Царь Аттолии (ЛП)

Глава 12

Летний день близился к концу. Небо было по-прежнему ярким, но солнце почти скрылось за горизонтом. Последние ласточки стремительно проносились между стенами домов, а первые летучие мыши уже кружили между деревьями, когда Дитес оставил за спиной столицу Аттолии и двигался по опустевшим улицам в направлении гавани, где его ждал корабль. Если изначально предполагалось, что он тихо покинет город с мешком за плечами и царским кошельком в кармане, то этот план претерпел существенные изменения. Он должен был забрать свои ноты и музыкальные инструменты, так что пришлось нанять одного из дворцовых мальчиков, чтобы нести их. Когда мальчик увидел груду багажа, он в два раза поднял цену и побежал за тележкой. Друзья Дитеса весь день помогали ему со сборами, ворча, что возня с упаковкой занимает слишком много времени и предлагая бросить на произвол судьбы часть бесполезного барахла, но ценили последние минуты общения с другом. Теперь они все вместе шли за тележкой, решив проводить Дитеса до самых сходен.

Все они были очень веселы. Может быть, Дом Эрондитесов и балансировал на грани краха, но сейчас они видели только повод для радости. Дитес собирался стать капельмейстером при дворе самого Ферриа. У того самого Ферриа, где переводят великие произведения древних авторов и читают их вслух на площадях, где художники за один день могут изменить современные тенденции живописи, где богатые меценаты для поддержания своего статуса и престижа слушают музыку дни напролет и даже до глубокой ночи.

Они поднялись вместе с ним на корабль и помогли разместить его вещи в крошечной каюте. Потом они все вместе стояли на палубе, любуясь небом, кораблями, лодками, заливом. Дитес дернул за рукав одного из молодых людей и отвел его в сторону. Он вручил другу два письма и увесистый кошелек.

— Сможешь доставить их для меня, Кос? Я не мог сделать это сам. Кошелек и письмо для моей матери.

— Да ты просто Крез, Дитес, откуда так много? Неужели это серебро от царя?

Дитес признался, что так оно и есть.

— Вернее, часть его, — сказал он. — Я хотел бы оставить его маме. Оно может ей пригодиться.

— Если твой отец решит, что ему понадобилась новая жена? Понимаю. А для кого второе письмо?

— Для Сеана. Если царь позволит, ты передашь его? Я пытался навестить его, но меня не пропустили. Ему ни с кем не разрешают говорить.

Кос согласился. Наконец подошел капитан корабля, чтобы предложить всем, кто не собирается плыть на Полуостров, покинуть палубу. Судно взяло курс на Тегмис, и темнота сгустилась над ним.

В пределах городских стен, за высокой стеной дворца, вернее, под ней, находилась вонючая и душная нора, куда струйки свежего воздуха могли просочиться разве что случайно, а лучи света проникали через такие узкие щели, что трудно было отличить лунный свет от солнечного. Дневной свет заменяли масляные фонари, висящие на стене коридора за дверью камеры. Сеанус сидел, прислонясь спиной к шершавой каменной стене. Ему повезло. Он считался привилегированным заключенным. Ему полагался даже соломенный матрац на каменном ложе. У него было окно, всего лишь отверстие не шире его лица, к тому же выходящее не во двор, а в воздушную шахту, но по ней струился поток свежего воздуха. Он не был прикован. Время от времени от подходил к стене и, ухватившись за прутья решетки, подтягивался вверх, чтобы глотнуть воздуха, не отравленного гнилым запахом тюрьмы.

Когда охранник принес ему еду, он спросил, нет ли вестей от его брата, но тюремщик не стал говорить. Он оставил миску и вышел прочь.

Барон Эрондитес на своей вилле среди тихих полей с рассеянным удовольствием в одиночестве поглощал свой ужин. До его слуха не долетало ничего, кроме случайного блеяния и мычания животных в сарае, он ничего не знал о спешащем к нему посланнике на быстром коне. Приближалась ночь, воздух становился прохладнее, темнота сгущалась, поглощая звуки фермы и города. Довольный прошедшим днем, барон Эрондитес отправился к себе в постель.

Дворец затих, Сеанус наконец заснул в камере на соломенном матраце. На узкой койке в маленькой каюте спал Дитес, слегка потрепанный качкой, но полный новых надежд.

Луна светила сквозь арочные окна дворцового госпиталя. Маленький язычок пламени сиял в лампе около единственной занятой кровати, и темные тени клубились по углам и в углублениях между балками на полоке. Релиус проснулся. Он открыл глаза, снова закрыл их и услышал, как стукнула дверь в дальнем конце лазарета. Он смотрел, как царь идет к нему через пустую длинную комнату. Его шаги были бесшумны, как лунный свет, льющийся из окон, а табурет даже не скрипнул, когда царь уселся на него и по привычке завел ступню за одну из трех ножек. Это мог быть сон, Релиус не был уверен, что не спит. Он откашлялся и прошептал:

— Я слышал, что вы имеете привычку разгуливать ночами по дворцу в одиночестве.

— Раньше, да, — признал царь. — Но не сегодня.

С трудом оторвав голову от подушки, Релиус разглядел темные силуэты у противоположной стены.

— Я наказан, — сообщил царь, — после прогулки в саду, когда остался без присмотра. Я обещал держать их при себе.

Релиус ничего не ответил.

— Я буду держать обещание, пока не пойму, что пришло время его нарушить, — продолжал Евгенидис. — На это может уйти немало времени. Она была… — он словно подыскивал слова, не желая сказать «в ярости», и наконец произнес: — недовольна.

Релиус продолжал молчать. Он ждал. Царь знал это.

— Из всего этого могла бы получиться прекрасная месть. — он поднял руку, чтобы обвести пустую комнату. — Провести ночь в теплой комнате на чистых простынях при свете ночника, чтобы поверить, что тюрьма была всего-лишь кошмаром, а потом вернуться обратно в одну их сырых и темных крысиных нор под дворцом.

Его слова прозвучали так, словно царь вытянул мысли Релиуса из его головы. Секретарю пришлось сделать две попытки, прежде чем заговорить.

— Так вот что вы задумали? — прошептал он.

Он повернул голову на подушке в поисках ответа.

— Нет.

Релиус продолжал смотреть, не мигая.

— О, боги, — сказал он и закрыл глаза.

Казалось, он уменьшился под одеялом. Царь согласился с тем, что Релиус не посмел высказать вслух.

— Мне хотелось бы так сказать, будь это правдой или нет. Или не говорить ничего, чтобы ты лежал здесь всю ночь, готовясь к худшему. Даже если тебя не заберут утром, ты будешь ждать, что тюремщики придут сюда после полудня, или вечером, или следующей ночью. Или после того, как проведя здесь достаточно долгое время, ты начнешь думать, что избежал опасности. Но до момента покоя пройдет много часов, дней и недель страданий, не так ли?

Его голос звучал очень тихо.

— Должен ли я снова просить вас о милосердии? — спросил Релиус, глядя в лицо царю.

— Ты должен поверить мне, — решительно сказал Евгенидис. — Но ты не сможешь. Скажи, ты поверишь царице? Может быть, мне стоит привести ее сюда, чтобы она сказала, что это не злая шутка?

Релиус скорчился под одеялом, с изумлением и ужасом глядя на царя.

— Нет! — он возразил решительно и без колебаний.

— Почему нет?

— Я не смогу..

— Ты не хочешь попросить ее о прощении?

— Я не выдержу, — громкий голос напомнил Релиусу о его боли и уязвимости.

Он замолчал, прерывисто дыша.

— Я так и подумал, — сказал царь. — Поэтому я оставил ее спать, и принес тебе вот это. Она написала его недавно.

Евгенидис показал бумажный свиток, потом протянул его Релиусу.

— Держи за край, — предложил он.

Он положил свиток на грудь Релиуса. Одна рука Секретаря была обмотана бинтами, но он использовал вторую, чтобы зажать край скрученной бумаги, когда царь потянул свиток вверх. Когда письмо было полностью развернуто, царь некоторое время держал его перед глазами Релиуса, а потом положил на край кровати. Острием крюка он поддернул длинный рукав кафтана. Затем он снова поднял послание, чтобы Релиус мог видеть слова, пока царь зачитывает их вслух.

— Я, Аттолия Ирина, прощаю моему Секретарю архива Релиусу его преступления и неудачи ради многочисленных заслуг перед Отечеством и из любви, которую я сохранила к нему.

Релиус сглотнул. Евгенидис выпустил край бумаги и расправил рукав. Свиток свернулся в тугую трубочку.

— Ради любви, которую она сохранила к тебе, Релиус.

— Это письмо… — произнес Релиус, сдерживая слезы. — Положите его в лампу, пусть оно превратится в пепел.

Евгенидис покачал головой, но Релиус уже закрыл глаза, он ничего не видел.

— Релиус, — скомандовал Евгенидис, и глаза Секретаря архива широко распахнулись.

— Это ее слова. Если я брошу свиток в огонь, бумага сгорит, но ее обещание не так легко превратить в пепел. Она не изменит своего решения.

Релиус покачал головой.

— Вы царь, — сказал он.

Это был последний из возможных аргументов. Царь возразил:

— Если бы она думала, что я своей волей пожелаю отклонить решение о помиловании, она не подписала бы это письмо. Это было бы ложью, а она не стала бы лгать тебе.

— Нет, — неуверенно сказал Релиус, — она не сможет.

Из его груди вырвался вздох облегчения.

— Я сожалею, что не смог прийти раньше, Релиус. Я не собирался оставлять тебя одного так надолго.

Царь сидел рядом с Секретарем, и ни один из них не сказал ни слова, пока Релиус не заснул. Наконец царь встал и некоторое время стоял, сгорбившись, прежде чем расправить плечи с почти неслышным вздохом.

Утром Костис проспал время тренировки, не спеша и с удовольствием вымылся в бане, и направился в столовую завтракать. Он выбрал место подальше от всех, но пребывал в одиночестве недолго. Вокруг него мгновенно образовалась группа гвардейцев и расселась по обе стороны стола, словно стая грачей. Их поспешность смутила Костиса, но удрать от них, никого не обидев, не было никакой возможности.

Они жаждали новостей, а Костис был наиболее вероятным их источником.

— Мы слышали, что царь арестовал лейтенанта Сеана по сфабрикованному обвинению.

Для них Сеанус все еще был гвардейским лейтенантом.

— Оно не было сфабриковано, — ответил Костис, прежде чем успел сообразить, что именно таким оно и было.

— Он признался, — сказал Костис, но охранники заметили его колебания. Они смотрели на него так недоверчиво, что Костис добавил твердо: — Сеанус пытался убить царя.

— Разве мы не желали ему удачи? — сказал Домисидон, командир третьей сотни.

Костис поморщился. Всего несколько дней назад он совершенно искренне согласился бы с этими словами. А может быть, и нет. В саду он помчался к Евгенидису прежде, чем понял, что тот представляет из себя больше, чем кажется, прежде, чем узнал, что царица любит его. Что заставило его изменить свое мнение о царе? Может быть, подозрения насчет Сеана, но Костис думал, что скорее всего, это были слезы царя и осознание того, что царь, каким бы неприятным он ни был, как и любой другой человек может плакать от одиночества и тоски по родине.

Экзис сидел напротив, наблюдая за Костисом и приподняв брови. Костис пожал плечами.

— Думаю, нам не стоит забывать, что Сеанус является истинным сыном барона Эрондитеса.

Гвардейцы поняли его. Что бы они ни думали о царе, они хорошо знали, какую опасность представляет для их царицы Дом Эрондитесов.

— По крайней мере, теперь мы знаем, почему царица делала вид, что привязана к царю. Она превратила его в свою марионетку, — спокойно сказал Экзис.

— Никакая он не марионетка, — возмутился Костис, но все вокруг засмеялись.

— Ты говоришь, как его придворный, — сказал Домисидон. — Но разве можно им верить?

— Расскажи нам о драке в саду, — попросил Экзис. — Ее видели только вы с Телеусом, но из капитана ни словечка не вытянешь.

Костис задумался. Он не совсем понимал, почему не желает говорить о нападении на царя.

— Вчера я проспал почти весь день. Лучше расскажите сначала ваши новости.

Он узнал, что царь не отправился прямо в постель, как обещал.

— Что он делал на башне Комемнуса? — удивился Костис.

— Любовался видом, — предположил кто-то.

Костис узнал одного из рядовых, явившихся накануне вместе с Телеусом в тюремную камеру.

— Ты его видел? — быстро спросил Костис. — Куда он пошел?

Охранник с подозрением покосился на него.

— Я не мог видеть. Что это меняет?

— Ничего, — поспешно ответил Костис. — Я рад, что в конце концов вы доставили его обратно в его спальню.

— В спальню Ее Величества. Кажется, он остался там.

В разговор вмешался другой охранник.

— Я слышал, он опять собирался удрать, но служанка царицы подлила ему опиума в вино.

— Не в вино, а в суп. От вина он отказался, но все равно заснул.

Охранники недоброжелательно рассмеялись.

— Значит, он опять солгал, — сказал Костис с принужденным смехом. — Это у него получается лучше всего.

— Ну, для тебя это не сюрприз, не так ли? — предположил человек, сидящий слева.

— Расскажи нам о сражении, — снова попросил кто-то, и все эхом подхватили его слова. — Расскажи о сражении с убийцами.

Подняв голову, Костис увидел, что к столу идет Аристогетон с кружкой вина и полным ртом хлеба. Костис радостно улыбнулся ему.

— Я думал, ты под домашним арестом.

Арис улыбнулся в ответ, как довольный хомяк.

— Царица не восстановила меня в должности, но она все же вернула звание капитана Телеусу и уволила Энкелиса.

— Она уволила Энкелиса?

Но для охраны это была старая новость. Они жаждали услышать о попытке покушения и больше не хотели ждать.

— Аристогетон говорит, что прибежал слишком поздно и не видел ничего, кроме трех жмуриков на земле. Расскажи, что там было на самом деле, Костис.

Костису пришлось неохотно рассказать, как он увидел троих мужчин, выпрыгнувших из кустов, как царь отобрал длинный нож у одного из них и перерезал им горло второму из нападавших. Затем он метнул нож в спину третьему убийце, когда тот попытался сбежать.

— Значит, у него не было своего оружия?

— Как далеко он кинул нож?

Костис пожал плечами. Это ведь была не тренировка на плацу. Пока он бежал к царю, у него не было времени наблюдать за происходящим.

— Все случилось слишком быстро.

— Понятно, — сказал человек слева от него.

Тон его голоса давал понять: ему ясно видно, что Костис что-то не договаривает, но времени для беседы уже не оставалось. К столу пробился курсант с сообщением. Костису было приказано немедленно явиться в караульное помещение царицы. Он поднялся на ноги.

— Я должен идти, — извинился он, не желая никого обидеть.

— Конечно, иди, — сказал кто-то, потянувшись к его кубку.

Костис колебался. Что бы ни думали мужчины за столом, они явно думали об одном и том же. Костис не мог остаться, чтобы выяснить это. Он расспросит Ариса позже.

Ему пришлось вернуться к себе за мечом и нагрудником. Затем Костис поспешил в караулку перед покоями царицы, где отстегнул меч с пояса и отдал его одному из охранников. Служанка, которая явно ожидала его, провела Костис через лабиринт комнат и коридоров в прихожую перед царской спальней.

Там находились царица с Орноном.

— Он терпит все это только ради вас, Ваше Величество.

— Ваши слова ставят под сомнение его власть, господин посол. — Голос царицы был холоден, как лед.

— Ваше Величество, я хочу сказать, что никогда не видел, чтобы он выполнял приказы, и очень редко, чтобы он следовал чужим советам. Тем не менее, если бы вы смогли вертеть им вокруг пальца и даже загнать под каблук, я был бы вечно вам признателен. Тогда я смогу умереть счастливым человеком.

Царица усмехнулась в ответ на это признание, Орнон улыбнулся в ответ, но снова помрачнел.

— Его здоровье серьезно пошатнулось, Ваше Величество. Его конституция уже не та, что раньше…

— После того, как я отрубила ему руку.

— После того, как вы отрубили ему руку. — ни один из них не собирался изъясняться обиняками. — Рана не серьезна, но если в нее попадет инфекция, он окажется в опасности, а мы не можем позволить себе потерять его. Ваше Величество может использовать другие меры, оставив эту про запас. Конечно, решение остается за вами.

А вот в этом Костис сомневался. Эддис держал меч у горла Аттолии, и Костис слышал, что подписанный царицей договор наделяет посла полномочиями, превосходящими власть царицы. Царица все еще размышляла, что-то посчитывая в уме. Орнон продолжал:

— Я видел, как он прыгает на каменные плиты двора с высоты четырех этажей, и я слышал, как он однажды признался, что хотел бы проверить, сможет ли он преодолеть большую высоту. Он всегда прыгает, Ваше Величество. У Воров напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Я прошу вас воспользоваться моим советом.

— Вы могли бы вызвать их под свою ответственность.

— Я бы никогда не посмел.

Еще как посмел бы, но Орнон не собирался сдаваться, пока царица не согласится. Он снова улыбнулся:

— Он принял некоторые ограничения, но это не значит, что они не раздражают его. Но если они будут исходить из другого источника, ему легче будет их переносить.

— Почему?

— Главным образом потому, что он сможет жаловаться на них.

Царица кивнула, наконец соглашаясь с ним.

— Итак, мы пришли к согласию.

— Да.

Костис и его провожатая поспешно отступили в сторону, и лейтенант склонил голову, когда царица прошла мимо него. Когда она исчезла, он направился к двери спальни, но остановился, когда Орнон поймал его за рукав.

— Главная цель твоей жизни — проследить, чтобы царь оставался в постели. Задание ясно, лейтенант?

— Да, сэр, — ответил Костис, удивленный странному приказу, но слишком хорошо выдрессированный, чтобы задавать вопросы.

Орнон, улыбаясь уголками рта, ответил на незаданный вопрос:

— Очевидно, что Его Величество не собирается принимать советы своих придворных и, скорее всего, пошлет их к черту. Он так же не примет моих советов, но может оказаться более внимателен к твоим. Если он рассердится на тебя и прикажет казнить, ну, тогда мы не очень много потеряем. С политической точки зрения, я имею в виду, — добавил Орнон.

— Конечно, сэр, — вежливо согласился Костис.

— Я предлагаю испробовать все возможные способы, которые сочтешь эффективными, в том числе удар кувшином для умывания по голове. Служанки Ее Величества подлили ему опиума в суп, но это было краткосрочное решение. Он снова отправился бродить по дворцу после полуночи, когда Ее Величество и все слуги заснули. Сделай все возможное, лейтенант, и не слишком беспокойся, если он пригрозит казнить тебя, потому что, если ты потерпишь неудачу, царица обязательно снимет с тебя голову.

Орнон ободряюще похлопал Костиса по плечу и отступил в сторону, давая ему пройти.

Даже с другого конца комнаты был заметно, что царю стало хуже. Он лежал в постели, повернув голову в сторону. Его лицо было бледным, а обычно смуглая кожа пожелтела. Его глаза, когда он открыл их, показались Костису слишком блестящими.

— Что ты здесь делаешь? — спросил царь, не поднимая головы.

Костис вежливо поклонился.

— Я здесь, чтобы убедить вас оставаться в постели, Ваше Величество. Потому что если это оскорбит вас, и вы прикажете казнить меня, это не будет существенной потерей. С политической точки зрения.

Евгенидис улыбнулся.

— Ты говорил с Орноном.

— Да, Ваше Величество, — ответил Костис все так же официально.

— Полагаю, если я встану, ты будешь наказан?

— Так мне обещали, Ваше Величество.

— Тебе не стоит беспокоиться. Сейчас мне не до танцев. Тебе досталась синекура, до смешного легкая работа. — царь зевнул.

Вскоре он уснул, оставив Костиса в состоянии облегчения и одновременно уныния, потому что сидеть в царской спальне было невыносимо скучно.

Царь почивал большую часть утра. Незадолго до полудня он проснулся с придушенным стоном, но если это и был кошмар, он легко развеялся. Потом Его Величество съел немного супа, подозрительно принюхиваясь и, вероятно, подозревая, что Фрезина добавила в тарелку опиум, и вскоре снова заснул. Проснувшись во второй половине дня, он выглядел лучше, но покой Костиса длился не долго. Царь скучал и был раздражителен, бросая на Костиса мрачные взгляды из своего угла. Костис всей кожей ощущал приближение казни. Он не смел по совету Орнона отдубасить царя по голове и подозревал, что ничто другое не сможет удержать Евгенидиса в постели.

Его спасла Фрезина. Она пришла посидеть с царем и попросила Костиса поставить ближе к кровати низкий мягкий табурет. Она наклонилась и положила руку на лоб царя. Тот ответил раздраженным сопением.

— Если бы я вежливо попросил вас уйти?

— Нет, мой дорогой. Я очень привязалась к этому лейтенанту и не хочу смотреть, как он бьется над непосильной задачей. Я просто побуду здесь минутку, чтобы убедиться, что вы не переутомляетесь.

— И подольете опиум в мою еду? Во второй раз это вам с рук не сойдет.

— Я знаю, — сказала Фрезина. — Очень жаль.

Царь задумчиво посмотрел на нее.

— Знаете, это даже смешно.

Фрезина сложила руки на коленях и смотрела на него ласково и безмятежно. Евгенидис признал свое поражение.

— Тогда расскажите мне историю, — предложил он. — Надо же меня чем-то занять.

— Историю? — удивилась Фрезина. — Почему вы решили, что я умею рассказывать истории?

— Инсайдерская информация, — ответил царь. — Начинайте.

Фрезина попыталась протестовать.

— Историю или я встаю, — пригрозил царь и отбросил покрывало в сторону.

Пришла очередь Фрезины признать свое поражение.

— Хорошо, — она поправила покрывло. — Но я помню только одну.

— Надеюсь, не поучительную.

— Что вы хотите сказать, господин мой? — снова удивилась Фрезина.

— Я хочу сказать, что не хочу появляться в этой драме. И не хочу слушать историю о своенравном мальчике, который сначала рубит головы своим верным слугам, а потом исправляется и вырастает, чтобы стать образцом нравственности и благонравия.

Фрезина улыбнулась.

— Вы бы так не сделали, мой господин.

— А мог бы. Помнится, я не раз предлагал царице Эддиса заняться казнями.

— Вы бы не совершили подобных вещей, мой господин, — спокойно повторила Фрезина.

— Нет, я бы не стал. Терпеть не могу убивать людей. Но этот секрет вы должны держать при себе, потому что царю все равно приходится убивать людей, нравится ему это или нет. Это еще одна причина, по которой ни один здравомыслящий человек не согласится стать царем.

Фрезина болезненно поморщилась от горькой шутки царя, но спорить не стала:

— Очень жаль.

— Начинайте уже. Но только не поучительную.

— Ни в коем случае, — согласилась Фрезина. — Знаете ли вы историю Климана и Геростенеса?

— Нет.

— Не удивительно. Это история из Каппадокии на севере, где я выросла. Это очень далеко отсюда.

— Я там был.

— В самом деле? Не многие могут этим похвастаться.

— Мне было шесть лет. Мой дед взял меня с собой. Я не запомнил ничего, кроме каменных башен.

— Ну, что ж. В старые времена Климан был царем всех каппадокийцев. Он был великим царем, могущественным правителем, уважаемым всеми вокруг.

— Теперь я знаю, что это не про меня.

— Тише, — сказала Фрезина и начала свой рассказ.

Фрезина улыбнулась и привела пример:

— Я так и знал, что должен появиться в этой истории, — вставил Евгенидис.

— О, нет, — заверила его Фрезина. — Этот молодой человек был очень послушным.

— Ой.

— Хотя и очень смелым.

— Тогда это точно не про меня, — прошептал Евгенидис в подушку.

— Тише.

— Тогда чем его новая жизнь отличалась от рабства? — спросил Евгенидис.

— Я думаю, разница заключалась в возможности свободного выбора, — мягко сказала Фрезина.

Царь отвернулся.

— Еще раз перебьете меня, и не услышите конца сказки, — предупредила служанка.

— Да, Фрезина.

Когда она вздохнула, чтобы продолжать, он опередил ее:

— Напомнить тебе, что я царь?

Она с раздражением вздохнула.

— А я упрямая старуха, и мальчику, лежащему в лихорадке, который хочет услышать историю, не следует перебивать меня, царь он или не царь.

— Я не мальчик, — возмущенно возразил Евгенидис.

— Мальчик, — сказала Фрезина. — И вы и ваша жена просто младенцы рядом с такой старухой, как я.

Евгенидис хмыкнул в знак несогласия, но держал рот закрытым, поэтому Фрезина продолжила свой рассказ.

Царь, лежа на кровати, бросил на Фрезину смущенный взгляд, но ничего не сказал.

— Фрезина, — подозрительно вежливо сказал Евгенидис. — Я хотел бы услышать историю со счастливым концом. Эта мне совсем не нравится. Расскажи другую.

Фрезина проигнорировала его. Царь надулся, но продолжал слушать, стиснув зубы.

— Фрезина… — Царь казался не на шутку встревоженным.

Костис никогда не попадал в положение Климана или Геростенеса. Он с сочувствием посмотрел на Фрезину, но она мечтательно глядела перед собой, совершенно не замечая беспокойства Евгенидиса.

— Вот почему, — сказал она, — Геростенес ударил Климана по голове амфорой.

— Ха, — с облегчением выдохнул царь.

Фрезина сделала вид, что не заметила этого, как не заметила тревоги царя. Она продолжала:

— Спасибо, Фрезина, — смиренно сказал царь.

— Вместо «спасибо» лучше съешьте супа и поспите немного.

— В него подмешали маковый сок?

Фрезина покачала головой.

— Хорошо. Мы с женой пришли к согласию, что меня травят исключительно по моей собственной вине.

Фрезина пошла за порцией супа.

К тому времени, когда царь немного поел, он признался, что утомлен и снова заснул. Костис был почти счастлив. Ближе к вечеру царица пришла посидеть с мужем и отослала Костиса в караулку. Потом прибыл Телеус со сменой караула и сказал, что Костис может идти отдыхать.

Сумерки сгущались, когда Костис пересек большой двор позади публичных помещений дворца. Костис подавил зевок, удивляясь, каким усталым он чувствует себя после дня ничегонеделания. В глубине двора он поднялся на галерею, которая соединяла парадные залы со сложным лабиринтом зданий, в которых располагались жилые покои придворных. С восточной стороны находился проход, ведущий в обход парадных залов к террасе. С террасы по нескольким крутым лестницам можно было спуститься вниз к казармам и дворам царской гвардии.

Усталый и вспотевший, он перешагнул через несколько расколотых кусков черепицы, вероятно, сорвавшихся с крыши над террасой. Когда за его спиной раздался резкий треск, он проворно прыгнул вперед, чтобы увернуться от новой порции черепицы, летевшей на него сверху. Он осмотрел беспорядок на террасе, с тоской подумал о послеобеденном сне, и пошел в хозяйственное управление сообщить о неполадках секретарю.

Проснувшись поздно вечером и чувствуя себя ужасно голодным, он направился в столовую. Гвардеец, сидевший сегодня утром по левую руку от него, махнул, приглашая присоединиться. Он так и сделал, сначала налив себе кружку вина.

Сидевший рядом Домисидон поднял голову и объявил:

— К нам пожаловала царская болонка.

Охранник рядом с Костисом рассмеялся, но потом остановился.

— Прости, Костис, это не твоя вина. Ты знаешь, что с тобой будет дальше?

Костис задумался.

— Понятия не имею. Мне до чертиков надоело быть фальшивым лейтенантом. Я думаю, они могут отправить меня в какой-нибудь пограничный форт, может быть, даже в Прокер на севере. Всякое может случиться.

— Но ведь ты спас жизнь царя…

— Не совсем, — признался Костис. — Вообще-то, он справился без меня.

— Конечно. Я забыл.

Он хлопнул Костиса по плечу и добродушно подтолкнул локтем. Но за этим добродушием крылось нечто иное, сочувствие, может быть. Костису не хотелось спрашивать напрямую, тем более не хотелось становиться объектом всеобщей жалости. Он боялся, что ответ ему не понравится. Костис извинился и пошел искать Аристогетона.