Черные крылья Ктулху. Истории из вселенной Лавкрафта

Метки Джозеф С. Пулвер ^{Перевод Д. Кальницкой}

Дождь стеной. Злобный, свирепый дождь, который ревет и жаждет крови.

Денвер скрылся из вида — триста миль тому. Триста миль мокрого асфальта… А будто тысяча…

Дождь. Злобный, свирепый дождь, как будто состоящий из шипов, которые вырезают на всем свои метки. Дождь, который ревет, как его налакавшийся джина старик. Как старик, готовый пустить в ход ремень и кулаки.

Триста лет тому… а будто вчера.

Этот рейс должен был окончиться в пустыне, а не в кювете. Но время поджимало. Тик-так, тик-так. Как начальник, у которого во взгляде написано лишь одно: «СКОРЕЙ».

Ему бы выпить кофе и купить сигарет. Может, перехватить яичницу с тостом… и послушать что-нибудь — что угодно, лишь бы не бесконечную библейскую долбежку из радиоприемника. Ему бы милую игривую официанточку, и чтоб не навороченная штучка, выискивающая взглядом деньги, а такая простецкая, знающая, и чтоб глаза голубые и задница колыхается. Не замученная какая-нибудь неряха, а милая и, может, не только милая. Чтоб подмигнула игриво, доливая кофе.

Дождь на полную катушку, и каждый порыв исполнен неистовой ярости. Как поступь его старика по дощатому полу.

И так последние пятьдесят миль — да и на каждом шагу, им когда-либо сделанном.

Заклинило. Кнопки магнитолы не работают — ни тебе гребаное радио выключить, ни звук убавить. Дворники мечутся без передышки, отбиваясь от хлещущей тьмы.

Ему бы на обочину съехать и переждать. Но нужно было курево, нужно было согреться. Ему хотелось… хотелось взглянуть на что-нибудь такое, чтоб не кололо усталые глаза. Хотелось послушать что-нибудь… кого-нибудь — кого угодно, лишь бы не преподобного Джеймса Теодора Эллисона, сулящего исцеление всем, кто пришлет деньги. Исцеление за деньги. Вот так он тут и оказался. На этой дороге. В такую ночь… А в кузове Груз.

Ему бы на обочину съехать и проверить Груз. Когда он делал это в последний раз, триста шестьдесят пять миль тому, то чуть не завалился в кювет, а Груз шарахнуло о стенку кузова. С грохотом. Дрянные шаровые опоры, поганые шины, никудышные рессоры — дерьмовый «понтиак», ведро с гвоздями. Эта развалюха даже новая никогда не была горячей штучкой, мурлычущей по дороге в нирвану^{49}, то ли дело «шевроле». «Ничего нет лучше плавной красавицы „шевроле“. И чтоб красная и вся блестит на солнце, как яблочко в карамели, — не это черное убожество». А тут еще такая срочность. Если Груз поврежден, ему крышка. Так мистер Феникс сказал. Пообещал. Неумолимый, как сама смерть, раз только глянет и почти ничего не говорит.

Но это же не он виноват. Не он виноват, что мистер Феникс выдал ему такую тачку. Погнал в рейс на лысой резине. Только не по нынешнему дерьму. Это мистер Феникс виноват. Только вот попробуй скажи ему — и ты труп.

Мистер Феникс в красном галстуке, да еще с красной булавкой для галстука! Запонки тоже красные… Этот красный цвет. Бросался прямо в глаза. Буравил. Жег алчным ядом. Мистер Феникс и его коты — целых пять котов, четыре черных, словно полночь, и один дымчато-серый. Лизали мистеру Фениксу руки. Пялились. Смотрели прямо в глаза. Буравили.

Он ненавидел котов. Его старик ступал точно кот — так же плавно и ловко, даже спьяну. А потом в ход шли когти. Кровь. Красная. Все вокруг делалось красное.

Тогда… и сейчас. Красное.

Всю жизнь он пытался от этого уехать. На полной скорости. И вот оно опять. Поджидает впереди. Если он припозднится. Если повредит Груз. Красное. Только и ждет, чтобы пустить в ход когти.

«К хренам собачьим этот долбаный дождь. Будто тварь из ада вылакала все гребаное пиво во всех задроченных барах на этой стороне Миссисипи и мочится теперь».

Было бы у него время, он бы съехал на обочину и вырубил радио. По крайней мере, заткнул бы льющиеся оттуда нравоучения преподобного Отриньте-свои-грехи-и-молите-Господа-о-прощении. Но мистер Феникс сказал: ровно в пол-одиннадцатого. Сказал, будет ждать. Ждать. В красном, аккуратно затянутом галстуке. С красной булавкой для галстука! С красными запонками. И наверняка со своими чертовыми котами. Которые лижут ему руки.

«Каким же больным надо быть, чтобы позволять зверью себя лизать. Сплошные гребаные микробы. Коты лижут себе зад, а там микробы. Вырядился так, будто он из старинной семьи толстосумов, весь из себя высший класс, а сам просто гнида. Как и его коты, которые лижут дерьмо».

— Гребаные опасные твари. Завывают, что твой саксофон. Так и вьются, будто эта ниггерская музыка их заводит.

«Вот бы извести всех поганых котов, как бывало в Европе, когда сжигали ведьм».

Он смотрит на часы на приборной панели. Сто миль до места, а осталось меньше часа.

Дождь. Все сильней. И преподобный Джеймс Теодор Эллисон мелет языком, будто все на свете знает.

И его старик втирал, будто все на свете знает.

И мистер Феникс вел себя так, будто все на свете знает.

И дождь лил, будто всему на свете конец.

И гребаные эти коты с голодными глазами — пялятся, будто все на свете им подавай.

— К хренам все на свете! Заберу свои бабки, рвану в Мексику на пляж, сниму симпатичную мексиканскую деваху. И пусть эти паскуды проклятые остаются тут, а я буду просто валяться кверху пузом. Чтобы не мчаться больше невесть куда. Пошло оно все.

«Из огня да на пляж. И прости-прощай, дерьмо. Буду день-деньской валяться в теньке. На мягкой подушке, зеленой или голубой — под цвет моря. Пялиться на красоток-девчонок^{50}, которые не дадут мне от ворот поворот. Завтра солнце взойдет, все проблемы останутся позади, и я рвану в свой Городок-Сахарок^{51}… Может, даже садик прикуплю — разведу там ту сладкую мексиканскую дрянь».

Шестнадцать часов под проливным дождем. Лишь раз поутихло на минуту, и удалось притормозить у обочины и отлить. Шестнадцать часов за рулем, а время наступало на пятки. Часы, которые влекут его вперед. Подталкивают. Миля за милей. Подталкивают. Подгоняют. Издеваются. Миля за милей. Минута за минутой. Осталось меньше пятидесяти минут, и часы хотели завершить дело. А он — смыться оттуда. А этот гад, преподобный Джеймс Теодор Эллисон, все талдычил: «Конец уже рядом…» У самого-то, наверное, рядом розовый зад малолетнего алтарного служки. А злобный свирепый дождь все не ослабевал…

Десять часов назад спустило колесо, и эта неудача здорово подпортила ему планы, такие четкие и ясные. Продолбанные планы. Пошли прахом. Такое чувство, будто уже неделя тому. Конец всем надеждам остановиться и поужинать. Было бы так душевно — яичница с тостом и горячий черный кофе, но… Дождь, часы, спущенное колесо положили всем планам конец. День на исходе, и он жертва. Дохлый зверек на дороге, которого сбили, расплющили, на которого наезжали снова и снова, пока он не превратился в месиво. Красное. Красное месиво, ради которого никто не остановится. По которому никто не будет скучать. Даже часы.

У него разболелась голова. Час за часом пялился на дворники, которые надрывались, отбиваясь от дождя. Никакого кофе, и в брюхе пусто. И голова разболелась. Он хотел спать. Есть. Хотел проснуться, и чтоб под боком что-нибудь теплое и приятное. Сговорчивое. Хотел, чтобы закончилось это дерьмо. Сию секунду.

Чтобы прекратился гребаный дождь. Пусть мистер Феникс построит ковчег и уплывет со своими гребаными котами куда-нибудь в Бабалуму^{52} или на Занзибар. Он хотел, чтобы это все закончилось, хотел получить свои деньги. Сию секунду.

Если б только дождь немного поутих и попался бы на пути магазин или заправка, где еще не все отправились на боковую. Всего-то кружечка яванского кофе, пачка сигарет, и он бы дотянул до самого конца.

В самом конце ждет мистер Феникс. Стоит рядом с тем камнем. Паучья улыбочка сделается ядовитой, и он спросит, где Груз.

Наверняка останется сухим, даже если по-прежнему будет лить как из ведра. И наверняка у мистера Феникса под толстыми черными стеклами красные глаза. Если припомнить, он ведь никогда не видел мистера Феникса без солнечных очков — ни днем ни ночью в кромешной темноте. У альбиносов красноватые глаза, — может, и у мистера Феникса тоже?.. Даже если сам он чернее пикового туза, чернее любого старика-блюзмена с Миссисипи с убитым взглядом и печалью в глазах. Да. У него красные глаза. Точно как у тех демонов из ада в жутких старых фильмах.

С мистером Фениксом много чего не так. Вечно наряжается в нелепую алую хламиду. Фараоном, что ли, себя возомнил или папой римским? А все то египетское барахло, которое валяется у него в офисе, — будто гребаный страхолюдный музей. А тот случай на станции Хеннепин, когда собаки шарахнулись с воем, будто мистер Феникс их огрел своей жуткой палкой, а ведь он стоял к псам спиной футах в двадцати, не меньше. А его ароматизированные сигареты, у которых кончик светится адовым огнем, да и запашок такой, будто их и правда скрутили в аду. А голос как из колодца, громовой голос — у библейских стариков-пророков, верно, был такой, у тех, что проклинали и грозили Страшным судом. Голос непроглядно-черный и мудрый. Умудренный в делах минувших.

Но сначала нужно было туда доехать. Обогнать тикающие часы, которые тянули его в неведомое. Нужно было выбраться из этого дождя.

Дальний свет включен, фары высвечивают змеящуюся дорогу. Дождь путает время и пространство. Дождь. Здесь и сейчас. Здесь и тогда. Как бич Господень.

Знак — тот самый знак. Знак утверждал: уже скоро. Слева. Почти на месте. Долгие часы, и вот он уже почти свободен. Свободен и сможет уехать в Мексику. С заработанными деньгами. За такие деньги будет ему и яичница с тостами, и курево, и милая мексиканская деваха. Каждый день валяться на пляже, и никакого дождя. Ни одной гребаной капли! И никогда больше не придется иметь дел с мистером Фениксом. Не придется смотреть на эту каменную улыбку, от которой кровь в жилах стынет. Не придется слушать вопли чертовых котов. Он купит двух собак и ни одного кота не подпустит к своему мексиканскому домику на пляже. Знак утверждал: уже скоро.

Пятьдесят тысяч долларов. Уже скоро. День-деньской в одиночестве и с банкой холодного пива, навеселе, захочется вздремнуть — вздремнет, разве только вздумается деваху позвать. Все, что только пожелает, — уже скоро.

Часы напролет в темноте. Ни неба, ни линии горизонта. И теперь… Мокро, бесконечно, снова и снова. Безбрежно. Минута за минутой. Ни облаков. Минута, еще одна. Ни луны. Час за часом. Дождь.

Левиафан.

Выбрался. В тягостно-жаркое лето. Кактус. Песок. Луна, низкая и будто полная сил, довольно улыбается. Проповедь преподобного Джеймса Теодора Эллисона тут же прервалась, смолкла. Юкки, согбенные старые уродины, кривые и будто мертвые. Посередине дороги желтая полоса, совершенно сухая, не тронутая безжалостным дождем. И все на этой полночной картине абсолютно сухое.

Слева в отдалении холм. К нему ведет нечто наподобие дороги. На тормоза. Налево возле большого камня, так ему и говорили. Песок приглушает звук колес. Медленно, чтобы не поднять пыль. Опоздал на три минуты, и встречаться с мистером Фениксом не хочется.

«Понтиак» останавливается перед тремя большими камнями-стражами, белыми, будто кость. У них нет ни глаз, ни рук. Но камни все равно кажутся ему опасными. И будто пульсируют. Им здесь не место. Он касается материнского распятия под рубашкой, а потом ступает между стражами.

Выходит из отбрасываемой ими густой черной тени на белый песок. «Песок из костей намололи, — думает он. — Из моря костей».

Еще два шага, призрачных шага. Такое чувство, будто он поднимается на высокий холм к огромному темному дому, а в руках несет что-то омерзительное и никому не нужное. Он ощущает себя маленьким и незначительным. Останавливается. Не помнит, нужно ли доставать из кузова Груз. Забыл указания. Может, была бумажка с планом и она пропала? Он хочет вернуться. Но не знает куда.

Вспыхивает спичка, и обитель ночи рассекает горящий шрам. Мистер Феникс, без своей шляпы с темными полями, лицо сияет чернотой от края и до края. Мистер Феникс, вырезанный прямо из яркого лунного света. Улыбается. Этой своей окаянной честной и молчаливой улыбкой, от которой желудок сводит, которая может ударить, как пуля в грудь. Мистер Феникс сидит за столом в полотняном шатре. Из магнитофона, стоящего у его ног, доносятся звуки саксофонов (двух саксофонов?), льется слепая космическая, созерцательная музыка, утраченная музыка неведомого пикирующего хищника^{53}, очнувшегося ото сна, голодного, начавшего охоту. Саксофоны визжат и воют, будто треклятым котам с их черными душами подпалили хвосты. И сами коты теснят друг друга, лезут облизать мистеру Фениксу руки. А мистер Феникс напевает: «Небесные Создания пляшут в солнечных лучах во Внешней Пустоте… Они обитают в Иных Плоскостях». Пустой голос, как из глубокого колодца, — тонкие каменные губы едва шевелятся — воскрешает давно минувшее вчера.

«Выходит, я не наркотики вез. И не краденое старье». Тут поклоняются дьяволу? Он оборачивается к «понтиаку». Смотрит на кузов. На кузов, в который так и не заглянул.

— Здравствуй, Джонни.

— Простите, я опоздал, но этот дождь…

— Дождь?

— Закончился тут неподалеку. Дичь какая-то. Будто заслон проехал, через который дождю не прорваться.

— Нечасто промышляет дождь в Огненных Покоях.

Мистер Феникс снял черные очки, от его руки поднимались тоненькие витые струйки дыма.

Красные глаза. Немигающие. Уставились на него, вонзились, и было в них одно только презрение.

«Вот дерьмо, это… нечестиво!» Он открывает рот, но все слова мигом гаснут, а внутрь врывается обжигающий воздух.

Темный человек даже не шелохнулся. Как проклятые тени, неотделимые от забытых тайн, коты сидят по краям стола.

«Небесные Создания пляшут в солнечных лучах во Внешней Пустоте… Они обитают в Иных Плоскостях». Пустой голос, как из глубокого колодца. Тонкие каменные губы едва шевелятся.

«Как мистер Феникс это делает?» Для верности он тянется рукой к левому бедру, но там пусто. Пистолет-то есть, но остался на сиденье в машине. Он так торопился, что забыл его. Торопился покончить со всем, поскорее выбраться отсюда, получить свои деньги.

Лунный свет льется через разрывы в облаках. В воздухе пахнет пожирающей свет чернотой. А черный человек даже не шелохнулся. И музыка все громче, бурлит, терзает.

И ему, глупому и испуганному, остается только смотреть. На яркие красные глаза. Он хочет, чтобы настал конец всему этому. Хочет получить деньги — свои деньги! Хочет уехать в Мексику. Хочет, чтобы все закончилось здесь и сейчас. Но ему только и остается смотреть.

Черный человек допел свою песню. Красные глаза подернулись холодом. Улыбка ширится.

— Вот мы и тут. Тьма и свет в тенях на холме. Тьма и свет, кто-то дает, кто-то берет.

«Черт, Груз. Он ведь все еще в кузове».

— Точно. Простите. Я принесу Груз.

Взвивается низкий смех.

— Не нужно. С этим я сам разберусь.

— Но он у меня. В кузове. Как ваш человек и сказал. Я его не трогал. Даже не взглянул ни разу… Можно забрать свои деньги? И уехать?

— Деньги? Ах да, деньги. Успокойся, мальчик мой. Деньги тебе не понадобятся, да и никогда не были нужны. Только не там, куда ты отправишься.

Эта каменная улыбка.

Наживка. Его обманули.

«Отправлюсь? Да я за гребаным пистолетом сейчас отправлюсь. И он отдаст мои деньги… Две пули в лоб ему всажу, чтоб не выеживался. И котов проклятых перестреляю».

— Джонни, я вижу по твоему лицу: ты хочешь причинить мне вред и уйти. Этому не бывать. Все двери открываются по моей воле. У меня есть еще несколько минут в запасе, так позволь позабавить тебя рассказом о тебе и проделанном тобою пути. Твоя любезная матушка была пьянчужкой и шлюхой — нет, денег за распутство не брала, но за пару стаканов дешевого пойла охотно раздвигала ноги. А мне кое-что было нужно — сосуд, чтобы поместить туда каплю своей сущности, дабы свершилось деяние под одной звездой, отмеченное в древние времена. Я напел ей в ушко, купил джина, и она… как бы это сказать? Трахалась, как крольчиха. Взобралась на меня верхом и оторвалась по полной, как червячок в спелом яблоке. Когда я уходил, она спала, истекая моим семенем.

Его обжигает черный смех.

— Ее я больше никогда не видел, но присматривал за тобой. В ту ночь, когда ты родился, луна была огненно-красной. Мать не рассказывала тебе о Зареве? Мои звери были там — наблюдали, прокрались в твой первый сон. Поставили на тебе метку, а потом доложили мне. По мере того как убелялись годы, отгрызаемые зубами времени, я периодически отправлял кого-нибудь из слуг приглядеть за тобой. Вспомни адвоката, который вдруг появился из ниоткуда и избавил тебя от проблем с законом, когда умерла та девица. Этого слугу я использую от случая к случаю. А Питт… Даже червя страшит запах того, что он предает земле. Ты никогда не задумывался, почему это хладнокровное чудовище опекало тебя в тюрьме? Моя работа. А помнишь тот вечер, когда твой отец упал с лестницы и умер, жертва мрачной попойки?

Мистер Феникс пальцем гладит по шее сидящего справа кота.

— Меса был там в ту ночь на страже, удостоверился, что гадкое ничтожество отправилось в Лабиринт, Где Воют Проклятые. Не мог же я допустить, чтобы тебе навредили. Каждый раз, когда ты рисковал, впадая в крайности, я устранял проблему.

Он ошарашен этой картиной своей жизни, развернувшейся в телескопе памяти, спина покрывается мурашками. Он хочет выбраться с этой смертельной арены, хочет, чтобы флюгер оборотился в другую сторону. Хочет чего-нибудь вменяемого. Хочет другую жизнь — не ту, которая сложилась из обломков сотни шабашей, которую унесли тысячи стаканов выпивки. Он так ошарашен, что не может кричать. Рот словно зашили намертво.

— Ты вел темную жизнь, полную насилия, — неужели ни разу не задумывался, почему за все тридцать два года твое тело не испортил ни один шрам?

Ослабевший разум подавлен. Он отчаянно пытается подобрать слова. Подобрать ключ к свободе.

— Вижу, ты хотел бы выторговать себе свободу в обмен на пустой ящик в кузове. Да, Джонни, в том ящике нет ничего.

Последнее слово будто могила.

— Видишь ли, для… Как бы нам это назвать? Быть может, для этого Пролога к Нежданной Удаче… Ты должен был прийти по своей воле. Груз послужил лишь средством. Вижу, ты пытаешься понять причину всего этого… Скажу прямо. У меня много имен. Нынешней ночью поэзия камня и ветра позвала меня, Открывающего Путь. Мы с тобой явились сюда, чтобы отворить дверь. Ту дверь, что отмыкает жатва.

«Жатва? Смерть?»

Он сбежал бы — ключ наготове в замке зажигания «понтиака», — но понимает, что скован, по колени погрузился в песок, из которого не выбраться.

Руки у мистера Феникса светятся. От паучьих пальцев поднимаются струйки смоляного дыма. В ладони клинок. Черный человек встает. Каменная улыбка все шире.

Он наконец обретает дар речи и спрашивает с присвистом:

— Дверь — куда?

— Этого ты никогда не увидишь и не сможешь понять.

Он потерян и потрясен.

— Я не…

— Единственное, что тебе нужно понимать, — здесь прольется кровь.