Без маршала Тито (1944+)

Глава 16 Встать, суд идет!

Два десятка мешочков один за одним встали на весы, вес каждого тщательно записывали в два толстых гроссбуха.

— Три тысячи сто двадцать три золотые монеты общим весом двадцать четыре килограмма девятьсот двадцать один грамм, — монотонно бубнил плюгавый мужичонка в нарукавниках.

Столбцы в обеих книгах просуммировали по отдельности и сравнили результат — все сошлось.

За усташским золотом пришлось мотаться в Италию и Австрию, где частью из банков, частью из тайников доставали с помощью союзных властей вывезенное при отступлении, а точнее, при бегстве верхушки «Независимого государства Хорватия». Не только Павелич обзавелся номерными счетами и сейфом в монастыре, к ценностям приделали ноги многие высокопоставленные усташи.

Особенно отличилась «Лига полковников» — кружок приближенных к поглавнику и наиболее влиявших на него лиц. При первых же признаках развала фронта они фактически намародерили до чего руки дотянулись и кинулись прятаться в соседние страны. Но немного не рассчитали скорости продвижения Красной армии и гарибальдийских бригад.

— Семьдесят пять бриллиантов общим весом шестьдесят три и четыреста восемнадцать тысячных карата, — плюгавый итальянец и представитель Госбанка Югославии опять тщательно пересчитали, взвесили, сравнили результаты и упаковали алмазы.

— А также тысяча четыреста девяносто четыре доллара разными купюрами, — закончил выдачу из ячейки бухгалтер и поддернул нарукавники.

Все пересчитали по второму заходу, уложили в два снарядных ящика, опечатали пломбами сперва итальянского, затем югославского банков, и мои ребята потащили груз в машины.

На этот раз меньше тридцати кило. Нашли легко — заначку Анте Мошкова, командира «Бригады охраны поглавника», сдали свои же. Еще в 1944 Павелич поручил Мошкову установить контакт с союзниками и договориться о переходе НГХ на их сторону. Но занятые боданиями в Италии и гонкой к Берлину англоамериканцы послали усташского эмиссара нахрен, однако не арестовали. Он попробовал затеряться в Венеции, тем более, что уволок немало, но прокололся на том, что начал самостоятельно распоряжаться деньгами, «готовить новую усташскую революцию». Естественно, те, кому ничего не досталось или досталось меньше, это не одобрили. А поскольку ОЗН довольно эффективно вылавливало (в том числе нашими руками) усташскую элиту, то быстро получило нужные сведения. Арестовали Анте Мошкова итальянцы, тут же передали нам, вот мы и конвоировали его вместе с золотом, чтобы два раза не вставать. Отсюда до югославской границы километров сто пятьдесят, через три часа дома.

До Зальцбурга вдвое дальше, но там и улов попался куда больше: еще зимой, сразу после падения Берлина, англичане арестовали в Бад-Гостейне бывшего министра обороны НГХ опального маршала Славко Кватерника вместе с сынулей Дидо, членом «Лиги полковников». Допрашивали поначалу сами, потом передали русским, поскольку Бад-Гостейн вошел в советскую зону. НКВД вытряхивал данные из маршала еще несколько месяцев, а затем передало нам. Англичане с барского плеча добавили к этому девять ящиков на сто восемьдесят килограммов — золотой запас пана атамана, и заявили, что это деньги Хорватии. Вполне могли бы зажать, но почему-то не зажали…

Вообще «Лига полковников» любопытное такое образование — за одним исключением все молодые, тридцать-тридцать пять лет, все из довоенной эмиграции, все пользовались неограниченным доверием Павелича, вплоть до карт-бланша на любые действия. И все — кровожадные твари, иначе не скажешь. За каждым такой шлейф убийств, что Гиммлер в гробу крутится. Мне вообще казалось, что у них с головой не все в порядке: даже сейчас, когда НГХ полностью ликвидирована и усташскую верхушку отлавливают по всей Хорватии, без колебаний применяя оружие при сопротивлении, они исступленно лезли обратно в страну. Ну или торчали у самых границ в надежде вскоре повернуть все обратно, что позволило ОЗН унасекомить «Лигу» почти полностью. Юре Францетича после авиакатастрофы еще в 1942 запороли вилами крестьяне; Векослав Любурич попался под раздачу моей роте, когда действовали у Ясеноваца; Серваци, младшего Кватерника и Херенчича выдали из Австрии; Рафаэля Бобана взяли мы в Далмации — тот самый коренастый эмиссар, Ратко. Где-то еще гулял начальник службы безопасности НГХ Лисак, но тоже по данным Ранковича собирался вернуться в Хорватию и возглавить крижаров.

Новые югославские власти спешно готовили Загребский процесс, собирая юристов из союзных стран и доказательства, Корпус народной обороны громил остатки усташского подполья, нашу роту перебрасывали из края в край на самые опасные и ответственные засады.

Когда до назначенной даты процесса оставался всего месяц, пришло известие — Лисак через Триест и Карловац пробирается в Загреб! В Корпусе народной обороны начался сущий сумасшедший дом — найти! поймать! доставить! И предъявить на процесс целеньким! А уж когда стало ясно, что Лисак намерен осуществить теракт именно против трибунала, то спокойная жизнь, и без того едва-едва маячившая где-то на горизонте, окончательно помахала нам платочком.

Возможные явки и пути появления Лисака перекрыли оперативные группы, нашу роту тоже раздергали на пятерки, на усиление. Нас придали Славко, не иначе, в честь старого знакомства. С ним два немолодых мужика, местные милиционеры — бывшие крестьяне, сметливые и хитроватые, с ручищами-лопатами, в которых пистолеты выглядели игрушечными. Оба из партизан сорок первого года, оба воевали в Ликской дивизии, оба здешние уроженцы, оба знали все ходы-выходы и чуть ли не каждого в котаре-уезде. Их тоже знали, могли выпить с ними кофе или ракии, во всяком случае, с ними держались не как с представителями власти, а как со старыми соседями, переехавшими в другое место. Нас бы местные послали нахрен, даже к Славко, урожденному хорвату, относились настороженно, а то и подозрением. Я вообще со своим сербским или, в лучшем случае, боснийским произношением, помалкивал и Глише с Небошем наказал то же самое. Марко на этот раз не взяли — наказан, на прошлом выходе пристрелил крижара вместо того, чтобы взять живьем.

На первый взгляд все в Хорватии такое же, как в Боснии и Сербии, только над кафаной-каваной вывеска на латинице и на околице обязательное распятие или часовенка, или поклонац — маленький домик для фигурки Богоматери. Деревня расползалась от долины Купы вверх, вдоль дорог, на поросшие лесом и едва-едва припорошенные снегом склоны и где-то там, примерно в километре, жили какие-то из многочисленных родственников Лисака. Не то на выселках, не то на хуторе, не то на починке — тут деревни тоже очень широко раскиданы, и то, что кажется тремя-четырьмя-пятью отдельными селами, на самом деле одно.

Вот и тут, пять подворий, одно принадлежит той самой родне. По дороге в деревню, на пригорке — сгоревший и заброшенный дом, его насоветовал для засады один из милиционеров, накорябав кривую, но вполне понятную схемку:

— Он прямо у дороги, коли в населье или оттуда поедут, то всяко мимо.

— А если он через горы? — спросил Небош.

— Ему в Загреб побыстрей нужно, — объяснил Славко. — По горам неделю пробираться будет.

— Может, он вообще не появится, — хмыкнул Глиша.

— Может, и так, — не стал спорить я. — Мы же не единственная группа, наше дело сидеть и ждать.

Вот мы сидели и ждали, с пригорка обзорность отличная, заборов нет, в бинокль вообще все как на ладони. Особенно правый домик — потемневший от времени брус рублен в лапу, два окошка с белыми рамами, труба кирпичная, я прямо растекся от ностальгии, а уж когда разглядел рядом березу…

Из обитателей три семьи родственники-свойственники, две сами по себе. Все работают, как заведенные: то в лес за хворостом, то скотину накормить, то сарайчик поправить, то дорожки от выпавшего на рассвете снега расчистить, то отнести-принести. Живут, как следствие, неплохо: у каждого дома копны сена под навесом, хлев как бы не на пять-шесть коров, яблони, плодовые деревья не по одному десятку, за ними, до самого леса присыпанные снегом грядки немеренных огородов.

Мужик запряг лошадь, нагрузил телегу мешками и проехал вниз, в деревню, мимо нас — даже не взглянул. Да и куда тут глядеть, все что можно с пожарища смародерить, уже смародерили. До последней черепицы и гвоздя, оставили нам каменное основание с перекрытием в прорехах.

Тюкнул топор, потом еще, еще — за ностальгическим домиком рубили дрова или хворост. Из труб дымок, там тепло…

А у нас холод. Собачий.

Почему этих сучьих усташей приходится ловить зимой? Почему не летом? Где-нибудь на адриатическом пляже, например.

Ночью нас на грузовике выбросили в трех километрах и мы добирались сюда через лес, успели как раз до снегопада. Разогретые с дороги заползли в развалины, устроились и принялись мерзнуть. Даже два одеяла на каждого, которые мы взяли по совету милиционеров, не помогали — камень цоколя вытягивал тепло. Кое-как занавесили закуток плащ-палатками и белыми накидками, внутри зажгли жестяную горелочку, грелись по очереди, но сухого спирта надолго не хватит, а сколько нам тут сидеть, неизвестно.

Остается наблюдать за этнографическим музеем пополам с контактным зоопарком. Вот сейчас там шоу — два соседа пособачились. Хрен знает из-за чего, но лаялись от души, даже нам слышно было. Женщины попрятались, мужики доорали и разошлись. Один взял инструмент, выкатил из сарая колесо, принялся с ним возиться, а потом как шваркнет его об землю! И ушел в дом.

Вот и все развлечения, разве что корова замычит или коза заблеет. Ну, еще мужик вернулся, с телегой, который в деревню ездил.

Как мы ночью не сдохли — одному богу известно. Шуметь нельзя, бегать нельзя, огня разводить нельзя, еще сутки и нас даже снимать с засады не потребуется, окочуримся.

Утром тщательно осмотрели окрестности — свежих следов на снегу нет. Однако через полчаса из одного домика вышли четыре человека: мужик, что вниз ездил и трое с автоматами.

— Откуда они? — прошептал Небош.

— На телеге, наверное, привезли…

— Не, — возразил милиционер, — она вчера не груженая вернулась, видно же было, когда мимо ехала.

— Тогда откуда?

— По следам тех, кто за хворостом ходил, — как о само собой разумеющемся сказал второй милиционер.

— Ладно, откуда они взялись, неважно, — отрезал я, — как брать будем?

— Они спуск к деревне не видят, мы на пригорке, загораживаем, — горячо зашептал Славко. — Я отсюда к деревне малость спущусь и буду ждать. А вы, как они тронутся, махните, пойду навстречу.

— И что ты один сделаешь?

— Остановлю напротив, как раз вот тут, вроде я из милиции, отвлеку, а тут вы…

— Вдвоем пойдем, — категорически заявил первый милиционер, — меня знают, а тебя одного заподозрят.

Славко быстро нацепил сине-бело-красную повязку с буквами «НМ» — «народная милиция» и вдвоем с милиционером шустро утопал вниз. Хитрый, согреется в движении хоть немного.

Мы подрыгали руками-ногами, сколько можно и распределили роли — второму милиционеру держать возчика, Небошу страховать с карабином, мы с Глишей валим охранников, а затем винтим старшего.

Но все получилось даже лучше, чем хотели — трое с автоматами легли в телегу, мужик навалил по бокам полупустых мешков, накрыл сверху то ли дерюгой, то ли попоной и поехал.

Славко рассчитал точно — телега встала ровно напротив развалин, милиционер заговорил мужика, а мы просто выскользнули наружу у них за спиной, навели стволы на телегу и Глиша сдернул покрывало.

Они лежали рядком, двое по краям успели схватиться за автоматы, но тут же умерли, а третий судорожно зашарил в нагрудном кармане. Глиша запрыгнул в телегу и врезал ему прикладом по лбу, а Славко одновременно вырубил возчика.

Все.

Славко вытащил розыскную ориентировку на Лисака, сверил с бесчувственным телом, удовлетворенно кивнул и приступил к обыску. На попоне быстро выросла горка оружия, документов и денег, из нагрудного кармана Лисака вытащили малюсенькую, грамм на тридцать, скляночку с жидкостью.

— Яд, наверное, — предположил Глиша.

— Сдадим в Загребе, там химики разберутся.

Возчика и Лисака повязали, уложили вместе с трупами в телегу, а потом Небош хлестнул лошадь, а мы побежали следом, вниз, к людям, в тепло. Добрались быстро и весело — на середине пути Лисак очухался и принялся орать лозунги, но скоро выдохся, а потом Славко вообще завязал ему рот, чтобы не голосил в деревне.

Пока мы занимались ловлей усташей и коллаборантов, Учредительная Скупщина, приняла в качестве конституции проект «младоюгославов» и провозгласила страну демократической республикой. Почти все депутаты, в том числе и от оппозиционных партий, получивших около двадцати процентов мест, утвердили «приватни статус» бывшего короля — Петру II не разрешалось жить в Югославии, но он мог приезжать в качестве частного лица. При визитах за нарушении любого пункта из довольно длинного списка запретов (произнесения политических речей, титулования и так далее), власти имели право выдворить последнего Карагеоргиевича и запретить ему въезд уже навсегда.

На ура прошел закон о конфискации и национализации собственности функционеров марионеточных режимов и лиц, сотрудничавших с оккупантами. Де-факто этот процесс начался задолго до принятия закона, но теперь у него появились легальные рамки. Например, половину полученных таким образом земель предполагалось раздать бывшим партизанам, а на второй создать «образцовые государственные хозяйства».

В качестве первоочередной задачи реконструкции утвердили развитие горной промышленности и цветной металлургии — в стране весьма приличные месторождения бокситов, меди, свинца, цинка, сурьмы, ртути. Логично сделать из перспективной отрасли эдакий драйвер для всей экономики.

Коммунисты провели через парламент и свою любимую мульку — монополию внешней торговли, но за это я мог только порадоваться. В Боснии девяностых я много слышал, как «самоуправляемые предприятия», имевшие право торговать за рубеж, попросту забивали на внутренний рынок — валюта же! — и тем сильно ослабляли экономику в целом.

Ну, и закон о финансовой дисциплине — не зря Милован жаловался, что денег не хватает. Раз не хватает, нужно как минимум аккуратно расходовать имеющиеся.

Вроде мало-мало мирная жизнь налаживалась и я стал подумывать об отставке. Ну в самом деле, сколько можно по горам и лесам бегать? Ну, может, не отставке, а о работе поспокойнее, что-нибудь типа инструктора в снайперской школе. А то сыну уже год, а я его видел от силы три недели. И Альбина от такого распорядка тоже не сильно счастлива, муж мотается незнамо где, вместо того, чтобы постоянно говорить, какая она красивая, какого сына замечательного родила, как с ней хорошо и все такое. Без такой подпитки начинаются самокопания, Алька снова принялась комплексовать из-за шрама на щеке. Ну, тут я ничего сделать не мог, разве что пластического хирурга найти. И явно не в Югославии, лучше всего в Англии, там у них сложилась целая школа после Первой мировой войны, полно ведь было солдат с травмами лица. Подумал, подумал, да написал две бумаги: рапорт об отставке и письмо семейству Стюартов — нет ли какого специалиста на примете?

Но рапорт я даже подать не успел, выдернули свидетелем на Загребский процесс.

Есть в центре Загреба Зелена поткова — семь площадей-скверов буквой «П». Есть среди них Trg kralja Tomislava, непременный для любого хорватского города, как улица Ленина для советского. Чуть севернее — площадь Зриневац, на которую выходят сразу два судебных здания, построенных еще при Австро-Венгрии. Имперский стиль, как его понимали в XIX веке — классицизм, колонны-капители, балкончики-фронтончики.

Вот там и заседали восемь судей — итальянец, англичанин, американец, француз, русский и трое югославов. Обвинители — греки, хорваты, итальянцы, сербы, боснийцы. Адвокаты вообще смешение языков полное, вплоть до австрийцев, венгров и швейцарцев.

Обвиняемые тоже разнообразных национальностей: поглавник Анте Павелич и архиепископ Иван Шарич — хорваты, генерал Марио Роатта — итальянец, генерал Лер — австриец с русскими корнями, ну и десятка два помельче. Архиепископа Степинаца хотели вызвать как свидетеля, гарантировали экстерриториальность, но французы, в чьем консульстве он до сих пор торчал, не согласились. Ну, на нет и суд есть, переквалифицировали в обвиняемого заочно.

Процесс в Нюрнберге шел уже несколько месяцев, так что насмотревшиеся югославы многих ошибок и трудностей избежали. Председателем суда с ходу назначили англичанина, в качестве униформы судей приняли военные мундиры (трибунал-то военный, так что нечего тут с мантиями и париками).

И понеслось — показания свидетелей выживших в Ясеноваце, захваченные документы Gravisgur (усташской службы безопасности), послания Шарича и епископа Баня-Луки Йозо Гарича, письма итальянских солдат о том, что творилось вокруг них… Припертые к стенке обвиняемые начали понемногу валить друг на друга и заодно на Степинаца, да настолько, что тот разродился письменным ответом на запросы адвокатов.

Тут уж не удержался Велебит и с документами в руках эти показания порвал на тряпки. Усташи отбивались, как могли и даже вытащили находившееся среди добытых нами бумаг Павелича давнее соглашение, подписанное от имени компартии Моше Пияде. Дальше события развивались по принципу домино: вызвали Пияде свидетелем, переполошились «старички», их креатуры начали искать варианты, как снизить достоверность представленных доказательств, зазвучали слова о подлоге. Вот нас и вызвали объяснять, каким образом в руках у югославской юстиции оказались некоторые документы.

Слава богу, Ранкович добился, чтобы это заседание прошло в закрытом режиме: еще не хватало на весь мир рассказывать, как мы в Италии монастырь штурмовали! Вот мы и рассказали, что мимокрокодили, и случайно — совершенно случайно! — нашли выброшенный из окна несгораемый ящик. Исключительно с документами, да-да. И опознали пытавшегося удрать поглавника. Повезло, в общем.

Даже потребовали вызвать в суд полковника Хадсона, чтобы он рассказал, чем мы там в Бари занимались.

Попутно, из показаний Лера я узнал, что после ликвидации Гиммлера я числился «личным врагом фюрера». Нельзя сказать, что я такой чести добивался, но компания в этой группе подобралась неплохая, есть чем гордиться.

Трибунал ввиду избыточного характера показаний закруглили всего за три месяца, не в пример Нюрнбергу, да у нас и охват куда меньше. Тем более, что товарищи из ЦК прониклись моим предложением не тянуть, а сделать все, пока жива инерция совместной борьбы с фашизмом, пока англичане и американцы не начали вставлять палки в колеса. А что они непременно начнут, убедила недавняя речь частного лица и бывшего премьера Черчилля, в которой он расстилался перед США, возвеличивал «братскую ассоциацию англоговорящих народов» и брякнул про железный занавес от Балтики до Адриатики.

На процессе часть эпизодов адвокаты сумели отклонить, но оставшихся с лихвой хватило для вынесения приговоров: усташей во главе с Павеличем почти всех к повешению, Шарича к двадцати годам тюрьмы, Степинаца тоже к двадцати заочно, Лера к расстрелу. Роатту, арестованного итальянцами и выданного нам во временное пользование, вернули с частным определением — вполне наработал на вышку, учтите, когда будете судить.

Спокойней всех приговор принял Лер: перекрестился и молча дал себя увести. Павелич вцепился в оградку скамьи подсудимых, конвой едва-едва оторвал. Лисак вообще орал, как резаный, выносили с дракой.

В качестве финала трибунал признал усташей преступной организацией — всех, скопом, включая «Черный легион», службу безопасности и прочая.

Но так или иначе, к апрелю 1946 все наши дела в Хорватии закончились, поезд повез нас в Белград. Я поглядывал в окно на буйную балканскую весну, на зеленые леса и считал полустанки — вот Илова, здесь мы жгли Гойло. Вот Нова Градишка, тут я лазал в канализацию. Вот Рума, отсюда ветка идет к Саве, на Шабац… да, за пять лет я почти всю страну излазал. Так и ехал в приятных воспоминаниях и предвкушении отпуска, а еще лучше — отставки, мечтал о домике в Жабляке, про который мне писала Альбина, как мы устроим там жизнь и как все будет хорошо.

Вечерний поезд прогрохотал по «немецкому» мосту через Саву и через несколько минут встал у перрона Белграда-Главного. У вагона меня встречали двое:

— Друже Мараш, нужна ваша помощь.

— Что случилось?

— Вашего брата забрали в комендатуру, он отказывается говорить без вас…

— Вот черт, — я перекинул рюкзак и автомат Глише, — поехали!

Машина резво стартовала в сторону Професорской колонии, но в нее не завернула, а понеслась дальше, к мосту через Дунай, на котором только-только восстановили движения, но тоже мимо, поехала прямо, в Карабурму. Вот черт, я думал, что Сергей в городской комендатуре, а он тут, не в побег ли подался?

Удивительней всего, что автомобиль въехал в ворота участка Продановичей. Меня попросили в дом, куда я в полном изумлении и проследовал. И только там, внутри, ловкие руки выдернули у меня из кобуры пистолет, а уверенный голос сообщил, что я арестован.

Что характерно — сообщил на русском.

И допрашивали меня тоже на русском. Спокойно так, без мордобоя или угроз, если не считать угрозой перспективу перемещения в СССР.

Отобрали все, что было в карманах, ремень, шнурки, портупею само собой, заполнили десяток бланков и отвели в подвал. Первый караульный звякнул ключами и спросил второго:

— Ну и куда его? Первая барахлом забита, во второй и третьей архив прежний, все никак не вывезут, пятую приказано не занимать.

— Значит, сюда, — второй открыл дверь и запустил меня в каморку, превращенную в камеру.

На нижней койке, укрывшись немецкой шинелью, спал лицом к стене человек. При скрипе петель он только приподнял, но не повернул голову, и тут же уронил обратно, спрятав ее под сукно.

Да, не сравнить с тем, как меня принимала Милица. Ну что же, можешь лечь — лежи, и я последовал примеру обитателя камеры и гонял в голове разные варианты.

До самого ужина, когда мы оба двинулись в двери за мисками и замерли:

— Володя???

— Сергей???