и до­пол­ни­тель­ных по­кло­нов. Се — два­дцать пер­вая епи­ти­мия твоя! Кай­ся!

— Ка­юсь и мо­лю Гос­по­да о про­ще­нии!

— Ча­до Ан­д­рее! Не тво­рил ли ты сквер­но­го со­дом­ско­го сме­ше­ния с дру­гом тво­им, ко­гда у те­бя или у не­го был при­ступ по­че­чуя, си­речь ге­мор­роя, — та­кой, что при сме­ше­нии на пе­да­го­го­не ос­та­ва­лась кровь или из афед­ро­на ис­те­ка­ла кровь?

— Нет, от­че! Но к че­му это?!

— Знай, Ан­д­рее, что пра­ви­ла свя­тых апо­сто­лов воз­бра­ня­ют да­же за­кон­ное сме­ше­ние ме­ж­ду му­жем и же­ною во вре­мя кро­во­то­че­ния же­ны, си­речь во вре­мя ме­сяч­ных, гла­го­ля си­це: «Ре­бё­нок, за­ча­тый во вре­мя ме­сяч­ных да бу­дет про­ка­жён­ным; ро­ди­те­лям за это епи­ти­мия два го­да». Слы­шишь, ча­до, что ска­за­но здесь? Не «мо­жет ро­дить­ся про­ка­жён­ным», не «дол­жен ро­дить­ся про­ка­жён­ным», но: «да бу­дет про­ка­жён­ным» — то есть сло­ва сии го­во­рят не о не­ко­ем за­ко­не при­ро­ды, за­ме­чен­ном людь­ми, но про­кли­на­ют то­го, кто име­ет ро­дить­ся от по­доб­но­го без­за­кон­но­го сои­тия! Что же го­во­рить о без­за­кон­ном сме­ше­нии со­дом­ском, про­ис­хо­дя­щем при кро­во­то­че­нии от по­че­чуя?! Вос­хва­ли же Гос­по­да, из­ба­вив­ше­го те­бя от это­го смрад­но­го гре­ха!

— Сла­ва те­бе, Гос­по­ди!

— Ча­до Ан­д­рее! Се, ты ис­по­ве­дал­ся во мно­гих гре­хах, за ко­то­рые цер­ковь на­ла­га­ет епи­ти­мии с яв­но го­во­рен­ным сро­ком. Но есть и иные гре­хи — та­кие, для ко­то­рых цер­ковь епи­ти­мии чёт­ко не ого­ва­ри­ва­ет, ос­тав­ляя всё на ус­мот­ре­ние ду­хов­ни­ка. Да­лее я бу­ду во­про­шать те­бя имен­но о та­ких гре­хах; ты же от­ве­чай мне безо вся­кой утай­ки, не ус­ра­мя­ся ни­че­го!

Ста­рец На­ум сде­лал пау­зу, про­тя­нул не­сколь­ко чё­ток, воз­вел очи го­ре́ и про­дол­жил ис­пы­та­ние со­вес­ти Ку­рае­ва.

— Ча­до! По­сле ис­те­ца­ния из срам­но­го уда твое­го се­мен­ной сквер­ны ося­зал ли ты вред те­ла сво­его и срам­ной уд свой так, что сия сквер­ная мок­ро­та ока­зы­ва­лась на ру­ке тво­ей и за­тем под­но­сил ли ты ру­ку свою, ко­то­рая бы­ла в се­мен­ной сквер­не тво­ей, к ноз­д­рям сво­им и обо­нял ли не­чис­то­ту сквер­но­сти сво­ей?

— Нет, от­че! Но что та­кое «вред», о ко­то­ром ты ска­зал?!

— Вред есть под­пу­пие — си­речь ло­бок и ни­же; ни­же — это там, где срам муж­ской или жен­ский, а так­же ме­сто око­ло это­го сра­ма. На­зва­но же ме­сто сие «вре­дом» от­то­го, что на нём рас­тут вла­сы, с по­мо­щью ко­то­рых не­кие лю­ди тво­рят кол­дов­ст­во — си­речь на­но­сят вред ближ­не­му сво­ему: они со­стру­га­ют но­жом вла­сы сии и, с не­чис­то­та­ми и с во­дою сме­шав их, де­ла­ют из них при­во­рот­ное лю­бов­ное зе­лье, ко­то­рое по­да­ют ближ­не­му сво­ему на по­те­ху бе­сам. Хо­ро­шо, ча­до, что ты не тво­рил гре­ха се­го. Но ска­жи: ведь ко­гда тво­рил ты со­дом­ское без­за­ко­ние в рот, ко­гда ты сгла­ты­вал или сплё­вы­вал сквер­ные ис­те­ца­ния из срам­но­го уда дру­га сво­его, ближ­не­го сво­его — ведь ты всё рав­но обо­нял не­чис­то­ту сквер­но­сти — не сво­ей сквер­но­сти, но сквер­но­сти ближ­не­го сво­его, дру­га сво­его?

— Ей, от­че, гре­шен!

— И за этот грех бу­дет те­бе епи­ти­мия, ока­ян­ный! Во­про­шу же те­бя да­лее: ост­ри­гал ли ты вла­сы на вре­де сво­ём, на под­пу­пии сво­ём? Па­лил ли вла­сы сии све­чою?

— Нет, от­че!

— По­ма­зы­вал ли ты уд срам­ной свой дёг­тем или иным чем? Де­лал ли та­ко ближ­не­му сво­ему, дру­гу сво­ему? Де­лал ли он те­бе та­ко?

Тут Ку­ра­ев не­мно­го за­мял­ся и ска­зал:

— Ну, то­го… по­ма­зы­вал. Се­бе и ему. И он мне. Смаз­кой аналь­ной или чем-то вро­де неё… Гре­шен, от­че!

— И за этот грех то­же бу­дет те­бе, ока­ян­ный, епи­ти­мия! А те­перь ска­жи мне, ча­до: тво­рил ли ты ис­те­ца­ние срам­ным удом сво­им, вло­жив его в про­вер­те­ние дре­ва?

— В ду­п­ло? В дыр­ку в дос­ке или в по­ле­не что ли?

— В по­пе — дыр­ка! А в дос­ке — от­вер­стие, си­речь про­вер­те­ние! Тво­рил или нет?!

— Нет, от­че!

— Хо­ро­шо, ча­до! А те­перь ска­жи: де­ял ли ты с дру­гом сво­им один дру­го­му скок­та­ние? Скок­тал ли ты ему и скок­тал ли те­бе он, ча­до?

— Че­го?

— Я, ча­до, о скок­та­нии го­во­рю, си­речь о за­прет­ном трек­ля­том ще­ко­та­нии сла­до­ст­рас­ном! В осо­бен­но­сти же — в об­лас­ти под­пу­пия, сос­цов, се­да­ли­ща и иных по­доб­ных се­му мест. Ска­жем, во вре­мя ко­лоть­бы, си­речь игр лю­бов­ных! Скок­та­ли ли вы?

— Ей, от­че! И аз, греш­ный, скок­тах, и ме­ня скок­та­ли!

— О ока­ян­ный! Во­про­шу же те­бя да­лее: яв­но, что ты с дру­гом сво­им взла­зи­ли один на дру­го­го по-скот­ски и вспус­ка­ли один дру­го­го на се­бя по об­ра­зу то­го, как муж вспус­ка­ет на се­бя же­ну; и ты, ча­до, по­ка­ял­ся в этом. Но ска­жи мне, от­цу твое­му ду­хов­но­му по­ис­ти­не: ко­гда вы тво­ри­ли без­за­кон­ное со­дом­ское му­же­ло­же­ст­вен­ное сме­ше­ние — то бы­ло ли так, что тот, ко­го про­блу­жа­ли, за­ди­рал при этом но­ги? За­ди­рал ли но­ги ты, ча­до, ко­гда те­бя про­блу­жал друг твой, ближ­ний твой, и за­ди­рал ли но­ги он, ко­гда ты про­блу­жал его?

— Ей, от­че! И аз, греш­ный, за­ди­рал, и он за­ди­рал!

— Се есть грех, ча­до. Да­же ко­гда муж тво­рит сие с за­кон­ною же­ною сво­ею. И хо­тя мно­гие суп­ру­ги по­чи­та­ют это за ма­лый грех и го­во­рят весь­ма не­бо­го­угод­ную по­сло­ви­цу, что, мол, «Грех, ко­гда но­ги вверх, а но­ги опус­тил — Гос­подь про­стил», но это — боль­шой грех. Ибо пра­ви­ла свя­тых апо­сто­лов, хо­тя яв­но и не ого­ва­ри­ва­ют, ка­ко­ва за этот грех епи­ти­мия, но яс­но да­ют по­нять, что не­гре­хов­но лишь сои­тие ме­ж­ду му­жем и же­ной «ли­цом к ли­цу»; а ко­гда «но­ги вверх» — это, ча­до, не «ли­цом к ли­цу». И за этот грех, ока­ян­ный, ты по­лу­чишь епи­ти­мию! А те­перь ска­жи мне ча­до ещё вот что: ко­гда ты и твой друг тво­ри­ли «со­дом­ское без­за­ко­ние в рот», то де­ла­ли ли вы сие та­ким об­ра­зом, ко­то­рый со­вре­мен­ные лю­ди на­зы­ва­ют «по­зи­ци­ей ше­сть­де­сят де­вять» — си­речь так, что пе­да­го­гон ка­ж­до­го был во рту дру­го­го?

— Ей, от­че!

— О ока­ян­ный! Сколь ос­к­вер­нил ты се­бя! И па­ки во­про­шу те­бя: ска­жи мне, ча­до, безо вся­кой утай­ки: ка­ким об­ра­зом ещё вы тво­ри­ли своё без­за­кон­ное му­же­ло­же­ст­вен­ное со­дом­ское сме­ше­ние? Вот те­бе кни­га и по­ка­жи мне по ней, как имен­но, ука­зав на нуж­ные кар­тин­ки!

Тут ста­рец дос­тал с книж­ной пол­ки кни­гу, на ко­реш­ке ко­то­рой бы­ло на­пи­са­но от ру­ки «М-М», раз­вер­нул её и по­дал Ку­рае­ву. Ку­ра­ев при­гля­дел­ся к от­кры­той кни­ге и об­на­ру­жил, что она бы­ла чем-то вро­де «Ка­ма­сут­ры» — толь­ко кар­тин­ки в ней бы­ли очень и очень схе­ма­тич­ны­ми: на них при­сут­ст­во­ва­ли че­ло­веч­ки, по­доб­ные тем, ко­то­рых обыч­но ри­су­ют на до­рож­ных зна­ках или две­рях туа­ле­тов. Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич про­лис­тал книж­ку, от­ме­тил ин­те­ре­со­вав­шие от­ца Нау­ма по­зы и по­ка­зал их стар­цу, про­го­ва­ри­вая сто­яв­шие под эти­ми по­за­ми обо­зна­че­ния:

— 1-A, 4-A, 6-Б и 7-Е!

— О ока­ян­ный! — про­из­нес ве­ли­кий ста­рец. — Уже бу­дет те­бе за это епи­ти­мия! Не­пре­мен­но бу­дет!

Ста­рец не­на­дол­го за­ду­мал­ся, про­тя­нул не­сколь­ко чё­ток, и ска­зал:

— За все эти гре­хи, ко­то­рые ты мне сей­час ис­по­ве­дал, да не при­час­тишь­ся и да пре­бу­дешь в су­хо­яде­нии сто дней; и да тво­ришь на вся­кий день по сто зем­ных по­кло­нов: по пять­де­сят ут­ром и по пять­де­сят ве­че­ром. Се — два­дцать вто­рая твоя епи­ти­мия! Кай­ся!

— Ка­юсь, от­че, пред Бо­гом, во всех сих гре­хах, ко­то­рые ис­по­ве­дал ны­не пред то­бою Гос­по­ду Бо­гу, и мо­лю Его о про­ще­нии! — во­зо­пил Ку­ра­ев.

— Ча­до Ан­д­рее! — ска­зал ста­рец. — А те­перь я под­счи­таю сколь­ко у те­бя все­го лет от­лу­че­ния и сколь­ко лет и дней су­хо­яде­ния, что­бы оп­ре­де­лить пол­ную епи­ти­мию.

И ста­рец На­ум на­чал пи­сать на бу­ма­ге все епи­ти­мии, ко­то­рые он толь­ко что на­ло­жил на Ку­рае­ва и скла­ды­вать их, что­бы «под­вес­ти итог». Ве­ли­кий все­рос­сий­ский ду­хов­ник вы­гля­дел слов­но док­тор, про­пи­сы­ваю­щий ре­цепт па­ци­ен­ту. Вне­зап­но у Ку­рае­ва, вспо­ми­нав­ше­го про­шед­шую ис­по­ведь, воз­ник во­прос и он спро­сил стар­ца, не по­бо­яв­шись от­влечь его от пи­са­ни­ны:

— Стоп. Так это что же — ес­ли в афед­рон, то ру­ко­по­ла­гать нель­зя, а ес­ли в рот — мож­но?

Отец На­ум от­влек­ся от де­ла, ко­то­рым был за­нят, и ска­зал:

— Имен­но так. Так гла­сит ка­но­ни­че­ское пра­во пра­во­слав­ной церк­ви. Ес­ли кан­ди­дат пре­ж­де тво­рил со­дом­ское без­за­ко­ние в рот, то мо­жет быть ру­ко­по­ло­жен, ес­ли в жо­пу — то нет!

По­сле это­го отец На­ум во­об­ще за­бро­сил пи­са­ни­ну, раз­вер­нул­ся к Ку­рае­ву и на­чал про­стран­ное рас­су­ж­де­ние:

— Но вот ес­ли по­сле ру­ко­по­ло­же­ния, то что в рот, что в жо­пу — всё рав­но на­до из­вер­гать. И не толь­ко за «в рот и в жо­пу», ко­гда муж­чи­на с муж­чи­ной, но и ко­гда «в рот и в жо­пу» муж­чи­на с жен­щи­ной — да­же ес­ли эта жен­щи­на есть за­кон­ная же­на свя­щен­ни­ка. Эх, ва­ше муд­ро­лю­бие! Че­му вы толь­ко в ва­ших уни­вер­си­те­тах и ака­де­ми­ях учи­лись, что ка­но­ни­че­ско­го пра­ва тол­ком не знае­те? Свя­щен­ник из­вер­га­ет­ся да­же за за­ня­тие она­низ­мом! Его, ко­неч­но, мо­гут про­стить в пер­вый раз — но толь­ко ес­ли он «не ве­дал, что тво­рил». А во вто­рой раз его на­до из­вер­гать не­пре­мен­но. Да толь­ко кто сей­час из свя­щен­ни­ков «не ве­да­ет, что тво­рит», ко­гда дро­чит? По­сле се­ми­на­рии-то?! Да­же за со­во­ку­п­ле­ние с за­кон­ной же­ной хоть в жен­ское ес­те­ст­во, но по-скот­ски, си­речь сза­ди, он то­же из­вер­га­ет­ся. Ну, мо­жет быть, в пер­вый раз его мож­но и по­ми­ло­вать — ес­ли «не ве­дал, что тво­рил». Толь­ко кто сей­час «не ве­да­ет»?! И за ли­за­ние жен­ско­го сра­ма, как и за со­во­ку­п­ле­ние в рот, он то­же из­вер­га­ет­ся. Раз­ве толь­ко за «ос­к­вер­не­ние уст» он не из­вер­га­ет­ся, а лишь толь­ко не про­из­во­дит­ся в выс­шую сте­пень: то есть по­сле «ос­к­вер­не­ния уст» диа­кон не мо­жет стать свя­щен­ни­ком, а свя­щен­ник — епи­ско­пом! А ос­к­вер­не­ние уст — это все­го лишь стра­ст­ный по­це­луй. Труд­но по­рой ска­зать, ка­кой по­це­луй стра­ст­ный, а ка­кой — нет; но ес­ли при по­це­луе один вде­вал свой язык в ус­та дру­го­го, то, оп­ре­де­лен­но, это уже — «ос­к­вер­не­ние уст». И ес­ли свя­щен­ник вспус­кал на се­бя же­ну, то его то­же на­до из­вер­гать — это по­доб­но то­му, как ес­ли бы он с ней по-скот­ски или да­же, ско­рее, по­доб­но то­му, как ес­ли бы он её «в рот и в жо­пу»! — за­клю­чил ста­рец и вновь вер­нул­ся к сво­ему за­ня­тию.

Ста­рец рас­пи­сы­вал на бу­ма­ге епи­ти­мии, на­ло­жен­ные на Ку­рае­ва, а тот си­дел и мол­ча рас­смат­ри­вал ке­лию стар­ца. На­ко­нец, отец На­ум за­кон­чил пи­сать и по­дал Ку­рае­ву лис­ток. Тот взял его и на­чал вни­ма­тель­но рас­смат­ри­вать:

«

Епи­ти­мии:

1. 3.5 го­да от­лу­че­ния; су­хо яс­ти в по­сты; 100 по­кло­нов зем­ных на день;

2. 15 лет от­лу­че­ния; су­хо яс­ти в по­сты; 200 по­кло­нов зем­ных на день;

3. 6 лет от­лу­че­ния; су­хо яс­ти в по­сты; 100 по­кло­нов зем­ных на день;

4. 40 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 100 по­кло­нов зем­ных на день;

5. 20 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 60 по­кло­нов зем­ных на день;

6. 20 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 200 по­кло­нов зем­ных на день;

7. 24 дня от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 60 по­кло­нов зем­ных на день;

8. 80 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 50 по­кло­нов зем­ных на день;

9. 6 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 25 по­кло­нов зем­ных на день;

10. 3 дня от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 100 по­кло­нов зем­ных на день;

11. 20 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 50 по­кло­нов зем­ных на день;

12. 9 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 60 по­кло­нов зем­ных на день;

13. 7 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 60 по­кло­нов зем­ных на день;

14. 30 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 50 по­кло­нов зем­ных на день;

15. 12 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 60 по­кло­нов зем­ных на день;

16. 40 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 50 по­кло­нов зем­ных на день;

17. 40 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 50 по­кло­нов зем­ных на день;

18. 12 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 60 по­кло­нов зем­ных на день;

19. 10 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 100 по­кло­нов зем­ных на день;

20. 15 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 100 по­кло­нов зем­ных на день;

21. 2 го­да от­лу­че­ния; яс­ти по ус­та­ву; без по­кло­нов;

22. 100 дней от­лу­че­ния; су­хо яс­ти; 100 по­кло­нов зем­ных на день;

Все­го:

24.5 го­да от­лу­че­ния с су­хо­яде­ни­ем в по­сты и с по­кло­на­ми;

2 го­да от­лу­че­ния с по­стом по ус­та­ву и без по­кло­нов;

466 дня от­лу­че­ния с су­хо­яде­ни­ем и с по­кло­на­ми;

По пра­ви­лу Ио­ан­на По­ст­ни­ка пер­вые два сро­ка сум­мой в 26.5 лет

со­кра­ща­ют­ся в не­сколь­ко раз при су­хо­яде­нии и мно­гих по­кло­нах;

26.5 лет от­лу­че­ния мож­но со­кра­тить до:

8 лет от­лу­че­ния с су­хо­яде­ни­ем и 700 по­кло­на­ми зем­ны­ми на день;

»

По­ка Ку­ра­ев рас­смат­ри­вал лис­ток, отец На­ум ком­мен­ти­ро­вал на­пи­сан­ное:

— Итак, ча­до Ан­д­рее, у те­бя: два­дцать че­ты­ре с по­ло­ви­ной го­да от­лу­че­ния от при­час­тия с су­хо­яде­ни­ем в ус­тав­ные по­сты и с по­кло­на­ми; два го­да от­лу­че­ния с по­стом по ус­та­ву и без по­кло­нов; и че­ты­ре­ста ше­сть­де­сят шесть дней или один год и сто один день от­лу­че­ния ис­клю­чи­тель­но с су­хо­яде­ни­ем и с по­кло­на­ми. По пра­ви­лу Ио­ан­на По­ст­ни­ка пер­вые два от­лу­че­ния об­щим сро­ком в два­дцать шесть с по­ло­ви­ной лет при усерд­ном по­кая­нии, про­во­ди­мом ис­клю­чи­тель­но с су­хо­яде­ни­ем и со мно­ги­ми по­кло­на­ми, мож­но со­кра­тить в не­сколь­ко раз. Вла­стью, дан­ной мне, я мог бы со­кра­тить эти два­дцать шесть лет до вось­ми лет от­лу­че­ния ис­клю­чи­тель­но с су­хо­яде­ни­ем и с семь­ю­ста­ми зем­ны­ми по­кло­на­ми на ка­ж­дый день; но ведь ты не­мо­щен, ча­до Ан­д­рее! По­се­му не мо­гу пой­ти на та­кое со­кра­ще­ние для те­бя, да­же ес­ли ты бу­дешь это­го про­сить — ибо это есть чис­тое без­рас­суд­ст­во. Нет, да­же не про­си ме­ня об этом! Те­бе бы вы­не­сти те дни су­хо­яде­ния и те по­кло­ны, ко­то­рые уже ус­та­нов­ле­ны те­бе для твое­го обыч­но­го по­кая­ния, а не уси­лен­но­го! Нет, да­же не про­си ме­ня об этом!

Ус­лы­шав это, Ку­ра­ев силь­но по­ну­рил го­ло­ву и вос­скор­бел. Ещё бы — он смо­жет при­час­тить­ся лишь спус­тя два­дцать семь лет и да­же бо­лее то­го! А сей­час ему бы­ло уже за пять­де­сят… То есть, ско­рее все­го, от­лу­че­ние, ко­то­рое хо­тел на­ло­жить на не­го отец На­ум, в сущ­но­сти бы­ло по­жиз­нен­ным; и при­час­тить­ся Ку­ра­ев мог на­де­ять­ся толь­ко лишь в том слу­чае, ес­ли ока­жет­ся при смер­ти. От та­ких раз­мыш­ле­ний Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич при­шёл в со­вер­шен­ное рас­строй­ство ду­ха.

— Ну что, ча­до Ан­д­рее, — ска­зал отец На­ум, — всё ли ты мне ис­по­ве­дал? Ес­ли всё, то мо­жешь на­чать за­да­вать мне свои во­про­сы; мы мо­жем на­чать ду­хов­ную бе­се­ду. А по­сле, пе­ред ухо­дом, я на­ло­жу на те­бя епи­ти­мию и раз­ре­шу те­бя от гре­хов. Мо­жет быть, во вре­мя бе­се­ды ты вспом­нишь ещё ка­кие-то гре­хи и ис­по­ве­да­ешь мне их…

— Отец На­ум! — мол­вил Ку­ра­ев. — Де­ло в том, что я на­пи­сал це­лую тет­рад­ку сво­их гре­хов. О не­ко­то­рых гре­хах из этой тет­рад­ки я уже ска­зал, а о не­ко­то­рых — нет. Я хо­чу, что­бы вы про­чи­та­ли и при­ня­ли на­пи­сан­ное как мою уст­ную ис­по­ведь!

Тут Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич дос­тал из-за па­зу­хи уче­ни­че­скую тет­рад­ку в кле­точ­ку, в две­на­дцать лис­тов, поч­ти всю ис­пи­сан­ную гре­ха­ми, и по­дал её стар­цу Нау­му. Но тот не при­нял тет­радь.

— Ча­до Ан­д­рее! — ска­зал ста­рец На­ум. — Стар я стал и слаб на гла­за. Да и по­черк твой раз­би­рать мне, мо­жет быть, бу­дет труд­но. Да и не­пло­хо бы бы­ло, ес­ли бы ты ис­по­ве­дал­ся в гре­хах уст­но. Ведь все срам­ные блуд­ные гре­хи свои, мню, ты мне уже ис­по­ве­дал; и по­это­му про­чих сво­их гре­хов ты не бу­дешь так силь­но стес­нять­ся. Ра­нее, пом­ню, пре­дан­ные ду­хов­ные ча­да мои при­но­си­ли мне свои ис­по­ве­ди и в две, и в три та­ких тет­рад­ки — и я чи­тал их. А те­перь стар я стал — си­лы уже не те. Так что чи­тай, ча­до, а я бу­ду слу­шать!

И отец На­ум по­удоб­нее усел­ся в крес­ле, при­крыл гла­за и стал слу­шать.

Ку­ра­ев го­то­вил свою ис­по­ведь по книж­ке «В по­мощь ис­по­ве­даю­щим­ся», ко­то­рую он дав­ным-дав­но ку­пил в По­ча­ев­ской Лав­ре во вре­мя од­ной из сво­их мис­сио­нер­ских по­ез­док на Ук­раи­ну. Книж­ка бы­ла из­да­на ти­по­гра­фи­ей этой Лав­ры и со­дер­жа­ла ог­ром­ный пе­ре­чень са­мых раз­лич­ных гре­хов, раз­би­тых по сот­ни­цам; блуд­ные гре­хи за­ни­ма­ли в ней вось­мую, де­вя­тую и де­ся­тую сот­ни­цы и Ку­ра­ев вы­пи­сал из этих трех сот­ниц чуть ли не по­ло­ви­ну пунк­тов — ес­ли не боль­ше. Ко­неч­но, он до­ба­вил в свою тет­рад­ку и гре­хи из дру­гих сот­ниц, а так­же те при­шед­шие ему на па­мять гре­хи, ко­то­рые не вхо­ди­ли ни в од­ну из сот­ниц этой кни­ги. Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич на­брал в грудь по­боль­ше воз­ду­ха, рас­крыл тет­рад­ку на пер­вой стра­ни­це и на­чал чи­тать, вре­ме­на­ми по­смат­ри­вая на от­ца Нау­ма, си­дев­ше­го в крес­ле. На­ко­нец, Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич до­шёл до блуд­ных гре­хов, мно­гие из ко­то­рых он уже ис­по­ве­дал, и тут ар­хи­ман­д­рит На­ум слег­ка ожи­вил­ся. Ан­д­рей Вя­че­сла­во­вич про­чи­тал блуд­ные гре­хи из вось­мой сот­ни­цы и пе­ре­шёл к сот­ни­це де­вя­той:

— 901. Дол­го си­дел в туа­ле­те.

— 902. Ус­ла­ж­дал­ся ка­ка­ни­ем.

— 903. Спе­ци­аль­но за­тя­ги­вал ка­ка­ние ра­ди ус­ла­ж­де­ния.

— 904. Слиш­ком дол­го мыл ге­ни­та­лии и об­ласть афед­ро­на

— 905. Ус­ла­ж­дал­ся ощу­ще­ния­ми при мы­тье ге­ни­та­лий и об­лас­ти афед­ро­на.

— 906. Спе­ци­аль­но за­тя­ги­вал мы­тье ге­ни­та­лий и об­лас­ти афед­ро­на ра­ди ус­ла­ж­де­ния.

— 907. Ус­ла­ж­дал­ся при по­ста­нов­ке клиз­мы.

— 908. Ста­вил сам клиз­му или про­сил дру­гих, что­бы они сде­ла­ли это ра­ди ус­ла­ж­де­ния.

— 909. Ле­чил­ся клиз­ма­ми сверх не­об­хо­ди­мо­го.

— 910. Спе­ци­аль­но под­би­рал дие­ту, что­бы об­ра­зо­ва­лись за­по­ры, а за­тем ус­ла­ж­дал­ся, ис­праж­ня­ясь твер­дым ка­лом.

— 911. Пре­да­вал­ся меч­там, в ко­то­рых ус­ла­ж­дал­ся тем, как ис­праж­ня­юсь твер­дым ка­лом или как ка­каю во­об­ще или как мне ста­вят клиз­му.

— 912. Под­ти­ра­ясь по­сле ис­праж­не­ния, сверх не­об­хо­ди­мо­го раз­дра­жал об­ласть афед­ро­на.

— 913. Ус­ла­ж­дал­ся мо­че­ис­пус­ка­ни­ем.

— 914. Слиш­ком дол­го и слиш­ком уси­лен­но при­дер­жи­вал член пли мо­че­ис­пус­ка­нии.

— 915. С ус­ла­ж­де­ни­ем и не­обос­но­ван­но час­то ис­поль­зо­вал све­чи для ле­че­ния ге­мор­роя.

Тут все­рос­сий­ский ста­рец и ду­хов­ник пре­рвал Ку­рае­ва и за­дал ему во­прос:

— Ска­жи, ча­до Ан­д­рее, — ле­чил ли ты про­ста­тит трек­ля­тым мас­са­жем, для свер­ше­ния кое­го блуд­ли­вым греш­ни­кам вво­дят в срач­ный ход раз­лич­ные пред­ме­ты или да­же перст ру­ки?

— Но у ме­ня нет про­ста­ти­та! — ска­зал Ку­ра­ев.

— Воз­бла­го­да­ри же Гос­по­да! — мол­вил отец На­ум. — Та­ко­вое ле­че­ние про­ста­ти­та есть трек­ля­тый руч­ной блуд со­дом­ский или то, что ему по­доб­но! Толь­ко сам Дья­вол мог на­до­умить без­бож­ных вра­чей на та­кое «ле­че­ние». Это — пря­мой путь к му­же­ло­же­ст­ву, к Со­до­му! Сие есть трек­ля­тый руч­ной блуд со­дом­ский! При­чем вза­им­ный, су­гу­бый — ко­гда про­блу­же­ние пер­стом в срач­ный ход тво­рит врач! Луч­ше по­гиб­нуть в страш­ных му­ках, чем так ле­чить про­ста­тит! Свя­тые му­че­ни­цы пред­по­чи­та­ли в древ­но­сти смерть бес­чес­тию блу­да! Вот так! Зришь ли, ча­до Ан­д­рее, кто и за­чем всё это вво­дит в ле­кар­скую нау­ку на со­блазн всем пра­во­слав­ным хри­стиа­нам и всем че­ло­ве­кам?! Зришь ли? Па­ки ре­ку: не все ви­дят это, но лишь те, ко­му да­но…

Ста­рец на па­ру мгно­ве­ний умолк, а за­тем сно­ва спро­сил Ку­рае­ва:

— Вот, мню, в дет­ст­ве те­бе ста­ви­ли клиз­мы. И при этом на­вер­ня­ка сма­зы­ва­ли клиз­му ва­зе­ли­ном. Ты дол­жен пом­нить это. Ска­жи, ча­до Ан­д­рее, — те­бе бы­ло при­ят­но? Те­бе хо­те­лось, что­бы это сде­ла­ли сно­ва? Ты пом­нишь раз­дра­же­ние и вос­ста­ние срач­но­ход­ной по­хо­ти, ко­то­рое при этом ис­пы­ты­вал?

— Да, да, да… — от­ве­тил Ку­ра­ев и за­ры­дал. — Всё это так… Го­ре мне, ока­ян­но­му!

— Вот так, ча­до, из де­тей и де­ла­ют му­же­лож­цев! Сыл­шишь? Слы­шишь, че­го со­ве­ту­ют вра­чи?! Луч­ше, что­бы ре­бё­нок по­гиб от за­по­ра, чем ста­вить ему трек­ля­тые клиз­мы! А ещё вы­ду­мы­ва­ют вся­кие про­мы­ва­ния ки­шеч­ни­ка… Луч­ше по­гиб­нуть! То­гда Гос­подь при­мет те­бя как му­че­ни­ка! По­нял?

— По­нял, от­че! — от­ве­тил Ку­ра­ев.

Ста­рец умолк и Ан­д­рей Ку­ра­ев про­дол­жил за­чи­ты­вать свои гре­хи. Он ми­но­вал гре­хи из де­ся­той сот­ни­цы и, на­ко­нец, до­шёл до са­мо­го кон­ца. Ку­ра­ев за­крыл тет­радь и за­су­нул её об­рат­но се­бе за па­зу­ху. Отец На­ум за­ме­тил это, встре­пе­нул­ся и за­дал Ку­рае­ву во­прос:

— Ча­до Ан­д­рее! Вот, ты ка­ял­ся, что тво­рил вод­ный ис­ток с ус­ла­ж­де­ни­ем. Но это, ес­ли мож­но так ска­зать, есть не­что внут­рен­нее при тво­ре­нии вод­но­го ис­то­ка. А есть и внеш­нее. И долж­но быть чис­то как внут­рен­нее, так и внеш­нее. Ска­жи: мо­чил­ся ли ты ми­мо оч­ка или ми­мо уни­та­за?

— Что?! — пе­ре­спро­сил Ку­ра­ев.

— Но ведь ты час­то пу­те­ше­ст­во­вал, ча­до, — стал да­вать по­яс­не­ние к во­про­су отец На­ум, — час­то со­вер­шал раз­ные мис­сио­нер­ские ту­ры по на­шей стра­не и по все­му ми­ру! По­это­му, мню, ты час­то поль­зо­вал­ся об­ще­ст­вен­ны­ми туа­ле­та­ми. Вот я те­бя, ча­до, и спра­ши­ваю: час­то ли ты мо­чил­ся ми­мо оч­ка или ми­мо уни­та­за? Ведь это грех! Ибо этим са­мым ты не­ува­жи­тель­но от­но­сил­ся к тру­ду убор­щиц и убор­щи­ков туа­ле­тов, а так­же раз­во­дил ан­ти­са­ни­та­рию, от ко­то­рой мог­ли по­стра­дать лю­ди! Да и сам по­ду­май — при­ят­но ли бы­ло лю­дям, ко­то­рые шли за то­бою спра­вить свою ну­ж­ду, са­дить­ся на обос­сан­ный стуль­чак уни­та­за или ста­но­вить­ся на обос­сан­ный пол и мо­чить об не­го края сво­их брюк?

— Да, отец На­ум. Мо­чил­ся. По­рой. В уни­вер­си­те­тах и на во­кза­лах. А осо­бен­но — в по­ез­дах… Там веч­но ка­ча­ет, там веч­но толч­ки… Струя от это­го по­сто­ян­но сби­ва­ет­ся с це­ли…

— Вот ви­дишь, ча­до Ан­д­рее! Вот ви­дишь! Во всём ты гре­шен! «Яко без­за­ко­ния моя пре­взы­до­ша гла­ву мою, яко бре­мя тяж­кое отя­го­те­ша на мне» (Пс.37:5) — как ска­зал царь Да­вид! «Это грех мел­кий…» — ду­ма­ешь ты. Но да­же ма­лое кры­ло му­хи име­ет вес на ве­сах Гос­по­да! И ко­гда ча­ша ве­сов пе­ре­ве­сит­ся на нуж­ную сто­ро­ну от на­ших до­б­рых дел, от на­ше­го по­кая­ния в гре­хах, — то­гда Гос­подь сми­лу­ет­ся над на­ми и над на­шей стра­ной, то­гда Гос­подь по­ми­лу­ет Рос­сию…

Ста­рец На­ум не­на­дол­го умолк; он про­тя­нул не­сколь­ко чё­ток, а за­тем за­дал Ку­рае­ву во­прос:

— Ча­до Ан­д­рее! Ис­по­ве­ду­ясь мне по сво­ей тет­рад­ке, ты толь­ко что ска­зал, что гре­шил тем, что бздел в хра­ме. Ска­жи мне: ты бздел при­люд­но или на­еди­не? Воль­но или не­воль­но? И глав­ное: не­у­жтоль про­стёр­ся ты на то, что­бы бздеть да­же во свя­том ал­та­ре?!