Бармалей и Снегурочка

Глава 13. Мерлое поле под синей луной

Вой в лесу стоял столь ужасен и душеизымающь, что Бармалею даже было, почудилось, будто началось светопреставление. Но все оказалось проще, хоть и не менее драматично. На самом деле, это Волат, вернувшись на дозорную службу из самовольной отлучки, и обнаружив повсеместно следы постороннего вторжения, а самого Гредня – единственное охраняемое лицо, наоборот, не найдя там, где тот должен был находиться, предался шумному выражению горя и публичному признанию своей вины. С просеиванием снега руками и посыпанием им главы непокрытой. Он выл, как сто плакальщиц на тризне разом, даже не удосужившись при этом заглянуть в дом. Горе лишило его разума.

– Ой, ты гой еси, добрый молодец, Гредень! – кричал Волат распевно и по-бабьи высоко, будто оперный контр тенор, утративший ощущение естества. – Да на кого ж ты меня покинул?! Да где ж теперь искать тебя, берендей? Да кто ж тот аспид, что умыкнул тебя?! Да жив ли ты еще, друг мой любезный! Да...

Слушать его было не слишком приятно.

Волат стоял на коленях перед порушенной и разорённой берлогой и, наклоняясь все ниже, шарил в ней руками, будто еще надеялся обнаружить там Гредня или то, что от него осталось. И, надо сказать, кое-что из второго он действительно находил, и находки эти повергали его в ужас и еще большее горе. Которое горе немедленно транслировалось в небеса новыми приступами неистового воя.

Надо сказать, что ветер из груди богатырской выдувался великий, такой, что от крика его молодецкого дубы в округе трепетали да с елок снег осыпался. Что до состояния органов слуха невольных свидетелей сего горького пения, то уши их слушать его отказывались и самопроизвольно сворачивались в трубочку.

Закрываясь от звукового давления обеими руками, Гредень подошел к Волату сзади вплотную и аккуратно постучал его кулаком пониже спины. Поскольку великан пребывал в коленопреклоненной позе, сделать это оказалось, возможно.

– Слышь, дядька Волат, ты чего это шумишь тут? – спросил он, как мог громко, чтобы дозваться. И дозвался.

– Отойди, отроче, в сторону, а то, не ровен час, зашибу. Видишь, в печали я... – откликнулся Волат горестно, не оборачиваясь, и повел плечом. От того легкого движения берендей отлетел на пять шагов и упал аккурат между лешим и Бармалеем, которые позади него ради утоления любопытства стояли. Снег в том месте был рыхлый, неутоптанный, принял он Гредня, как бабушкина перина, с мягкой нежностью и без последствий.

– Ух, ты! – задохнулся от восторга Гредень, из снега выныривая. – Как бы этот дурила тут дров не наломал, а то ведь может, – пробормотал он потом тревожно, ни к кому не обращаясь, и заголосил: – Эй! Эй! Дядька Волат! Окстись! Охолонь, тебе говорят! Здесь я! Здесь!

Изустное послание досталось до адресата. Как ни странно.

Волат вдруг замер, застыл, раскинув плечи, будто его со спины пикой к небу прикололи, а потом медленно, явно не веря собственным ушам, оглянулся.

– Ты! Живой! – только и смог могучан сказать. Он протянул руки к берендею, и сгреб его в охапку, и прижал к себе с неистовой и неподдельной радостью. – Живой! – повторял он. – А я уж думал, что не суждено нам с тобой больше свидеться!

– Да чего бы это нам с тобой не свидеться? – успокаивал его Гредень. – Живой я, живой! Ты, это, пусти, слышь? Не дави! А то последнее выдавишь! Ах, ты, едрить-магыть!

Волат осторожно и с видимой неохотой отпустил Гредня, поставил его перед собой ровнехонько и умильно сложил руки, не в силах на берендея наглядеться.

– Нашлась пропажа дорогая! – приговаривал он. – Нашлась!

– Да я никуда и не девался, – стал уверять его Гредень. – Чего мне находиться? Я здесь. – Он вдруг потянул носом воздух и стал принюхиваться. – Слушай, чем это ты меня изгваздал? – спросил он велета, морща нос. – Не пойму. Похоже на... Какая же вонь, однако!

Волат, ничего не понимая, обследовал через обоняние руки и тогда просиял от догадки:

– Так это же – это! Твое! Я тут, пока тебя в снегу искал, видно, влез...

– Никакое оно не мое! – возразил Гредень. – Мишкины то дела. И вообще, что ушло, то ушло, и больше не надоть! Как же теперь очиститься-то?

Он отошел в сторонку, где снег под деревьями был девственно чист, и, зачерпывая его полными пригоршнями, принялся оттирать себя и одежду от нечистоты. Пристроившись рядом, тем самым занялся и Волат, только снега он черпал неизмеримо больше, руками, как ковшами экскаваторными.

– Я-то ладно, я на месте, как видишь, – завел разговор Гредень. – А вот ты, дядька Волат, куда подевался? Что-то не видал я тебя на тропе твоей дозорной, хотя пробежал ее всю по кругу? А? Что скажешь?

Волат горестно всплеснул руками, и ну виниться:

– Прости, хозяин, кот меня попутал! Я вроде не хотел и не соглашался, а он меня все равно незнамо как уговорил. Уболтал идти с ним на Горелое болото.

– Какой такой кот? – удивился берендей. – Здесь еще и кот замешан?

– Так вот этот кот! – вскричал тут Волат, увидев Баюна, забравшегося как раз на то дерево, под которым берлога была устроена. Сказочник уселся на нижней ветке и лапки свесил. – Вот он! – указал на него велет.

– А, этот! Идет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит, – узнал кота Гредень. – Как же я сразу не сообразил, кто тут может быть замешан. Теперь все понятно.

– Прривет, велет! – Баюн помахал с дерева лапой. – Добррый день, господин Грредень! Хоть и ночь теперь, но все рравно...

– Прости, хозяин, не знаю я, что на меня нашло, – стал виниться великан. – Не ведаю.

– Не терзай себя, могучан, не стыди. Вины твоей тут нет никакой. Ведь это Кот Баюн, забота у него такая, богатырям головы дурить сказками, лишать их разума и осмысленности. Хорошо, что не убил тебя еще.

– Нешто мог?

– Мог!

– Ой, е!

– Глупости! – возразил с дерева Баюн. – Зачем мне тебя убивать? И в мыслях не было! Я – сама доброта. И мышки за свою жизнь не обидел! Если ничего не путаю... К тому же, недавно отобедавши. А вот с тобой, Грредень, я еще поквитаюсь!

– Ой-ой! Испугал! – сказал берендей бесстрашно, и незаметно укрылся за коленом Волата. Потому что с этими котами ни в чем нельзя быть уверенным. Как выскочит, как выпрыгнет, спину выгнет, когти выпустит – и полетят клочки по закоулкам... Бр-р-р!

– А это, хозяин, кто такие? Андрейко вижу Вырвиглазова. А другой кто? И что они тут делают?

– Так они с Котом, твоим обидчиком, одна шайка-лейка. Пока тот тебе зубы заговаривал, эти меня сна лишили, да из берлоги вынули.

– Нешто закон такой есть, чтобы сна лишать да из берлоги доставать? А вот я их сейчас!

– Не-не-не! Они по делу! Мы тут уже кое в чем разобрались. Пусть!

– Осмелюсь тогда спросить, что за дело у них такое, ради которого они не убоялись в медвежью берлогу залезть?

– Что ж, – сказал Бармалей, выступая вперед и непринужденно перехватывая нить разговора в свои озябшие руки. – Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. Правда! И вы рады, и я рад, и так далее. Все рады! Но обсудить нашу радость и наши проблемы мы сможем и потом, и даже сказок баюнских сможем послушать, и обязательно послушаем... Но теперь перво-наперво надобно сообразить, где анчутку вашего искать.

– Анчутку? – удивился Баюн. – А это лихо косоглазое, за каким, мряу, лешим нам понадобилось? Он свое дело сделал, и смылся, и скатертью дорога! Зачем он нам нужен? Или я что-то не понимаю?

– Лешего только к анчутке не приплетай, ладно? Леший тут ни при чем! – решительно отмазался Андрейко. – Обидно слышать такое, честное благородное слово!

– Сорри! – сотворил прямо на ветке сидячий реверанс кот. – Так все-таки, на кой анчутка нам этот сдался?

– Не сам анчутка нужен, а то, что он с собой унес, – пояснил Бармалей. – Одну берендейскую штуку. Без которой Мороза Ивановича не расколдовать будет.

– Ах, вот что! Это, мряу, усложняет дело.

– Да уж...

– Анчутка? – в свою очередь удивился великан. И, к вящей радости присутствующих, сообщил: – А чего его искать-то? Известно, где он!

Замолкнув, все молча воззрились на Волата. Насытившись и насладившись общим вниманием, тот подтвердил:

– Я знаю, где он. Знаю.

– И где же? – не вытерпев поступательного могучего политеса, в лоб спросил Гредень. – Ну же, говори, могучар

– Там! – Волат, как показалось, довольно неопределенно махнул рукой.

Берендей проследил за жестом могучана, потом снова повернулся к нему и в недоумении развел руками.

– Не понял я... Где?

– Приятель, ты словами скажи, попробуй, – попросил Бармалей. – Глядишь, и получится.

– Я и говорю, – великан поднялся на ноги и стряхнул налипший к одежде снег. Потом повернулся в ту сторону, куда перед тем рукой указывал, и снова ткнул туда же. – В лесной чаще он, должно быть, отсиживается, на Мерлой поляне. А больше ему укрыться негде.

– Ох, ты! Сушь-глушь! Сгинь-шпынь! – повздыхал леший.

– Вона где! Далеко! – согласился с ним Гредень.

– Какой же ты тягучий, дядя! – не воздержался от критики Бармалей. – Дважды и трижды подумаешь, прежде чем сказать, который час!

– Так ведь, вы и сами, озорные, на ходу подметки режете! С вами и глаз, и ухо востро держать следует! – огрызнулся Волат. – Думать приходится, чтобы не сболтнуть лишнего. Знаем! Ну, ладно уж, скажу все, как есть. Там, – он опять показал направление, – в самой глухой лесной чаще, есть место особое, навроде Горелого болота, только совсем нехоженое. Мерлая поляна, называется. Курганы там могильные высятся, насыпные, волотками именуются. Это все, что от народа велетов осталось, моего народа. Там же брошенный дом стоит каменный. Вот в нем анчутка и отсиживается, а больше ему укрыться негде.

– Погоди, ты же говорил, что ничего про велетов не ведаешь? – не утерпел, возмутился кот.

– Ну, говорил. Мне было интересно тебя, Баюн, послушать, что ты сказать можешь.

– Я бы тебе и так, мряу, все рассказал... Даже то, чего не знаю, не ведаю.

– А ты почем, дядя, знаешь? Про анчутку? – недоверчиво спросил Бармалей.

– Видел, – отвечал Волат односложно. Потом, смягчившись, пустился в объяснения: – Я там бываю иногда. Часто. За порядком смотрю, могилки поправляю. Короче, несколько раз видел его, как он в тот дом вихрем залетал. А когда зашел туда в его отсутствие, увидел, что он там вроде как обустраивается. Ему, вишь ты, своего угла недоставало, а мы не знали! Вот он там и устроился. Стаскивает туда что ни попадя. Что под руку попадется – чисто сорока!

– То-то я смотрю! – возбудился Гредень. – У меня с подворья, то одно пропадет, то другое. Я еще прикидывал: что за ерунда? Кто таскает? Вот только на анчутку ни разу не подумал. Потому что, зачем ему?

– Выходит, ошибался ты на его счет, Гредень, – сказал леший.

– Выходит...

– Но тогда значит, что и мароту твою, кудесник, там искать следует. Уж если анчутка такой, что все в дом тащит, наверняка, и берендейку твою туда же забрал.

– Возможно...

– А скажи-ка, дядька Волат! Далеко ли до Мертвой поляны? Долго ли пешим ходом туда идти?

– Да не так, чтобы очень. Если постараться.

– До утра успеем?

– Так, неизвестно же, когда утро теперь настанет, – Волат неожиданно улыбнулся. – С тех самых пор, как с Морозом Ивановичем беда приключилась, у нас все ночь и ночь без конца, да луна, да мороз.

– Что ж, приятели мои, нам, выходит, еще и утро в Русколанский лес вернуть предстоит. Стало быть, пора в путь-дорогу! Веди, дядя Волат!

– Я семимильным шагом пойду, да без оглядок, так что, поспевайте за мной сами, – предупредил тот. – Что? Все готовы? Тогда – айда!

Пошли они. Ходоки все оказались знатные, подготовленные, только Бармалею, чтобы не отстать, пришлось два притопа и три прихлопа исполнить. И – вжить! – только снег за спиной завился.

Кот Баюн и тут хитрей всех оказался. Неведомо каким образом умудрился он на плечо великану вскочить. Уцепился он там за меховой воротник, да так на Волате и поехал.

– Что? – спросил магыть, скосив глаза на пассажира. – Снова сказки мне баить собрался?

– Могу и побаить, мне не тррудно, – согласился кот. – Но сперрва сам хотел тебя поспрашивать.

– Спрашивай. Покуда ноги работают, а язык не занят – можно. Что, пушистый хвост, знать ты хочешь?

– Мне вот не понятно, куда велеты, родичи твои, подевались? Почто Русколанский лес они покинули?

– Э, куда ты хватил! Давно то было!

– Про давние времена песни слагаются.

– Это точно. – Магучан помотал головой в раздумье, Борода по груди, как сноп прошелестела. Вздохнул. – Мы ведь, велеты, все Дыевичи. Сыны старого владыки ночного неба, Дыя. Помогали ему землю обустраивать. Где-то горы сдвигали, где-то реки прокладывали. Такое. С нечистью да с чудищами разбирались, коих в тот век хватало. Но времена те былинные прошли. Старые боги ослабли, которые на покой отправились, а которые на небо вчерашнее. Да и мир измельчал с тех пор, Баюн, сам видишь, нам, велетам, богатырям и могучанам, дел по плечу больше на земле не осталось. Многие из нас уснули вечным сном, чему свидетели курганы-волотки. А те, что живы остались, собрались однажды на совет, да и решили, что пора уходить. А как решили, то и подались все в Неведомые чертоги родовые.

– Это что же, мряу, за место такое? Чертоги родовые? Где находится?

– Сказано же: неведомые. Придет время, узнаю.

– Как и все, как и все... А что же, мряу, ты один тут остался? Почто с народом своим в те края неназванные не подался?

– Скажу тебе, Баюн, что знак мне был, оставаться. Видимо, ждет меня еще впереди работа богатырская, настоящая. Но что за работа – про то мне тоже еще не открыто. Не ведаю я про то. Но готов к любому испытанию, и хочу, чтобы оно скорей настало, поскольку пора и мне уже в Чертоги родовые, неведомые отправляться. Соскучился я, истосковался по своим, по велетам-молодцам. А пока я здесь, возле Гредня обосновался. То дозором хожу, то другое что исполняю. Жду, короче, своего часа.

Бармалей тем временем лешего догнал, рядом пристроился. Идут, стараются, пыхтят оба.

– Что, Андрейко? – спрашивает тогда Бориска.

– Что тебе, Андрейко?

– Вот и я спрашиваю: что Андрейко? Имя, как имя.. Стыдишься его, что ли? Не называешься? Напрасно, как по мне...

Леший вздохнул, как никогда раньше, казалось, не вздыхал.

– Уф!.. Да нет... Имя как имя, ты верно сказываешь... Только несерьезное. Для взрослого уважаемого лешего, хозяина лесного, никак не подходит. Потому и не люблю, когда меня Андрейкой кличут. Или, того хуже, Андрюшкой. И снова вздохнул: – Уф! Повздыхав, добавил: – А ведь там еще и прозвище имеется – Вырвиглазов.

– Ничего себе! Непростое имечко. Его-то ты как заработал?

– Было дело... Однажды хмельной из корчмы к себе возвращался, да, незнамо как, с дороги сбился и в чащу вломился. Ну и там на ветку напоролся. Глаз, значит, на той ветке так и повис. А я и не заметил! Утром уже, проспавшись, смотрю, а картинка у меня как-то наполовину видна. В общем, помогли мне тогда глаз мой сыскать, да мамаша Фи его мне обратно вставила. И все вроде хорошо, да прозвище осталось – Вырвиглазов, и никуда теперь от него, уф, не деться.

– Так ты скажи им всем, чтоб впредь не звали так! Хозяин ты лесной, или кто? Вот как в следующий раз народ в «Корчмее» соберется, ты выступи вперед и скажи: так, мол, и так, отныне я не Андрейко вам, и не Андрюшко! И не Вырвиглазов! А я... Как ты хочешь, чтобы тебя звали?

– Ну, так это, по имени-отчеству пусть называют, Андреем Осинником. Только никто не станет, засмеют. Забуллят! Зубоскалы. Скажут: ишь, чего удумал! И Ягодинка Ниевна первая же меня на смех поднимет. У нее не только зубы, у нее и язык острый, точно бритва. Нет-нет, моего авторитета на такое не хватит, выйти и заявить о себе... Мороз Иванович мог бы поддержать, и обещал даже, только, где он теперь?

– Что же это у вас за нравы такие? – подивился Бармалей. – Жесткие...

– Вот такие. Хохмачи все собрались.

– А ты им, хохмачам этим, с угрозой скажи, что мол, если кто Андрюшкой Вырвиглазовым еще звать будет, того в болото заведу и там оставлю. Я вот лично не люблю, когда кого-то обижают. Обзывают и все такое.

– Не, ну, а в остальном-то у нас в лесу все нормально, грех жаловаться...

– Хм, – не слишком поверил лешему Бармалей. – Андрей Осинник... Что ж... Ладно, запомним... Посмотрим...

Долго ли, коротко ли шли они к Мерлой поляне, да вдруг и пришли. Стало это понятно по тому, что Волат, проводник, вдруг остановился и, приложив палец к губам, сказал: – Тссс! Потом, чтоб не выделяться на фоне поредевшего и ставшего низкорослым леса, он лег на снег и остаток пути до самой опушки проделал ползком, по-пластунски. Хотя, как ни старался аккуратничать, а с десяток елок все одно повалил. Слишком крупный для скрытного дела мужчина оказался.

Укрываясь за Волотом и пользуясь его торной дорогой, прочие трапперы и охотники за анчуткой также до кромки леса достались и, укрываясь за устоявшими елками, выглядывать стали.

Перед ними лежало, раскинувшись, то самое Мерлое поле.

Необъятная пустошь, залитая призрачным лунным светом. Что Бармалею показалось странным – Луна та же самая, и на том самом месте на небе висит, а свет от нее совсем другой, синий, будто и не луна то вовсе, а кварцевая лампа в больничной палате светит, микробов выжигает. Только какие тут микробы? Такой мороз! Холодно и чисто.

Курганы-волотки кругом выстроились будто песцовые шапки высокие, а посередине того круга еще один, самый большой и высокий.

«Спят курганы темные, солнцем опаленные...» – вспомнилось Бармалею. И хоть волотки вовсе не казались темными, и солнце светило на них лишь отраженным светом, старая песня как-то сблизила и даже породнила его с этим волшебным лесом и этим Мерлым полем в самой его чащобе.

Вскоре и дом они разглядели, по правую руку. Стены белые, будто из снега сложены, окна, наоборот, темные, слепые, сам к лесу жмется.

Зачем анчутке дом? Он же не мерзнет!

– Надо всем вокруг дома встать, чтобы злыдень никуда не ускользнул, – сказал Гредень.

– Если он там, – засомневался Бармалей.

– Там! Я его чую! – уверил всех леший.

Как порешили, так и сделали, Выдвинулись к дому и по-быстрому, стараясь не шуметь и даже не дышать, дом тот окружили. Каждый возле своего окна встал, чтобы не дать анчутке шанс ускользнуть. Ежели упустить, ищи потом ветра в поле!

Гредень же напротив двери обосновался, изготовился.

Тут же стало видно, что и дверь не дверь вовсе, а вместо нее холстина висит, проем закрывает, и на окнах повсюду тряпицы понавешены. И из всех щелей из дома дым валит. Оказалось, все-таки мерзнет анчутка от мороза лютого, и чтоб совсем не замерзнуть, то ли печь в доме по-черному топит, то ли просто костерок запалил. Дымит что-то.

Перекинулись все взглядами, глазами перемигнулись.

– Готовы? – спросил Гредень и тогда же закричал во весь голос: – Эй, анчутка, негодник! Лихо дурноглазое! Выходи, как есть! Держи ответ за содеянное!

Анчутка будто только того и ждал, чтобы его позвали. Тут же из-за полога, точно театрального занавеса, выскочил и ну кочевряжиться. И так вывернется, и так извернется, и на месте не стоит, да все рожи противные корчит. А поглядеть на него, так и смотреть ведь не на что. Что-то такое, скособоченное, хламида на него неопределенная и бесформенная нахлобучена, а ноги без пяток он в валенки прячет, да на месте ему не стоится, все пританцовывает.

– Хозяин! – кричит весело. – А я все жду, когда же ты заявишься!

– Вот он я! – подбоченился Гредень.

– А почто же ты не спишь? – интересуется лихо, глумливо ухмыляясь.

– Так, с тобой разве поспишь!

– Так нет меня! – возражает анчутка. – Я от всех укрылся, никого не трогаю!

– И это правильно! Можешь и дальше тут на Мерлой поляне сидеть, никто тебя не тронет. Только верни то, что должен был сразу отдать, да что неправедно умыкнул!

Крутанулся анчутка, как вода в стакане, захрюкал, забулькал. И ну, дурачком прикидываться, мол, и я не я, и хата не моя.

– Это ты об чем? – спрашивает. – Об кукле деревянной беспокоишься? Так не тревожься, пустое дело, нет берендейки у меня! Ее Карачун забрал!

– Когда?

– Тогда! Как только, так и сразу!

– Врешь, анчутка! Не верю я, что ты мароту Карачуну отдал! Да он, злыдень, небось, и внимания не обратил на палку шутовскую. А ежели б и обратил, ты ее ему все одно не отдал бы.

– И то, правда! Эта палка – моя гарантия свободы. Мой выигрышный билет. Но коль я ее Карачуну не отдал, отчего ты думаешь, что отдам тебе?

– Ты же мне служишь!

– Уже нет! Я уволился!

– Но берендейка та мне принадлежит, и ты должен был ее сразу мне принести.

– Должен, не должен... Никому я ничего не должен! А кому задолжал, тем прощаю! Не отдам, сказал!

– Тогда я сам возьму, что есть моего владения! – сказал Гредень сердито. – Сам возьму!

– Стой, где стоишь! – закричал анчутка испуганно. – Не приближайся!

– А то, что будет?

– Сделай шаг только, и тут же палку твою в костер я брошу. Вот здесь у меня огонь горит, видишь?

– Что ж, лихо кособокое, – вздохнув, сказал Гредень. – Ты сам напросился. Сам вынуждаешь меня прибегнуть к крайнему средству. Не хотелось, но...

– Ой-ой-ой! – безостановочно продолжал кривляться анчутка. – Это к какому еще крайнему? Боюсь-боюсь!

– И правильно, что боишься! Потому что средство сие есть слово супротив тебя, анчутка. Специальное слово. Особенное!

Лицо тут у Гредня сделалось страшным, черным, а глаза вспыхнули огнями, не хуже, чем у лешего, или у того же Баюна в гневе его. Простер он десницу свою к Анчутке и, сосредоточась, стал слово специальное, к такому случаю подготовленное, молвить. Заклинание, называется.

– Чур! Чур! Чур! Лихо мое, лихо,

Будь смирно и тихо!

Однако не желал Анчутка смирно и тихо дожидаться, пока заклинание Греднево по рукам и ногам его свяжет, да в бараний рог скрутит. Завертелся лихоимец вихрем, подхватил берендейку, коей завладел неправедным образом, да и с другой стороны через окно выскочил. Убежать, улететь думал, ан не тут-то было! Не убежал, не смог! Волат могучан у окна того стоит и на Анчутку топор боевой наставляет и все норовит им в узкую грудь того ткнуть. Сталь отполированная в лунном сиянии огнем горит. А всем же известно, как Анчутка металла боится – вот он назад в окно и заскочил.

Поносился Анчутка по дому, пометался, ища выхода, да и в другое окну – скок! А там леший, руками машет, ногами топает, да без устали повторяет: «Чур меня! Чур меня! Чур меня!»

Не может Анчутка мимо лешего Андрейки проскочить! Не выносит он, когда его чураются.

Он обратно в дом спрятался, поносился по нему, дровишек в костерок подкинул, да и в следующее окно – скок!

А там Кот Баюн только и ждет, когда перед ним Анчутка появится. Он к встрече с лихом как надо приготовился, у него и солонка с собой была. Ведь все знают, что Анчутка соли на дух не переносит. Вот кот соль из солонки полными горстями черпает, да дорогу перед Анчуткой посыпает.

Для Анчутки соль – лучше умереть.

Не может Анчутка мимо Баюна пройти! Что ему делать? Он обратно в дом залетает да, не мешкая, к последнему окну бросается. Выскакивает наружу, а там его Бармалей встречает, начеку стоит.

Приготовился молодец злыдня кукишами сразить. Всем ведь известно, что не может Анчутка стерпеть, когда ему кукишем в нос тычут. А когда двумя – этот дуплет его сразу наповал бьет. Бориска уж и варежки заранее скинул, чтоб немедленно и без помех на аспида орудие наставить.

Только, когда Анчутка в окне появился, увидел у него Бармалей мароту шутовскую, а как увидел, тут же про кукиши позабыл, да за ту берендейку обеими руками схватился, и ну ее к себе тянуть.

А Анчутке только того и надо было. Он палку бросил и в Бориску не мешкая вошел, как умеет, и там внутри у него затаился.

Борис и дышать перестал, так ему тесно стало, он сразу на снег и упал. Глаза у него, что стеклянные пуговицы сделались, он ими, не мигая, смотрит куда-то, да берендейку перед собой будто штандарт держит. Так держит изо всех сил, что пальцы от усилия побелели и разомкнуть их никак нельзя. У берендейки, у куклы той, глаза такие же, что и у Бориса стали. Оно и понятно, ведь в деревяшке живая душа Мороза Ивановича заключена оказалась. Такие дела.

Тут все сбежались.

– Где Анчутка?! – кричат. – Куда он подевался?

– Мне кажется, он в молодце нашем укрылся, – говорит Андрейко и на Бармалея указывает. – Смотрите, какие глаза у него. Будто живица, но не живые.

– В самом деле, – согласился кот. – Это, мряу, глаза лиха!

– А ну-ка, пустите! – вышел вперед Гредень. – Разойдитесь! – сказал. – А то ему дышать темно!

И, сам отдышавшись, затянул сначала:

– Чур! Чур! Чур! Лихо мое, лихо,

Будь смирно и тихо!

Выйди, бес, из раба Божьего... Бориса, да? Бориса!

Из его рук, его ног!

Из алой крови, из желтой кости!

Из мыслей, мозгов!

Из всех речей, из ясных очей!

Выходи, выступай!

На леса сухие ступай!

Ищи себе жилье, найди свое бытье!

Там тебе жить, там тебе быть!

А от раба Божьего Бориса отступись!

Чур! Чур! Чур!

Лихо, будь смирно и тихо!

Во имя Отца, Сына и Святого Духа,

Ныне, присно, во веки веков!

Аминь!

– Огонь Сварожич! – подхватил молитву, но на свой лад Волат. – Выжги лихо из угла в угол! Да будет так! Гой!

Только закончил он, как Бармалей задергался, задышал часто-часто, а потом рот раскрыл и, как утопленник воду, изверг из себя анчуткин вихрь. Вихрь, едва на свободе оказавшись, бросился наутек и вскоре скрылся из виду, растаял в лунном сиянии.

– Ищи теперь ветра в поле, – махнув рукой ему вослед, сказал Андрейко.

– Очень, мряу, надо было! – выразился вполне определённо и презрительно Кот Баюн. – А если понадобится, у нас теперь про него сказочка имеется. Все помним!

Едва анчутка смылся, как внутри дома вспыхнул огонь, в соответствии с Волатовым прошением. Огонь Сварожич, всё очищающий, и ну выжигать, все, что там внутри от анчутки нечистого осталось.

Сам Волат подхватил на руки Бармалея, и все они от полыхавшего дома перебежали обратно в лес и там укрылись, в снегу мягком, как в перинах пуховых, под елками улеглись.

– Ну, вот, зачем пришли, то и взяли, – сказал Бармалей, передавая берендейку Гредню.

– Вот за это тебя хвалю, молодец, что колдовской берендейский артефакт, берендейку мою, сберечь ты сумел. А вот ежели бы ее Анчутка с собой унес – ищи потом, не сыщешь!

– Почему это? – удивился Бармалей.

– Потому что там, где теперь Анчутка, – вот там смерть настоящая! А с ней никакого сладу нет!

– Прости, Мороз Иванович, что так случилось, – сказал кудесник, с поклоном и почтением принимая палицу. – Все поправим, обещаю!

– А мне было показалось, что я умер! – поделился впечатлением от анчутки Бармалей. – Так холодно-холодно стало, и покойно...

– Э, парень! – откликнулся Волат. – Это еще не смерть была, а смертишка. Настоящая смерть твоя впереди. Третья! Вот ее бойся, ее тебе пережить надобно. Только тогда жизнь твоя настоящая начнется.

– А сейчас что же? – удивился Борис. – Разве не жизнь?

– Теперь у тебя только подготовка к жизни.

– Вот мне интересно! – обратился Бармалей к Гредню. – Я когда мертвый с Анчуткой внутри лежал, так я все, что вокруг творилось, и видел, и слышал. То заклинание, что ты на Анчутку, берендей, накладывал, мне кажется, оно, как у нас говорят, из другой епархии. Нет?

– Так помогло ведь? – резонно спросил встречно Гредень. – Что работает, то и используем, парень, так я тебе скажу.

– Хорошо, я не против как раз. Только не понимаю, откуда ты эти слова узнал? Ведь в волшебном лесу церкви нет? Ведь нет же?

– Нет, здесь церкви нет, – согласился кудесник. – Русколанский лес живет по своим, по старинным законам. Церкви нет, боги есть. Весь мир наша церковь. Только ведь и нам никто не запрещает в других местах бывать. Так что, бываем. Ходим, смотрим, передовой опыт перенимаем. Своим делимся. Всяко бывает.