Больше не плачь, мой робот

Четверо, которые вернулись

Свет просвечивал сквозь пластиковые вставки двери Роуи. Выйдя из своего офиса я приостановился, удивившись, что он задержался так допоздна. Сам я засиделся над сметами и думал, что все уже давно ушли домой. Повинуясь внезапному порыву, я подошел и постучал.

– Войдите. – Это был тот самый его невыразительный, усталый тон, который стал мне слишком хорошо знаком.

Роуи сидел за своим столом, упершись локтями в неопрятную, замусоренную столешницу и обхватив свою косматую голову руками. Он вгляделся в меня из-под густых седых бровей.

– А, Герб. Только уходишь? – Он откинулся на стуле, и по тому, как медленно, одеревенело сделал это, я понял, что он долго просидел в этой задумчивой позе.

Я кивнул.

– Уже поздно, Фрэнк. Все остальные ушли домой. – Я несколько секунд молча смотрел на него. – Фрэнк, ты опять изводишь себя. Ты что, никогда не перестанешь?

– Не знаю, – ответил Роуи. Он потер лоб своими шишковатыми пальцами и вздохнул. – Я тут размышлял, Герб… Марс скоро снова проходит самую близкую к Земле точку, и я подумал…

– Ты мучаешь себя этим уже семь лет, – сказал я ему. – Семь лет, Фрэнк. Спустя столько времени уже не может быть никакой надежды. Тебе надо забыть про «Космический патруль».

– Забыть? – чуть не прокричал Роуи. Глубокие морщины у него на лице исказились в выражении муки. – Забыть пятнадцать лет, которые я потратил на конструирование и усовершенствование корабля? Забыть людей, которые полетели на нем? Забыть Джимми? – Он резко отодвинул свой стул и прошагал к окну позади стола, где встал, устремив взгляд в сгущающиеся сумерки.

Я смотрел на него, немного потрясенный вызванной мною эмоциональной вспышкой. Я знал о его чувствах в отношении потери «Космического патруля» и всех астронавтов, которые были на нем, включая его сына Джимми, но не догадывался, что спустя семь лет он все еще так сильно страдает.

Я теперь взирал на него с новой глубиной понимания. Он стоял у окна, склонив свою косматую голову. Впервые до меня дошло, что волосы у него почти все белые, и что его плотная фигура как-то обрюзгла, а плечи ссутулились. И впервые я начал полностью сознавать, что он старый – старый и несчастный.

Через окно была видна неоновая вывеска на воротах, такая знакомая вывеска, которая гласила: «Ракетостроительное предприятие Роуи. Главный цех». И мне была видна часть заводских зданий, чьи длинные корпуса тонули в сгущающейся темноте. И на фоне этого внешнего свидетельства процветания Роуи стоял, как символ тщетности, ибо без счастья не может быть настоящего успеха.

Я подумал о долгих годах работы, надежды и вдохновения, которые лежали за спиной Роуи, и с грустью осознал, что если брать его собственную жизнь, все это было растрачено впустую. Для всех, разумеется, он был воплощением успеха, ибо ракеты, которые он сконструировал и построил, уже начали бороздить разреженные просторы стратосферы, соединяя самые дальние уголки Земли посредством нескольких часов полета. Он войдет в историю как изобретатель первого успешного ракетного двигателя, как строитель первого космического судна, оправившегося за пределы Земли. Но что касается Джимми, единственного человека, который для него важнее всего на свете, знаю, что он всегда чувствовал, что потерпел неудачу.

Сочувствие побуждало меня оставаться с Роуи все те нелегкие годы, в течение которых он разрабатывал и усовершенствовал свой ракетный двигатель. Я видел, как исчезают мои сбережения, как уже давно исчезли его, в ненасытной утробе тех первых экспериментов. И моя вера в него ни разу не поколебалась, даже после того, как растаял последний цент, а успех все еще оставался лишь смутной надеждой. Я пошел и каким-то чудом, которому до сих пор не устаю поражаться, выпросил, вымолил еще средств. И я ни разу не изменил своей вере; ни в качестве управляющего делами Роуи, когда управлять было нечем, ни теперь, в качестве партнера в отрасли, стоящей миллионы.

Промежуточный период не был легким. Роуи смотрел вперед глазами мечтателя; полеты в стратосфере были лишь первым шагом в его планах. Даже когда я еще только пытался заинтересовать сомневающийся мир первыми ненадежными ракетами, он уже начал работать над «Космическим патрулем». И последовали пятнадцать лет тонкого балансирования между оперяющейся отраслью с одной стороны и, казалось бы, ненасытными требованиями экспериментов Роуи с другой. Но в конце, ценой множества седых волос и бессонных ночей, я довел дело до конца. «Космический патруль» стал реальностью, и молодая оперяющаяся отрасль обещала превратиться в гиганта.

Роуи отвернулся от окна. На мгновение взгляд его серых глаз встретился с моим, но он тут же отвел его.

– Прости, что сорвался на тебя, Герб. Я знаю, что ты хотел как лучше. – Он сделал глубокий вдох и пожал плечами. – Наверное, я старею – слишком много живу прошлым.

– Ничего страшного, Фрэнк, – отозвался я. – Я понимаю. – И я действительно понимал как никогда раньше.

Роуи прошел к северной стене своего кабинета, которая почти полностью была увешена фотографиями в рамках. Это были фотографии «Космического патруля» и ее отважной команды до и после тех двух памятных полетов на Луну и перед отправкой на Марс. Южная стена была увешана снимками лунного пейзажа и Земли, видимой с Луны.

– Да, в этом моя беда, – прошептал Роуи, – слишком много живу прошлым… Но кто может меня винить? Джимми был всем, что осталось у меня после смерти Хелен. А «Космический патруль»… ну, ты сам знаешь, Герб, что вся моя работа над ракетами была в надежде, что однажды она приведет к такому кораблю как «Космический патруль». Это случилось, но цена в конце…

Я отвел глаза, опечаленный подавленностью в его внешности и голосе. После продолжительного молчания Роуи снова прошептал:

– Семь лет… Джимми, мальчик, что же могло произойти?

Я устремил взгляд на фотографии и задался тем же вопросом. Я увидел на снимках себя, Герба Фарнама на семь лет моложе, с гораздо меньшим количеством седины в волосах. На одной особенно большой фотографии я стоял слева от Роуи – тоже более молодого – а справа от него стоял Джимми, выше, чем отец, намного стройнее, хотя такого же крепкого телосложения, и такой же красивый, каким считала его моя старшая дочь Дорис. Вокруг нас расположились улыбающиеся герои полетов на Луну: Пол Уитон, Виктор Сорелл, Арт Кольб, Дейв Селлерс и Джон Лаудер. А на заднем плане гладкий, поблескивающий корпус «Космического патруля».

В улыбающихся лицах этих людей была храбрость первопроходцев, бесстрашие искателей приключений. В металлическом корпусе корабля была сила, громадная мощь, о чем красноречиво свидетельствовал размер реактивных турбин. И что же в результате? В результате семь лет молчания, семь лет ожидания людей и корабля, который так и не вернулся…

Лицо Роуи преобразилось, даже немного помолодело, когда он смотрел на фотографии. Это заставило меня подумать, насколько верно его собственное утверждение, что он живет в прошлом. Люди и в самом деле предпочитают жить прошлым, когда в нем больше радости, чем в настоящем. Для Роуи вся любовь, все счастье похоронены в прошлом.

И я задумался обо всех других – женах, возлюбленных, родных и друзьях – которые были связаны с людьми на борту «Космического патруля». Интересно, они тоже живут прошлым? Это была мучительная мысль, ибо я был очень хорошо знаком с мужчинами и их близкими.

Я усилием воли заставил себя вернуться к реальности. Было уже поздно, и Вера составила планы на вечер.

Я коснулся руки Роуи.

– Фрэнк, мне надо идти. Не лучше ли тебе…

Роуи устало, с некоторой долей упрямства, покачал головой.

– Нет. Мне бы хотелось побыть здесь еще, Герб. Не беспокойся обо мне. Со мной все будет хорошо.

Сильно сомневаясь в отношении последнего, я оставил его. Он все еще смотрел на фотографии, но лицо его больше не казалось помолодевшим. Он тоже вернулся к реальности.

Это было почти в конце июля. Дни, которые за этим последовали, выдались для меня напряженными, и пыль воспоминаний, растревоженная той сценой в кабинете Роуи, улеглась. Мои обязанности на заводе ни на минуту не позволяли мне расслабиться, а все свободное время было занято различными светскими мероприятиями. Я практически не бывал дома; у Веры, моей жены, всегда были планы или приглашения куда-нибудь, а сам дом казался ни больше ни меньше, чем полустанком для временной остановки вереницы молодых людей Бет и Андреа. Нет, я не возражал против последнего, просто меня беспокоил контраст между Бет и Андреа с одной стороны, и Дорис с другой.

Ничуть не менее красивая и обаятельная, чем ее сестры, Дорис, старшая, была очень тихой и серьезной. Она почти не участвовала в светских развлечениях и очень редко куда-либо выходила. Она писала аспирантскую работу по литературе, намереваясь со временем стать учителем, и это как будто поглощало ее целиком, исключая все остальное… или, по крайней мере, так в то время казалось. Я принадлежу к тем мужчинам, которым трудно понять женщин, и сие еще больше осложнялось тем фактом, что в моей семье их четверо. Я часто сетовал на то, что у меня нет сына, хотя в последние годы это компенсировалось тем, что произошло с Джимми – Джимми, который настоял на своем участии в том злополучном полете на Марс.

В середине октября пришла исключительной важности новость, которую мне принес не кто иной как сам Роуи. Была середина дня, и я сидел, зарывшись носом в стопку отчетов, когда он ворвался ко мне в кабинет, такой взбудораженный, каким я его никогда не видел. Несколько секунд он все никак не мог заговорить, но потом слова полились из него.

– Герб… «Космический патруль»! «Космический патруль»! Он вернулся!

Я вытаращился на Роуи, слишком ошеломленный, чтобы сразу отреагировать. Потом вскочил на ноги, возбужденный не меньше него.

Когда Роуи достаточно успокоился, то объяснил, что у него в кабинете был включен телевизор, и все новостные станции объявили о возвращении «Космического патруля». Местом приземления был Грант Филд.

– Скорее! Идем! – закончил он.

Мы напрочь забыли про то, что на дворе осень и холодно и, не надев пальто и шляпы, как безумные, помчались к посадочной платформе на крыше здания, оставляя позади себя потрясенных и испуганных сотрудников. Выкрикивая бессвязные распоряжения служащим гаража, я велел вывести свой двухместный самолет, мы с Роуи буквально вскочили в него, и я резко поднял маленькое судно в воздух.

И как раз вовремя. Целый рой легких самолетов был уже на пути к Филду. И когда я приземлил судно, то лишь на несколько секунд опередил эскадрилью воздушной полиции, которая прибыла, дабы воспрепятствовать дальнейшему наплыву любопытных.

Полицейский в зеленой форме полиции Филда подбежал к нам, крича, чтоб мы покинули поле. Мы быстро назвались. Упоминание имени Роуи и один взгляд на его лицо остановили дальнейшие возражения. Без колебаний полицейский Филда повернулся и повел нас к административному зданию. Именно туда, по его словам, астронавтов с «Космического патруля» отвели после приземления.

Полицейский был молодым парнем с чувством собственного достоинства и он, я уверен, предпочел бы пристойный бодрый шаг, но мы с Роуи подгоняли его, вынудив вначале побежать трусцой, а потом и вовсе перейти на быстрый бег. Я был, конечно же, охвачен возбуждением и нетерпением, но Роуи, тот просто дрожал. Он походил на человека, который вот-вот обретет свой долгожданный личный рай. Он спотыкался на бегу, глаза его, широко открытые и немигающие, были устремлены на административное здание, и между тяжелыми прерывистыми вздохами он бормотал снова и снова: «Джимми… Джимми, мальчик!»

Это, без сомнения, был величайший момент в его жизни – своего рода кульминация. Возвращение двух самых важных составляющих его жизни – Джимми и «Космического патруля». Я всей душой надеялся, что он не будет разочарован. Казалось просто невозможным, что все астронавты, которые были на борту корабля, могли вернуться целыми и невредимыми после опасностей семи лет. Наверняка, кто-то из них был потерян. И если один из них Джимми… что ж, для Роуи это будет равносильно концу света. Семь лет ожидания, вознагражденные, в конце концов, безграничной скорбью… Напряжение росло во мне по мере того, как административное здание приближалось.

Еще я испытывал чувство благоговейного, нетерпеливого ожидания. Исследователи вернулись из другого мира. Какие необыкновенные чудеса они видели? Какие странные приключения пережили? И как они выглядят спустя семь лет?

Эти вопросы калейдоскопом мелькали у меня в голове, пока я бежал. А потом каждому из нас пришлось локтями прокладывать себе дорогу сквозь толпу перед дверьми администрации. Внутри было довольно тихо, хотя полицейские в зеленой филдовской форме, казалось, были повсюду.

Наконец, мы остановились перед дверью, охраняемой особенно большой группой полицейских. Офицер, сопровождавший нас, отдуваясь, дал объяснения, по всей видимости, старшему чину, и нас с Роуи завели в комнату.

Это была ярко освещенная, приятная комната, не очень большая, но показалось просторной после толпы снаружи. И тут было тихо. Думаю, вначале я заметил тишину. Только чуть позже до меня дошло, что тишина странная – напряженная и неловкая.

Мои чувства внезапно обострились. Я огляделся вокруг с растущим осознанием, что что-то не так. Группа мужчин стояла в одном конце комнаты, рядом с широкими окнами, словно солнечный свет, который вливался в них, был сейчас самой нужной в мире вещью. Сами позы их были одеревенелыми и неестественными.

Прямо напротив двери, за столом, уставленными тарелками с едой, которая, похоже, осталась почти нетронутой, сидели четверо мужчин. Я забыл про все остальное, посмотрев на них.

Сказать, что я был потрясен – значит, ничего не сказать. Это была какая-то смесь из удивления, испуга, неверия с примесью страха. Я уставился на них, открыв рот, вытаращив глаза, ей-богу, как будто эта комната была зоопарком, а эти четверо мужчин – диковинные звери из далекого уголка земли, доселе неизведанного.

Они поднялись, когда я уставился на них. Я заглушил вскрик и едва сдержался, чтобы не отступить назад. Мне кажется, я забыл в тот момент, что они люди – более того, люди, которых я очень близко знал.

Они были одеты в свободные, очень простые туники, которые мягко поблескивали в смене тонов коричневого и золотистого. Поверх туник на них было что-то вроде металлических доспехов, с которых свисал ряд предметов или инструментов, блестящих и подмигивающих на свету. Длинные как у женщин волосы струились по плечам, а нижние части лиц скрывали бороды. Видимые же части были загорелыми почти до черноты, а во впалых глазницах горели глаза, странно мрачные и угрюмые.

Я заметил эти детали первыми. Потом осознал другую, возможно, самую странную из всех.

Примерно в середине лба каждого был каким-то образом закреплен большой драгоценный камень – или, по крайней мере, это походило на драгоценный камень. Они мерцали, словно жили своей таинственной внутренней жизнью, и при этом пульсировали. Радужные оттенки вначале темнели, потом сменялись интервалом молочного свечения, ритмично повторяясь вновь и вновь. Даже если б не было этого налета чужеродности в их лицах и глазах, причудливости одеяний, уже одни эти камни делали их пугающе внеземными.

Не считая того, что они поднялись при нашем с Роуи появлении, четверо мужчин больше не шелохнулись. Они просто смотрели на нас с мрачной, бесстрастной невозмутимостью. Ощущение крайней неловкости росло во мне, сродни тому, что ощущают новые знакомые или старые друзья, которые много лет не виделись, когда не знаешь, что сказать. Но мои ощущения в тот момент здорово усиливались странностью этих четверых и тем фактом, что ни слова не было сказано. Я испытывал мучительную потребность в речи, в каком-нибудь движении, но мне казалось, что в данный момент ничто не разрядит напряжения.

Ситуация была гротескной, нереальной. Мне ничего не хотелось так сильно, как уползти прочь и спрятаться.

Я взглянул на Роуи, отчасти, чтоб увидеть его реакцию, и отчасти, чтобы смягчить напряжение. Его лицо было потрясенным, обиженным. Он был похож на человека, который стал жертвой злой шутки. Он ожидал, сознательно или нет, увидеть мужчин, более или менее как тех мужчин в поведении и одежде, какими они были семь лет назад. Но эта перемена была настолько разительной и непостижимой, что выглядела как оскорбление для его ума.

Пока я наблюдал за ним, губы Роуи зашевелились. Его глаза неуверенно скользнули по четверым, терпеливо и торжественно стоящим у стола.

– Джимми? – прошептал он. – Джимми? – Голос его был запинающимся, вопросительным.

Я перевел взгляд на четверых исследователей с внезапным удивлением. До сих пор я не воспринимал их как индивидуумов, просто как некую единую, фантастическую группу. Слова Роуи заставили меня задуматься, кто же из них кто. Я вгляделся в мрачные лица, отыскивая знакомые черты.

– Джимми? – снова прошептал Роуи. Голос его сделался умоляющим.

Из шести улетевших вернулись четверо. С замиранием сердца я задался вопросом, не является ли Джимми Роуи одним из тех двоих, что не вернулись.

Едва эта мысль успела пронестись у меня в голове, как один их четверых пошевелился и медленно, торжественно поклонился в пояс. А когда заговорил, голос его прозвучал странно, незнакомо и с акцентом.

– Здравствуй, отец.

Стало быть, это Джимми. Я ощутил холод и легкую дурноту.

Роуи вытаращил глаза. Обида в его лице росла, и мне уже стало казаться, что он вот-вот расплачется. Но огромным усилием воли он взял себя в руки и заговорил:

– Здравствуй, сын, – сказал он. Голос его был тихим. И я никогда не видел, чтоб он выглядел таким старым, как в тот момент.

Я почувствовал прикосновение к своей руке. Вздрогнув, обернулся и увидел, что ко мне подошел мужчина из группы людей, стоящих в другом конце комнаты. Я узнал в нем Филиппа Баррингера, управляющего Филда.

– Что… что вы намерены делать? – спросил он нервным шепотом. – Там толпа… репортеры…

Несмотря на его неловкую попытку, я понял, что Баррингер хотел сказать. Своим возвращением исследователи произвели громадную сенсацию. Люди захотят посмотреть на этих мужчин, которые совершили успешный полет на Марс. Они захотят устроить шум вокруг исследователей, какой обычно устраивают вокруг героев-завоевателей с незапамятных времен. А репортеры, несомненно, пожелают услышать героическую эпопею, которая лежит за семилетним отсутствием.

Но спрашивая меня, что я намерен делать, Баррингер намекал, что представить исследователей широкой публике в данном случае, решение, отнюдь, не очевидное. Он был прав, если таково было его действительное намерение. Судя по общей реакции на исследователей до сих пор, воздействие их теперешнего внешнего вида на ничего не подозревающее общество будет слишком большим потрясением.

Нужно время – немного времени, в течение которого будут сделаны приготовления для представления исследователей публике и, в особенности, их родным и близким. Таким образом, впечатление от их изменений будет несколько сглажено.

Но как этого достичь? Я был немало обескуражен той ответственностью, которую на меня так бесцеремонно взваливали. Я видел кое-какие очевидные вещи, которые должны быть сделаны, но представления не имел, как к этому подступиться. За стенами этого здания толпы любопытных, которых придется разгонять, орды жадных до сенсаций журналистов, чей голод надо утолить. Как я с ними справлюсь? Я, главным образом, бизнесмен, а не специалист по связям с общественностью как…

– Сэм Пирс! – выпалил я.

Баррингер вздрогнул.

– Что… кто…

– Не важно, – бросил я. – Отведите меня к видеофону.

– Он есть в соседней комнате, – ответил Баррингер. Окинув меня неуверенным взглядом, он повернулся и стал показывать дорогу.

Вспомнив о Сэме Пирсе, я почувствовал неимоверное облегчение. Пирс будет точно знать, что делать в этой ситуации, он специалист по отношениям с общественностью на заводе, умный и сметливый молодой человек, способный виртуозно как замять скандал, так и раздуть его.

Он был в своем кабинете, когда я позвонил. Лицезрение его худого угловатого лица на экране видеофона успокоило меня еще больше.

– Сэм, у меня есть для тебя работа, – начал я без предисловий. – Самая важная из всего, что ты когда-либо делал.

– Исследователи? – спросил он, и его голубые глаза заинтересованно вспыхнули. – Я слышал о возвращении «Космического патруля». Полагаю, вы хотите, чтоб я занялся публичным аспектом.

– В некотором роде, Сэм. Но усвой следующее: я не хочу широко рекламировать это событие. Наоборот, надо, насколько это возможно, замолчать его.

Пирс посмотрел на меня как на умалишенного. Он пригладил пятерней свои торчащие в разные стороны рыжие волосы и выпалил:

– Шеф, я не понимаю! Это грандиознейшее событие современности. Широкая гласность может принести компании миллионы. Но вы хотите замолчать его. Это бессмысленно.

– Дело в исследователях. Сэм. Это не те самые люди, которые улетели семь лет назад, – быстро объяснил я.

Глаза Пирса понимающе сузились.

– Кажется, до меня дошло, – медленно проговорил он. – Что я должен сделать?

– Во-первых, придумай какой-то способ вывезти астронавтов с Грант Филда, чтобы толпа не последовала за нами. Мне надо немного времени, чтоб сделать их презентабельными, чтобы их внешность не была такой пугающей. После этого твоей задачей будет справиться с толпой и журналистами. Так или иначе, но ты должен удовлетворить их.

Пирс задумчиво нахмурился, пятерней ероша свою рыжую гриву до тех пор, пока она не встала дыбом. Я наблюдал за ним с растущим беспокойством. Пирс никогда раньше не подводил меня. И если это случится сейчас, когда он больше всего нужен…

– Есть, шеф! – вдруг вскричал он. – Исследователи проделали долгий, тяжелый путь, верно? Они измотаны, обессилены. Им нужен отдых. Я отвечу на некоторые рутинные вопросы, которые будут заданы, и это на время удовлетворит любопытных. Что касается того, как вывезти исследователей из Грант Филда. Я отправлю за ними машину «скорой помощи», принадлежащую компании. «Скорая» – единственный вид транспорта, который наверняка пропустят туда и обратно без труда. Держите все под контролем до моего приезда.

Я договорился о приезде Сэма Пирса, и пока ждал его, коротко поговорил с Баррингером и другими. Объяснил, что пытаюсь сделать и попросил не обсуждать ситуацию с журналистами, поскольку это, скорее всего, приведет к противоречивой, нежелательной огласке. Они с готовностью согласились. Не знаю, то ли из-за моего умения убеждать, то ли из-за престижа компании, которую я представлял.

Большинство из них ушли. Я заподозрил, что большая часть из них присутствовали, главным образом, в надежде на известность, которую обретут в связи с таким знаменательным событием. А поскольку ничего такого не предвиделось, им не было причин оставаться. И, как мне показалось, они были рады покинуть комнату.

Роуи и исследователи сидели. Попыток вести беседу, явно, не было. Роуи тупо смотрел в пол. Его горе не могло быть горше, если бы Джимми вовсе не вернулся. До нас доносился приглушенный шум снаружи. Толпы вокруг росли, слышались крики и глухой рокот множества маленьких самолетов. Но здесь, внутри стояла тишина – тишина гнетущая, давящая. Как тяжело было сидеть рядом с людьми, которых ты знал много лет, и не обменяться ни словом. По крайней мере, так чувствовал я. Роуи казался слишком оглушенным своим горем, чтобы что-то чувствовать. Четверо исследователей были бесстрастными. Их расслабленные позы, казалось, указывали, что они не находят эту ситуацию ни в малейшей степени неловкой. Они были холодны, как спящие рыбины в глубоком, замерзшем пруду, не реагирующие ни на какую наживку.

Нарастающий гул голосов снаружи никак не добавлял мне спокойствия. Когда Сэм Пирс, наконец, прибыл, я уже весь издергался.

Пирс направлялся ко мне через комнату, когда заметил исследователей. Он остановился как вкопанный, словно наткнулся на невидимую стену. Глаза его расширились, и он все смотрел, смотрел. Потом повернулся ко мне с потрясенным лицом.

– Господи! – прошептал он. – Господи! Я ожидал какого-то сюрприза, но это…

– Теперь ты понимаешь? – тихо спросил я.

Пирс молча кивнул. Потом некоторым усилием воли заставил себя сосредоточиться на цели своего приезда. – «Скорая» на погрузочной платформе у заднего входа, откуда мы можем покинуть здание незамеченными. Но сначала я должен задать несколько вопросов. Они могут..?

– Думаю, да, – сказал я. Я подвел Пирса к исследователям и представил его. Они поднялись и торжественно поклонились.

Пирс сглотнул, неуверенно взглянул на меня и начал:

– Мы собираемся вывезти вас отсюда. Это разочарует множество людей, поэтому я бы хотел получить ответы на несколько вопросов, которые можно будет дать им в качестве компенсации. Вначале, – Пирс заколебался, – ваши имена.

Джимми вызвался ответить.

– Пол Уитон, Виктор Сорелл, Джон Лаудер и я, Джеймс Роуи.

– Ясно, – неловко отозвался Пирс. Он снова заколебался. – Первоначально вас было шестеро. Что случилось с еще двумя?

– Кольб и Стеллерс? Они остались.

– Остались? – Пирс потрясенно уставился на них. Да и я тоже.

– Да. Они не пожелали возвращаться.

– О. – Пирс взглянул на меня с ошеломленным выражением лица. – Еще одно… есть ли… если ли на Марсе люди?

– Да.

Ответ был простой и очень прозаичный, но я ощутил нервный трепет какого-то суеверного страха. Вот он, определенный ответ на один из извечных вопросов, которым жители нашей планеты задавались в отношении Марса. И все же, учитывая перемены, произошедшие с исследователями вследствие контакта с этими инопланетными существами, это, скорее, встревожило меня, чем приятно взволновало.

Пирс продолжал.

– Марсиане… они выглядят как мы?

– В некоторых смыслах, – уклончиво ответил Джимми.

– А города там есть?

– Есть руины городов. Но в нашем понимании этого слова в настоящее время – нет. Эантии – марсиане – переросли их.

Пирс снова поглядел на меня, его голубые глаза потемнели. Эантии, которые переросли города… Что же, мрачно гадал я, на самом деле представляет собой Марс? Джимми отвечал на вопросы довольно охотно, но в действительности, открывал очень мало. А в том, что открывал, таились намеки, которые… тревожили.

– И еще одно, – сказал Пирс. – Почему вас не было семь лет?

– «Космический патруль» был сильно поврежден во время приземления. Часть времени – не считая проведенного в пути – ушла на ремонт. Остальная часть… эантии очень много всего знают. Мы остались, чтобы научиться.

Пирс сделал глубокий вдох и выпрямился. У него был вид человека, которому позволили одним глазком взглянуть на неизведанное, и он не знает, испытывает благоговение или страх перед тем, что видел, но не понимает.

– Полагаю, это все. Я подретуширую, где необходимо.

Мы были готовы ухать. Я задержался, только чтобы поговорить с Баррингером по поводу «Космического патруля». Корабль надлежало переместить в ангар и некоторое время держать под строгим карантином. Мой же самолет, на котором мы с Роуи прилетели в Филд, определить на стоянку до тех пор, пока я не пришлю кого-нибудь его забрать.

Я чувствовал себя виноватым, что оставляю Пирса справляться со всем одному, но по тому, как мне пришлось поддерживать Роуи, когда мы шли туда, где ждала «скорая», я понял, что не могу поступить иначе. Роуи нужна моя помощь в том, что ждет впереди, а я не могу находиться в двух местах одновременно. «Скорая» была смешанным гиро-реактивным судном. Вертящиеся лопасти мягко подняли нас в воздух, и самолет понес нас в сторону загородного дома Роуи.

Прошло два дня, которые я целиком провел в доме Роуи, отправляясь в постель таким измотанным, что едва хватало сил раздеться.

Было сделано все, чтобы привести исследователей в презентабельный вид. Их одели в цивилизованную одежду, волосы и бороды подстригли. Можно было, конечно, совсем сбрить бороды, но тогда бледность щек и подбородков сильно контрастировала бы с дочерна загорелыми открытыми частями лиц.

Конечный результат, хоть и представлял собой огромное улучшение в сравнении с их прежним внешним видом, не мог удовлетворить меня полностью. Было две вещи, с которыми ничего нельзя было сделать. Первая – это их полнейшая отстраненность и безразличие, словно они жили и двигались в своем собственном мире. Они с готовностью отвечали, когда их о чем-то спрашивали или заговаривали с ними, но по своей инициативе не произносили ни слова. В них не было воодушевления, подлинного дружелюбия. Они были вежливы и обходительны, но в остальном вполне могли сойти за марионеток в человеческий рост, которые двигаются только когда их дергают за веревочки.

Второй вещью были их драгоценные камни, или чем они там являлись. Они выглядели прочно закрепленными. Норрис Трейн, врач Роуи и близкий друг нас обоих, имел случай обследовать эти камни и сообщил, что они вживлены прямо в плоть и кости лбов, и удалить их можно было разве что с помощью какого-то хирургического чуда.

В первый же день я связался с родными и друзьями исследователей, и организовал встречу. Я бы предпочел подождать несколько недель в надежде, что возвращение в земное окружение вернет мужчин в нормальное состояние, но зная, как, должно быть, не терпится их семьям снова увидеть их, понимал, что это только приведет к недопониманию. Кроме того, было бы чересчур сильное давление и от других групп. Единственное, что я мог сделать, это позволить Пирсу выступить в качестве своего рода воздушной подушки между исследователями и всеми теми, с кем они вступят в контакт.

Я очень сильно зависел от Пирса. Он сотворил чудо в Грант Филде, справившись с толпой и газетчиками без каких бы то ни было неприятных последствий. По новостям в день приземления просто сообщили, что исследователи слишком сильно ослабели физически после долгого полета на Землю и будут изолированы до тех пор, пока полностью не восстановятся. В остальном они удовлетворились той информацией, которую Пирс им предоставил.

Отсрочка, однако, была лишь временной, ибо мы с Пирсом прекрасно понимали, что долго газетчиков этим не удержать. Но мы уже составили более или менее определенные планы для пресс-конференции.

Воссоединение между исследователями и их родными и друзьями имело место во второй половине третьего дня. Пирс организовал все с тщательностью шоумена. Исследователей одели в яркую, неофициальную спортивную одежду, а гостиная была украшена цветами. Пирс был особенно доволен тем, что этот осенний день выдался ясным и солнечным, и утверждал, что психологический эффект этого поможет сгладить то странное, фантастическое впечатление, которое производят вернувшиеся астронавты.

Мы с Пирсом постарались сделать так, чтоб группа гостей была как можно меньше, но это оказалось нелегко. Во-первых, моя семья настояла на том, чтобы присутствовать, в особенности, Дорис. А во-вторых, многие люди, которых мы пригласили, необдуманно привели с собой друзей.

Я был напряжен и встревожен, когда люди начали прибывать. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы все прошло хорошо. И все же слишком яркой в моей памяти была картина разочарования Роуи. Я от всей души надеялся, что мои усилия избавить от того же всех остальных, не будут напрасными.

Первыми приехали жена и дочь Сорелла, родители его жены и его отец, седой пожилой человек, морщинистое лицо которого горело нетерпением. Дочке Сорелла было лет около девяти; она была еще совсем крохой, когда он улетел на Марс. Мы возлагали большие надежды на этого ребенка.

Роуи, Трейн и я ждали вместе с четырьмя исследователями в гостиной. Пирс ввел семью Сорелла с широкой улыбкой и всеми необходимыми любезностями церемонемейстера. Он, явно, предупредил их заранее, чего ждать, поскольку мне показалось, они вошли с некоторой опаской.

Глаза вошедших сразу же остановились на исследователях. На несколько секунд они замерли в нерешительности, переводя взгляды с одного лица на другое. Потом жена Сорелла вскрикнула «Вик!», подбежала к нему, обняла и стала всхлипывать от счастья у него на груди.

Сорелл стоял, опустив руки. Мне показалось, что по его непроницаемым, похожим на маску, чертам пробежало легкое облачко.

Женщина отстранилась и подняла залитые слезами глаза к его лицу. Счастье медленно отхлынуло от него, сменившись неверием и внезапным наплывом боли.

– Вик… неужели ты не помнишь меня?

– Я помню. Здравствуй. Ада.

Пирс поспешил на выручку. Он собрал остальных, незаметно подталкивая их вперед. Его улыбка была несколько натянутой, но речь лилась гладко.

– …долгое время пробыли на Марсе. Жизнь в чужом мире, разумеется, оказывает свое воздействие…

Пирс наклонился к маленькой дочке Сорелла, и его голос был сердечным без снисходительности.

– Разве ты не собираешься поздороваться с папой? Ты же была еще совсем малышкой, когда он улетел.

Девочка уставилась на Сорелла с неприкрытым разочарованием в глазах. Не говоря ни слова, она повернулась и спрятала лицо в складках материного платья.

Старший Сорелл, казалось, был ошеломлен тем, что увидел. Словно удерживаемый страхом перед тем, как будет принят сам, он стоял, не шевелясь. Плечи его были ссутулены чуть больше, чем когда он вошел.

К счастью, в этот момент прибыли другие гости, отвлекая внимание от тягостной сцены. Это было мое семейство. Вера была разодета как для представления ко двору, а Бет и Андреа, как и следовало ожидать, прихватили своих очередных ухажеров. И Дорис… щеки ее пылали, а вся изящная фигурка излучала радостное возбуждение.

Дорис почти сразу выделила Джимми. Она медленно подошла, шепча его имя. В тот момент я понял, почему молодые люди не интересовали ее, почему она зарылась с головой в книги. Мое беспокойство внезапно возросло, когда меня как обухом по голове ударило осознание, что я больше не сторонний наблюдатель этого странного воссоединения; приход Дорис сделал произошедшие с исследователями изменения личным делом.

И я горячо, всей душой надеялся, что в этот раз все будет по-другому. Не могут же все исследователи одинаково реагировать на людей, которых когда-то знали и любили. У кого-то из них должны же были остаться хоть какие-то человеческие чувства. Если бы Джимми только улыбнулся, если б только сделал хоть что-то, а не просто высокомерно взирал на девушку, которая ждала семь лет…

Я всегда был ближе с Дорис, чем с Бет и Андреа. В каком-то смысле Дорис заняла место сына, которого у меня никогда не было. Ее благополучие всегда особенно заботило меня, и я с немалой тревогой наблюдал, как она посвящает лучшие годы своей жизни учебе, не интересуясь ничем, что обычно увлекает красивую девушку. И теперь, прозрев, я в душе молился, чтобы она не слишком страдала, что эти семь лет были потрачены впустую.

Дорис остановилась. Ее широко открытые глаза были устремлены на Джимми. В них отражалось замешательство и растущая тревога.

Он тоже смотрел на нее, его губы приоткрылись, и мне показалось, что на лице его мимолетно проступила внутренняя борьба эмоций, как будто он силился вспомнить то, что забыл, пытался отыскать старые чувства… и не смог. Тень соскользнула на его черты – тень из инопланетного мира.

Джимми серьезно поклонился.

– Здравствуй, Дорис, – сказал он.

Дорис закусила нижнюю губу и вся как будто поникла. Она, казалось, была настолько потрясена, что не могла даже заплакать. А через секунду она выпрямилась – и улыбнулась.

– Привет, Джимми. С возвращением тебя. – Затем она подошла ко мне, и я обнял ее. Боль, которую она, должно быть, испытывала, я ощутил, как свою собственную.

Затем пришли жена и двое детей Уитона, мальчик и девочка лет семнадцати-восемнадцати. Все повторилось. Затем то же самое было с матерью, отцом и братом Лаудера, которые появились через некоторое время с несколькими друзьями.

Пирс делал все от него зависящее, чтобы отвлекать внимание. Развлекать. Он представлял одну группу другой, распорядился принести освежающие напитки и метался туда-сюда, пытаясь дать начало разговорам. Мы с Трейном присоединились больше из сочувствия к Пирсу, чем из искреннего желания общаться. Даже Роуи, казалось, понимал цель, которая двигала нами, ибо он, спрятав поглубже свои душевные муки, начал нам помогать.

Пирс попытался втянуть исследователей в общение, но без особого успеха. Они либо пропускали, либо вовсе игнорировали намеки, отвечая только на прямые вопросы, да и то с серьезным поклоном и несколькими короткими словами.

В целом, однако, прием прошел не так уж плохо. Люди были предупреждены и знали более или менее, чего ожидать. И, несмотря на разочарование, конечно же, не считали, что ситуация совсем уж безнадежная, ибо когда подошло время расходиться, семьи Сорелла, Уитона и Лаудера подошли ко мне и спросили, можно ли им забрать домой своих мужчин. Очевидно, они полагали, что, оказавшись дома, исследователи снова станут нормальными.

Я не мог дать никаких конкретных обещаний, поскольку не хотел передавать ответственность за исследователей в неопытные руки, пока не наступит время, когда всеобщий интерес поугаснет. Я не знал, когда это будет, хотя полагал, что не раньше, чем через месяц. И надеялся, что в течение этого времени мужчины уже твердо встанут на путь восстановления.

С этими неопределенными заверениями от меня гости ушли, а Роуи, Трейн и я впервые за весь день смогли, наконец, вздохнуть полной грудью.

Но это было только начало. В последующие недели были интервью для прессы и телевидения, причем телевизионщики расставляли свою аппаратуру по всему дому. Были ученые со всех концов света, сгорающие от нетерпения услышать все данные, касающиеся Марса и его обитателей. И нам с Пирсом приходилось отклонять десятки приглашений на банкеты и просьб о лекциях.

Не понадобилось много времени, чтобы люди, в конце концов, поняли истинное положение дел в отношении исследователей, и прекратили свои попытки произносить панегирики. Мы с Пирсом не имели к этому отношения. Те, кто контактировал с исследователями – журналисты, ученые и разные другие группы – уносили с собой определенные впечатления, которые без колебаний предавали гласности. Теперь мир знал, что пребывание на Марсе радикальным образом изменило исследователей. И, в сущности, некоторые личности высказывались о странностях исследователей в таком ключе, который выставлял их опасными.

Особо выделялись среди них Ник Гриффин и Саймон Хоу, которые, казалось, соревновались друг с другом в своих попытках бросить как можно более подозрительный и угрожающий свет на исследователей. Гриффин был новостным репортером, специализирующимся на сенсациях и разоблачениях, и на его «достижения» в этой сфере указывал тот факт, что его постоянно сопровождал телохранитель. Он был, вероятно, самым неприятным, беспринципным и самым успешным человеком в своей профессии.

Хоу писал популярную серию психологических статей для газет, которая в разное время была объявлена авторитетами в этой области ошибочной, лживой, состоящей сплошь из искаженных фактов. И все же, популярность статей Хоу у широкой публики никогда не снижалась, и он продолжал свои развлекательные экзерсисы с неизменной беспечностью.

В исследователях Гриффин и Хоу нашли плодородную почву для применения своих талантов и их эксплуатация достигла той точки, где каждый старался превзойти другого в попытках произвести сенсацию. Гриффин фактически намекал в одном из своих репортажей, что причина странности исследователей заключается в том, что их телами завладел марсианский разум.

Я не знал, то ли мне смеяться, то ли страшиться таких полетов фантазии. Разумеется, все это только подогревало интерес публики, обычно падкой на «утки», страшилки и разные слухи такого рода.

Однажды вечером я обсудил этот вопрос с Трейном. Он, похоже, относился к нему весьма серьезно.

– Говорю тебе, Фарнам, мне это совсем не нравится, – сказал он. – Хоу и Гриффин обыгрывают тему исследователей просто ради популярности. Они, вполне вероятно, сами не верят и на четверть того, что говорят. Но воздействие на публику – это другая история. Всегда существует огромная масса людей, готовых поверить всему, что рассказывают по телевизору или пишут в газетах. И именно такие люди могут сбиваться в толпу, которая легко поддается на любые подстрекательства.

Я удивленно воззрился на Трейна.

– Не слишком ли это сильно? Надеюсь, ты не ждешь, что нечто подобное может произойти в нашем случае.

Трейн пожал плечами.

– Может, и нет. Но с людьми никогда не угадаешь наперед, Фарнам. Человек по своей природе существо стадное. Те, кто не вписывается в его нормы поведения или мышления, жестко исключаются или избегаются. Мода и причуды – выражение этого инстинкта. Ты носишь свою теперешнюю одежду потому, что так делают все остальные. Если б мы облачились в римские тоги или средневековые доспехи, то тут же превратились бы в объекты серьезнейшего подозрения.

Ты, наверняка, слышал или читал про то, как животные, случается, ополчаются против одного из своих из-за какого-то отличия. Прирученную обезьяну, которую выпускают к ее диким сородичам, убивают или прогоняют. Ворону, случайно или намеренно обсыпанную мукой, заклевывают до смерти другие вороны, если ей раньше не удастся убежать. А что такое человек под своим тонким налетом цивилизации как не животное? Да, человек будет терпеть множество отличий в своих собратьях при условии, что в состоянии понять их и разумно объяснить на основе этого понимания. Но там, где эти отличия уходят слишком глубоко в неизвестность, гранича со сверхъестественным…

Больше всего люди страшатся неизвестности, Фарнам. Они пойдут на любые мыслимые жестокости, дабы защититься от этого. Свидетельства тому – охота на ведьм и сжигание их на костре в средние века.

Исследователи побывали на Марсе. Они вернулись сильно изменившимися. Марс, как теперь известно, населенный существами, похожими на нас, это нечто, вызывающее глубокое недоверие. В особенности, Фарнам, поскольку его обитатели, очевидно, обладают таинственными силами, которые смогли так сильно изменить исследователей.

Что, в действительности, мы знаем о марсианах? Что знает простой человек, которому скармливают всякие преувеличения и искажения люди вроде Гриффина и Хоу? Марс по-прежнему малоизвестная величина… и, Фарнам, думаю, буду не далек от истины, если скажу, что для умов, не привыкших к научным методам мышления, излишние рассуждения об этой неизвестной величине могут подтолкнуть к той грани, где неизвестное начинает граничить со сверхъестественным.

У меня мороз побежал по коже. Если Трейн прав, Гриффин и Хоу, сами того не ведая, пробуждают силы, которые возымеют крайне неприятные последствия в отношении исследователей.

– Я много размышлял о том, каким образом, вероятнее всего, были произведены эти изменения в исследователях, – сказал Трейн после продолжительного молчания. – Из того, что я узнал от самих исследователей, и из того, что смог заключить, думаю, я знаю ответ.

Как тебе известно, «Космический патруль» был сильно поврежден при приземлении на Марс. Прежде, чем рассматривать возможность возвращения на Землю, требовался определенный серьезный ремонт. У Марсиан, однако, не было ни необходимых металлов, ни требуемой технологии, которая позволила бы произвести быстрый ремонт. Не потому что марсиане – отсталая или выродившаяся раса, просто их культура не включала в себя механику. Или можно сказать, что их культура ушла настолько далеко от машин, насколько мы теперешние далеки от древних римлян. В сущности, у меня есть веская причина верить, что их культура – это исключительно культура разума. Не могу сказать точно, в каком аспекте, но можно предположить, что сила разума для них выполняет то, что машины выполняют для нас.

Марсиане готовы были помочь вплоть до обучения тем вещам, которые они не знают или, скорее всего, забыли. Но при всем желании сотрудничать – с одной стороны обучать, с другой учиться – было полное отсутствие понимания. Трудность заключалась примерно в следующем: предположим, ты вызвался помочь человеку каменного века починить определенные орудия труда или оружия. Он каким-то образом забрел в твой век, и прежде чем вернуться в свой, нужно произвести этот ремонт. Он не понимает тебя, а ты не понимаешь его. Однако, ситуация не совсем уж безнадежная: ты можешь либо следовать указаниям на языке знаков, либо просто подражать его действиям.

Но будешь ли ты знать, где залегают кремниевые слои, чтобы сделать наконечники стрел и топоры? И будешь ли ты знать, как отыскать оленей, чтобы обеспечить ремни для перевязи и рога для колки? И будешь ли ты знать, где найти древесину для рукояти, лука и стрел?

Много ли поможет тебе язык знаков и подражание, когда дело дойдет до свежевания шкуры и вырезания лука? Даже если наблюдать очень внимательно, будешь ли ты знать, как держать кусок оленьего рога, и как сильно и в каких местах надавить, чтоб отколоть кремень нужного размера?

Эти вещи – не результат простого подражания. Это навыки. И в состоянии ли язык знаков помочь тебе понять все маленькие хитрости и приемы, которые и составляют основу овладения тем или иным мастерством?

Теперь примени все эти трудности к кораблю. Как бы ты объяснил марсианину количественное соотношение металлов, входящих в определенный сплав? Понял бы он, даже если б ты сумел донести до него идею в целом, ушедший в своем развитии так же далеко, как ты ушел от кремня, дерева и шкур? А как насчет пластмассы, стекла и резины? И уровня температуры, и измерений, которые должны быть точными до одной тысячной дюйма?

Трудности понимания были бы практически непреодолимыми. Для тебя обучить марсианина своему языку было бы недостаточно. Оставались бы еще технические термины, абстрактные идеи, всевозможные оттенки значений, которые просто невозможно было бы донести. Прежде чем марсиане смогли бы помочь исследователям произвести ремонт «Космического патруля», необходимо было преодолеть трудности понимания. Язык исключается, равно как и знаки и диаграммы. Что же остается?

В этот раз вопрос не был риторическим, ибо Трейн помолчал, словно ожидая от меня ответа. Но мне с ходу ничего не пришло в голову, поэтому он продолжил:

– Телепатия, разумеется. Но вначале какие-то средства приема и передачи, а, возможно, даже и перевода мыслей. И Марсиане осуществили это изобретательно и виртуозно.

– Драгоценные камни во лбах исследователей! – выпалил я, когда до меня вдруг дошло.

Трейн кивнул.

– Именно, Фарнам. По этой причине я и считаю, что марсианская культура – это культура разума. Только люди с таким высоким уровнем умственного развития, понимающие все тонкости работы мозга, могли осуществить то, что было сделано. Что из себя представляют эти камни, я не знаю. Может, это псевдоживые кристаллические организмы или просто суперкомпактные радиопередатчики. Но чем бы они ни являлись, эти камни, по всей вероятности, обеспечивают взаимопонимание между марсианами и исследователями. Марсиане учатся у исследователей, а исследователи учатся у марсиан.

Трейн наклонился ко мне, сузил глаза и заговорил очень тихо:

– Фарнам, давай предположим, что между твоим разумом и моим существует прямой контакт. Не станет ли наш образ мышления одинаковым, если предположить что этот контакт длится более пяти лет? Помни, Фарнам, что эти отношения были бы даже более интимными, чем между мужем и женой, которые, как правило, имеют тенденцию становиться очень похожими в речи и поведении после многих лет супружеской жизни.

Поскольку мы с тобой одной расы и почти одного уровня умственного развития, разница в уровне влияния одного на другого будет либо очень невелика, либо ее вообще не будет. Но предположим, я был бы марсианином, существом другой расы, который, благодаря моей умственной культуре, обладал бы неизмеримо более высоким уровнем разума. Разве тогда эти отношения не изменили бы тебя больше, чем изменили бы меня? До такой степени, что у тебя сформировался бы совершенно новый образ мыслей, новые ценности, новые точки зрения? До такой степени, что ты сам умственно почти стал бы марсианином?

– Да, – прошептал я. – Боже мой, да!

– Вот что произошло с исследователями, – сказал Трейн. – Они оставались на Марсе в течение пяти лет просто потому, что настолько увлеклись познанием, что даже с полностью отремонтированным «Космическим патрулем» возвращение на Землю больше не имело значения. С таким же успехом мы можем сказать, что они ходили в школу. Теперь, закончив ее, они вернулись… и, Фарнам, боюсь даже предположить зачем…

– Что ты имеешь в виду? – спросил я, нахмурившись. В последних словах Трейна было нечто ощутимо угрожающее.

Трейн развел руки в широком жесте неуверенности.

– Если б я знал, Фарнам. Я только убежден, что их причины для возвращения не имеют к нам никакого отношения. Ты же видел их реакцию на встречу с родителями, женами, детьми, друзьями. В них явно не осталось никаких человеческих чувств любви или дружбы. Нет… что-то другое, в конце концов, привлекло их обратно на Землю.

Насколько это было верно, я обнаружил вскоре. Жены Уитона и Сорелла, и родители Лаудера постоянно спрашивали, когда им можно будет забрать своих мужчин домой. Непосредственный интерес к исследователям, не считая того, что поддерживался охочими до сенсаций Гриффином и Хоу, заметно поугас. Я чувствовал, что время более или менее пришло. Но когда я озвучил тему возвращения домой исследователям, они отказались.

– Возвращение домой было бы неразумно, – мрачно заявил Сорелл. – Мы не сможем возобновить нашу прежнюю жизнь. Мы достаточно причинили боли и беспокойства. Возвращение домой лишь усугубит ситуацию.

И он был прав. Но это поднимало еще одну проблему. Я рассчитывал на то, что передам исследователей на попечение их семейств, но поскольку они не желали возвращаться в свои семьи, то оставались такой же обузой, как и прежде.

– Что, во имя всего святого, мы будем делать? – спросил я Роуи в тот же день. – Не можем же мы вечно заботиться о них, как будто они безнадежные инвалиды.

– Я разберусь с этим, Герб, – ответил Роуи. – Я намеревался увезти Джимми в Висконсин. А поскольку остальные не хотят возвращаться в свои семьи, то заберу и их.

Приближалась зима, и это было не самое подходящее время года для такого места, как поместье Роуи в Висконсине, но в плане уединения и тишины оно было идеальным. Сам дом располагался в лесистой части штата, соседей там было мало, и они находились далеко друг от друга. В небольшом городке неподалеку можно было закупать продукты и все необходимое.

Роуи быстро разработал план. В доме жили сторож и его жена. Им в помощь он намеревался нанять обслугу из ближайшего городка. Харрис, пилот Роуи, должен был временно помочь переправить те запасы, которые нельзя купить в городке.

Трейн вызвался поехать с ними. Он заявил, что ему требуется отдых в таком месте, как висконсинское поместье Роуи, но я знал, что он беспокоится о благополучии Роуи. Здоровье ученого неуклонно ухудшалось в течение последних семи лет, а за последние несколько месяцев от него осталась лишь тень его прежнего. Я полагал, что Трейн сможет все устроить; он передал большую часть своей практики более молодому коллеге, и с тех пор готов был отойти от дел.

Я проводил их однажды утром, когда начал падать первый в этом году снег. По мере того, как корабль удалялся, уменьшаясь в размерах, у меня возникло странное чувство, что он увозит их в своего рода добровольную ссылку.

На мне теперь лежала неприятная задача сообщить семьям Сорелла, Уитона и Лаудера, что их мужчины не вернутся домой. Мне невыносима была мысль говорить им это в лицо, поэтому я написал письма, в которых полностью и откровенно изложил ситуацию.

Оставалась только Дорис. Как и другие, она, без сомнения, лелеяла надежду, что Джимми со временем вновь станет собой, и с ее постоянной помощью и уходом, прежние отношения вернутся. Естественно, для нее было большим потрясением узнать о предпринятом шаге. Дабы смягчить удар, я устроил, чтобы Вера взяла Дорис на один из зимних курортов на Юге, и оставил специальные указания Бет и Андреа позаботиться, чтоб Дорис встречалась с разными молодыми людьми.

После этого я с головой ушел в работу на заводе. Дела, требующие моего личного внимания, накопились сверх всякой меры за время моего частого отсутствия, и в течение следующего месяца я был занят только ими.

Наконец, дела были приведены в порядок, и мной завладело беспокойство. Мне было любопытно узнать, что происходит в висконсинском имении, да к тому же, хотелось увидеть Трейна и Роуи. Решив, что мне самому требуется небольшой отпуск, я собрал чемодан и направил нос своего самолета в сторону Висконсина.

Трейн встретил меня в дверях по приезде. Его бурные приветствия показались мне странными.

– Фарнам! Как здорово! Рад тебя видеть, старина. Ужасно рад. Давай, помогу тебе с сумкой. Слышал, как твой самолет приземлился на поле, но подумал, это Харрис вернулся с задания.

– Как Роуи? – спросил я, когда мы обменялись рукопожатием.

Трейн посерьезнел.

– Он в плохом состоянии, Фарнам, очень плохом. Острейшая меланхолия и депрессия.

– Все настолько плохо?

– Хуже. Фарнам, если б мы могли что-нибудь сделать. Роуи не протянет и полгода, если ситуация и дальше будет такой как сейчас.

– Боже мой! – прошептал я. Прошло несколько секунд, прежде чем я сумел задать свой второй вопрос: – А как они… исследователи?

Чело Трейна омрачилось, словно туча набежала.

– Ну, вполне хорошо, полагаю. – И затем резко: – Думаю, ты хочешь увидеть Роуи. Он наверху в своей комнате. Я провожу тебя.

Пока мы шли через холл, дом показался мне неестественно тихим и безлюдным.

– Я думал, Роуи собирался нанять помощников по дому в городе, – заметил я. – Где же они? Выходной?

Трейн с неловким видом пожал плечами.

– Да, он нанял пару женщин, чтобы помочь с готовкой и по дому. Они уволились через неделю. Больше нам никого не удалось найти. Сторож Джонсон и его жена Нора делают здесь практически все.

Я остановился.

– Но, бога ради, в чем же дело?

– В исследователях. Жители городка боятся их. Похоже, они слишком серьезно восприняли страшилки Гриффина и Хоу.

– Разрази их гром! – вскипел я.

– Через несколько дней после того, как женщины уволились, сюда заявилась делегация из города. Они вежливо поинтересовались, не покинем ли мы эти края.

– Нет, это просто… – От внезапной вспышки гнева я не мог продолжать и лишь уныло смотрел на Трейна.

– Я сказал им, что мы не нарушили никакого закона, и поэтому они не имеют никакого права просить нас уехать. – Трейн вздохнул. – Нам пришлось оставить Харриса, поскольку ему приходится летать в столицу за продуктами. Торговцы соседнего городка ничего ему не продают.

Я просто не находил слов, чтобы выразить свое изумление и раздражение. Мы с Трейном пошли дальше в молчании. Когда мы поднялись по лестнице, до наших ушей донесся какой-то тонкий воющий звук.

Я остановился, схватился за перила.

– Что это?

Лицо Трейна вновь омрачилось.

– Одна из их машин, полагаю. Видишь ли, исследователи сделали из подвальной игровой мастерскую.

– Мастерскую?

– Можно и так ее назвать, хотя это больше похоже на лабораторию. Они заполнили ее какими-то станками, механизмами, химикалиями и всякой всячиной. В последнее время Харрис только и делает, что мотается за материалами для них.

Я молча наблюдал за Трейном. Он нервно покусывал нижнюю губу, и мне показалось, что что-то еще вот-вот сорвется у него с языка, но он промолчал.

Роуи был в своей комнате, сидел в кресле возле окна, с открытой книгой на коленях. Он, однако, не читал, а просто смотрел перед собой застывшим взглядом. Он медленно и с трудом обернулся, когда мы вошли.

– Ба, да ведь это Герб! Какой приятный сюрприз. – Роуи поднялся из кресла и потряс мою руку. – Останешься?

– Ну, может, на недельку. – Я не мог придумать, что еще сказать. Вид Роуи буквально потряс меня. Он выглядел изможденным и неухоженным, а выражение глаз было таким затравленным, что даже радость при виде меня не смогла его прогнать.

– Ну, как там дела на заводе? – спросил Роуи, скорее, чтобы помочь мне почувствовать себя непринужденнее, чем из подлинного интереса, понял я.

Мы некоторое время поговорили о делах. Затем разговор зашел о политике, потом о погоде и, в конце концов, говорить, кажется, было уже не о чем. После довольно неловкого молчания мы с Трейном удалились.

Ужин тем вечером проходил в гнетущей атмосфере. Настроение тревожного напряжения, которое пропитало дом, к тому времени уже передалось и мне. Никто, похоже, не был невосприимчив к нему; меня поприветствовали Джонсон и Харрис, а позже и жена Джонсона Нора, и я ощутил его в каждом из них так же осязаемо, как почувствовал в Трейне в первую же минуту своего приезда.

За ужином присутствовали только Роуи, Трейн и я. Некоторое время я удивлялся этому, а потом озвучил свои мысли Трейну.

– А где исследователи? Разве они не собираются с нами ужинать?

– Исследователи с нами не трапезничают, Фарнам. Джонсон оставляет им еду у двери в мастерскую. Может, они предпочитают есть одни или, может, слишком заняты, чтобы присоединиться к нам.

– Эта мастерская… – пробормотал я. – Трейн, вы имеете представление, что они делают?

– Я задавался этим вопросом. Но раз это развлекает исследователей, может, лучше в это не вникать.

После ужина мы перешли в гостиную, где немного поговорили за напитками и сигарами. Роуи долго не задержался; после того, как в очередной раз впал в мрачное молчание, он извинился и ушел.

– С Роуи надо что-то делать, – сказал я Трейну. – Эта атмосфера ему противопоказана.

– Я предлагал путешествие, – отозвался Трейн. – Но Роуи не соглашается покинуть этот дом. Он, похоже, чувствует слишком большую ответственность за исследователей.

На меня навалилось подавляющее чувство тщетности; с какой стороны ни посмотри, ситуация безнадежная.

– Господи, Трейн, чем все это закончится? Вечно так продолжаться не может. Эта игра в нянек при исследователях, которым ни до чего нет никакого дела, Роуи, своими страданиями сводящий себя в могилу…

Трейн устало развел руками.

– А что мы можем сделать кроме того, что уже сделали?

Немедленного ответа на этот вопрос у меня не было. Сама судьба решила все за нас. И это случилось с такой внезапностью, которую мы с Трейном никак не могли предвидеть.

В середине следующего дня наша с Трейном игра в карты была прервана звуками приближающихся автомобилей. Мы подошли к окнам и увидели две машины, подъехавшие к дому. Из каждой вышли люди. Всего я насчитал восьмерых. Они в нерешительности постояли, неловко озираясь, потом медленно направились к двери.

Я открыл дверь как раз когда раздался первый стук. Группа отшатнулась, словно они не знали, чего ожидать.

– Ну, – сказал я. – Чего вы хотите?

Высокий тощий мужчина с острым хищным лицом вышел вперед. Он отвернул лацкан своего пальто и показал мне блестящий значок.

– Шериф Овертон, – заявил он. – Из города. – Он вытащил из кармана сложенную бумагу и протянул мне. – Ордер на обыск. Мы хотим осмотреть дом.

Я не сделал движения, чтобы взять бумагу. Тот факт, что люди пошли на такие крайние меры, дабы удовлетворить презренное, ограниченное любопытство, потряс меня.

– Но мы не сделали ничего плохого! – наконец, возмутился я. – Не нарушили никаких законов!

– Дело не в том, что вы сделали, – сказал Овертон, – а в том, что можете сделать. Эти четверо исследователей, они опасны. Вы укрываете подозрительных личностей. Я должен защищать общество, и я действую в его интересах.

Последние слова Овертона едва ли дошли до меня. Среди мужчин позади него я заметил тех, чье присутствие, похоже, все объясняло. Это были Ник Гриффин и его телохранитель Мэтт Йегер.

– Вы! – накинулся я на Гриффина. – Значит, это ваших рук дело.

– Вы меня неправильно поняли, – поспешно заюлил Гриффин, хотя хитрый, вороватый взгляд выдавал его с головой. – Я выяснил, что вы держите исследователей здесь и просто приехал в город посмотреть, не удастся ли узнать какие новости. В этой поисковой партии я оказался случайно.

– Он сказал, что нам надо заглянуть в дом, – пробормотал один из мужчин позади Гриффина.

– Ага, – подхватил другой. – Сказал, нас всех однажды могут убить, если мы этого не сделаем.

Гриффин, казалось, съежился внутри своего дорогого пальто.

– Ну, возможно, я и выдвинул парочку предложений, – запинаясь, промямлил он.

Я не знаю, откуда взялась та холодная ярость, которую я вложил в свои следующие слова.

– Гриффин, я этого так не оставлю. Вы причинили достаточно неприятностей своими отвратительными, лживыми репортажами, но это уже чересчур. Вы привели этих людей только для того, чтобы собрать еще материала для вашей злонамеренной лжи. Что ж, предупреждаю вас, что это ваш последний фокус. Начиная с этой минуты я употреблю все свое влияние на то, чтоб вас вышвырнули с телевидения. Вы своей клеветой испортили жизнь немалому числу людей. Они без колебаний помогут мне.

Гриффин нервно облизал губы. Йегер оглядывался вокруг слегка озадаченно, словно не вполне понимал, что происходит. Остальные мужчины неловко переминались с ноги на ногу.

– Может, и правда, все это вранье, как он говорит, – довольно громко прошептал один из них.

Овертон хмуро воззрился на Гриффина.

– Ну, все еще хотите продолжать?

Губы Гриффина зашевелились, но слова вышли не сразу.

– Раз у вас есть ордер на обыск…

– Что ж, ладно. – Овертон решительно кивнул и повернулся ко мне. – Мы немного тут осмотримся. Просто для виду.

– Нам нечего скрывать, насколько я знаю, – сказал я. – Входите.

Они кучкой прошли по дому, как испуганные мальчишки, которые пришли на кладбище в полночь.

– А где же четверо исследователей? – наконец, спросил Овертон.

– У них мастерская в подвале, – пояснил Трейн. – Я отведу вас туда.

Джимми, Уитон, Лаудер и Сорелл стояли вместе маленькой группой, когда мы вошли. Я впервые увидел их с тех пор, как их перевезли сюда. Бороды у них отросли, и они казались намного худее. Волосы были растрепаны, одежда грязная и неопрятная. Они смотрели на нас бесстрастно, но камни во лбах пульсировали быстрой игрой цвета, и у меня возникло любопытное убеждение, что в их странных глазах светилось полное понимание ситуации.

Послышались потрясенные возгласы, когда мужчины, толпящиеся позади меня, полностью узрели картину, которую представляли из себя исследователи. Я и сам был немало удивлен, ибо это выглядело так, будто последние четыре недели были для них, отнюдь, не легкими.

Трейн начал объяснять присутствие людей из города. Я не слушал. Мои глаза с тревогой заметались по мастерской. Только бы тут не было ничего, что можно истолковать как опасное.

Игровые снаряды были сгружены в одном конце комнаты. Сама мастерская располагалась в другом конце. Это был тот конец, где мы стояли. Оглядевшись, я увидел, что работа исследователей была сосредоточена вокруг единственного объекта – огромного куба из проволочной решетки, поверх которой извивались и змеились потоки и языки пламени. Куб казался странно нематериальным, мерцая иллюзией нереальности.

Оборудование, инструменты, аппарат, располагающиеся вокруг куба – все было мне знакомо. Исследователи взяли земные вещи и создали из них нечто фантастическое и чужеродное.

Краем глаза я заметил какое-то движение рядом с собой. Я не отрывал взгляда от куба, словно под каким-то гипнотическим воздействием. У меня возникло всепоглощающее ощущение, будто я смотрю в далекие дали.

Резкий толчок вернул меня к реальности. Я увидел удаляющуюся спину Мэтта Йегера, который шел следом за другой фигурой через мастерскую. Гриффин.

Гриффин отделился от других и медленно двигался к огромному кубу. Йегер, верный своему долгу, следовал за ним.

Трейн все говорил, говорил, пытаясь убедить горожан, что исследователи сделали мастерскую из игровой комнаты, просто чтобы чем-то занять себя. Люди слушали. Они не знали, что делает Гриффин.

Прежде чем я успел вмешаться, послышался тихий возглас. Джимми метнулся мимом меня, и его бесстрастное лицо внезапно ожило.

Гриффин протянул руку к кубу, словно намереваясь дотронуться до него. Джимми догнал его, схватил за руку и отдернул.

– Вы не должны это трогать! – закричал он. – Это смертельно…

Тут до Джимми добрался Йегер, и разразилась катастрофа, внезапная и ужасная.

Грубое, в шрамах, лицо Йегера неприятно исказилось. Природа настолько щедро оделила его мускулами, что почти не осталось места для мозгов.

Он увидел, что Джимми прыгнул вперед и схватил Гриффина за руку. Гриффин, скорее всего, даже не понял почему. Но, как бы то ни было, Гриффину угрожали. А его долг защищать Гриффина. Это Йегер понимал. Йегер схватил Джимми за плечо, резко развернул. Здоровенный кулак врезался в челюсть Джимми, и тот покачнулся назад. Йегер шагнул, чтобы закончить то, что начал, как терьер, который будет трепать крысу до тех пор, пока та не перестанет шевелиться. Но Йегер больше не добрался до Джимми. Уитон, Лаудер и Сорелл шагнули вперед, глаза их сверкали с холодной яростью. Подобно прожекторам, камни у них во лбах сфокусировались на Йегере. Тот свалился на пол как подкошенный.

Гриффин испустил вопль чистейшего ужаса и как безумный метнулся к двери. Внезапно он схватился за сердце и повалился бесформенной кучей дорогих тряпок.

Очнувшиеся от шока мужчины закричали. Как один, они развернулись и кинулись к двери, где застряли, толкаясь и царапаясь в лихорадочных попытках протиснуться в нее первым. Наконец, они выскочили. Топот их ног эхом разнесся по всему дому. Снаружи взревели моторы машин. Их гул постепенно стих вдали. Наступила тишина.

Трейн пришел в себя и начал действовать. Он произвел быстрый осмотр распростертых тел Гриффина и Йегера. Когда выпрямился, лицо его было бледным и ошеломленным.

– Они оба мертвы. Гриффин умер от сердечного приступа. Но Йегер…

Трейн повернулся к исследователям.

– Что… что вы сделали с Йегером?

– Мы уничтожили его воргановым полем третьего порядка, – тихо сказал Уитон. – Другими словами, смертельный луч умственной силы.

– Но это же убийство! – воскликнул Трейн.

– Это правосудие, – сказал Сорелл.

Трейн медленно кивнул.

– В некотором смысле да. Но по земным законам…

– Земные законы нас больше не волнуют, – мрачно проговорил Уитон.

– Но земное возмездие – то, с чем приходится считаться, – вставил я. – Вам придется уехать отсюда. Не стоит и говорить о том, что эти горожане теперь сделают. Они толком не видели, что произошло и, вероятно, думают, что на Гриффина и Йегера внезапно напали и убили.

– Нет нужды никуда уезжать. – Это сказал Джимми, который, очевидно, оправился от удара Йегера. – Мы уже сделали все необходимые приготовления.

Я похолодел от внезапного страха.

– О, боже! – прошептал я. – Вы ведь не собираетесь причинить еще больше вреда?

Джимми покачал головой медленно и серьезно.

– Никакого вреда. Пусть вас это больше не волнует. – Он указал на дверь. – Должен просить вас уйти. Нам еще нужно кое-что доделать.

И, без дальнейших возражений мы с Трейном направились к двери. Не успел я опомниться, как мы были уже в холле, ведущем в гостиную, и Роуи, Джонсон и Харрис окружили нас и забросали тревожными вопросами.

Трейн объяснил, что произошло, постаравшись, как мог, смягчить это для Роуи. Но когда он закончил, Роуи рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях.

Я тихо повернулся к Харрису.

– Лучше проверить летательные аппараты. Возможно, нам придется спешно уезжать отсюда.

С приближением вечера посыпал мелкий снег и подул холодный пронизывающий ветер. Странный вой и гул донесся из подвальной мастерской. Мы с Трейном взглянули друг на друга, в отчаянии гадая, что исследователи могут там делать. Роуи Трейн дал успокоительное и отправил в постель. Он был не в состоянии вынести напряжение ожидания того, что будет дальше.

Наступила ночь, и завывания ветра стали сильнее. Я мерил шагами гостиную, а Трейн стоял у окна и смотрел в темноту.

– Кажется, снегопад усиливается, – заметил Трейн спустя некоторое время.

– Возможно, погода задержала их, – сказал я.

– Они явятся, – мрачно заверил меня Трейн. – Рано или поздно. Охотиться на ведьм…

– Неужели мы ничего не можем сделать? – выпалил я. – Хотя бы что-то, лишь бы не сидеть и не ждать вот так?

– Это единственное, что нам остается, полагаю… ну, пока они не придут. Если мы сейчас уедем, это только усугубит дело.

– Но исследователи…

Я резко осекся. Глубокий гул внезапно завибрировал по всему дому, словно кто-то дернул струну гигантской арфы. Гул повторился, потом еще и еще. За какие-то несколько секунд он повторился многократно. А потом вой ветра остался единственным звуком.

Послышался быстрый топот ног, и Харрис влетел в гостиную.

– Они едут! – выпалил он, отдуваясь после быстрого бега. – Я видел огни их машин ниже на дороге. Они едут быстро… и их много.

Я вскочил. Надо предупредить исследователей.

Я промчался через холл и сбежал вниз по лестнице. С готовыми сорваться с губ словами распахнул двери мастерской. И замер в полном оцепенении.

Это была уже не мастерская, а снова игровая комната. Мой изумленный взгляд пробежал по теннисному и бильярдному столам, доскам для игры в дартс, стрелковым наборам. Оборудование, инструменты, странно мерцающий куб – все исчезло.

От четверых исследователей, как и от тел Гриффина и Йегера не осталось ни малейшего следа. Они исчезли вместе со всем остальным.

Когда я, словно во сне, снова повернулся к двери, то увидел стоящего там Трейна. Мы воззрились друг на друга.

– Исчезли, – прошептал я. – Исчезли!

Трейн медленно кивнул.

– Они отправились обратно в то единственное место, где их понимают. Им не нужен был «Космический патруль». Их знания вкупе с земными инструментами и материалами обеспечили их кое-чем получше.

И тут дошло и до меня.

– Они вернулись за Землю, потому что тут инструменты, материалы и великое множество других вещей, которых не достать на Марсе. И теперь…

Трейн сделал глубокий вдох.

– И теперь они улетели – домой.