Царствие Снегиря

3.

– Вы знакомы, вот, Василий Васильевич, permettez moi de vous presantes, Олег Снегирев, возмутитель миров и пространств, так сказать, любопытный весьма человек, – Лев Николаевич сделал приглашающий жест и застыл в почтительном полупоклоне.

– А-а-а, как же как же, слыхал, vrait enchantement, – Розанов протянул Снегиреву руку и коротко пожав, тут же выдернул и спрятал ее за спиной.

– Может присядем, господа, – Олег сделал шаг в сторону, пропуская гостей в большую оранжерею.

– Василий Васильевич, тут герр Снегирев меня прошлый раз изволили принимать в чудеснейшем, pardonez moi, виртуальном саду, вернее в парке, с превосходным среднерусским ландшафтом, вам бы определенно понравилось.

– А почему, милейший Лев Николаевич, вы записали нашего уважаемого хозяина в немцы? – Розанов недоуменно приподнял брови.

– А потому, Василий Васильевич, что сам герр Снегирев в некотором роде отрекся от своего полученного крещением православного имени и добровольно записался в пруссаки, присвоив себе их имя, вроде Ольгиса Фогеля.

– Это действительно соответствует? – Розанов с нескрываемым любопытством взглянул на Снегирева.

– Да, господа… – Олег густо покраснел, – это, понимаете…

– Понимаем, – Гумилев перебил заикающегося Снегирева, – мы понимаем, что это вроде компенсации за недополученных в детстве оловянных солдатиков, за недоигранных во дворе казаков-разбойников.

– Вы, любезный Лев Николаевич, опять все на Фройда валите, – заметил Розанов, усаживаясь в садовое кресло из плетеной соломы, – вечно вы, друг мой, увлекаетесь, то Ницше, то Марксом, то Фройдом, прости Господи…

– Марксом не увлекался никогда, если позволите.

– Да ладно вам. Вы же понимаете, я это так…

Гумилев тоже уселся в кресло, и достав из внутреннего кармана серебряный портсигар, закурил тонкую коричневую сигаретку.

– Не желают ли господа коньяку, водки, закусок, чаю? – спросил Олег, продолжая стоять.

– Давайте чаю, – сказал Розанов.

– А я водочки, – нараспев попросил Гумилев, – и икры свежей паюсной, будьте так добры, распорядитесь милейший Олег Владимирович.

Гости приумолкли на минуту, разглядывая пологие склоны поймы реки Пахры, желтеющие осенние березки, желто-красный осинник и кусты бузины, отяжелевшие от ярко-красных гроздей мелкой ягоды, годящейся разве что только для стрельбы из трубочника во время детских игр в войну.

– А знаете что, господа, – Розанов прервал молчанье, когда стюард ловко сервировал чайный садовый столик и удалился в свое неведомое завиртуальное пространство, – знаете, чего не хватает?

– Где? – переспросил Гумилев.

– В этой природе, в этом бесконечно прекрасном парке, господа!

– Чего же, Василий Васильевич?

– Людей! Детей, коровок с пастухом, девушки с лукошком, чтобы по осиннику грибочки собирала… Это как у Поленова есть варианты Московского дворика с курами и без кур… Так вот без кур, картина, извините, проигрывает.

– Вы правы, как всегда, что касается вопросов внешне – эстетических, – сказал Гумилев, мирно закусывая икоркой.

– А-а-а, вы опять…

Между профессорами повисла какая то напряженная только им двоим понятная пауза.

– Так что же наш Олег Владимирович замолчал. Не развлекает нас – стариков?

– Я господа, давно хотел вас спросить… Олег замялся.

– Да что вы, как красна девица, ей богу, – заворчал Гумилев, – как со всем миром воевать, так он герой, а с русскими профессорами, поговорить, так заикается, как студент на экзамене, тот, что шпаргалки в кармане перепутал.

– Я снова насчет пассионарности.

– И что же, – ну! – как бы подталкивая Олега, почти прикрикнул в нетерпении Гумилев.

– Куда она ушла из двухсот миллионного населения? Ведь всегда есть носители пассионарности! А тут – тотальное нежелание…

– Вы прям как истый немец, все тотальное, да тотальное у вас! – передразнил Олега Гумилев.

– Не придирайтесь, Лев Николаевич, – сдерживая товарища, вмешался Василий Васильевич, – ну продолжайте, про пассионарность, только без немецких слов, не то у нашего уважаемого профессора Гумилева на них отрицательная реакция.

– Я хочу спросить, господа, правильно ли я понимаю, что в отдельные периоды истории, носителями пассионарности могут быть разные социальные группы?

– Ну это вы батенька хотите что бы мы – два профессора, положительно подтвердили ваше сакральное знание, что дважды два – четыре?

– Вы сегодня просто раздражены, Лев Николаевич, пусть молодой человек выскажется,

– Розанов примиряюще остановил напор иронии своего коллеги, – говорите, Олег Владимирович, мы вас боле не станем перебивать, mes parole!

– Так вот, мне кажется, что в девяностые годах двадцатого века в России пассионарность сосредоточилась в массе русского криминалитета… Это как бы явилось следствием проигранной "холодной" войны, когда масса солдат, кои всегда по определению являются пассионариями – не пали на полях сражений, но при поражении страны, остались живы… И тут возник парадокс – если до этого уникального пока еще в истории события -завершения первой в истории "холодной" войны – пассионарии погибали на полях битв, и следственно, побежденные страны не знали проблем криминального коллапса, то тут – впервые, последствия поражения пришлось пережить всем живым и здоровым воинам, которых страна готовила к победе, но не дала им ее.

– И?

– И?

– И воины эти почти все – набросились на свою Родину, обратившись из верных ее солдат в разбойников и грабителей.

– В этом что то есть, – сказал Василий Васильевич, – лениво сползая в кресле и вытягивая скрещенные в лодыжках ноги.

– Это опять что-то из области дважды два, – не унимался Гумилев.

– Да я и не претендую, – слегка обиженно ответил Олег.

– Знаете, что, уважаемый… – подал голос из своего кресла Василий Васильевич. В раздумьи почесывая за ухом и морща лицо в какой то лениво-кошачьей гримасе, свидетельствующей о полной расслабленности и не скованности чувств, он медленно продолжал, – знаете что! Русский народ не выдержал искушения элементарным воровством. И это произошло в весьма неблагоприятный момент при совпадении самых неблагоприятных факторов. Сперва народ выдерживали, словно сусло или дрожжи – в условиях жестко – спартанских, в условиях более чем аскетических, а потом, когда он – народ, и это в середине двадцатого – то века, когда рядом – в соседних странах люди наслаждались всеми мыслимыми и немыслимыми благами, и вот именно тогда пришло искушение. И народ не выдержал его. Вино, золото, виллы, автомобили, женщины, роскошная жизнь, все это стало приоритетом, оттеснив примат социальной справедливости.

– Василий Васильевич, в тэ-о-о-рии, это все правильно, но мне в отличие от вас, пришлось физически пожить при их этом социализме, – перебил Розанова Гумилев, – и я был свидетелем того, как сами носители идеи примата социальной справедливости, как сами жрецы социализма – секретари ихней партии, потихоньку развращались и предавались греху вожделения не коммунизма для всех в неопределенном будущем, а изобилия для себя в реальном настоящем…

– Так вот и я, – уже нетерпеливо прервал мэтра Олег, – вот и я решил, что можно соединить изобилие с социальной справедливостью.

– Нет, батенька, вами двигали мотивы мести. Вам хотелось навести порядок не а-ля Сен Симон с Карлом Марксом, а а-ля Олег Снегирев с Иосифом Сталиным, причем не из вашей идейности, а из ваших, пардон, ревности и зависти, – не так разве? – почти выпалил Гумилев.

Олег вспыхнул лицом, от хлынувшей в голову крови, но не нашелся что ответить.

– Да, да, батенька, неужели вы не знали. Что за каждым вашим шагом внимательно следят? Ну что молчите? С одной стороны вам удалось преодолеть самые несокрушимые и непреодолимые барьеры, что свидетельствует в пользу вашего неоспоримого ума, а с другой стороны проявили какую то совсем детскую невинность мышления… Вроде как -брошу недоеденную котлетку за шкаф – мама не заметит.

– Все он знал, Лев Николаевич, просто для него, как и для любого русского – знание и вера категории суть разные, что нас от немцев и отличает. Вот кстати и странно, что он в пруссаки вдруг решил записаться…

Сами того не замечая, Розанов с Гумилевым вдруг принялись обсуждать его – Олега Снегирева в третьем лице, как будто уже списанного за борт, снятого с довольствия и вычеркнутого из списков.

– А почему же мне тогда было по-по-зволено? – с каким то отчаянием спросил Олег.

– А потому что макромир с микромиром – суть одно, и время так же относительно, как и физически наблюдаемое событие…

– То есть ничего не было?

– Ну как же не было! Было, но можно сделать и так, что то что было – как бы и не было уже, – сказал Гумилев.

– Вот вы никогда не задумывались, почему церковь учит, что грех помыслом так же страшен как и грех действием? Помните, как Господь говорил о прелюбодеянии? Тот кто в мыслях прелюбодействовал с этой или той женщиной, он как бы и на самом деле уже прелюбодействовал! – вступил в разговор Василий Васильевич.

– Да, так вроде.

– Поэтому, тех людей, которых вы убили, или поручили убить своим солдатам – этим чертям, даже если отменить событие, они уже были убиты в вашей голове. Они уже пережили ужас смерти.

– Значит я неисправимый, обреченный грешник, и все напрасно?

– Не знаем, – почти хором ответили гости.

– Важно всегда помнить одно, что вы переступили, Олег, "Мне отмщение, и Аз воздам". А вы влезли в чужую прерогативу, – сказал Розанов.

– Что же мне теперь делать? – спросил Олег, не ожидая никакого положительного ответа.

Гости встали из кресел и по тропинке направились вниз к реке.

– А покажите опять рай, хоть немножко, – крикнул им вдогонку Олег.

И увидел: По дорожке, смешно раскачиваясь на неокрепших ножках навстречу ему бежала дочка. Она бежала, раскрыв объятья и хохотала, – Па-а-а-почка!