Бездыханные ІІ

Глава 9

Было несколько факторов, которые отличали комнату Рейна от простой нормальной комнаты подростка, или любого другого человека. Первое — это огромный бардак, хотя он, если посудить, как раз таки присутствует в комнате любого нормального подростка. Вот только бардак в этой комнате создавали разбросанные повсюду клочки бумаги, разрисованные листки, карандаши и стружка от них, кисточки и тюбики краски, которые валялись везде. Второе, это едкий устойчивый запах этих самых красок. И третьим фактором, который создавал атмосферу беспорядка, были разрисованные красками белые стены, потолок и даже пол! Здесь все было разрисовано, включая дверь, окна и мебель: небольшой стол и один большой шкаф. И фигурировали в этих рисунках птицы. Большие и маленькие, четкие и размытые — неважно какие, но это точно были птицы. И почти все они были черными с синеватым оттенком, словно нарисованные чернилами.

Сама по себе комната была довольно таки большая и светлая. Я бы даже сказала, очень большая. Из мебели тут имелись лишь стол, шкаф и одно черное кресло-подушка в углу. Остальное пространство занимали несколько деревянных мольбертов и множество картин и холстов разных размеров, разложенных у разрисованных стен. Именно из-за этих картин комната казалась намного меньше, чем есть на самом деле.

Рейн сидел на том самом кресле-подушке и что-то усердно рисовал в своем альбоме. Его выражение лица выдавало его злость и раздражение. Внезапно его лицо исказилось в странной гримасе боли и отвращения, и в следующую секунду альбом оказался отшвырнутым в противоположный угол комнаты.

— Говори, что хотела, и убирайся, — грубо сказал парень, не глядя на меня.

— Я не знаю, что говорить, — честно призналась я. — Но одно я знаю точно — ты не прав.

Рейн как-то грустно усмехнулся и фыркнул.

— И в чем же я не прав?

— Тебе не нужно было срывать свою злость на Мелори. Она волнуется за тебя, и твое возмущение из-за этого совсем не уместно. Ты должен извиниться перед…

— Не учи меня! Не забывай, что я старше тебя, — перебил он меня, взглянув в глаза.

— По твоему поведению это не слишком заметно.

Я не отвела взгляда и смотрела прямо в глаза Рейна. Наш немой диалог продлился почти минуту, после чего парень опять ухмыльнулся и, закрыв глаза, опустился с кресла на пол и поставил на него свою голову, как на простую подушку.

— Сядь, — немного резковато, но уже не так грубо велел он мне, кивнув головой на пол рядом с собой.

Я послушно подошла и по-турецки села на грязноватый от краски деревянный пол справа от парня.

Неловкое для меня молчание длилось примерно минут пять. Все это время я смотрела на Рейна, который лежал с закрытыми глазами сложив запачканные грифелем карандаша руки на груди. Он был одет в ту же одежду, что и в школе, только теперь она была помята и, кажется, чем-то запачкана. Черные волосы парня были взлохмачены, а от него самого, как и говорила Мелори, попахивало алкоголем.

— Алкоголь умершим безвреден, — внезапно сказал он, видно, услышав, как я шмыгаю носом, принюхиваясь. — К сожалению. Для нас он как вода.

— Тогда почему ты пил?

— Потому что захотел, не ясно что ли? — буркнул он, нахмурив брови, но не открывая глаза. — А если я что-то хочу, то исполняю это желание, каким бы абсурдным оно не казалось. Это же моя потребность, так почему же я должен ее в себе подавлять, если у меня есть возможность ее исполнить?

— И что дало тебе то, что ты залил в себя алкоголь?

— Исполнение желания. Я сделал то, что хотел, и мне полегчало. Ведь исполнение желаний — это же так чудесно!

Последнюю фразу он выпалил, открыв глаза, громко и с хорошо заметным сарказмом, стукнув кулаками по полу.

— В чем твоя проблема? — спросила я через пару секунд, не найдя другого вопроса в голове.

— В чем моя проблема? Моя проблема в том, что я мертв, черт возьми! Я заперт в теле пятнадцатилетнего мальчишки, благодаря чему я для всех и есть пятнадцатилетний, хотя мне уже больше двадцати! И я останусь таким мелким, даже когда мне перевалит за сотню! — вдруг воскликнул Рейн, подняв голову и взглянув на меня.

— Ты только сейчас это осознал?

Мой голос был холоден. Нет, я не хотела его обидеть, просто мне не нравится, когда на мне срывают свою злость. Тогда даже все желание утешить человека пропадает.

К моему удивлению Рейн ответил тихо, без крика, и совсем не так, как я ожидала.

— Да.

Его взгляд изменился: пропала та насмешка, те злые искорки, и остались только боль и немое отчаяние.

— Вчера, — продолжил парень, опустив голову, — я встретил человека, которого не видел уже почти десять лет. Этот человек был для меня всем, когда я был при жизни. Можно сказать, что ради него я и жил. И ради него умер… — Рейн сделал короткую паузу, погрузившись в мысли. — Признаюсь, я даже сразу его и не узнал. Он первым окликнул меня, по имени. Я видел на его лице недоверие, удивление, надежду… Но я… я!..

Рейн закрыл лицо руками и начал сжимать пальцы, оставляя на коже глубокие царапины, которые почти сразу же начинали заживать.

— Я сказал, что он ошибся! Что я не Рейн! Но это ведь ложь! Ложь! — он опять начал кричать. — Я Рейн! Рейн Долорес! Почему я не мог сказать правду? Потому что он теперь был хорошо одет, в костюм, а не в обноски, как раньше? Или может потому, что ему сейчас было двадцать лет? Или может потому, что держал за руку красивую девушку?! Почему, Мио? Почему?

Не знаю, что было порывом моих последующих действий. Возможно, это то, что сейчас Рейн впервые нормально говорил со мной, безо всяких приколов или грубостей. Возможно, это потому, что в его глазах читалась искренняя мольба о помощи. Возможно, это потому, что если бы он сейчас был жив, то точно бы заревел. Или это потому, что я сейчас просто хотела его утешить. Я не знаю. Но я и не искала причину, а просто резко обняла его, сильно прижав к себе так, что его нос уткнулся мне в плечо. Сцепив сзади руки, чтобы парень не смог отстранится, я, воспользовавшись его шоком, который вызвали мои действия, заговорила:

— Бессмысленно искать причину тому, что уже не изменить. Это дает только лишние разочарования. И вообще никогда не стоит думать о прошлом. Его нужно помнить, но не задумываться над ним, потому что это всегда приводит к грусти. И не важно, веселые это воспоминания или плохие. Так как вспоминая плохое, мы караем себя за ошибки прошлого, а вспоминая веселое, мы грустим, что это нельзя вернуть. Но знаешь, даже если мы мертвые, даже если мы не можем нормально дышать и жить — мы все еще люди, хотя внутри нас живут монстры. Просто мы, пытаясь спастись, сошли с дороги и теперь бродим по лесу, заходя все дальше и дальше в чащу. Но какой бы ты путь не выбрал, куда бы ни зашел — ты все еще человек. Пока ты можешь сам идти по этому пути и свободно владеешь своими ногами — ты человек. И даже умерев, ты все еще остаешься этим слабым и наивным существом. Единственная разница между тобой и простыми людьми это та, что ты идешь по девственно чистой траве и можешь двигаться, полагаясь только на свои чувства, а люди идут по затоптанной грязной дороге, без возможности повернуть назад, которая для всех них кончается смертью. Дальше — обрыв. И они это осознают. Некоторые смиряются с этим фактом, некоторые пытаются сойти с дороги, но в результате все их тропы приводят к обрыву. Ты же смог найти такую тропу, которая над обрывом превращалась в мост. И пройдя этот обрыв, ты увидел поле. И только в твоей власти есть право засеять это поле цветами, либо оставить его пустынным. И главное, что должно быть в твоем сердце, которое хоть и не бьется, но существует, — это вера в себя. Не вера в Бога, не вера в Дьявола, а вера в самого себя. Только так ты сможешь свободно жить на своем поле, засевая или застраивая его, чем пожелаешь. Но если тебе станет одиноко, вспомни, что рядом с твоим полем есть и наши поля: Мелори, Данте, Криса и мое. Мы можем объединить их вместе и создать маленький мир, а можем просто убрать ограждения и ходить друг к другу без преград. Ты можешь помочь кому-то прополоть грядку, а он в ответ на твою доброту, посадит у тебя в саду красивые васильки или ромашки. А, возможно, за нашими полями есть еще поля, на которых живут такие же, как и мы. Их просто надо найти. Главное, что нужно сделать, это снять ограждения. Твое ограждение стало настолько большим, что ты сам не можешь выйти из своего поля, но в то же время, ты запрещаешь нам рушить эту ограду. Возможно, тебе просто стоит позволить нам немного опустить ее?

Рейн ответил только через минуту. Он даже не пытался отстраниться.

— Ты начинаешь говорить как Данте, — буркнул парень без тени злости. — От темы моего осознания смерти мы плавно перешли к обсуждению садоводства. Ты хоть сама поняла, что наплела?

Я смутилась и фыркнула:

— Умеешь же ты испортить момент.

Рейн усмехнулся и медленно отстранился от меня.

— Но я тебе благодарен. Твой словесный бред помог утихомирить мою истерику. Поэтому ты так просто не уйдешь. Готовься.

— К чему? — не поняла я.

Рейн опять принял полулежащее положение, спершись на кресло-подушку.

— Будем рушить мое ограждение, — ответил он, закрыв глаза. — Ты же сама этого хотела. Тем более мне нужно выговориться, а ты идеально подходишь для подушки, в которую можно поплакаться.

Я закатила глаза.

— Я бы обиделась на тебя, если бы не знала твой характер.

Парень ухмыльнулся.

— Поверь, ты еще ничего обо мне не знаешь. Пока…

— Ну что ж, тогда поведай мне об этом.

Перед тем как начать говорить Рейн примерно три минуты молча лежал, закрыв глаза. Я понимала, что ему, возможно, нелегко сейчас вспоминать то, что, видимо, для него является не слишком приятными воспоминаниями. Но он сам настоял на этом, поэтому я просто послушно ждала. И, признаюсь, мне было интересно узнать о том, что же скрывает этот парень под своей маской грубости и холода.

— Ну что ж, — наконец-то начал он говорить. — Моя жизнь кардинально отличалась от той, которую можно назвать нормальной. Основной причиной этого является мое детство. На самом деле я ублюдок. Моя мать была шлюхой. Она забеременела мной от одного из своих клиентов. Я даже имени ее не помню. Сара, кажется… не знаю. В общем, она пыталась сделать аборт, но чуть было не умерла на операционном столе. — Рейн ухмыльнулся. — Я был живучим. Она курила, пила, кололась, даже спала с клиентами будучи уже на седьмом месяце, но я все равно не погиб. Я родился здоровым, не смотря на ее образ жизни. Но как только это произошло, она отдала меня в приют при монастыре. Это было единственное заведение, куда бездомных детей принимали бесплатно. Приют содержали служители монастыря, поэтому всех детей в нем воспитывали в духе сильной веры в Господа. Странно, но я четко помню все свое детство, и эти воспоминания гложут меня до сих пор. Мне говорили, что я рожден Богом. Всем так говорили, кто попал сюда, не зная своих родителей. Но я в это верил и был счастлив. В шесть лет я случайно услышал разговор двух монахинь. Они говорили о моей матери. Вот тогда я и узнал историю своего попадания в приют. Был ли я разочарован? Не совсем. Я просто потерял веру. Это было так, будто бы на меня вылили ведро холодной воды — я очнулся. Мне казалось, что Господь предал меня, что меня глупо одурачили. После этого я больше ни разу не молился. Меня часто ругали за то, что я пропускаю уроки молитвы и хоровые занятия, но мне было все равно — это был мой принцип. А вскоре я узнал ужасную тайну нашего приюта, которая до сих пор кажется мне нереальной. На самом деле это заведение было куда греховнее любого блудного дома. За стенами этого святого места скрывалось дьявольское жилище, пропитанное грехами похоти. А виновником «торжества» был один 55-летний старик, который стал святым отцом через три года после моего появления в приюте. Я до сих пор помню, его звали Роберт Сиперс. Он вбивал в головы малолетних детей, что Господь сможет простить им всех их грехи, только если они будут почти каждую неделю проводить обряды очищения. Знаешь, что это был за обряд?

Я медленно замотала головой, находясь в шоке от рассказа. Тогда ухмылка парня искривилась в непонятное подобие усмешки, пропитанной отвращением. Он ответил:

— Этот так называемый священник заставлял малолетних мальчиков спать с ним.

Я открыла рот от ужаса, не в силах вымолвить ни слова. А парень продолжал:

— Он развлекался только с мальчиками, так как у девочек изменения можно было сразу заметить, тем более в таком раннем возрасте. Они были в безопасности, но не мы. Этот хмырь заводил по одному, иногда и по два мальчика к себе в комнату и навсегда ломал их неокрепшую психику. Я видел их, они были как куклы после этого: без эмоций и без чувств. Мне было семь, когда пришла моя очередь проходить «очищение». Я тогда еще ничего не знал о том, что творится там, в комнате у священника, за плотно запертой дверью. До меня доходили только слухи от других мальчишек, что этот священник не такой как остальные. Когда мне сказали идти к нему, я боялся, так как знал, что тут что-то не чисто. Но я ничего поделать не мог — меня просто не стали бы слушать. Когда я, преодолевая дрожь, зашел к старику в комнату, он сидел на кровати в уродском красном халате, а рядом со мной, возле двери, оказался один парень, на год младше меня. Его звали Уильям. Он был веселым и добрым пареньком, и всегда улыбался, сколько я его помнил. Но сейчас на его лице отображались только удивление и страх. Священник начал что-то говорить о вере, Господе и очищении, но до меня плохо доходил смысл его слов — я был напуган. То, что сейчас произойдет что-то плохое и ужасное я понял, когда старик приказал нам раздеться. Это было действительно ужасно, но я знал, что попробуй мы возрази — наказания нам не избежать. Уильям начал тихо плакать и давится от слез. Я старался держаться, но мне было всего семь, поэтому я не смог совладать с собой и тоже начал реветь. Казалось, вся эта ситуация ужасно забавляла старика. Когда я увидел его ухмылку и пошлый взгляд, то не выдержал и, используя последнюю надежду, начал молится. Но я не молился Богу, нет. Я просто не мог этого сделать, так как прямо в тот момент один из его представителей просто-напросто убивал во мне ребенка. Поэтому я молился Дьяволу. Почему? Потому что тогда я считал его врагом Бога. Монахини описывали нам Дьявола как плохого, ужасного и чудовищного монстра, но именно поэтому я захотел, чтобы этот монстр заставил священника прекратить этот ужас.

И вдруг случился сбой электричества. Лампы погасли, стало темно, а когда через пару секунд свет опять включился, я увидел священника лежащего на кровати и громко сопящего. Он удивительным образом моментально заснул и не реагировал даже на громкие всхлипы Уильяма. Воспользовавшись ситуацией, я схватил мальчишку за руку и, забежав в детскую спальню, тихо выгреб все со своего шкафчика в свой маленький портфель и вместе с Уильямом убежал из приюта. Странным образом я не паниковал и точно знал, что нужно делать. Я знал, что больше оставаться в приюте не могу, и убежал. Не знаю, почему я взял с собой Уильяма — это произошло автоматически. Я просто схватил его за руку и не отпускал, пока мы не оказались на улице, примерно в миле от приюта. Мы смогли убежать незамеченными благодаря тому, что была уже почти ночь и дверь приюта странным образом оказалась не заперта. Возможно, это была судьба…

Рейн замолчал, погрузившись в воспоминания, но я, увлеченная его историей, попросила продолжить и, спустя две минуты, он опять заговорил.

— Долгое время мы бродяжничали: спали на улице и в заброшенных домах, дрались с дворнягами за кусок хлеба, либо искали пропитание на помойках возле ресторанов. Мне было тяжело, а Уильяму еще хуже. Но, не смотря на это, он не пытался вернуться в приют, не пытался покинуть меня. Он всегда был рядом и я не пробовал его оттолкнуть. Странно, но мне хотелось его защищать — он стал мне как брат. Мысль о том, что пора сдаться посещала очень и очень часто. Когда по ночам было особенно холодно, что пальцы на руках и ногах каменели и почти отмирали, я думал о том, чтобы просто взять и бросится под машину, или прыгнуть с моста, дабы прекратить эти мучения. Но в самый последний момент я вспоминал о Уильяме и о том, что он останется один, на растерзание голодных дворняг или извращенных бродяг. После этого я с отвращением откидывал идею о смерти. А случайная мысль о том, что можно убить сначала его, а потом и себя, и вовсе приводила меня в ужас. Я не мог этого сделать, не мог лишить его жизни, поэтому зарекся его защищать. После этого все свое существование я посвятил ему. И странным образом жить мне стало легче. А однажды, в одну летнюю ночь, мы решили переночевать в старом здании местного детского сада. Он был заброшен примерно два года, но там по прежнему осталась старая сломанная мебель, несколько игрушек, разбитая посуда, рваное постельное белье и прочее. Пробравшись внутрь, мы были поражены тому, что увидели. Наш приют отличался строгостью к правилам и воспитанию. Я даже до десяти лет телевизора не видел. А тут все было по другому: красочные шкафчики, уютная атмосфера, даже после двух лет отсутствия людей, синий мяч, посреди пустой комнаты… Знаешь, когда мы с Уильямом увидели этот мяч, то сначала даже не знали, что с ним делать и что это вообще такое, — парень грустно засмеялся, — а когда Уильям увидел чью-то брошенную куклу, то вообще заревел. Он думал, что это маленький мертвый человечек. Я тоже немного испугался, но скрыл это и пошел обыскивать шкафчики в бывшей игровой комнате. Тогда, в одной тумбочке, я нашел старые разноцветные мелки. Я не знал, что это такое, так как в приюте мы рисовали только простым грифельным карандашом или углем, но когда один красный мелок оказался в моей руке, когда его твердая поверхность оставила на моей ладони яркий след, я удивился. Взяв в правую руку этот мелок, я провел им по дверце шкафчика, потом еще раз, и еще… Красный, словно кровь, след закрашивал прогнившее дерево, и меня это поражало. За месяц бездомной жизни я впервые улыбнулся. Через минуту небольшая область шкафчика была будто порезана красными линиями. Всмотревшись, я заметил, что одна из линий похожа на ленточку. Тогда я встал, подошел к белой облупленной стене комнаты и, чтобы подтвердить свои догадки, нарисовал красную ленту. На самом деле, это была всего лишь волнистая линия, но для меня это была именно лента. Это было первое, что я нарисовал по своей воле, а не под указаниями преподавателей. Детское восхищение и ощущение свободы наполнило меня изнутри и, будто одержимый, я схватил все мелки и начал рисовать на стене все, что хотел. Это были линии, круги, странные человечки, но я видел во всем этом определенные вещи. Знаешь, рисунок ребенка может показаться для взрослых непонятной мазней, но для самого ребенка это шедевр. И каждая деталь в этом рисунке имеет свое тайное, понятное только ему значение. В желтом пятне он видит солнце, в зеленых тонких линиях — траву, в синих неровных кругах — облака, а в черном кривом человечке — дорогого себе человека. И то, что рисуют дети, несет в себе поистине великий смысл. Ребенок никогда не нарисует того, кого не любит. Так же, он очень серьезно относится к выбору цвета, рисуя определенного человека, и в этом цвете выражается отношение ребенка к этому человеку: добрую мать он нарисует желтым или розовым; отца — зеленым или коричневым. И в моих рисунках тоже был смысл. Тогда я не понимал, но сейчас знаю, почему эти мелки так удивили меня, и почему я, невзирая на ночь, рисовал несколько часов. Просто слишком много боли накопилось во мне за все время, слишком много страданий я перенес. Поэтому я рисовал то, что хотел увидеть и то, что хотел бы получить: солнце, цветы, конфеты, мороженное, чистое поле, зеленую траву, большой дом, теплую кровать… мать и отца… К сожалению, я не смог нарисовать их лица — я просто не знал, как они выглядят. Но долго над этим грустить мне не пришлось — слишком многое я еще не нарисовал. Так продолжалось до того момента, пока последний мелок не стерся. То, что я считал волшебством, закончилось. Но я не хотел останавливаться — я хотел творить. Когда на следующий день я смог уже хорошо разглядеть то, что нарисовал ночью, я понял — это прекрасно. Эти нечеткие, кривые линии слаживались в моем воображении в великолепную картину, и я хотел дополнять эту картину снова и снова. После недолгой беседы, мы с Уильямом решили остаться в этом заброшенном садике еще на несколько ночей. Тут были пыльные, но все же постели, не слишком грязно, а для меня тут было еще и место для творчества. А когда я увидел, что Уильям тоже улыбается, смотря на изрисованную мной стену, мне еще больше захотелось творить. Вот только чем? Мелки закончились. Тогда я, будто наркоман, ищущий дозу, начал перерывать все шкафчики и тумбочки, в надежде найти хоть что-то имеющее цвет и способное передать этот цвет на твердую поверхность. Единственное, что я нашел, была небольшая коробочка засохлой гуаши, но даже этой находке я обрадовался как мешку денег. Естественно, тогда я даже не знал, что можно делать с краской, я просто выколупывал ее из коробочек и, будто мелом, рисовал на стенах.

Однажды, когда я бежал по улице после ливня, то поскользнулся и упал прямо в лужу. Мои руки тогда были все запачканы засохлой гуашью, так как я не хотел ее отмывать, потому что не считал ее грязной. Но когда вода попала на кожу, краска стала размазываться, будто подсолнечное масло. Я удивился и решил провести маленький эксперимент. Смочив футболку в луже, я быстро побежал назад в заброшенный садик и выжал всю воду в маленькую баночку с синей краской. Размешав ее пальцем и, проведя им по стене, я увидел, что линии от такой краски более однородны и красивые, и краски тратится меньше. Это маленькое открытие подарило мне новое чувство восторга, и я начал творить с более сильным рвением. Когда красок становилось мало, я искал любые вещи, из которых можно было добыть цвет: трава, грязь, цветы, камни, даже ворованные яйца я не ел, а делал из них краску. Рвение к творчеству сделало меня Жан-Батистом Гренуем, но если он искал запах, то я пытался найти цвет. Я даже дым пытался превратить в краску. Это стало смыслом моей жизни, не считая Уильяма. Я разрисовал все, что можно было разрисовать в заброшенном детском саду, начиная от стен и заканчивая осколками разбитой посуды. Я делал это просто потому, что хотел. Но однажды к нам в наше «убежище» попало пятеро парней, которые, как узналось позже, были фотографами, и решили немного поснимать старые здания. Мы с Уильямом, завидев незнакомцев, спрятались в детской спальне и наблюдали за посетителями сквозь дверной проем. Я видел удивленные и ошарашенные лица парней, когда они увидели раскрашенные стены и мебель. Когда один парень дотронулся до стены и случайно размазал краску на ней, я не выдержал и выбежал к ним. Меня разозлило то, что они сделали с моим творением. Они спросили, я ли это все нарисовал, и я кивнул. После этого я велел им убираться отсюда, будто бы это здание было моим домом, а они непрошенные гости. Тогда парни, переговорив между собой, сказали, что хотят сделать пару фотографий моих рисунков и меня. Я слышал, что такое фотографии, хоть никогда их не видел, но согласился, так как после этого парни обещали уйти. Я не позировал, не смотрел на камеру, а просто продолжал рисовать, пока они меня фотографировали. Через две минуты к нам вышел Уильям и, любопытно наблюдая за работой фотографов, тоже попал в объектив. Через полчаса парни, как и обещали, ушли. Я тогда не думал о том, что произошло, и не знал, что именно эти фотографии изменят мою жизнь. Через три дня парни вернулись и заявили, что дадут нам с Уильямом дом и еду, если мы согласимся с ними работать. Они предлагали нам это без никакой задней мысли, как узналось позже, но я отказал. Тогда они оставили нам свой адрес и сказали, что если мы передумаем, то чтобы сообщили им об этом. Я не хотел уходить из заброшенного здания — на его стенах было слишком много дорогих мне рисунков. Но на следующий день я увидел, как Уильям от голода падает в обморок. В довершении ко всему он подхватил простуду, что было опасно, так как его организм, изморенный голодом и плохой гигиеной, совершенно не имел иммунитета. Поэтому ради него я принял предложение парней. Мы пришли по назначенному адресу, где стоял старый многоквартирный дом. Подойдя к нужной двери, я постучал и нам сразу же открыли. Это был один из тех парней. Дальше события развивались с удивительной скоростью. Мы остались жить у этого парня, он предоставил нам отдельную комнату, одежду и еду. Я получил большой альбом и все, что нужно для рисования: карандаши, краски, кисточки, мелки, даже специальный уголь. И единственное, что мы должны были делать, это просто позировать там, где они скажут: на студии, дома, или на улице. Я видел эти фото: без тени пошлости, они были воистину прекрасны, и на некоторых я даже не узнавал себя, настолько они были профессионально сняты. Чаще всего под объектив попадал Уильям, так как он был красивым ребенком с большими зелеными глазами. Со временем мне понравилась эта работа. Парни были веселыми и дружелюбными, мы были сыты, я мог рисовать, а Уильям опять улыбался. Сейчас я понимаю, что-то время было самым счастливым за всю мою живую жизнь. Но это счастье продлилось не долго. Когда мне исполнилось десять один художник, просматривая фотографии парней, заметил мои рисунки и то, что в них скрыто. Он сказал, что у меня есть огромный потенциал, который нужно развивать. Парни обрадовались этому, так как это был мой шанс выйти в люди, да и мне эта идея казалась заманчивой. Каждый день мужчина приходил к нам домой и учил меня азам художественного искусства. После этого моя жизнь изменилась. Меньше фотографий, больше картин. Сначала мне это нравилось, но потом что-то пошло не так. Вскоре я стал вечно пропадать на студии у художника и поздно возвращаться домой. А через полгода мы впервые поссорились с Уильямом. Он возмущался, что мы редко видимся, хотя живем в одной комнате, на что я отвечал, что у меня слишком мало времени. Я тогда был слишком увлечен собой… Хоть мне было почти одиннадцать, но я уже тогда начал получать маленький, но все же доход от своих картин и фотографий. За одно удачное фото парни платили нам по десять центов, а за хорошую картину художник платил мне по пятьдесят центов. Мало, да, но для меня это было уже сокровище. Вскоре за одну картину я начал получать по одному доллару. Когда мне исполнилось одиннадцать, я впервые попытался нарисовать человека с натуры. Но, к сожалению, рисунок вышел ужасным. Я не хотел следовать правилам перспективы и теней, я просто рисовал так, как мне нравится, но художник хотел, чтобы все было правильно. Перед этим мы тоже часто спорили на эту тему. Я не знал, что художество может быть настолько сложным и в один момент мне даже захотелось бросить это дело. Ссора с художником была слишком сильной, и я ушел от него. Я захотел вернуться назад в старый заброшенный детский сад, ведь там я мог рисовать то, что хочу, и как хочу. И я это сделал. Собрав вещи, ночью, я оставил записку Уильяму и ушел. Сразу же на следующее утро Уильям примчался ко мне, и мы опять начали спорить. Я отказался вернуться домой, уж слишком много правил было там. Тогда Уильям сделал то, чего я не ожидал — он просто обнял меня и сказал, что пойдет за мной куда угодно, даже в пекло. Я пытался отговорить его, ведь он действительно полюбил фотографии, но парень был несокрушим. И мы опять вернулись к тому, с чего начали. Я продолжил рисовать, а Уильям просил милостыню на улицах, нам же нужны быль деньги, как ни как. Мы опять стали не разлей вода, перестали ссориться, и вернули былую крепкую дружбу. Но однажды случилось то, что кардинально изменило наши отношения и перевернуло все с ног на голову. На Уильяма напали. Какие-то уроды ради забавы накачали его, одиннадцатилетнего ребенка, алкоголем и наркотиками, и… — Рейн поднял голову с подушки и сел, скорчив лицо в гримасе отвращения, — изнасиловали. Когда я пошел искать Уильяма, так как он не вернулся в назначенное время, то нашел его в одном из переулков, возле того места, где он просит милостыню. Он лежал в грязи, весь побит, со следами от уколов, а ноги измазаны в крови. Я думал, что он мертв и чуть было не потерял сознание от испуга, но Уильям дышал. Хрипло, но все же дышал. Кое-как я дотащил его до нашего так называемого дома — не догадался отнести в больницу. Но мне повезло, Уильям очнулся уже через несколько часов. Он был полностью разбит и истощен. Ему ведь было всего одиннадцать. После этого я запретил ему выходить из дома, но он противился, говорил, что с ним все в порядке, но я то видел его страх и вздрагивание после каждого шороха. Я пытался добыть нам деньги в одиночку, но это почти не удавалось, а картины ребенка с улицы никто, даже из жалости, даже видя их красоту, не покупал. И вот, один раз, когда я как всегда сидел на улице, ища щедрости у прохожих, ко мне подошел мужчина и дал мне двадцать долларов. Я удивился, а он сказал, что даст еще больше, если я помогу выполнить ему одно дельце. Он сказал, что мне всего лишь нужно будет передать один пакетик человеку в синем плаще и черной шляпе. Я глупо согласился, ведь это был отличный шанс подзаработать. Все прошло как надо: мужчина дал мне небольшой черный пакетик, который мне было запрещено открывать, через двадцать минут ко мне подошел мужчина в синем плаще и без слов забрал пакет. За это мужчина дал мне еще двадцать долларов. После этого он сказал, что если я помогу ему передавать такие вот посылочки, то буду получать уже по тридцать долларов. И я сразу же согласился, даже не интересуясь, зачем это нужно и что находилось в пакете. Когда я рассказал Уильяму об этом, он начал подозревать что-то неладное, но я его переубедил. Такие посылки были почти каждый день. Я получал, отдавал, забирал деньги. Когда мне стукнуло двенадцать, мужчина, который передавал мне пакеты, решил, что я уже достаточно сделал для него, чтобы посвятить меня во все особенности того, что именно я делал. Оказалось, что в тех пакетах были наркотики и травка. Мне не было известно о том, что именно делали эти вещи с человеком, я только знал, что от них люди становились странными. Но мне было все равно, лишь бы платили. Вот только Уильяму это все совершенно не нравилось. Когда мне исполнилось четырнадцать, я потерял девственность, начал вести активную половую жизнь и опробовал все, что продавал тот мужчина, который оказался наркобароном. Меня знали в лицо многие клиенты, а люди наркобарона, которого все называли боссом, обеспечивали мне охрану. Теперь милостыня стала только прикрытием, все было намного серьезнее. Однажды, вернувшись с «работы», я застал Уильяма, допивающего из горла откуда-то взявшуюся бутылку дешевого красного вина. Ему тогда было тринадцать. Я отобрал у него алкоголь, на что тот возмутился и попытался вернуть себе свою бутылку. На всякий случай я развернулся и просто выбросил ее в окно. Уильям закатил истерику — он был изрядно пьян. Он начал кричать, что я совершенно перестал с ним общаться и начал отдалятся. Я тогда тоже был под дозой, поэтому разозлился. Мы долго спорили, кричали, пока я, не сдержавшись, не ударил Уильяма по лицу. Осознание того, что я натворил, пришло сразу же, и я пришел в себя. Мне был ужасно стыдно. Уильям начал плакать, но не от удара, а от наших споров. Я, обняв его, начал извинятся. Сквозь слезы он говорил, что ужасно напуган и расстроен моим образом жизни, и что я больше не общаюсь с ним как раньше. После этого я наконец-то осознал, что я действительно чувствую… Я любил Уильяма…

— Эм… — воспользовавшись короткой паузой, перебила я, — в каком смысле?

— В том самом, тупица… В том самом… — грустно ухмыльнулся Рейн и завалился назад на подушку.

Я даже вздохнула, настолько сильно ошарашил меня рассказ парня. То, что он только что сказал, совершенно не укладывалось у меня в голове. Нет, я не имела никаких предубеждений на счет подобной любви, просто слишком сильно удивилась, услышав об этом от Рейна.

— Постой, — я замахала головой, пытаясь собраться с мыслями. — Ты хочешь сказать, что твоей первой любовью был… парень?

Рейн кивнул.

— А что Уильям? Он тоже тебя любил?

— Ну, — протянул он, — теперь я понимаю, что да. А тогда я не знал этого, я думал, что он считал меня просто другом. Я не сказал ему о своих чувствах — боялся быть отвергнутым. После той ссоры я старался уделять Уильяму больше времени, но свою работу не бросил. После долгих разговоров Уильям решил мне помогать. Я познакомил его со своим боссом и, выслушав нас, он согласился, чтобы мы работали в паре. Уильям быстро втянулся, но наркотики не принимал, как я — ему хватило и того случая с изнасилованием. Все было на удивление хорошо, никаких проблем не наблюдалось. И вот настал день моего пятнадцатилетия. Был понедельник, вечер, я только-только отдал клиенту нужный пакет, как мне на недавно подаренный мобильный позвонил босс и сказал прийти к ним в убежище. Когда я пришел, то увидел восьмерых мужчин и босса, рядом с которым лежал, скорчившись, побитый Уильям. Один из мужчин заявил, что Уильям попытался украсть у них товар, но был пойман. Сам же он это отрицал, и я ему верил. Я знал, что воришек в этом деле очень недолюбливают, и какая плата была за воровство. Уильяму должны были отрезать правую руку. Я не мог этого позволить, поэтому взял всю вину на себя. Уильям начал реветь и хвататься за мои штаны, но я говорил, что все хорошо, что я вернусь. И эти слова стали последними в моей жизни… — Рейн на секунду замолчал. — Меня завели в грязный переулок и начали избивать. Я попытался отбиться, но их было слишком много. Вдоволь поразвлекавшись, они скрутили меня, залепили скотчем рот и вытянули вперед мою правую руку. Один из мужчин достал армейский нож и нацелил его на мое запястье, — в этот момент парень поднял свою правую руку и отодвинул край рукава, обнажая грубый шрам. — Кость разрубить так и не удалось… Но все остальное было отрезано. Это была ужасная боль. Слишком сильная… я плакал, пытался орать, на половину откусил себе язык, но это было мелочью. Они резали мою руку, словно кусок ветчины. Не рубили, а резали, и это было невыносимо больно. Когда они поняли, что кость разрубить таким ножом не удастся, то махнули на меня рукой и ушли, бросив в переулке истекать кровью. Спасибо хоть что не переломили кость. Я плакал в голос, не в силах пошевелиться. Через пару секунд глаза начали затуманиваться, боль проходила и последнее, что я увидел, это внезапно появившийся темный силуэт, двигавшийся в мою сторону. Очнулся я спустя пять минут, все еще лежа на том самом месте, где погиб, только теперь в переулке я был не один. Со мной рядом стоял мужчина в костюме, будто бы ожидая моего пробуждения. Странно, но я знал, что погиб, и думал, что это сам Дьявол пришел забрать мою душу. Хех, я почти угадал…

— Кто это был? — тихо спросила я.

Теперь ухмылка Рейна стала саркастической.

— Это был Данте. Он почувствовал мое пробуждение. Он единственный из нас, кто на расстоянии пятидесяти миль может ощущать, когда кто-то из «спасшихся» людей погибает. Даже Мелори, которая в пять раз старше его, такого не может. Но тогда я этого не знал, как и всего остального. Данте отвел меня к ним в особняк и так я появился здесь. Мне все объяснили, и я начал жить жизнью мертвого. Перерубленные мышцы правой руки немного срослись и, после недолгих тренировок, мне опять удалось нормально ею двигать и рисовать как раньше. Я не пытался найти Уильяма, так как знал, что даже если и найду его, все будет только хуже. После того я его больше не видел… до вчерашнего дня. Он окликнул меня на улице, когда я шел со школы. Сначала я не узнал его и даже спросил, кто он. Когда он назвал свое имя, я узнал его. Теперь он был выше меня на две головы, коротко подстрижен, с легкой щетиной, в красивом костюме, опрятный и ужасно удивленный. Я не знал, что сказать. А когда обратил внимание на девушку, то почему-то взбесился и сказал, что он ошибся, что я никакой не Рейн. То разочарование, которое выразилось на его лице, заставило меня пожалеть о сказанном. Но он ушел быстрее, чем я опомнился. Весь день я думал о том, что случилось, а сегодня, поняв, какую ошибку сделал, решил напиться. Но мне отказывались продать алкоголь, пока я не показал им свой паспорт!

Последнюю фразу Рейн чуть не прокричал.

— И это стало последней каплей, — догадалась я, на что парень кивнул.

— Уильям был уже взрослым, не бездомным и наверняка счастливым. А что я? Я мальчишка, у которого даже растительность на лице не успела появиться! И таким я останусь до конца своих дней. Все будут считать меня ребенком, даже когда мне стукнет шестьдесят! Как я могу так жить?

— Просто перестань думать об этом как о проблеме, — ответила я первое, что взбрело в голову. — Каждый минус можно превратить в плюс, главное поставить правильно линию.

— Ты всегда говоришь метафорами, когда не знаешь ответа? — спросил он с сарказмом, изогнув брови.

Я пожала плечами.

— Не знаю, это получается само собой. Во всяком случае, тебе просто нужно смириться с тем фактом, что ты другой. Если всегда обращать внимание на негативное, то не заметишь позитивного. Посмотри на меня, я умершая всего полгода, но почти не волнуюсь об этом. Да, иногда и у меня бывает депрессия, но она быстро проходит, когда я вспоминаю о том, что этого не изменить. А если не можешь изменить — приспосабливайся. Понял?

Рейн опустил голову и легко кивнул. Я улыбнулась. Внезапно со стороны коридора донеслись шаги и, спустя пару секунд, дверь комнаты отворилась, и вошел Данте. Он был непривычно серьезен, так, что мне стало не по себе.

— Мио, — холодно произнес он, — прости, но не могла бы ты оставить нас?

Я нервно сглотнула и, кивнув, встала и направилась к выходу. Взглянув на Рейна перед тем, как выйти из комнаты, я увидела его обреченный взгляд. Видно он знал, что ждет его, и это был не простой воспитательный разговор.

Пересилив свое желание подслушать, я спустилась назад в гостиную, где находились Мелори и Крис.

— Ну что? — спросила женщина, едва завидев меня.

Я ободрительно улыбнулась.

— Все нормально. Мы поговорили по душам, и он успокоился. Он знает, что виноват, так что не стоит его слишком сильно ругать. Просто много всего навалилось на его плечи.

Мелори тяжело вздохнула и кивнула.

— Знаю. Тем более что скоро будет десять лет, как он стал умершим, а это принесет еще больше проблем.

Мы с Крисом удивленно переглянулись, и он спросил:

— О чем это ты?

Мелори, поняв, что сболтнула лишнего, только отмахнулась и поспешила покинуть комнату.