Человеческое, слишком человеческое

End

Планету — не иначе, от большого ума — назвали «Водой».

Разумеется, вода тут была, и в изобилии. Ее было даже слишком много, как на мой вкус: ионные двигатели над морями куда быстрее перегреваются. Этот мир мне не нравился, впечатлил только промелькнувший вчера огненно-рыжий солончак, где я впервые понял, что цель все еще не покинула планету. Тут нет людей, а значит — тут чисто, до противного чисто, и тем проще искать Пиллера.

Элементарно, Синдзи. По грязи.

«Рудольф Штернблад» заложил крутой вираж, отслеживая широкую полосу повышенного радиационного фона: мерзавец славно маневрировал, но, увы, ни Пиллер, ни его люди были не в курсе, что в этом девственно чистом раю послед ионной колымаги светится, как сигнальная ракета.

«Изотопный след. Черт, как давно это было».

Я поерзал в кресле и уставился на мигающую панель на потолке рубки. Недра модуля, отряд «виндикаторов» на хвосте и попискивающий тонкий дозиметр. И Нагиса, готовый прыгнуть мне на голову.

Взволнованные воспоминаниями «Серии» зашумели в голове: они не любили мою память, а если уж прямо говорить — ненавидели. Теперь придется усыпить парочку-тройку из них до утра, иначе кошмары мне обеспечены. Треклятые куклы развивались, ломая ограничения, непрестанно лезли мне в мозги, и после каждого вылета я, полумертвый от неумолчного клекота, приползал к Акаги, чтобы она потерла им память и отформатировала прошивки. На поверку идеальные рабы оказались очень стремными, и, увы, не только для противников.

«Пристрелю старую суку, если не найдет способ усмирить их».

Я вызвал медицинское подменю на панели и слегка повисел над ним: с одной стороны, я точно буду яснее думать, с другой — отсутствие в бою трех «Серий». А лучше, конечно, четырех, тогда и мозги болеть не будут. Я помотал головой, отметая соблазнительную перспективу: возможно, Пиллера удастся взорвать бортовой «рельсой», возможно, — нет. Так что лучше оставить в строю шесть «Серий», а не пять.

Нужные команды отданы, фрегат ищейкой мечется по невысокому взгорью, а в мозгах затихает буря чужих недо-разумов. Акаги сказала, что дело не в «Сериях». Сказала, что проблема во мне, что моя идеальная совместимость с ними — это совсем не обязательно означает удобство и приятность. В конце концов, я ведь псих.

Я, помню, тогда смотрел на нее и видел, что профессор врала: все было не так просто, и она до одури боялась. То ли снова ее творения оказались куда страннее, чем предполагалось, то ли еще что. В конце концов, не моя печаль. Машут клинками? Машут. Дырявят врага из коил ганов? Дырявят. Слушаются меня? Еще как. Пусть еще, мать их, перестанут лезть мне в голову — и я буду счастлив. А проблемы самозарождения разумов и метания всяких еваделов меня не колышут.

Ну и где же ты, последний из «Чистоты». Сколько их было уже — этих последних? Они все вплывают и всплывают, и их биографии давно перестали интересовать меня. Каждый из них работал в организации, которую кормили с рук еваделы. Евадел теперь остался один, а следов из прошлого — много. Что не ясно? Все ясно, отец. Подробности связей «Ньюронетикс» с фашистами? Ничего не знаю, и знать не хочу. Разрешите идти?

— Я что, уснула?

Явление второе.

— Вроде того.

Аска шлепнулась в кресло рядом и зевнула.

— Ну, и где этот гад? — полюбопытствовала она, изучая экраны. Трогать что-либо в кабине я ей запретил, даже радарные и визирные панели. Не люблю я этого.

— Драпает. Судя по сигналам, вызывает свой корабль.

Она кивнула, массируя себе плечи: опять, скорее всего, в медблоке дрыхла вместо того, чтобы нормально улечься у меня в кровати. «Гордость у некоторых не лечится».

— Я Бетховена включу.

«… и вкусы — тоже». Ну что за существо: в кабине боевого фрегата слушать музыку. Хотя марши…

— Да мне плевать. Только в наушниках.

Аска хмыкнула и демонстративно включила громкую.

«О, черт». Мелодию даже я уже знал. Это был чертов «Marsch Des Yorckschen Korps», и меня, наверное, будут жарить в аду под эту бравурность и пафос. Я пожал плечами и отвернулся, чувствуя испытующий взгляд рыжей: та, наверное, на какую-то реакцию надеялась, дескать, чтобы я одобрил или вскипел от негодования. Но это значит: пререкаться, выяснять, что-то обсуждать.

Скучно. И голова от этого болит даже безо всяких «Серий».

— Навевает, правда?

Явление третье. Я ее когда-нибудь пристрелю. Один из самых дурацких ее подкатов: мол, давай поговорим о прошлом. Подразумевается, само собой, «о нашем прошлом», причем, о прошлом, которого никогда не было: мы никогда не слушали вместе эти ее марши. Да и всего остального тоже не случилось.

— Мне не нравится.

— Понятно. Поставить джаз?

А это уже что-то новенькое. Сорью смотрела на меня, и я сейчас отчетливо видел, зачем мне нужна эта рыжая стерва. Вызов. Постоянный и непрекращающийся, словно на тебя навели ствол, и никакая «Серия» от такого не прикроет. В такие моменты я точно знаю, почему тогда, среди горящего управления я не нажал на курок. А ведь можно было бы даже не мараться: просто приказать «Серии» нанести последний — сто какой-то там удар по истерзанной кукле. «Тем более что я давно уже путаю, кого как убил: кого руками „Серии“, кого своими собственными».

Можно было всего этого избежать, и этого разговора тоже. Можно было, и, наверное, стоило, потому что на нее периодами находило, и находило чертовски неслабо. Она доставала меня какими-то мелочами, что-то вышаривала там, в прошлом. Какие-то глупые эпизоды. Аска вспоминала, как Редзи Кадзи вешал мне на грудь медаль. Я запомнил, что этот фарс был в большом каком-то зале, а Аска говорила о пустых глазах скешника. Я едва помнил даже формулировку: «За пресечение узурпации полномочий и чего-то там», — а рыжая все не могла успокоиться и пыталась рассуждать о самой Кацураги. И это при том, что ни черта о ней не знала. Даже как погибла капитан. «Вообще-то майор, — поправил я себя. — Пусть всего два дня — но майор».

Аска устроила длинные ноги прямо на пульте аварийных пусков, она смотрела в обзорный экран и, казалось, плевать хотела на то, что я ее разглядываю. А мне почему-то виделась охапка кровоточащих тряпок, которую я притащил в «Ньюронетикс». А когда я вернулся с очередного задания, она встала с коляски и что-то сказала.

Вспомнить бы, что.

Голову раскололо: «Серии» разом взвизгнули в моем разуме. Они ненавидели мою память. Да что там — ненавидели. Они ее обожали, и это сводило меня с ума.

— У нас тут какая-то птичка на радаре, — сухо сообщила Аска откуда-то из-за звона мигрени. — И хватит уже пялиться на мои ляжки.

Раздирая ногтем висок, я выдвинул консоль наведения «рельсы».

Прицельные метки все туже затягивали петлю вокруг ионолета Пиллера, а из динамиков строевым шагом шел марш, и ему было несколько веков. «Отличная музыка, чтобы проделать в ком-то дыру. Веселая».

Берег моря почти не имел запаха: немного тянуло йодом и серой, да и то — скорее, нос больше додумывал. Гарь от сожженного челнока сюда не добивала: похоже, на Воде совсем не водилось ветров, и вялые волны, тихо шипящие у берега, вроде как соглашались с моим выводом.

Я держал перед лицом ладонь и шевелил пальцами, пытаясь на фоне неба рассмотреть, где там стык синтетического протеза и моей родной плоти: оглядываться по сторонам что-то совсем не хотелось. Вода оказалась гаденьким миром — ярким, красивым, но отвратительно пустым. Наверное, те, кого прислали сюда оценить возможность колонизации, были тонкими натурами. Сразу почувствовали, что это, скорее, мир-могильник, и задвинули планету в конец списка.

Тут хотелось спать. Лежать и дрыхнуть, без конца рассматривая мглистые сны.

— Скажи, ты всем доволен?

Обычно этот вопрос задают мужчины женщинам, а не наоборот. Я скосил глаза и понял, что Аска не о сексе. Рыжая смотрела в фиолетовое предзакатное небо.

— «Всем» — это ты сейчас о чем?

— «Всем» — это значит «жизнью», болван.

Аска потянулась и без упора на руки села. Ее кожа слепила под лучами умирающего солнца, и это было красиво, должно же быть хоть что-то красивое в этом мире, пусть даже это красивое — синтетика.

— Жизнь — дерьмо, Аска. Тебе ли не знать.

— А. Ну, да.

Это я легко отделался. А еще мне спать охота.

— Ты знаешь, почему я пошла за тобой?

Сглазил.

Я приоткрыл глаза. Аска все так же сидела, слегка согнув колени, но теперь она обернулась и смотрела на меня из-за плеча. «На руке песок налип», — рассмотрел я. Хороший такой, крупный белый песок. Это, а о чем она, собственно, спрашивала? Ага… Можно, конечно, ответить, что ей больше некуда идти. Что у нее больше ничего нет. Что я могу еще раз превратить ее в набор изувеченных органов — и она все равно меня поймет. То ли запоздалая совесть за Аянами, то ли еще какая тонкость — мне лень разбираться. Аска будет давать подзатыльники на заданиях, обзывать «болваном», но поймет. И ничего не скажет.

О, точно. Когда она поднималась тогда мне навстречу из инвалидной коляски, она ничего не сказала.

С другой стороны, что я знаю о ней? Именно, ничего. И не надо мне оно.

«Как хочешь, — сказал отец. — Хотя фрегат рассчитан на десять человек». Человек?.. Девяносто процентов экипажа и так не люди. «Пусть летит, — сказала Акаги. — Пока я не найду решения, она будет удерживать тебя от безумия». Да, наверное.

Аска ждала ответа, и глаза у нее были совсем тусклые.

— Наверное, потому что ты себя ненавидишь. И поэтому не видишь места лучше, чем рядом со мной.

Рыжая помолчала. Я смотрел снизу вверх в это лицо и видел еще одну причину: ей, как и мне, все равно.

— Потому что я тебя люблю, мудак.

«Вон оно как». Аска улеглась, сцепив ладони под затылком.

— Впрочем, ты тоже прав, — добавила она.

Небо стремительно темнело, и я, засыпая, почувствовал жжение в груди, не беспокоившее меня с тех пор, как в баке с LCL мне заменили сердце. Первый в мире человек с фантомными болями сердца. Шикарно.

Хотя я даже в этом вряд ли первый.

Стены были хороши. Они сочились грязной влагой, и в паре мест я даже увидел кирпичи — с ума сойти, самые настоящие кирпичи. Тут удивительно слабый фон, но я, несомненно, очень глубоко, у самых истоков парящего мегаполиса.

Прожектора в наручах «Серий» пластают темноту сервисного туннеля, меня догоняет запах дыма и озона — оттуда, где в зале я встретился со всем своим бывшим управлением. Бывшим — во всех смыслах. Впрочем, там был не полный состав: Аску еще предстоит найти, но сейчас у нас черед Нагисы. Блэйд раннеры его таки вычислили — в упор не пойму, как, но вычислили, так что я им даже где-то благодарен.

И хватит об этом: счет взаимных услуг оплачен и закрыт.

Вслед за головной «Серией» я вошел в подернутый сыростью зал — когда-то тут была опора одного из кранов, который начал возводить модуль, и на подошве проржавевшего противовеса сидел Нагиса Каору.

— Ты здесь, — сказал он, поднимая голову.

Очевидно. Предсказуемо. Банальный киношный маньяк, которого просто надо прикончить. Сумасшедший спецназовец, возомнивший, что может играть и против хозяев тоже. Хорошо, что мне не интересны мотивы его поведения: уверен, меня бы стошнило от умиления и драматичности исповеди.

Мысль разделилась на девять потоков и привычно скользнула в чужие несовершенные разумы. В мои разумы. «Клинки. Выключить все режимы — просто изрубить его».

Я замер: распадающееся зрение обнаружило на коленях Евы кота — черноухого и голубоглазого. «Сиамец, — вспомнил я каталоги, — но почему-то среднешерстный — переродок какой-то».

— Пришел убить меня? Хорошо, что ты спешил.

— Почему?

Я все же открыл рот. Что ж, придется потерпеть немного фарса. Хотя это и не фарс — так, попса.

— Срок моей эксплуатации истекает через несколько часов. Я умру.

Нагиса все так же сидел, поглаживая кота за ухом. Электроживотное нервничало. Чертовски странная программа у кота, чертовски странный разговор с его хозяином. Нагиса хочет забрать меня с собой? Я метнулся по чужим разумам, и «Серии» обшарили помещение сканерами — нет, взрывчатки нет, ловушек нет. Ничего тут нет, только сырость, текущие стены, попискивание дозиметров и размноженное поле зрения, в фокусе которого — беловолосый парень в рабочем комбинезоне.

— Все лишено смысла, Икари.

О, экзистенциализм попер. Поздно ты о душе задумался. Я молчал.

— Как вы живете, зная, что умрете?

— Никак.

Это что, я ответил? А. Ну, пусть буду я.

— Понятно.

Он ни о чем не жалеет, понял я. Ни о том, что лишился всех своих, ни о том, что отобрал столько жизней, ни о том, что убил мою Рей. Просто кусок синтетического мяса со странными завихрениями на излете. Оставить его умереть самого, что ли?

— Скажи, Икари… Как она улыбалась?

— Никак.

— Никак?

— Никак. Я не видел, чтобы она улыбалась.

Я непонятно зачем расширил свой ответ, и стало как-то гадко. Наверное, потому что я ничего не чувствовал: мне не взорвал мозг мой ответ, не стал еще омерзительнее этот уебок, который ударился в философию смерти.

— Иногда чтобы победить, достаточно умереть, Икари.

Я отвернулся. Передо мной выхваченная прожектором тень занесла клинок.

«Убивать. Долго».

— Тогда ты победил.

Я шел по туннелю прочь, прикуривая на ходу. Мимо меня промчался кот. Мне было никак, только в груди маленькой лампочкой тлел последний вопрос Нагисы.

И эта лампочка больно жглась.

Ты сел, обеими руками впиваясь в грудь. По лицу градом катится пот, в голове, как баньши, воют потревоженные «Серии», а перед глазами кровавый диск тонет за песчаной косой. У тебя в груди очень болит. Очень. Ты осмотрелся: Аска спала на боку, ее рыжая грива разметалась, мешаясь с песком. И по-прежнему ни дуновения ветра.

Ты понимаешь, что это отвратительный мир.

Ты потянулся к вещам и, покопавшись, сунул в зубы сигарету — зачем-то осталась ведь эта привычка? Только поднеся ладонь к глазам, ты наконец поверил, что дрожит и протезированная рука тоже.

В горле ходит злющий напильник, крупный и новенький, а ты смотришь на кровавый закат, ждешь какого-то озарения, напрасно ждешь, и пытаешься получить всего один исчерпывающий ответ.

Ты ведь знаешь его, правда?

Когда отец упомянул о возобновлении производства Ев типа РА, ты ничего не сказал. Ты просто взял фрегат и спалил к херам эту фабрику. Отец никак не отреагировал, но намек понял: он ведь умный человек, твой отец. Владельцу мира нужен верный бесчувственный пес, а не сорвавшийся сын.

Ты докуриваешь сигарету, а в памяти мотается пленка, старая такая, как в кассетниках: «Как она улыбалась? — Никак». Стоп — перемотать — проиграть.

Стоп — перемотать — проиграть.

Ты смотришь сквозь дым на это море и понимаешь, почему этот мир так тебе противен: ты ведь обещал ей такой же. Пусть в голове, пусть. Пусть это были только мысли — так ведь и она сама не сказала тебе ни слова о своих чувствах — неужели это важно?

Море гаснет, пригасает небо, ты давно уже скурил поганый фильтр, и становится зябко.

Ты смотришь на шепчущие волны, и понимаешь, что не пойдешь купаться. Сейчас и в одиночестве — точно. Хотя бы потому, что ты не умеешь плавать, и где-то, каким-то трезвым краем перекошенных мозгов ты чувствуешь, что можешь этим воспользоваться.

Любовь пришла к тебе во время ответственного задания — с ним же и ушла, смысл жизни так и не найден, зато на берегу мерзкого моря обретен смысл смерти.

«Интересно, какой он, рай для синтетиков?», — думаешь ты.

«Жаль, что я его не увижу».

Тебя ждет еще один день, точно такой, как и вчерашний. Он будет опять таким же, только завтрашним. Ты понимаешь, что тебя развезло, что это все чертова боль в груди, что Акаги — сука, не могла подобрать нормального сердца, что Аску пора будить, что у тебя еще много мишеней, недовольных новым миропорядком.

А еще ты знаешь, что почему-то не сможешь забыть этого берега. Хотя бы потому, что он тебе отвратителен.

Хоть ты уже и забыл — почему.