Человеческое, слишком человеческое

Глава 16

Крупные капли уверенно пропахивали себе путь по запотевшему стеклу — что-то я не сообразил включить обогреватель. В динамиках плакалось пианино, как назло, играло что-то осенне-сентиментальное, как назло, что-то бередящее душу — словом, меня это все устраивало. И бегущие капли, и приглушенный звук, и сама мелодия, вот разве только сигареты слишком уж лезли в глаза — но курить нельзя. Сидя в салоне ховеркара, я смотрел перед собой, вспоминал разговор в больничной палате, и больше всего мне хотелось невозможного: чтобы проснуться, чтобы никогда этого разговора не было. Хотя вру. Больше всего хотелось-таки курить.

Наследница немаленького состояния. Выжившая в ужасной аварии. Да, это все об Аске. О ней — и совсем не о ней.

Я прикрыл глаза, вспоминая, как все выглядело в сводках — тогда, пять лет назад. Беглые Евы пытались вырваться из космопорта, люцернские блэйд раннеры в полчаса устранили почти всех, но количество жертв среди пассажиров превысило разумные пределы. Были сожженные в струях ионизированного газа, были сброшенные в стартовые катапульты, попавшие под рикошеты и шальные пули. Словом, новостные сюжеты не скупились на красную краску и черные тона. Отдельно впечатляла длина мартиролога, особенно наличие в нем семьи Цеппелинов — ужасная потеря для еваделов и высшего общества. По сводкам, погибли и отец, и мать, и дочь.

И вот полчаса назад я выяснил, что на тот свет отправились все же только двое.

«Их сожгло на моих глазах. Правда, секунду спустя глаз у меня не стало».

Я попытался представить, каково это. Аска говорила о своих тогдашних ощущениях, и было это как-то… Сухо. Она была разговорчива — и закрыта, вроде как просто поясняла мне ситуацию, а не о своей жизни рассказывала. То ли Веснушка-тян слишком долго держала все в себе, то ли еще что, — но, может, все и правильно? Оно ведь как: оторванный мизинец — драма, отрезанная рука — трагедия. А когда сгорают сначала твои родители, а потом и ты сам тонешь в обжигающей смерти — это просто факт, к этому не добавить никаких эмоций. Аска, если разобраться, вообще не должна этого рассказывать. Она, черт побери, должна была умереть, а раз уж не умерла — забыть, навыдумывать себе чего-нибудь. Сбежать в страну фей. Но, увы, ей не дали ни того, ни другого, ни третьего.

«Я очнулась словно в утробе матери».

Ни света — глаз попросту нет. Ни звука. Нет ничего вообще — только какие-то обрывки ощущений, какие-то замыкания в агонизирующих нервах. Даже ощупать себя нечем. Зато есть странное чувство, что душа держится в этом мире буквально на соплях. Время плывет мимо, вокруг размытыми пятнами рождается свет, потом — возвращаются ощущения, а с ними приходит память.

«Я рыдала. Кажется. В LCL не видно, есть ли слезы».

Пощелкав зажигалкой, я подальше от искушения спрятал ее в карман и вытащил взамен пузырек с таблетками. Не могу даже представить себе, как так может быть. Каково вернуться с того света, держась за огрызки своего аннигилированного тела. Каково вспоминать произошедшее, не видеть ничего вокруг и понимать одно: ты почему-то остаешься в живых и постепенно становишься все живее.

«Ты знаешь, как производят Евангелионов?»

Знаю. Высокомолекулярная каша LCL, «универсальная кровь» под действием модуляций АТ-поля сгущается вокруг «зародыша» скелета. Наномашины структурируют органы, закладывают будущее тело, но у Евы в это время нет еще даже осколков сознания, даже фрагментов «я».

А у Аски это все было в полной мере. Она в прямом смысле рождалась второй раз, но уже в сознании. Слыхал я, что рождение — самая мощная травма в жизни человека, и вот уж не знаю, кому бы пожелал проделать это при памяти.

«Я плоть от плоти своих родителей только на восемь процентов. Это если по объему, а по весу — и того меньше. Очень много мертвых тканей просто срезали, часть не совмещалась с синтетикой… Будь она проклята, эта синтетика».

Это отвратительно. Это поражает воображение. Девушка в больничной ночнушке — офигенно красивая девушка, даже после всего-всего. Девушка, которая платит какую-то запредельную цену за свое существование. Одни только «роды» длиною в год чего стоят, а уж ограничения…

«Я обречена любить жар. Я ненавидела его, сколько себя помню. Хотя… Я уже не уверена, что помню именно себя».

Я протер лобовое стекло. За окнами начинался «грязный» снег — сероватый мерзкий снег, больше похожий на мелкий пепел, только обжигающе холодный, от него трудно дышать, и кондиционирование в городе сегодня сойдет с ума. Потом будет настоящая метель, если с Гималаев не нанесет пыли. Будет самая настоящая наша зима — сезон, который Аске приходится ненавидеть. Вернее, его ненавидит ее тело — искусственно сращенное тело, слепок, который работает только с повышенным содержанием холодовых агглютининов. Ей нельзя контрастный душ, нельзя мороженное, нельзя вообще никак переохлаждаться: густеет кровь, кожу рвут сосуды, а потом останавливается сердце, не приспособленное качать кисель.

Главных вопросов было много, но я ухитрился-таки задать один.

«— Почему тебя вообще оставили в живых?

— Тебе официально или неофициально?

— Ладно. Не надо.

— Как хочешь. Так вот… На консилиуме представители „Гехирн“ предложили этот гребаный эксперимент. Только два врача проголосовали за эвтаназию. Сара Лэнгли и Затоичи Сорью».

Я не спрашивал почти ничего, вел себя поразительно умно и правильно. Вместо обычных своих глупостей я слушал — и понимал куда больше, чем она рассказывала. Аска ведь могла наврать, выкрутиться, не устраивать передо мной этот словесный стриптиз — со снятием кожи, с демонстрацией самых потаенных ужасов. Аска ненавидит синтетиков — и особенно тех, что становятся похожими на людей. Сама технология Евангелионов дала ей возможность выжить, а теперь стремительно развивающиеся Евы подтачивают ее «я».

Я поежился, включил чертову печку, и невольно выкрутил нагрев на максимум.

Огрызки органов, впаянные в новое тело. Страстное, выматывающее душу сожаление о том, что не ушла вместе с родителями. Непонимание, что принадлежит ей, бывшей Аске Цеппелин, а что — новому существу.

И в дополнение ко всей этой красоте — Евы вокруг становятся все более человечными.

Ах да. Плюс ко всему, Аске Цеппелин было двенадцать лет от роду, когда ее тело чуть-чуть не догорело в Люцернском космопорте.

«Мне сейчас семнадцать. Моему телу по уровню развития — двадцать пять. Круто, правда?»

Еще как, Аска. Еще как. Синтетика, выращенная в LCL, не меняется: не стареет, не развивается, не хиреет. Девочке слепили полнофункциональное тело, и она только и может, что с интересом ждать дня, когда двое ее часов на одно мгновение сойдутся — и снова пойдут вразнобой. Может, она после этого умрет — умная, сильная, быстрая, соблазнительная девчонка. Девчонка, жаждущая убить каждую Еву, которая только осмелится обзавестись свободной волей.

«Вот так и живу, болван. Есть лишь сегодня, причем в самом прямом смысле. Прямее не бывает».

Конечно, мне хотелось сказать, что у нормальных людей иногда бывает такая штука, как рак. Или банальный инфаркт. Хлоп — и никакие наномашины в ударных дозах уже никому не помогут. У всех у нас есть только сегодня, особенно у блэйд раннеров, которым по работе положена крайне вредная жизнь. Конечно, хотелось сказать, что я и сам могу завтра проснуться с разорвавшимся сердцем. В прогретом салоне мне уже ясно, что стоило бы так и сказать, но…

Есть такие моменты, когда скромный пафос куда лучше, чем цинизм, отражает суть.

Я включил ускорители и поднял машину над парковкой. Скоро будут пробки, начнется новое утро в Токио-3, и всем срочно понадобится по делам. «Виндикаторы» уже на хвосте, в машине я устроил сауну — почему бы не прокатиться? Сначала домой, к Рей. Потом надо хотя бы заскочить на день рожденья к Кацураги, а то нехорошо получится: якобы стал на путь исправления, но тут же сбежал. Вот только разморило меня что-то, а поспать не удастся.

«Заодно своих „опекунов“ на вечеринку затащу», — решил я.

Город погружался во тьму метели, и дозиметр осторожно советовал не высовывать нос наружу. Право слово, до утра на улице было куда светлее и уж точно — здоровее. Мелкий снежок обернулся густыми хлопьями, и стена этой пакости резко сжала мой мирок до размеров ховеркара.

«А говорят, тут когда-то цвела сакура», — вспомнил я поговорку, встраиваясь в жиденький поток машин, видных лишь на радаре. Забурчал телефон, так что я, скормив автопилоту данные, принялся изучать посылку. Оказалось — от Мисато-сан.

«С., есть дело. Адрес в аттаче. Переоденься, пробей. На гулян. расск».

В этом месте надо подумать что-то вроде: «Так-так. Любопытно». В прикрепленном файле оказалось еще и закодированное обновление для моих сертификатов. Судя по интерфейсу, я получил полномочия дознавателя, значит, — обыск. Похоже, призрак близкого Трибунала позволил капитану запустить цепкие лапки в юрисдикцию многих служб. Ну, я только «за».

А еще — чем ближе к дому, тем призрачнее все, кроме Рей. И полномочия по боку, и Аска с ее прошлым. Вот, кстати, да: рыжая, похоже, рассчитывала на куда более сильную реакцию. На что-то в духе: «Аааа! Синтетик! Сжечь!» Или, например: «Фу, я тебя не знаю!» Да, я, наверное, и должен был отреагировать сильнее, если бы у меня не было Рей. Той, что расставила несложные акценты. Той, благодаря которой я кое-что наконец сообразил. А вообще, если разобраться, то меня окружает причудливая смесь синтетического и человеческого. И я даже слегка приноровился к этому опасному коктейлю.

Печка едва слышно гудела, гоняя по салону жар, а снег, сволочь такая, залеплял даже прогретое стекло — я искренне сочувствовал виртуальному интеллекту. Хотелось бы ответных чувств, но что взять с прибора? Не всякий человек может разобраться в моих отношениях с синтетикой, не то что понять их. «Так что и правда, помалкивай, болванка», — подумал я, рассматривая моргающий индикатор автопилота. Докатился: с программой вот поговорил. Такими темпами дальше будет микроволновка, надо полагать.

«Виндикаторы» ненадолго отвлекли меня от самокопаний, рявкнув на слишком уж прижавшийся ко мне ховеркар. Тот рывком ушел вниз, нарушая все правила. «Лазерное целеуказание очень способствует скорости, ага». А еще я сообразил, что добрался домой.

Под мерцающим над парковкой маревом суетились соседи по блоку, но я их даже рассмотреть не успел: все разбежались по машинам, едва завидев «утюг» спецназа. Впрочем, взлетать тоже никто не торопился. И правильно, дрогнет рука, дернется ховеркар, — и можно на дурняк получить много-много дырок в кузове.

— Старлей, секундочку.

Охата неспешно прошел вперед и постучал по стеклу ховеркара, перегородившего нам прямой путь к подъезду. После чего потыкал пальцем в серое шипящее небо: дескать, пошел вон. Тот, разумеется, пошел, и очень споро пошел — я, конечно, не инспектор, но штраф бы впаял. Так, для профилактики.

— Идемте, Икари-сан.

Вот так вот. Я теперь вип-персона, только бы красную дорожку для комплекта — и фанатов, фанатов. И снова почему-то вспомнилась Аска.

«— Ты знаешь, Синдзи, я теперь буду хуже к тебе относиться.

— Почему?

— Потому что ты знаешь обо мне».

Ты куда старше семнадцати лет, рыжая. Знать свои недостатки — это круто, а признавать их — круто вдвойне. Хотя, наверное, мне просто самому хочется, чтобы это было «вдвойне круто». Потому что так и себя можно во взрослые записать.

— Мы пришли, — сообщили моему телу, и я поспешил вернуться из страны размышлений.

Стояли мы всей гурьбой у моей двери, а еще тут обнаружились коробки, по виду — из супермаркета.

— Доставки уже проверены, можете заносить, Икари-сан, — сказал кто-то из-за спины главного.

Даже так? Волшебно. Конечно, неприятно, что по моим вещам шарят со сканерами, но я хоть не додумался в эту партию включать заказ на женское белье. Остальное — плевать, и даже полезно. Мало ли, вдруг в магазине фанат «Чистоты» работает.

— Всего доброго, старлей, — прогудел сквозь маску Охата. Микроволновую структуру квартирной защиты он, конечно, уже проанализировал, раз о протоколах не вещает.

— И вам хорошего дня, Койти-сан.

Я зевнул и открыл дверь. И пока она распахивалась, пока брызгала слюнями паранойя: «сейчас они вернутся, навалятся и войдут в квартиру!» — я ощутил прилив тревоги, будто кто-то выдернул пробку, и перестоявшая холодная вода рванула в грудь. А вдобавок почти сразу стало ясно, что Рей в кровати нет.

Я поставил коробки у двери и открыл рот, чувствуя, как буквально леденеет жижа тревоги, когда дверь встроенного шкафа сдвинулась.

— Аянами?

Рей, кутаясь в простыню, выбралась из темноты и подошла ко мне. «Она в порядке. И выглядит, черт побери, горячо». Я даже успел подивиться скачку мыслей от страха до возбуждения.

— Здравствуйте, Икари.

— Привет. Ты как? Нормально?

Она кивнула:

— Почти восстановилась.

Тишина. Ну что я ей скажу? «Знаешь, я так подумал, я тебя люблю». Нет, лучше: «Рей, ты меня любишь?» Ага, конечно.

— Аянами, я сейчас умоюсь, и мы поедим, хорошо?

— Хорошо.

«Хорошо». Да, хорошо. Это просто замечательно. Поговорим о пустяках, помолчим, пожуем — и обойдем все неудобные вопросы. О том, что она едва не отдала свою жизнь за меня. О том, как я ударил ее за тепло и заботу. О том, что она пыталась уйти. О том…

— Рей.

Аянами подняла голову, отложила ложку. Щелкнул чайник, переключаясь на поддержание температуры воды, и в моей голове тоже щелкнуло: что-то вернуло времени нормальный ритм.

«Так нельзя».

— Да, Икари.

— «Синдзи».

Она кивнула и смотрела на меня, ожидая продолжения. А я словно исчерпал слова разрешением называть меня на «ты». Хотелось сглотнуть надоедливый комок в горле, а еще эта ее простыня…

— Рей, как ты ко мне относишься?

Вот так. Можно бы и вдохнуть.

— Я не совсем понимаю.

Я промолчал. Банальщина и пошлость: чтобы как-то оправдать свои чувства, надо допросить Еву. Это тупость, достойная дешевой классики — хоть бульварной фантастики, хоть аниме. Поговорим о любви с роботом…

— Ты для меня связан с болью.

«Кто это сейчас сказал?»

— Когда ты коснулся меня впервые, я почувствовала боль.

Меня как будто приварило к этому взгляду: спокойному, задумчивому и… Какому-то еще. Не понять — какому. Первый раз — это в офисе? «Пиджак и блузку — снять» — и легкое полу-объятие, когда я брал пробу костного мозга.

— Тебе было больно, когда я нашла тебя. Потом ты вернулся домой — и снова боль. Потом…

Она говорила. Странная соседка. Альбиноска. Синтетик.

Человек.

— Я думала об этом, пока восстанавливалась. Мне было очень больно, но я пыталась понять, почему от пощечины стало больно внутри. Настолько больно, что лучше уйти.

О черт. Я схожу с ума. Аянами поднесла ладонь к своей правой щеке и, не отрывая от меня взгляда, провела по ней кончиками пальцев.

— Р-рей…

— Да?

— Я… Прости. Хорошо?

Она кивнула, а я не понимал, какие тут еще нужны слова. Но Рей Аянами смогла меня удивить.

— Это не главное. Когда я очнулась в ванной и увидела, что ты жив, я была рада. А твоя улыбка заставила меня ощутить счастье.

Это нереально. Я сплю. А еще — я попал в фантастическую мелодраму. Сейчас мне надо объяснить Аянами, что с ней такое, и плевать, что с ней происходит невозможное.

— Рей, то, что ты чувствуешь, это…

— Не надо.

«Что?! Что значит?..»

— Не надо. Я знаю, что я чувствую.

Спокойный взгляд — и теплый. И я сижу, разинув рот, над своей тарелкой, посвистывает кондиционер, шипит чайник, и в голове у меня совсем пусто. Совсем-совсем. А еще — она ждала этого разговора.

— Синдзи.

— Рей?

— Мы можем коснуться друг друга, не испытывая боли?

Это уже перебор. И наплевать. Я потянулся к ней через стол — как хорошо, что в моей кухне помещается только такой узкий стол. Мы чуть не столкнулись лбами — она тоже подалась навстречу, немного — но подалась. «Если бы мы сейчас ударились зубами, это было бы страшно иронично».

А еще с нее наконец сползла эта простыня.

Я торчал под душем и размышлял. Почему-то под душем хорошо думается, хотя некоторые предпочитают просто купаться и мычать всякую попсу. По мне — так это перевод воды.

«Мне пора собираться», — сказал я пять минут назад. «Хорошо», — сказала она.

Лет эдак N назад я бы прыгал от счастья, и у меня бы два дня все спорилось, настроение заоблачное, в сером цвете мира появились бы оттенки, и вообще. Нет, я, конечно, без вариантов счастлив. И, как ни прискорбно, среди причин этого самого счастья секс занимает не первое место. Да. Годы, годы…

У меня есть человек, который совсем как… Нет, не то. У меня есть девушка, которая… И снова нет. Короче, у меня есть Рей. И она улетит со мной, когда все закончится. Не потому, что я попрошу ее, или — ага-ага, — прикажу. Нет, она улетит со мной, потому что любит. И пошло оно все вон — «невозможно», «не бывает», «да как так?».

Открыв было рот, я нахлебался вонючей химии и отвлекся от самокопаний. «Хочу мир с чистой водой. Хм. Надо будет посмотреть карты фронтира». В принципе, навыков выживания блэйд раннера мне хватит даже в агрессивных мирах, неделя притирки к фауне — и можно удаляться от поселений. К тому же, мне, в отличие от героев фантастики, не надо защищать свою девушку: она сама за себя постоит и еще и меня отобьет. Так что — в жопу комфорт и цивилизацию.

В мире на двоих есть только один недостаток, подумал я, возя пальцем по запотевшему кафелю. Мои нервы. Мои сраные нервы. «Где гарантия, что ты не начнешь изводить ее по пустякам? Где гарантия, что тебе так через годик не приспичит обзавестись потомками?»

Да что ж это такое, а? Ну-ка, на хрен из-под воды.

Вытирался я с ожесточением, с этаким даже остервенением. Вот тебе, урод. Вот тебе. Учись у нее: Рей все приняла, как есть. И тебя, суку такую, приняла, и себя — новую, со всеми чувствами и переживаниями в комплекте. А захочешь в будущем что-то вякнуть — вспомни грузовую площадку. Вспомни, как ты сам в соплях и кровище себя дырявил. Как все похоронил — работу свою, принципы, девушку…

«Что-то я становлюсь пафосен, — подумал я, изучая свое осунувшееся лицо в зеркале. — Не с моей рожей такими мыслями увлекаться».

Я вышел из ванной, и мысли отрезало: Рей, завернутая в халат, сидела в кресле и читала. Будто и не было кухни. И комнаты потом тоже не было. И вообще — все прошло мимо Аянами. Я улыбнулся, ловя ее взгляд: «Да ничего подобного. Ничего подобного». Просто она такая. И, наверное, это здорово. И даже клёво.

«Она ни на секунду не закрыла глаза», — вспомнил я и сообразил, что все еще стою у ванной и пристально изучаю Рей. Коленку вон видно. И выше — тоже.

— Что-то не так?

Я помотал головой и улыбнулся. Воспоминания о ее теле оказались спасительными.

— Нет. Я люблю тебя, Рей.

Она помолчала, а потом — кивнула.

«И это тоже — клёво», — решил я и пошел душить себя галстуком. Надо же хоть чем-то эту улыбочку потереть с лица.

— А понятые где?

Полицейский приподнял брови:

— Прошу прощения?

Я в сердцах плюнул. Вечно забываю процедуру: у меня же сертификат дознавателя, понятые без надобности. Тот еще пережиток — эти понятые. Я открыл дверь и вошел в квартиру, а коп и «виндикаторы» замялись на пороге.

— Можете подождать снаружи, — распорядился я. Не слишком хочется, чтобы кто-то видел мое лицо: все же не каждый день обыскиваю квартиру бывшей. Которую сам же и упокоил. Я щелкнул выключателем, и небольшой холл залило светом — похоже, Майя платила за электричество наперед.

Дверь пшикнула замком, оставляя меня наедине с пустотой.

Итак. В сторону всякую хрень («Мы жили вместе» верзус «Она желала смерти Рей»), за дело. Хоть я и в упор не пойму, что Мисато-сан рассчитывает тут найти: квартиру шмонали пять раз, судя по пометкам на голографической печати — дознаватели прокуратуры, копы, снова прокуроры, опять же копы… Ого. Дознаватели Трибунала? Так-так.

Я прошелся вдоль стен холла, слегка касаясь их кончиками пальцев: обои дорогие, текстурные, почти антиквариат. Имитация шелкографии. На полу тут у нас метки — что-то здесь лежало, что понравилось копам. Или, как вариант, — не понравилось. Вещей немного, все как-то скупо и по-спартански. То ли я не помню Майю, то ли я ее по-настоящему не знал.

«Вообще, — рассуждал я, осматриваясь, — если бы я не знал капитана, то решил бы, что она просто решила потыкать меня в содеянное». Но, во-первых, мстить у нее нет резонов: благодаря мне полномочия Ми-тян скоро придется носить в мешке. Во-вторых, это не в ее духе. Скорее, просто думает, что я могу обратить внимание на какую-то деталь. Дескать, мне виднее, как Ибуки так изменилась и пошла по наклонной.

Я деловито осмотрелся, напылил на ладони «жидкие перчатки».

Но я, черт побери, по-прежнему не понимал, с чего начать: везде мне попадались полицейские метки, все тут было клеймено, опечатано, везде побывал нос ищеек, и это вселяло уныние. Я на пробу уселся за стол и включил лампу. Мягкий желтый свет — и загорелась еще и подсветка фотографий в рамках. Прикольно придумано.

Оказывается, у Майи была электрособака, понял я после изучения снимков. Странно, она же всегда хотела гладкошерстную. Или нет. Это я, кажется, хотел гладкошерстную. Я потер висок и осмотрел другие фото: какие-то люди. Частью знакомые, частью — нет. Странно. Вот это кто? Год же вроде еще тот, когда мы вместе были.

Блин. Не помню. Я затравленно заозирался: вокруг была квартира моей бывшей девушки, о которой я, оказывается, так мало знал. Мы съехались, пошли работать, трахались, копили деньги на мебель — и вот я в упор не могу понять, кто это рядом с нами на фотке. Вон, стервец, как Майю приобнял, а я о нем ничего не помню. Собака, опять же. В смысле, он тоже собака.

«Она любила соевый соус», — вспомнил я и пошел на кухню. Мать вашу, ну нельзя же так, облегченно подумал я, видя в холодильнике батарею бутылочек. Так и в собственных мозгах начинаешь сомневаться. Это я помню.

«Ты это помнишь потому, что ненавидишь соевый соус».

Я закрыл холодильник с премерзким чувством. Убить близкого человека — конечно, скверно. Но убить человека, который тебе был, в общем-то, по хрену, — и вовсе отвратительно. И самая загвоздка в том, что ты какое-то время считал этого человека близким. Целовал при всех, тащился домой с сумками разной-всякой вкуснятины, чтобы ее порадовать. А теперь вот так вот оказывается.

В зале я осматривался уже совсем по-другому — уже не полагаясь на свою память о Майе, и это будто заостряло внимание. К примеру, я сразу обратил внимание на пару ее картин, которые помнил: ничем не примечательные абстракции, приглушенный цвета — какая-то болезнь всей живописи последних лет пятидесяти. А вот новые были чем-то неуловимо похожи друг на друга — и не очень похожи на эти ранние. Что-то тут новенькое. Я уцепился за спасительную ассоциацию и принялся рассматривать последние картины. И еще: меня не отпускала дурацкая мысль, что я смотрю на что-то безобразно знакомое. Я чуть ли не в упор изучал их, сфотографировал для анализа, проверил спектральную картинку (а вдруг субоптическое зрение пошаливает?), а потом просто отошел чуть назад и прозрел, разглядев «кольца Синигами».

Со всех картин на меня смотрели глаза подыхающих Евангелионов — да, подправленные, да, творчески обработанные в грифеле и темпере. Но — это именно те самые кольца, и мне стало нехорошо. Что ж тебя повело так на этих Евах, Майя, что ты даже на полотна выплескивала их смерть? Я попятился, сел в кресло и уткнул нос в сплетенные пальцы: носу было холодно. Я бегал взглядом от одной картины — и натыкался на другую. За этими кусками холста была какая-то драма, о которой я не имел ни малейшего понятия.

«Хреново. Блин и блин, как это хреново».

Вокруг был пригашенный свет, большая пустоватая комната в кремовых тонах, разукрашенная метками, и херовы дознаватели умудрились пропустить главное — я был на все сто уверен, что это главное. Майя изменилась, где-то она вляпалась в такое, после чего — «Чистота», ад и огонь всем синтетикам и тем, кто их делает.

Вспомнилась Аска. «Не оно. Майя человек в ее медкартах нет закрытых и подозрительных данных. Дикие травмы не в счет — это кровавые мозоли нашего труда». Но, тем не менее, она где-то влезла в историю с синтетиками. Я вынул телефон и открыл досье — в первую очередь контракт-лист лейтенанта Майи Ибуки. Экспедиция на Мицрах — это еще при мне, не годится. Так. Статус — безработна, вольный найм. Потом — контракт с «Карихито», помощник начальника охраны. Потом — контракт с некой «М. дю Валли». Я пожевал губу: это уже явное прикрытие сотрудничества с «Чистотой», не пойдет.

Значит, или период вольного найма — около двух месяцев, — или «Карихито». Последним, кажется, яйца уже открутили месяц назад: они что-то отчисляли террористам. Могла она пойти туда просто за деньгами, а получить промывку мозга?

«Не могла».

Вывод прост: Майя уже тогда имела дела с «Чистотой». Вроде так. Я вспомнил незнакомого хмыря с фотографии. Вспомнил собаку. И потер телефоном висок: с такой моей памятью она могла хоть с академии присягнуть «жечь каленым железом».

«Ни хера. Картины. Вот где подсказка».

Я встал и принялся изучать даты — Майя их ставила с обратной стороны, почему-то в нижнем уголке справа. Вновь усевшись в кресло, я вернулся к записям: по всему выходит, что ни одной картины с «кольцами Синигами» до «Карихито». Значит — все же найм?

Два запроса — один в прокурорскую базу данных, другой — в отдел кадров академии. Не удивлюсь, если второй даст больше результатов: у нас там принято пристально следить за выпускниками. Порой даже в обход законов о коммерческой тайне. В ожидании ответа я откинулся на спинку и сложил ладони перед лицом.

Майя любила целовать меня в шею. Почему-то — именно шею, ниже уха. Хуже всего приходилось в постели: засос после не сходил месяцами. А еще она часами рассуждала об электроживотных. Наверное, когда еще жили нормальные живые собачки и песики, так говорили о них. Майя знала наизусть все показатели симуляционных контуров. Майя теплела взглядом при виде новой модели или даже слыша обещание выпустить новую модель… Интересно, сохранила ли она свою симпатию после… После появления этих картин?

А еще вспомнилось, как разлетелся ее шлем.

«При моей скорости она даже не успела удивиться».

Я нехотя отнял ладони от лица и поднял вибрирующий телефон, который грозил свалиться с подлокотника.

Нет данных — это от прокуратуры. Что ж, значит, ничего незаконного Майя не делала. Я открыл результат запроса в академию и припух.

«Данные стерты».

Это уже кое-что. Это, мать вашу, ужас как «кое-что».

— Алло? Капитан?

— Да, Икари. Что по Ибуки?

— Угадали. Ее биография неполная.

В трубке немного помолчали.

— Я закрыла линию от прослушки. Диктуй.

«Вы умничка, капитан».

— Надо пробить период ее вольного найма. Кто-то стер эти данные из архивов в академии.

— А чего тебя туда… А, ну да. Записала. Ты еще на квартире Ибуки?

Я оглянулся на картины.

— Да.

— Хорошо. Жди.

Так-так. Посмотрим, куда ты меня выведешь, Майя. Я с удовольствием возьму за жопу твоих подельников и с не меньшим удовольствием выкручу все нужное. Но… Я не знаю, почему ты к ним пошла, не знаю, как так вышло, но я хочу, чтобы именно ты помогла мне.

«Сначала пристрелим — потом будем трогательно думать о пристреленной. Молодец, Син-тян».

Это, без вариантов, удобно: считать, что я убивал совсем другого человека: дескать, Майя Ибуки, которую я знал (или не знал, гм), — это одно. Майя Ибуки, которая пришла с пушками на собрание евастроителей — другое. Удобно? Удобно, совесть нигде не жмет, но… Но, видит небо, я не знаю, почему «Чистота» прилепила на лоб человечеству ярлык ненависти к Евам. Если верить старым байкам, боги, как правило, своих тварей любили. Даже у людей причины ненависти всегда личные. Это неприязнь может быть общественная: типа, не знаю, но порицаю. Ненависть же… Аска ненавидит их за то, что грань между нею и ими слишком тонка. Я люблю Рей за то же самое, кстати. Или нет. Не за то. Да и не важно — вообще не важно.

Так вот. Майя не испытывала к синтетикам ничего. Вообще.

Значит, она изменилась, где-то сломалась, и это «где-то» вывело ее на «Чистоту».

— Алло?

— Это я. Значит так. Наниматель — «Майкродевайсес Миттхал».

Я нахмурился: что еще за хрень? Пакистанцы?

— Не напрягайся. Это «липа», нет такой конторы.

— Круто, а прокуратура ушами прохлопала. Что, серьезные люди?

— Очень. Это «дочка» «Ньюронетикс».

Вот это уже по-настоящему круто, прямо доказательство бытия бога: все объясняет, ничего не доказывая. Или там наоборот было?

— Если ты еще слушаешь, то Ибуки работала на «Пацаеве».

Хм. Там не так уж и много мощностей папиной фирмы. «Хотя — что это я? Это официально их там не много, а, как показывает практика, если очень захотеть, можно и в центре Токио-3 Ев делать».

— Ясно. В «молоко».

— Не совсем, Икари, — Кацураги, судя по звукам, сделала глубокую затяжку. — Все же Ибуки связана с «Ньюронетикс», я дам пинок парням из прокуратуры, пусть копают.

Да. Но меня не греет.

— Спасибо, капитан.

— Да ради бога, Икари. Не забудь подарок, — сказала Кацураги и повесила трубку.

А черт, еще и подарок. «Куплю что-нибудь пошлое», — решил я, вставая. Кондиционер подвывал, и в полной тишине это неплохо бередило нервы. Да и нечего мне тут больше делать.

Я шел к выходу, проникаясь всем этим — тем, что у меня никогда не было по-настоящему близкого человека, тем, что Майя изменилась, тем, что еще одна ниточка ушла в отцовское логово… И опять работа и личное в куче. Опять, опять, опять. В коридоре висели фотографии, и я притормозил: «О, а я и не обратил внимания».

В бытность моей девушкой она честно пыталась «соскочить» с рисования и недолго занималась фотографией. Куча обработанных фильтрами снимков электрособак захламляли жесткие диски, а парочку даже удалось продать рекламным агентствам. Я улыбнулся: моя любимая фотография висела рядом с дверью. Там просто приоткрытые двери лифта, сквозь дальнюю стену которого видно город. По прозрачной поверхности струится вечный дождь, огни призрачными пятнами ложатся на потеки, а слева — такое красное марево голографической панели. Фильтр еще какой-то там наложен строгий, не помню, как его…

Я осмотрелся, и вдруг обнаружил на одной из фотографий картину Майи, причем в явно незнакомом антураже, и даже вроде как не саму картину снимали. Хм, что это? Картина была из ранних, никаких тебе «колец», а вокруг вроде как кабинет — строгая мебель, все в темно-серых тонах, и ничего личного в кадре. Если бы не живая картина, я бы решил, наверное, что помещение отрендерили в трехмерном редакторе.

«Искусствовед хренов. Что же она снимала? И где это?»

Безобразно знакомый вариант серого намекал на «Ньюронетикс», но это, ясен день, паранойя. Слишком просто. На видном углу стола никаких бумаг. Вообще ничего нет. Серость, безликость, нейтральность, словно в никаком цвете линиями нарисовали комнату. И чем больше я смотрел сюда, тем больше проникался идеей, что это мрачный снимок. Майя таких не любила, а значит, он висит тут не просто так: это она напоминание себе оставила. Это заноза, пятно среди других фотографий, на которых был хотя бы намек на цвет, на яркость, оттенки…

Стоп.

Я всмотрелся в приоткрытую дверь кабинета и обнаружил за ней еще одну — в противоположной стене коридора. И вот на той двери была табличка — маленькая такая, скупая. Дрожащими пальцами я дернул на глаз пленку прицела. «Вот оно, сука, вот оно…» Непонятное чувство близкого приза щедро плеснуло в кровь каких-то своих растворов, и я не сразу смог рассмотреть увеличенное. Принтер был не супер — но зерно меленькое, а фотоаппарат у Майи был на зависть.

«Профессор Акаги Рицко. Директор базы».

Я оперся на стену и убрал прицел. Вот он — центр композиции снимка.

Вот он, тварь. И я готов сожрать патрон от P.D.K., если Акаги не возглавляла какую-то структуру «Ньюронетикс» на «Пацаеве». Я полез в карман и чуть не выронил телефон.

— Икари?

— Кэп, мне бы продлить дознавательские сертификаты.

— Хм. Что раскопал?

— Прослушку отключите. И запись разговора.

— Даже так? — голос Мисато-сан поплыл, потом в трубке что-то щелкнуло. — Говори.

— Майя работала на Акаги.

— Но должности в «Ньюронетикс» закрыты, как ты… А, ладно, потом. Сейчас получишь право допроса сотрудников уровня «хай-сек». Хватит?

— Не знаю, — честно сказал я. — Создатель Ев могла и не такие подписки давать.

— Ну, прости-прости, все, что выше — только по решению суда.

Я пощипал кончик носа. Была у меня слабая надежда, что Акаги снова разговорится, и сертификаты понадобятся лишь для доступа к ней, но… Будет обидно, если я профессора допрошу, получу шиш, а пока буду ждать решения суда, — ее упрячут на какую-нибудь базу «До-хрена-далеко-3» в системе «Дубхе». Или шлепнут — превентивно и по совокупности заслуг.

— Ладно. Шлите. Я в «Ньюронетикс».

— Хорошо.

— Капитан?

— Чего еще?

Я замялся, но вопрос слишком много значил. К тому же прослушка отключена, можно и прямо говорить.

— Почему вы решили раскручивать Майю?

Кацураги помолчала.

— Я думала, ты поймешь. «Чистота» не подходит Ибуки по психологическому профилю. Блэйд раннер среди фашистов — редкая штука. Я решила, что она столкнулась с какими-то секретами из среды еваделов.

Я вспомнил лицо Майи там — на приеме в «Ньюронетикс» — и озадаченно нахмурился. Мне ведь еще тогда стало понятно, в той горячке, что она уже не та Майя. И сейчас вот прямо себя убеждал, что думаю словно бы о разных людях. И я бы сам давно допёр, что Ибуки изменилась как личность. Если бы я хоть чуть-чуть лучше знал свою девушку.

Но, увы, соевого соуса не достаточно для такого вывода.

Я закрыл уши. Низкий звук лился сквозь ладони, сочился в уши, он ослеплял — в самом прямом смысле синестезии — он был похож на симфонию, которую мог бы сыграть бог. Впрочем, в некотором смысле, так и было.

Когда в глазах посветлело, я убрал руки и посмотрел на хозяйку кабинета.

— Не делайте так больше, — сказал я, ворочая пересохшим языком.

— Квалифицируете как покушение? — с нейтральным выражением спросила Акаги, выключая проигрыватель на компьютере. — А это ведь «модуляция жизни», акустическое выражение колебаний АТ-поля, когда оно создает Евангелиона. Из LCL — подобие человека.

Я при этих звуках сам превращался в LCL, но решил таких мыслей не озвучивать. Не хватало еще светски-научных прений — профессор и так ухитрилась общими фразами отнять у меня три минуты. Классический чокнутый ученый.

— Я здесь слегка с другой целью, профессор. У меня есть вопросы о «Пацаеве».

— А, — скучно сказала Акаги. — По поводу Ибуки?

Я, кажется, крякнул, и женщина кивнула.

— Понятно. Что хотите узнать?

— Суть вашей работы на «Пацаеве»? — наглым тоном спросил я.

— Исследование предсмертных состояний Евангелионов.

Два-ноль. Это уже чертовски неспортивно: Акаги в легкую все сдавала, и тем самым выбивала у меня одну карту за другой. Вот только мои полномочия — генератор козырей в рукаве, и это окрыляет.

— Вы знаете, почему Ибуки ушла в «Чистоту»?

— Предполагаю.

— Предположите вслух.

Акаги повозила пальцем по сенсорной панели и сняла очки. В кабинете было накурено, дышал я через раз, и вообще — все было на ее стороне, даже территория.

— Я знаю о Евангелионах почти все, Икари. Кроме двух вещей. Вы знаете, что находится в полутора световых годах от системы «Пацаева»?

Школьный вопрос, но опять в сторону.

— Знаю. Запретная звезда. Однако мы…

— Именно, — профессор подняла палец. — Помолчите.

«Ни хрена себе». Я успел почти по-детски обидеться, и Акаги немедленно этим воспользовалась:

— Вокруг этой звезды вращается Антитерра — планета, идентичная Земле.

— И вся ее поверхность покрыта LCL. Тератоннами LCL, — скучно закончил я. — Закрытая зона для полетов и все такое. Может, к делу?

— Разумеется, — сказала Акаги. — Я как раз о деле. Так вот. Никто не знает, откуда это вещество. Мы научились его синтезировать, когда поняли, что оно полезно, но почему именно гетеролитический разрыв…

— Профессор.

Мне было противно. Эта сука трепала мне нервы и, видимо, наслаждалась процессом. В моем распоряжении были законные полчаса, и она намеревалась извести их на научную чушь уровня школьной программы. Еще и от адвокатов отказалась. Юристы сидят под дверью и жаждут моей крови, и она их выпроводила, только чтобы оттрахать мне мозги. «„А“ с плюсом», профессор.

— Ну, как хотите. Я, как и говорила, не знаю двух вещей: природы первоисточника Евангелионов и загадки их конца. Потому и попросилась возглавить проект по изучению смерти синтетиков.

Я неожиданно увлекся: ну да, получается, одно дело заложить молекулярную бомбу, чтобы Ева подохла в сроки, а другое — понять, как именно умирает существо, которое с точки зрения белковой жизни — ересь и богомерзкая хрень. Которое даже не живет в общем смысле.

— И к нам нанялась Ибуки — сотрудником по контролю. Кстати, вы зря ее бросили. Милая девушка.

Я скрипнул зубами, но смолчал.

— У нас даже завязалось подобие отношений…

«Ох, бля».

— …А потом оказалось, что Майя — слишком любопытная. Она просмотрела на моем компьютере ту информацию, которую ей знать не полагалось, — Акаги надела очки и принялась изучать экран. В стекле линз отражались какие-то бегущие строки. — Мм… Так вот. Мне пришлось включить ее в программу экспериментов.

Это был офигенный тон — мне сразу же стало нехорошо.

— Какого рода?

— Мы изучали синтетиков в терминальной фазе — поведение, реакцию, состояние внутренних органов, ментограммы, — Акаги потянулась за сигаретой. — Взаимодействие с людьми…

— Что?!

— А что вас изумляет, Икари?

«Как бы так выразиться? Хотя бы то, что Ева в терминальной фазе неадекватна» — и снова я промолчал.

— Все участники экспериментов официально были казнены до прибытия на базу, — хладнокровно сообщила Акаги. — Кроме Майи Ибуки.

У меня все слегка плыло перед глазами. Люди, которые пытают нелюдей и смотрят, как те поведут себя с людьми. Нелюди, которым предлагают пообщаться с людьми. Люди, которые попадают к нелюдям. Я почему-то четко представил их всех. Представил — и пожалел об этом.

— Она оказалась сильной. Она часами смотрела им в глаза. Мы это так и назвали — «гляделки». И ни один Евангелион ее не тронул, пока мы их слегка не раззадорили.

Я вздрогнул и с трудом остановил руку на пути к пустой кобуре. А перед глазами стояли холсты Майи.

— Майе удалось сбежать. К сожалению, планета не была режимной, так что…

— И почему же вы ее не нашли? — спросил я, буквально проталкивая воздух сквозь перехваченное горло. — Она же открыто нанималась после бегства? Да, скрывалась, но…

— Мне неизвестна политика руководства, Икари.

Сука.

— Какую информацию узнала Ибуки?

— Не могу сказать.

— Это после всего-то, что вы мне тут наговорили? — я поднял брови. — Да вам лет пятнадцать светит уже!

— За что? — удивилась Акаги. — Якобы пострадавшая мертва, базы не существует, ничего нет. Я уж молчу, что «Чистоту», куда входила Ибуки, вот-вот объявят вне закона.

Я проглотил «базы не существует», изо всех сил гася холодную ярость.

— Икари, — позвала меня профессор. — Поменьше злобы. Занимайтесь своим делом, иначе мне придется улететь с Земли. Надолго. А это неудобно.

Вдох — и выдох. Вдох — и… Вот если бы еще зубы расцепить.

— И еще одно. С информацией о Майе вас выпустят отсюда, с тем, что я могу добавить, — нет.

— У меня высшие сертификаты допроса, за нами не могут следить.

Акаги сделала длинную затяжку и выдохнула в потолок.

— Вы слишком милый, Икари. Всего доброго.

Хотелось сказать что-то злое. Хотелось сказать, что я вернусь. Хотелось пристрелить суку без всяких разговоров — а еще она своим существованием словно бы оправдывала меня. Я лишь прекратил страдания Майи, которая не могла прогнать из разума треклятых «колец Синигами».

Я словно у психоаналитика отсидел, а потому вышел молча. Зато в ушах всласть звенело.

Закрыв дверь за собой, я посмотрел по сторонам. В креслах в маленьком холле расположились юристы «Ньюронетикс» — элегантные крысы в дорогущих костюмах, все того же серого оттенка, что и стены. Неподалеку окопалась моя гвардия — взвод «виндикаторов», и даже бронированным глыбам тут было неуютно. Я хотел было оторваться на вставших мне навстречу адвокатах, — их лиц я по-прежнему не воспринимал, — когда обнаружил в коридоре еще одно действующее лицо.

Гендо Икари спускался на этот этаж офиса по широкой лестнице.

Я понял, что разглядываю говнюка, а он — меня. Я так и не понял, кто победил в гребаных гляделках, но вряд ли мой отец вспотел от напряжения, когда отвел взгляд и просто прошел мимо.

Крупные капли стелились снаружи по стеклу машины. Снег так и не перерос в метель — мой ховеркар неспешно плыл в струях промозглого ливня. Музыку я выключил к чертям, но в голове упрямо крутился утренний мотивчик: мягкий, тоскливый. Я скосил глаза. На пассажирском сиденье лежал пакет с довоенным каталогом пивных сортов.

Я смотрел на эту подарочную упаковку и понимал, что грёбаный день надорвал меня.

Признание Аски. «Я теперь буду хуже к тебе относиться».

Признание Рей — и горячее тело в моих объятиях.

Квартира Майи — картины и фотографии. Судьба пешки.

Слова Акаги. «Вы слишком милый, Икари».

И теперь я просто ехал на день рождения начальницы. Где буду пить газировку и рассказывать. Рассказывать и пить газировку.

«В задницу газировку. Нажрусь», — решил я. Ну, переживет меня Аска. Я не обижусь.