Бог Непокорных

Глава 11

Я плыл во мгле Бездны Нингахолп, Бездны Осужденных, приняв форму шестикрылого змея. Из моего вытянутого тела, частично овеществленного, частично — состоящего из теней, вырастали многочисленные отростки, часть из которых заканчивалась змеиными головами. Их зубы сочились ядом, а глаза беспрестанно высматривали добычу. Мне нужно было тут кое-что отыскать; кое-что важное, необходимое для возвращения к жизни наиболее прямолинейного и бескомпромиссного из моих братьев. Благодаря Кукловоду мы нашли его аватару — осколок соборной личности бога, ведущий от воплощения к воплощению призрачную самостоятельную жизнь, потерянный, одинокий, томимый ощущением недоступного смысла жизни и утраченной цельности. Этот смысл и эту цельность он пытался отыскать — по-своему — точно также, как когда-то искал их я, не понимая, что ищу. Моя последняя жизнь была беспрестанной беготней по миру: из Хальстальфара в Ильсильвар и Хеплитскую пустыню, обратно в Хальстальфар, путешествие на юг, в Алмазные Княжества, и еще дальше, вплоть до Яала, и обратный путь на север — который начался как кошмар, а завершился моей смертью; но лишь умерев как Льюис Телмарид и родившись заново как Отравитель, я понял, что все это было лишь длинной и извилистой дорогой к самому себе. К себе-настоящему.

Палачу предстояло пройти схожий путь. Живой Алмаз, источник воли и подлинных побуждений, особенная тонкая, неуничтожимая структура, в которой покоится Лийт — высшая из душ, бескачественная, бесформенная и неуловимая — следовало соединить с аватарой, что позволило бы подлинной личности Князя прорасти сквозь человека, изменить его Шэ, Холок, Тэннак и Келат, соприкоснуться с бисуритами и целыми мирами, образовывавшими некогда подлинную многомерную и многоликую сущность бога, и вновь занять свое прежнее место в Сальбраве. Разница между нами состояла в том, что я подготовился к трансформации заранее, сформировав под Бэрверским Холмом отражение самого себя, которое Льюис Телмарид назвал «Ночной Тенью»: в этой сущности, которую так же можно было бы назвать тенью бога или призраком бога, имелись тонкие духовные инструменты для преобразования носителя и были структуры, которые, будучи развернуты в момент преобразования, позволяли быстро достичь некогда отсеченный от мира миров и бисуритов, перейти на специфические, доступные лишь мне, слои силы и распространиться по ним с взрывообразной скоростью, захватывая и возвращая себе все то, что некогда у меня было отнято. В случае Палача, однако, подобного рода работа не была проведена; не было «тени бога», которая, соединившись с аватарой в момент совмещения Живого Алмаза и его проекции, пребывающей в каждой из аватар, позволила бы в считанные часы или дни вернуть некогда умервщленного бога к жизни. Процесс восстановления мог затянуться на неопределенное время — Мирис Элавер, безумный, мелочный и мстительный палач на службе Белого Братства, обожавший до полного отчаянья как своих жертв, так и родственников, мог в результате соединения с Камнем Воли Темного Князя погрузиться в летаргический сон на месяцы, а то и то и годы. Ничтожный палач из Джудлиса стал бы куколкой, внутри которой медленно формировался бы настоящий Палач, поступь которого некогда сотрясала Сальбраву, властелин мести и вины, карающий меч Горгелойга, лучший боец среди рожденных Темным Светилом.

Безумец был сильнее его, но сила Безумца не была устойчива и предсказуема — никогда нельзя было ожидать, что он точно выполнит то, что было ему поручено, скорее следовало ждать обратного. Истязатель, первый из детей Горгелойга, был сильнее, но в прошлом он для нас был лидером и организатором, при самом же Властелине он, скорее, играл роль управляющего или министра, или, может быть даже главнокомандующего армией — но сам он, в силу сосредоточенности на организационной части, непосредственно появлялся на поле боя не так уж часто. Большая часть военных миссий доверялась Палачу, и это не случайно, ведь он повелевал самой сутью вины, преследования и наказания. Князья Света убили моего брата, но не смогли отказаться от его силы, потому что к моменту нашего низвержения эта сила уже слишком глубоко проникла в мир, слишком тесно оказалась связана с силами самих Солнечных отродий, пытавшихся перекроить вселенную по своей воле. Для дрессировки людей и прочих подчиненных им существ Князьям Света было недостаточно одного лишь пряника, требовался еще и кнут — но кнут они могли взять лишь у нас, и, конечно же, они его взяли. Что есть совесть, как не слегка перекроенный кусок силы, некогда отнятой у моего брата? Что это, как не чувство вины, мучающее человека в случае, если своими поступками он нарушает некие, неосозанно принятые им правила жизни? Эти правила могут быть сколь угодно абсурдными и даже невыполнимыми, но если человек принял их (а у большинства людей нет выбора — принимать их или нет, эти правила внушаются людям в возрасте, когда доверие к словам воспитателей чрезвычайно велико), то нарушение их неизбежно приводит к внутреннему страданию — и чтобы избежать страданий, человек пытается этим правилам соответствовать. Лишь немногие из смертных способны осознать свою внутреннюю несвободу, понять ее причины и отвергнуть правила целиком — не нарушая их и не выполняя, а просто не принимая, следуя своим собственным подлинным желаниям, а не тому, чего ждут от них окружающие. Очень и очень немногие. Для всех прочих же попытка нарушения запрета оборачивается болью, внутренними терзаниями и неспокойствием — даже при том, что абсурдность запрета они вполне могут осознавать. Такова сила моего брата — беспредельная и бездонная вина, и следующая за виной кара.

К сожалению, мы не могли позволить Палачу годами вызревать в убогом теле Мириса Элавера, чей скукоженный Тэннак был столь же пригоден к манипуляциям энергией, как отсохшая рука калеки — к музицированию. Мы просто не располагали таким временем: передоверяя захват Ильсильвара смертным, мы лишь затягивали разорение этой страны и отдаляли момент удара со стороны Светлых — но слишком долго такое положение дел сохраняться не могло. Когда Солнечные нанесут удар, большая часть наших уже должна быть в строю — тогда, может быть, мы сумеем отбиться и вынудим наших врагов перейти к позиционной войне, ведь применять свои самые разрушительные способности и силы они вряд ли рискнут, ибо в этом случае уничтожат не только нас, но и весь мир людей. По крайней мере, такой ситуацию видел Лицемер, и он настаивал, чтобы проблема с воскрешением Палача была решена как можно скорее. У меня были свои соображения на этот счет, но я благоразумно держал их при себе, дабы не быть заподозренным в предательстве: у Лицемера уже и так завелись параноидальные идеи на счет того, что его Гениальный План по облагораживанию морального облика Отравительницы могли предвидеть и учесть, и заблаговременно предпринять все необходимые меры по нейтрализации его влияния на меня — и я не хотел давать ему повода для лишних подозрений. Кукловод, после того, как было решено вновь принять его в нашу теплую и дружную семью, взяв, в некотором роде, на испытательный срок — вел себя паинькой и при всяком удобном случае демонстрировал свою глубочайшую преданность нашим идеалам и клятвам, данным после низвержения Горгелойга. Фальшью от него несло за версту, но Лицемер делал вид, будто ничего не замечает.

Вероятно, Отец Лжи решил, что лжец, о лжи которого известно, не может представлять серьезной угрозы — и, кроме того, можно было не сомневаться, что Кукловод и в самом деле сделается наилояльнейшим из Последовавших, если только случится так, что в бытие вернется Горгелойг.

Во всяком случае, настойчивость нашего каменноликого брата по скорейшему возвращению Палача он целиком поддержал, а реализовывать эту идею в итоге мне — тому, кто скорее отложил бы эту идею в долгий ящик, поскольку появление Палача на арене грозило слишком быстрым переходом противостояния в плоскость чисто силовую, а мы к такой войне пока еще не были вполне готовы. К сожалению, элайновский выблядок Шелгефарн, передавший мне кровавый Камень Воли, сообщил об этом Кукловоду, а тот, узнав, что я держу разговор с Богом Смирения в тайне, не преминул сообщить о случившемся Лицемеру, что ощутимо испортило наши отношения с последним и сильно урезало мои возможности для маневра. В результате — мне пришлось подкорректировать свои планы и смирится с тем, что в разыгрываемой партии уже на данном этапе в нашей группе появится новый участник, от которого хлопот, вероятнее всего, будет больше, чем пользы.

Чтобы воскресить Палача быстро, нужно было самим создать «тень бога», которую затем можно будет объединить с аватарой в ходе ритуала, основная суть которого состояла в слиянии Живого Алмаза с собственной же проекцией, которой было наделено смертное воплощение.

Таланты каждого из нас имели свои области применения, и поскольку из нас троих к черной магии я имел наиболее близкое отношение, решать эту задачу пришлось мне. Она была не так уж проста, потому что создание такой тени для другого Князя, равного мне по силе, таило в себе немало технических проблем, ибо некоторые процедуры по созданию тени бог должен выполнять строго самостоятельно, а именно этого Палач сейчас сделать не мог. Однако, создать значительную часть «божественной тени» я мог, не хватало лишь соответствующих ингридиентов — и тогда, в поисках последних, я принял облик змееподобной твари и отправился в Нингахолп. Эта Бездна располагалась в седьмом круге Преисподней, называемом Балаокхиблердин, Круг Вертикальных Щелей, и состоящем преимущественно из областей полого пространства, большинство из которых также именовались Безднами. Это была граница между средними мирами Ада, переполненными различными расами демонов, и элитой, облюбовавший восьмой уровень. Ниже было только Дно — обитель Князей, отказавшихся вести войну после низвержения Горгелойга и получивших за это право распоряжаться некоторыми силами, владеть которыми сами Солнечные брезговали или не имели возможности. Балаокхиблердин — это слишком близко ко Дну, и я, как мог, скрыл мощь, которая могла бы выдать во мне одного из Князей. Большинство миров этого слоя (в каком-то смысле каждую из Бездн можно назвать миром, хотя в таком «мире» не было ничего устойчивого или ощутимого, и уж тем более не было земли под ногами и неба над головой) были поделены между возлежащими на Дне, хотя имелось и несколько совсем пустынных, ничейных, и некоторой частью Князья владели сообща, а не единолично. Балаокхиблердин был важен не только в качестве рубежа — именно через него текли энергия от верхних и средних слоев Ада вниз, питая элиту, и именно поэтому его иногда также называли Кругом Истощения: это была ненасытная пасть Преисподней, пожиравшая все то, что демоны, обитавшие на более высоких слоях, отбирали у своих жертв или у более слабых духов.

Мне нужен был мир, некогда принадлежавший Палачу — теперь им распоряжалась Хайджи, богиня рабов, состоящая в свите кровожадного Князя Эггро. Встречи как с Хайджи, так и с ее хозяином я бы предпочел избежать — не было никаких сомнений, что они воспрепятствуют моим поисках, если только узнают о них — или хотя бы об одном только моем появлении в этом месте. Нежелание действовать открыто сужало мои возможности, но оставляло надежду найти искомое, не поднимая большого шума и уйти незамеченным.

Я плыл в пустоте, передернутой мутной дымкой безнадежности: в каждом миров Балаокхиблердина в наибольшей мере конденсировался какой-либо один из видов страдания — но его концентрация при этом становилась такой, что почти овеществлялась, и заполняла все доступное пространство — где-то в чуть большей мере, где-то в чуть меньшей. Иногда, с разных направлений, доносилось что-то, похожее на голоса — они кричали, молили, жаловались, затем пропадали, и вскоре начинали звучать уже с другой стороны. Я ощущал здешних обитателей — в отличии от меня, они были лишены возможности свободно перемещаться внутри Бездны, а большая их часть даже не подозревала о том, что в Бездне Осужденных есть кто-то еще, кроме них самих. Мучимые здесь не имели определенной формы, очертания их душ едва угадывались; отчаянье и безысходность — константы этого мира — переполняли их и одновременно были тем, в чем растворялись души. Другими словами, не было границ между страданием, испытываемым душой и страданием, которое было присуще самому миру, являлось его сущностной особенностью — одно переходило в другое и обратно. Второе я также ощущал, но переживал его иначе — для нгайянира, теневого черведракона, форму которого я принял, эта всеобщая обреченность наоборот служила источником сил, воспринимаясь в качестве некой неостановимой и безжалостной судьбы, неумолимого рока, вселяющего спокойствие и уверенность в того, кто его принял. Сами нгайяниры обитали уровнем ниже, в мирах восьмого круга Преисподний, и являлись немногочисленной, но значимой частью темной аристократии — древняя раса бессмертных второго поколения, появившаяся на свет еще до того, как была сформирована Сальбрава, народ колдунов и чародеев. Теневые черведраконы были их изначальной формой, но облики нгайяниры меняли столь же легко, как богатая модница — платья, и поскольку в тех редких случаях, когда они появлялись на поверхности земли, то, как правило, принимали облики людей, человеческий миф о втором поколении бессмертных как поколении магов, имевших исключительно человеческую же форму, нисколько не пострадал.

Протягивая щупальца в пустоту, я время от времени захватывал ту или иную душу, терзаемую пыткой безысходности, проглатывал и помещал в астральные «карманы», располагавшиеся вдоль всего моего теневого тела. Это был один из ингридиентов, необходимых для предстоящего волшебства — самый легкий из тех, которые мне предстояло тут добыть.

Я собрал около сорока душ, некогда принадлежавших людям, животным и демонам — не слишком много, но меня в данном случае интересовало не количество, а оттенки, которые могло обретать отчаянье. Покончив с этой задачей, я стал погружаться все ниже и ниже. Бездна не имела дна, но на определенном этапе ее структура менялась — пространство переставало быть более-менее однообразным и становилось похожим на изъеденную временем ветошь, где мелкие прорехи соседствовали с крупными дырами, а те — с отдельными кусками цельной еще ткани.

Пространственные разрывы я в ходе движения старательно огибал — попытка пересечь любой из таких участков могла повредить даже нгайянира.

Наконец, в одном из относительно целых сегментов, окруженного целой россыпью «дыр», я почувствовал движение. На дне этой лакуны ворочалось нечто совершенно исполинское, по сравнению с чем мой черведракон казался мотыльком. Отдаленно оно напоминало краба со множеством клешней и ног — но не показывалось взгляду целиком, а отдельные сегменты его исполинского тела то появлялись, то вновь пропадали из виду, становясь потоками багряно-сизого дыма. Эта махина была божеством по имени Джигхорт: он так разъелся из-за того, что поглотил каплю крови Палача, упавшую в Бездну Нингахолп и ставшую там мощнейшим средоточием силы; когда мы проиграли войну и Палача убили, за это средоточие различные паразиты устроили грызню, в которой, в итоге, победил Джигхорт. Он не представлял собой ничего особеного, но мощи в нем было не занимать — особенно теперь, после стольких лет переваривания источника энергии, представляющего собой частицу силы Темного Князя.

Я мысленно перебрал возможности, которыми располагал нгайянир: в его арсенале имелось несколько Истинных Имен, несколько видов Высшего Волшебства, два десятка атрибутов и множество систем низкоуровневых чар — от последних на тех кругах Преисподней, где обычно действовали нгайяниры, не было никакой пользы, но знали их теневые черведраконы в совершенстве, поскольку принимали непосредственное участие в создании этих колдовских систем, поддерживали их и в некотором роде покровительствовали им — в то время как применяли их менее развитые демоны, а в некоторых случаях и люди.

Я решил, что Имена и атрибуты сыграют вспомогательную, усиливающую роль; основой же заклятья станет магия Осколков Ночи — Высшее Волшебство, некогда порожденное силой Асо, и доступное лишь весьма немногим обитателями Сальбравы, среди которых были и нгайяниры. Растущие из моего тела отростки заколыхались, направляя энергию, а в мутной пустоте Бездны Осужденных появились зримые воплощения творимого мной колдовства — множество беспросветно черных осколков, расположенных таким образом, что они казались элементами нескольких только что разбитых стекл, а точнее — зеркал, ибо Княгиня Тьмы Асо управляла зеркалами, которые ничего не отражали. По моей воле осколки пришли в движение, выстраиваясь в иной, более сложный порядок; я также использовал Имена Крови и Тьмы для дополнительного насыщения заклятья мощью и наделения его поглощающими и собирающими силу свойствами; из доступных атрибутов нгайянира я использовал четыре, три из которых не представляли собой ничего особенного, поскольку просто усиливали заклятье и расширяли спектр его воздействия на цель, а последний позволял нгайяниру наделять заклятье несколькими «тенями», каждая из которых оказывала схожее, хотя и ослабленное воздействие — компенсируемое, впрочем, большей легкостью, с которой «тень» проникала сквозь возможные защиты цели. С помощью еще одного атрибута, представлявшего собой серую вуаль, и Имени Тьмы, я создал внешнее заклятье, скрывающее основное: чем позже Джигхорт поймет, что происходит, тем лучше.

По всей видимости, я недооценил разжиревшего на ворованной силе краба, потому что ответ последовал незамедлительно после того, как я привел заклятие в действие. Осколки проникли в Джигхорта, но он воспротивился контролю и подавил свойство заклятья; для того, чтобы вовсе избавиться от проникающей в него магии, крабовидному богу пришлось умертвить те части своего тела, которые вошли в соприкосновение с Осколками, а затем сколапсировать омертвевшую ткань, образовав, таким образом, в теле полдюжины пустот — но, с учетом размеров этой махины, все эти действия не нанесли Джигхорту никакого ощутимого вреда.

Одновременно вверх взметнулись сотни отростков — они вытягивались и утончались, приближаясь ко мне, меняли форму, на некоторых из них вырастали гибкие хлысты, на других — клешни и шипы. Я обратился к Магии Бесцветного Блика — еще одной разновидности Высшего Волшебства, которой был причастен мой нгайянир — чтобы уйти из зоны поражения, потому что в силовом противостоянии с Джигхортом у черведракона не было ни единого шанса.

Расщепившись на дюжину призрачных теней, я скользнул прочь, рассекая пространство Бездны быстрее, чем это мог бы сделать луч света… но в этот же самый момент тело Джигхорта вспухло и стало расти во все стороны с взрывообразной скоростью — казалось, он стремился и был способен заполнить собой весь этот мир. Некоторые голоса отчаявшихся пленников смогли, как только они ощутили, что здесь, в бесконечном одиночестве Безды, есть кто-то еще; другие же завопили еще более истошно, ощутив, как их засасывает в бездонное чрево Джигхорта. Я мог бы совершить еще один прыжок и уйти еще дальше, но не было сомнений, что Джигхорт продолжит преследовать меня и там; кроме того, я пришел в этот мир не для того, чтобы играть с крабовидным божеством в догонялки. Сил нгайянира не хватало, чтобы обуздать эту тварь, это было уже ясно, но уходить ни с чем я не собирался.

Я превратил нгайянира в поток ядовитых теней; я больше не убегал от Джигхорта, а, наоборот, стремился к соприкосновению с ним. Он втянул меня внутрь своего исполинского тела, а затем, когда понял, что с этим телом начали происходить неприятные перемены, попытался повторить тот же трюк, который ранее выкинул с заклятьем Осколков Ночи: умертвить те части, в которые я проник, сжать их и обратить в ничто. Но теперь я смотрел на происходящее не глазами нгайянира, которые, хотя и видели много, все же имели имели свои ограничения, а воспринимал Джигхорта зрением Князя Тьмы, видел его природу и то, как истекающие от нее силы формируют на поверхности вещей образ несокрушимого, способного к беспрестанному росту, неуязвимого гиганта. Уничтожая при необходимости части своего тела, Джигхорт переводил полученную при этом энергию на другой уровень своего естества, в своеобразный скрытый от посторонних глаз мир, где преобразовывал ее и выводил — расширяясь и словно набирая массу из ниоткуда.

Другими словами, чем больше он убивал себя, тем больше он мог расширяться; но в этой замкнутой на себя системе все же имело одно уязвимое место, и я не замедлил им воспользоваться. Джигхорт уничтожил солидную часть себя, преобразовав в чистую энергию как кусок своего тела, так и проникший в эту часть теневой ветер, а затем эта энергия была втянута в его скрытый внутренний мир… и я — лишенный каких бы то ни было форм и структур, ставший беспримесной эссенцией отравы — проник в этот мир вместе с ней. Этот мир, игравший для Джигхорта одновременно роли как сердца, так и желудка, был подобен пустому шару, в центре которого пульсировало серовато-лиловое ядро, слегка вытянутое к условным «верху» и «низу».

Подобно лучу, сила, выделенная Джигхортом из уничтоженной части тела, устремилась к ядру — в то время как иные «лучи», наоборот покидали ядро, направляясь к внутренней, покрытой многочисленными порами, поверхности шара. Здесь для меня уже не было препятствий, я почти мгновенно захватил все ядро, распространившись по нему всепожирающей порчей — а где-то там, в ином, большем мире, Джигхорт забился в агонии, заревел, царапая пустоту тысячами когтистых лап. От ядра душным, дурманящим дымом я распространился вовне, втек в поры во внутренней поверхности шара — и вышел во множестве точек исполинского джигхортова тела. Крабовидный бог умирал, и нужно было успеть собрать его жизненную силу вместе с растворенной в ней частицей силы Палача.

Я выделил несколько ядов, которые затем смешал в необходимой последовательности и строгих пропорциях; полученную смесь я разнес по жизненным узлам и каналам Джигхорта. Он, тем временем, продолжал умирать, постепенно рассеиваясь в пустоте — уже почти недвижный и почти безмолвный. Агония стихала, переходя в оцепенение. Пришлось добавить в вены Джигхорта яд, который немного взбордрил его и не дал умереть так быстро.

Закончив сбор, я сжал полученную силу в кристалл, в центре которого то расплывалась, то вновь сгущалось красновато-серое пятно — капля крови Палача, восстановленная трудами лучшего алхимика Сальбравы в своем изначальном виде. Убирая кристалл в один из своих внутренних миров, я принял форму, к которой обращался после воскрешения наиболее часто: форму получеловека-полутеневого демона. В некотором роде, она стала моим основным, или, как их еще называют — царственным облазом — символически отображая в себе те изменения, которые я претерпел в ходе возвращения к жизни. Уже в ходе превращения накатило ощущение присутствия, когда же превращение было завершено — то это присутствие сделалось совершенно ясным и отчетливым. Во мгле Бездны Осужденных предо мной возник царственный образ Эггро: мускулистый двенадцатирукий демон, залитый кровью, танцевал на груде трупов. Его бычья голова была синего цвета, а в каждой из рук он сжимал какое-нибудь оружие — или чью-нибудь голову. Головы он, впрочем, тоже умел использовать в качестве оружия. Хайджи, в образе голой седой старухи, ползала на четвереньках рядом с телами, глядя на меня безумными вытаращенными глазами и позвякивая цепью, крепившейся к ошейнику, застегнутому на ее шее.

— Господин желает знать, что тебе здесь нужно! — Проверещала Хайджи.

То, что Эггро не заговорил сам, было плохим признаком — он становился молчалив, когда готовился к битве. Менее всего сейчас мне хотелось начинать свару с одним из Темных Князей: я восстановил свою силу еще далеко не полностью, в то время как возлегшие на Дне, избежав смерти ценой сделки с Солнцем, сохранили свое могущество и за прошедшие века, несомненно, еще более приумножили его, стягивая к себе энергию злобы, алчности, похоти, гнева и ненависти — начиная от мира людей, продолжая верхними и средними мирами демонов и заканчивая мирами высших демонических элит, где зло было настолько изощрено и разнообразно, принимало такие тонкие и необычные формы, что описать подобное ни на одном из человеческих языков было бы попросту невозможно. Во всем этом имели свою долю Князья Тьмы, и оставалось лишь гадать, как они воспримут возвращение своих бывших братьев. Наверняка они желали узнать — не захотим ли мы присоединиться к ним? Или же опять начнем войну на уничтожение? В случае нашего присоединения им бы пришлось делиться зонами влияния, однако при этом возрос бы общий «вес» Преисподней, что косвенным образом усилило бы и их тоже. В случае новой войны с Небесами им достаточно было бы просто остаться в стороне и подождать, пока мир людей не погрузится в хаос, а ближайшие к нему Сферы не начнут сгорать и распадаться на части — в этом случае возлежащие на Дне ничего бы не потеряли, но неизбежно получили бы свой кусок пирога от боли и разрушений, чинимых наверху. В силу упомянутых причин можно было надеяться на более дипломатичное отношение — однако, Эггро никогда не был склонен к дипломатии…

Впрочем, он все-таки не напал сразу, а принудил говорить вместо себя божество из своей свиты.

Может быть, все-таки есть шанс решить все полюбовно?

— Личные счеты. — Солгал я, вознеся короткую мысленную молитву Лицемеру: пусть Отец Лжи сделает эту ложь убедительной.

Последовала пауза — вероятно, Эггро и Хайджи соображали, какие счеты могут быть у меня к Джигхорту.

— Я ухожу, — добавил я, открывая путь наверх, поскольку не желал дожидаться, пока они придут к каким-либо определенным выводам.

— Отравитель. — Позвала Хайджи.

Я повернулся и холодно посмотрел на богиню рабов. Она открыла рот гораздо шире, чем это сумел бы сделать человек на ее месте, показывая немногочисленные тонкие кривые желтые зубы, между которыми багровели воспаленные десны.

— Не приходи сюда больше.

Разумнее было бы согласиться и уйти, или хотя бы просто промолчать, но… но если бы мы все поступали разумно, вселенная представляла бы собой невыразимо скучное место, не правда ли?

— Не тебе, ничтожество, указывать мне, где находиться, — процедил я. Сожаление об упущенной возможности и понимание того, что иначе поступить я не мог смешались в одну горючую смесь ярости и злобы. Гордость не позволяла отступить, но было и кое-что еще — было понимание того, что, поступившись гордостью, я утратил бы часть своей силы — частицу тех возможностей, которые еще не успел восстановить и которые восстановить никогда бы уже не смог, если бы изменил себе. Не для того я подносил Горгелойгу отраву вместо анкавалэна, а затем бился с Солнечными в безнадежной Войне Остывших Светил, чтобы теперь унижаться перед кем попало.

После моих слов прошел долгий, мучительный миг, а затем Эггро ударил, выбросив вперед руку с зажатым в ней коротким мечом — ибо Хайджи говорила со мной по его воле и поручению, и мой плевок в рабыню в какой-то мере задевал и его. Оружие в этой руке Эггро символизировало все убийства, совершаемые на войне — для каждого точного, смертельного или калечащего удара этот клинок служил архетипом. Я смог минимизировать вред, сделавшись призраком ядовитого дыма, но даже в этой форме, не сморя на задействованные мною атрибуты, которые должны были обеспечить мне идеальную защиту (ибо как можно поразить дым или убить отраву?), Эггро сумел задеть меня, и я ощутил боль. Боль и ярость смешались и обрели форму острой и длинной иглы, которой можно было пользоваться как копьем, а можно было и метать, как дротик. Я назвал ее Тцуанкейо Тхагкуво3, Бесконечное Проклятье, и поразил ею Эггро, насытив перед ударом ядом настолько, насколько мог за краткий миг между оформлением нового атрибута и введением его в действие. Одна из нижних рук Эггро, вооруженная серпом, двинулась в мою сторону — в ответ я принял более плотную форму и вызвал в левой руке меч, готовясь блокировать атаку Кровавого Князя. По правой части тела расходились волны боли, и я не был уверен, что удержу меч, взяв его в другую руку — а между тем, удар серпа Эггро следовало отразить обязательно, ибо из всех оружий Кровавого оно, пожалуй, было наихудшим — все незаживающие раны, упущенные возможности, отрубленные конечности и бесповоротные решения воплощались в этом серпе. Я неизбежно что-то утрачу, если серп коснется меня — и восстановить утраченное потом будет уже невозможно. Я начал поднимать меч, но в этот момент в мою руку вцепилась Хайджи, повиснув на ней словно собака, и я потратил два драгоценных мгновения на то, чтобы влить ей в глотку щедрую порцию яда и освободиться. Хайджи упала вниз, в Бездну, корчась в муках, раздирая собственное горло кривыми ногтями; ее лицо почернело, а глаза вылезли из орбит. Защититься от Эггро я уже не успевал, но удара так и не последовало — подняв взгляд, я увидел, что танец Кровавого Князя изменился. Теперь это была бешенная, безумная пляска, конечности Эггро бездумно месили пространство перед собой; сила двенадцати предметов убийства, которые он держал в своих руках, выплескивалась в никуда. Любой из этих всплесков мог бы нанести мне существенный урон, а то и вовсе уничтожить облик, в котором я воплощался в этом месте — однако ни один из них не достигал цели, Эггро как будто перестал видеть меня. Его фигуру окружило кровавое марево, глаза пылали красным светом. Бездна содрогалась от его танца, души сгорали тысячами от выплесков силы, выбрасываемых Кровавым Князем. Смертный или демон, ангел или младший бог, увидев сейчас Кровавого Князя, оцепенели 3 буквально: «Слово тьмы, не имеющее конца» (мидлейский) бы от ужаса перед его мощью — я же смотрел изумленно, совершенно неожиданно для себя осознав, что вся эта мощь не стоит ничего. Я ослепил Эггро, свел его с ума единственным ударом Тцуанкейо Тхагкуво, заставил захлебываться собственной яростью и тратить силы впустую. В этом было что-то неправильное, что-то такое, чего я никак не ожидал и не мог предусмотреть, но все же сейчас эта неправильность послужила мне на пользу, и стоило воспользовать ситуацией и, наконец, уйти. Позже я обязательно вернусь к этому событию в своих мыслях и постараюсь понять, что же произошло и почему великолепный боец, силу которого я хорошо помнил по временам, предшествовавшим падению Горгелойга, оказался вдруг столь слаб, что не выдержал и одного моего удара? Я никогда не был великим воителем вроде Палача или Безумца, мои сильные стороны — интриги, предательство, коварство и колдовство — приносили хорошие плоды в долгосрочной перспективе, но я никогда не переоценивал своих способностей в прямом столкновении. Я мог доставить массу неприятностей в том случае, если подготовился и спланировал все заранее, учел время, место, оружие, слабые и сильные стороны противника — но сейчас я был совершенно не готов к столкновению с Эггро или с любым другим Темным Князем, даже соответствующий боевой атрибут пришлось формировать буквально на ходу — и я все же победил. Эггро жив, но это легко исправить — я мог добить его или даже попробовать, используя яд в его царственном облике как ключ, распространиться в Кровавом Князе далее, проникнуть в его внутренние миры и бисуриты, отравить и извратить питающие его Источники, уничтожить или свести с ума иные его облики. Я ничего из этого не сделал, потому что все это требовало времени и сил, а главное — было совершенно бесцельно: перед Последовавшими в целом и передо мной в частности стояли сейчас совсем другие задачи, которые требовали незамедлительного решения, а убийство Эггро привлекло бы к этому конфликту слишком много ненужного внимания. Нет-нет, неожиданная слабость одного из возлежащих на Дне — это секрет, который не следует раскрывать прежде времени. У случившегося есть какая-то причина, и я должен понять — какая, чтобы иметь возможность использовать это знание себе на пользу. И менее всего о случившемся следует знать моим любимым братьям.