Аптека Пеля

Глава 10

Невозможно поверить, но факты вещь беспощадная — он видел ту же могилу, но пока не оскверненную его орфографией. Свежая, можно сказать ненадеванная, потому как барышня жива, весела и вполне себе здорова. Кладбищенский ребус надолго озадачил. Нельзя сказать, чтобы Саня сильно боялся смерти, скорее не задумывался о ней. Кто в двадцать о ней думает. Разве, что на койке в больничной реанимации — и тут к нему пришла Жизнь, и села на краешек постели. Как она выглядит эта Жизнь? Каждый сам себе нарисует. Для него, как барышня Серёдкина. Но то, что смерть это костлявая особь с косой, пожалуй, знает и школьник. Жуткая дама в шляпе была безоружна — ни косы, ни серпа, ни меча. Чем собирать случайный урожай, — не ясно. Но он дернул с кладбища, как только оттаяла кровь в жилах, и мотор загрохотал с удвоенной силой, загоняя ее в пустую голову. Рубиновый зуб, точь-в-точь, как у Артюхина будоражил сознание и не поддавался никакому логическому оправданию, типа у них один стоматолог.

Электрическая повозка, которая везла его теперь неизвестно куда и зачем, была почти пустой, не считая кондуктора и нескольких пассажиров. Разогнавшийся вагон потряхивало, и единственная уцелевшая мысль: «неспроста, все это, неспроста…», как сухой горох в погремушке тряслась вместе с трамваем в Санькиной голове.

До «всех» петербуржцев Саньку не было дела. А вот барышня Серёдкина… По всем раскладам получалось, — Лушина родственница и не подозревает, что для нее уже готово место. И лимонный упырь в шляпе голосит над ее еще пустой могилой. Но отчего именно Лампушка… Саня, как ни напрягался, объяснить не мог.

Трамвай тащился по Невскому. На деревянной скамье напротив раскачивалась бледная девушка, одетая скромно, но видно не деревенщина — круглые очечки на конопатом вздернутом носике, в руках книга. В какой-то момент водитель резко ударил по тормозам — курсистка, как неваляшка качнулась влево, потом вправо. Глаза сделались безумными, будто ее опустили в адский котел, щеки надулись и, сквозь вывернутые губы, она выпустила отвратительно пахнущую струю, едва не забрызгав Санька не переваренным завтраком. Он подскочил и заторопился на выход, подозревая, что человек-невидимка не всегда выигрышный вариант существования в материальном мире. До того ему приходилось гораздо проще, хоть и голодней, но безопасней — хочешь на рельсах спи, хочешь голым по городу бегай.

Санек наблюдал, как возле несчастной, потерявшей опору позвоночника, обмякшей и почти съехавшей на деревянный пол, копошится человек в котелке, пытаясь водрузить на место полуобморочную деву. Остальные пассажиры, как и он, спешили выйти на ближайшей остановке, оттого жались ближе к дверям, а пока переглядывались, молча, качали головами, подтверждая диагноз, который обронил все тот же отважный пассажир в котелке — холера!

Еще вчера на заразу эту можно было бы наплевать, но сегодня, когда мир вокруг материализуется с фантастической скоростью и тебе уже отдавили ногу в трамвае и чуть не облевали единственные штаны, разумней было не пить где попало и не тащить с прилавка в рот все подряд. Очередная засада в чертовом Питере и никаких антибиотиков. Похоже об этом его предупреждала Луша.

Мухи… мухи… Поганые птицы. Летали в то лето по городу, неся на липких лапках и коготках холерную запятую. Подгнившие фрукты или дохлые крысы — мухам было без разницы где пировать-размножаться, откладывать яйца, выводить потомство: в полуживом, полусгнившем, тленном.

Возможно, его накрыл холерный бред и та лимонная тварь на кладбище почудилась. Но ни жара, ни позывов очиститься в теле не наблюдалось. А вот жрать хотелось нестерпимо.

Невеселые мысли одолевали Санька не долго. Озираясь и едва успевая лавировать в потоке прохожих, он шел по Невскому узнавая и не узнавая главный проспект. Фасады, засиженные дощатыми вывесками, как картины в дешевой гостинице клопами, пестрели фамилиями владельцев магазинов и прочих заведений. Другой Невский смотрелся провинциально, но форсу в нем было, как в одесском фраере: «ЛАТИПАКЪ, ПОЭНТЪ, МИЛЬКЪ…» — читал он на вывесках.

Другой Невский походил на муравьиную тропу, беспорядочно сталкивающую внутри себя людей, экипажи, трамваи… Все это звучало оглушительно и непривычно, так что хотелось заткнуть уши. Санек остановился у зеркальной витрины Пассажа и тут же ощутил себя вампиром — даже намека на его внушительную фигуру в витрине какого-то Цвернера он не заметил, зато водогреев и самоваров там было хоть отбавляй. На любой вкус и размер. Но самоваром не закусишь.

Часы на Думской башне пробили время обеда, а у него и завтрака сегодня не было.

Когда нагулявшись, он возвращался по Невскому к Стрелке Васильевского острова. В пролете арки мелькнул Зимний дворец. Таким он видел его впервые, вроде по чьему-то зловещему замыслу маляры вымазали все постройки на площади кровью, и та подсохла, запеклась на фасадах. Просторная и светлая Дворцовая, теперь окруженная красными стенами, замкнулась сама в себе, ощетинилась в предчувствии надвигающейся катастрофы, все еще цепляясь ангелом за небеса и призывая с фронтона Генштаба: «Боже царя храни».

Гужевые повозки уныло тянулись вдоль дворца, редкие прохожие спешили по своим делам через площадь, не догадываясь, что через каких-то десять лет не будет царя, России и Бога. Его тоже отменят.

На Большой Морской в реальном Питере можно было перекусить по-быстрому едой с кисло-сладким соусом и запить все это приторной колой. Еще недавно посещение Макдональдского ресторана, с трущей у тебя под носом шваброй пол прыщавой девицей, казалось верхом наслаждения. Но теперь он мог позволить себе запредельную роскошь: вместо сетевого фаст-фуда, настоящий буржуйский шинок с вышколенным швейцаром у входа. Все равно никто не заметит, что ты без фрака.

Первое попавшееся на глаза заведение называлось «Кафе де Пари». Потому как много дорогих экипажей ожидало у входа, было ясно, — тут точно парижское и дорогое. Из парижского Санек ел только жульен с шампиньонами в кафе на заправке. И ему не понравилось. В том, что публика здесь жирует, сомнений не осталось. Уж больно хороши были сияющие кареты и коляски, ухожены и сыты, впряженные в них лошади, а возницы трезвы и опрятны. Назвать их физиономии рожами язык не поворачивался. Космы и бороды аккуратно острижены, сапоги надраены гуталином, так, что несло за версту.

Облаченный в зеленый кафтан швейцар и усом не повел, когда за его спиной беззвучно отворилась дверь, впуская господина невидимку.

В огромном мраморном вестибюле с пошлыми пальмами в кадках и хрустальной люстрой над головой, Санек заробел вроде попавший на Кремлевскую елку первоклассник. Где тут кормят сразу и не понять. Ни гостей, ни официантов. Он осматривался и принюхивался, пытаясь уловить запах прогорклого масла, обычно бьющего в ноздри возле Макжрака, но в «кафе де пари» едой не пахло. Стоять бы ему так до голодного обморока, но тут из-за кремовой гардины, выпорхнул тощий и вертлявый человечек, пронзительно выкрикивая кому-то: «Генерал губернатор приехали-с! Петр Михайлович! На завтрак-с!»

Тот, кому предназначались сигналы, возник, как черт из табакерки, вернее гусь. Гусь во фраке. С гордо выпяченной грудью в белой манишке.

Он махнул рукой на вертлявого, и тот вновь юркнул за штору. Да там и затих. А важный, пригладив ладошками влажно блестевшие остатки волос, устремился навстречу гостю.

«Завтракать в два часа какое-то гламурное свинство…» — подумал Санек, разглядывая входящего. Человек в военной форме, подтянутый, прямой с плотным ежиком волос на голове и пронзительными глазами торопливо пересек вестибюль, взбежал по лестнице на второй этаж, так, что «гусь» еле за ним поспевал. Задыхаясь, он тащил свое грузное тело вслед за стремительным гостем, наконец, у самой двери нагнал его и распахнул, приглашая в кабинет.

— Подавать изволите или обождать, Петр Михайлович?

— Принесите крюшону. Жара сегодня. Остальное позже. И вот еще что, — останавливая распорядителя в дверях, добавил генерал. — Сергей Константинович, как только прибудут, проводите ко мне в кабинет. И чтобы никто не мешал. Уж вы распорядитесь.

— Будет исполнено, — кивнул гусь во фраке, удаляясь.

Санек, увязавшийся вслед за генералом, теперь разглядывал мужчину пристально, точно кондуктор пять тысяч, протянутые ему за билет. Узнать в молодцеватом офицере недавнего сокамерника казалось невероятным. Но уши! Почти эльфийские… и этот густой ежик Петра Михайловича, взращенный на пелевском эликсире…

«Артюхин!» — обрадовался Саня, и хотел было кинуться с объятьями к губернатору, но ему помешал официант. Держа поднос на растопыренных пальцах и, мелко перебирая ногами под белоснежным в пол фартуком, тот подплыл к столу. Внутри запотевшего кувшина, в бордовой жидкости плавали вишневые ягоды и кусочки арбуза.

Оставив заказ на столе, он согнулся в поклоне, и тут до Сани дошло, что столичный градоначальник Артюхин это совсем не то же, что дед Артюхин. Вроде человек один, да только мир вокруг другой. И в этом другом мире нет никакого Саньки Чепухина и бомжеватого сокамерника, а есть Питерский губернатор, боевой офицер. У такого, пожалуй, в кобуре не букет фиалок, а наган. Угадывать не станет, кто там его тискает. Пульнет и прощай любой Питер!

Тем временем, Артюхин раскрыл, лежащую на столе «Петербургскую газету», налил крюшона, жадно выпил два стакана подряд и углубился в чтение.

Санек топтался у двери, все еще не определившись, ждать ли ему какого-то Сергея Константиновича или, не мешкая, бежать отыскивать кухню, чтобы уж наверняка поесть. Вдруг этот тип, как и градоначальник, завтракает крюшоном. От этой мысли в животе завыло протяжно и громко, так, что Артюхин опустил газету и настороженно прислушался. Не обнаружив ничего подозрительного, он снова уткнулся в листок, теперь удивленно хмыкая. «Чего это он хмыкает?» — подумал Санек и бесшумно переместился за спину генерала. Заметка, тут же бросившаяся в глаза, называлась «Карманные телефоны у полицейских». В нынешнем веке он и читать бы дальше заголовка не стал, но теперь, когда телефоны были исключительно деревянные и прибитые к стене, статья про мобильники заинтересовала и нелюбознательного Саню.

«Нам передают, что чины царскосельской городской полиции в настоящее время снабжаются карманными телефонными аппаратами, по средством которых с каждого поста, обслуживающему его полицейскому вменяется в обязанность оповещать участковыя управления о всех происшествиях. Аппарат миниатюрных размеров помещается в особо приспособленную для этого сумку, одеваемую с помощью прикрепленного к ней ремня через плечо. Аппарат по средством устроенного при нем особаго штепселя соединяется с пожарно-сигнализационным аппаратом, имеемым на каждом посту, и таким образом происходят переговоры. Изобретение это принадлежит местному приставу 1 части С.А. Го…»

Артюхин сложил газету и бросил на стол. Как звали местного «джобса» так и осталось загадкой. Но сам факт вызвал чувство похожее на то, что Санек испытал, когда Россия обыграла Испанию на чемпионате мира — вроде и победа, но какая-то стрёмная.

Снаружи послышался шум. Приглушенные голоса. Дверная ручка дернулась, и в ресторанный кабинет без доклада закатился господин с огромным пузом и медным, блестящим, как новенький самовар лицом. Он опустился тяжелым задом на стул, шумно вздохнул и махнул рукой на сунувшегося было в след за ним распорядителя: «Позже, братец, позже!» Тот послушно прикрыл двери.

— Чертова подагра… — прошипел толстяк, бесцеремонно освобождаясь от парусиновых туфель. — Чертова…

Когда ноги его в шелковых носках оказались на свободе, господин пошевелил кривыми пальцами, лицом изобразив на секунду страдание. Не спрашивая, налил себе крюшону. Выпил, утер алые пухлые, как у гимназистки губы, лежащей на столе салфеткой и, подавив отрыжку, отрапортовал:

— Петра Михайлович, ваше приказание исполнено! В лучшем виде-с! — и чуть подавшись вперед, ближе к Артюхину, добавил напористы шепотом: — Дойче банк. Никакой доберман не отыщет. Тут еще шведы очень желают концессию организовать… Просят посодействовать. Эти не обидят, не то что, желтомордые хитрожопы, — зайдясь в беззвучном смехе, господин задергал лысой головой из стороны в сторону, как китайский болванчик.

«Ну, жульё», — равнодушно заметил Саня, запуская пальцы в крюшон. Он выловил несколько ягод и кусочек арбуза. Конечно рискуя, но голод сильнее страха. Да и собеседники увлеклись обсуждением гнусных своих дел, настолько, что парень смог отхлебнуть через край безнаказанно и кисловатой жидкости.

Пока ждали еду, ему удалось вольготно вздремнуть на шелковой софе под картиной с голыми девами в пруду. Был там и парень, похоже, за водой пришел с кувшином и явно не желал купаться. Но картинные бабы, по всему видно, настырные вроде Луши. От таких живым не уйдешь — затащили.

К разговорам Артюхина с пузатым он не прислушивался. В дремотное сознание иногда стучались слова незнакомые и непонятные: Гапон, эмансипе, ворвань… Под мерное стрекотание получилось даже ненадолго отключиться и увидать себя в пруду с кувшинками, в плотном кольце дев с одинаковыми лицами, словно его окружили семь Луш и все тянулись к нему ненасытные, наглые, лиловоглазые…

Всхрапнув от ужаса Саня рывком поднялся и вовремя — в кабинет заносили завтрак.

Что еда бывает умопомрачительной он и не подозревал. Его ежедневный рацион был похож на выстрел в желудок: чипсы, полуфабрикаты, обычная дешевая жратва в забегаловках… Но тут! Оголодавший невидимка застыл возле стола, наблюдая пир брюха и прицеливаясь: чего бы стащить.

— Отменно. Как всегда отменно, — тряс щеками толстяк, наворачивая. — Зря вы, любезный Петр Михайлович, кашку гурьевскую не уважаете. У Кюба она великолепна. А пенки, пенки… Одним словом — амброзия…

— Я, знаете ли, дорогой Сергей Константинович, устриц уважаю. Доктор мне от катара прописал… — Артюхин взял с блюда небольшую ракушку, ловко раскрыл при помощи двузубой вилки-лопатки, брызнул лимончиком на белое, влажное мясо моллюска и, не морщась, проглотил.

Санька чуть не стошнило — такое жрать только под пытками! Если бы не Сергей Константинович, то и закусить было бы нечем. Но тот видно привык завтракать плотно и потому к каше принесли по версии официанта холодную телятину, перепелку тертую, крохотные яйца, фаршированные черной икрой, расстегаи и что-то непонятное с шапкой взбитых сливок и ломтиком персика на ободке бокала, названия он не расслышал.

Удалось незаметно урвать несколько кусков холодного мяса, булочку и яйцо с икрой. На большее не отважился, только поглядывал с завистью и отвращением на пузатого, метавшего в необъятные недра своего желудка буржуйские деликатесы. Что касается Артюхина, так тот невозмутимо засасывал моллюсков, точно пылесос носки и оттого было еще противней.

Улучив момент, полуголодный человек-невидимка скользнул за двери не в силах больше созерцать этакий гастрономический беспредел.

Оказавшись на улице, Саня сразу заметил автомобиль. Сверкая и переливаясь на солнце, тот словно кричал приунывшим кобылам — я тут главный! Двадцать лошадиных сил под капотом, это вам не одна под вожжами. Рядом с авто прохаживался офицер и всем было ясно, что машина эта привезла градоначальника. Когда офицер присел у колеса что-то там рассматривая, Саня осторожно открыв дверцу, бесшумно юркнул в машину. В кабриолете он занял дальний угол и принялся ждать. Минут через тридцать, когда истомившийся от жары Санек, обливаясь потом, мечтал о крюшоне, появился сытый градоначальник, Усевшись напротив застывшего невидимки, приказав ехать на Гороховую. Какого ляда он теперь путешествует с Артюхиным, если не может ему и слова вымолвить без ущерба для здоровья и жизни, Санек не мог себе объяснить. Колеси они дольше, возможно, и сообразил, что сказать генералу, если тот его вообще услышит, но машина, не проехав и пары минут, остановилась.

Вдалеке маячил Зимний, слева жутко заросший деревьями, но все же узнаваемый Александровский сад. У дома с колоннами охрана, завидев градоначальника, взяла под козырек. Офицер распахнул дверцу и начищенный до блеска сапог начальника города коснулся мостовой. Не успел он сделать и трех шагов, как в ноги ему бросился непонятно откуда взявшийся косматый и грязный старик с воплем: «Это я! Я губернатор! Пустите!»

Мужичок орал неистово, но его не пустили. Вместо этого два огромных казака подхватили под руки сумасшедшего и, оторвав от земли дрыгающееся тело в изумрудном кителе с одни погоном, потащили куда-то за угол. Санек признал его сразу — дед Артюхин! Подхваченное с двух сторон дюжими охранниками, тело продолжало извиваться и требовать аудиенции.

Саня выскочил из авто и, по пути подбирая потерянные дедом клетчатые тапки, припустил вслед за резвыми казачками.

Артюхина нашел за углом, в подворотне. Тот сидел, прислонившись к стене, жалкий, скрючившийся. Старик бесшумно открывал рот и уже ничего не требовал. Свежий след от нагайки перечеркнул его лоб крест-накрест. Опустившись рядом, Саня бросил тапки у ног деда и негромко окликнул: «Петр Михайлович». Реакции не последовало, да и какая реакция, если в ушибленной голове звучит симфонический оркестр боли. «Петр Михайлович», — настойчиво повторил, касаясь руки Артюхина. Тот неожиданно вздрогнул, повел глазами и испуганно прошептал: «Кто здесь?»

— Это я, Саня…

— Саня… — растерянно переспросил дед, оценивая его мутным взглядом.

— Я тут перед вами… Саня, я. Мы вместе сидели в обезьяннике. Вы мне про себя и про аптекаря этого Пеля рассказывали.

— Пёля, — машинально поправил дед и вроде очнулся. В глазах затеплился огонек сознания, и привычная живость озарила лицо. — Александр, это вы?

— Я, я… Вы меня видите?

— Разумеется… — слабо подтвердил несчастный и, цепляясь за стену, попытался встать. Кое-как Саня дотащил страдальца до скамейки в Александровском сквере, усадил, а сам метнулся обратно через трамвайные пути и вскоре уже протягивал открытую бутылку содовой несчастному.

Дед жадно приник к горлышку и выхлебал почти всю воду. Отдуваясь, он протянул остатки спасителю.

— А вы, какими судьбами тут, Александр?

— Внезапно, — с раздражением то ли на себя, то ли на деда, а может и на все сразу, ответил Санек. — Хренак! И вот тебе крюшон с устрицами вместо доширака.

— Де Ширак ваш родственник?

— Вроде того… — Саня плюхнулся на скамейку рядом. — Любезный, Петр Михайлович, — начал он глумливо. — Я, знаете ли, теперь человек-невидимка. Вот водичку вам без труда с прилавка тиснул. Могу теперь творить всякие беззакония и непотребства в вашей столице безнаказанно. Хоть банк ограбить, хоть девицу обесчестить.

Дед Артюхин от удивления приоткрыл рот. Что его смутило больше — перечень непотребств или вновь обретенные способности, понять было невозможно.

Но только и сам Санек офигел от того, что только что выдал собственным ртом! Никогда в голове его не было таких слов, да и мыслей не водилось, а тут… Посчитав, что этакого дерьма он набрался за завтраком от господ — поди залилось пока дремал, — Санек тут же успокоился и продолжил:

— Пошутил я, не пугайтесь. Скажите лучше, куда порошок пропал? Барахло ваше перетряхнул, тогда на кладбище, но не нашел.

— Я, Александр, сунул пузырек за щеку. Отсутствовал недолго. Никто вещей не тронул. И я вам сейчас расскажу о тонкостях метаморфоз. Моя теория частично подтвердилась, А опыт показал, что я на верном пути. Вот только порошок закончился… Весь на эксперимент потрачен. Так, что придется доставать еще…

Мимо промелькнули две барышни, держа над головами кружевные парасоли. Одна из них, озираясь на старика, беседующего с самим собой, споткнулась, так что подруга ее едва удержала. Невидимый Санек глядел им вслед, вспоминая любезную барышню Серёдкину. Такую же кружевную и воздушную. Нет, он никогда ее не обидит…

— Я теперь в вашем Питере все могу, только скажите, что нужно. И побыстрее, Петр Михайлович, а то скоро, чувствую, начну проявляться и тогда застряну тут навсегда. Оно мне надо. Вон у вас холера, террористы с бомбами по городу рассекают, не знаешь, где огребешь… Совсем вы покемонов не ловите, ваше превосходительство.

— Беда, беда… Сейчас, Александр, я расскажу вам все как есть.

Саня опрокинул в горло остатки содовой, бросил бутылку под скамью и пристально глянул на деда. Не то, чтобы он не доверял ему, но услышанное за завтраком как-то укрепило его в подозрении, что Артюхин еще тот темнила-махинатор, теперь просто старый, но видно навыков не растерявший. И доверять ему можно точно так же, как тем китайцам.

Артюхин сцепил тонкие пальцы на животе и, уставившись на запылившиеся тапки, неохотно начал:

— Очень жарко сегодня, хоть раздевайся. Вы бы мне какую-нибудь фланельку достали. Чтобы я людей не пугал. Меня, голубчик, тут за сумасшедшего принимают. Того гляди отправят по известному адресу. Тогда и вам нелегко придется…

— Не отвлекайтесь, Петр Михайлович.

— Что ж, извольте… Вернулся я на прежнее место. Как долго пропадал, не скажу, но вещи мои в сохранности, вернее сразу на мне. Как, впрочем, всегда. Пузырек за щекой. Вот только на пальто барашковое кто-то позарился… Ну, да ладно. Вот думаю, чем Зевс не шутит. Найду-ка я ванну, да искупаюсь в порошке. Разведу его всего без остатка в воде. Принимать внутрь не решился. Не ровен час снова на сто лет сгину. А не хотелось бы. Понятно, что не в один приличный дом меня не пустят с водными процедурами. И тут меня озарило! Я вспомнил, что есть в глубине кладбища, в сторонке от аллеи мраморный саркофаг. На гранитной плите какого-то неизвестного мне господина Берёзкина. Он хоть и небольшой, но и я не Титан. Примерился — если коленки подтянуть к животу, вполне умещусь. Натаскал я воды из крана для полива… При входе имеется. Ведро в гаражах позаимствовал, они тут у нас за оградой. Часов за пять вода прогрелась, не кипяток, но все же не ледяная. Меня, знаете ли, в прежней жизни ишиас донимал (Артюхин потер спину), но уж выбирать не приходится. Насыпал порошку — вода запузырилась, но тотчас улеглась. Скинул я убогое свое платье, перекрестился и с головой. Но вскоре вынырнул. Лежал, наверное, с час для чистоты эксперимента под солнышком. Разумеется, в чем мать родила. А тут как раз экскурсия — краеведы на кладбище пожаловали. А я так пригрелся, разнежился, что сразу их не заметил. А уж как услыхал вблизи, поздно было. Вскочил, вещички в охапку и дернул от любознательных подальше. Но, видно, напугал дам до обморока. Теперь опасаюсь лишиться места на кладбище. Выкурят нас с товарищами из склепов. Они-то с утра на заработки и только к ночи возвращаются. А я тут, можно сказать, безвылазно по хозяйству. Хе-х. — Артюхин первый раз за все время взглянул на Саню. Покрасневшие глаза слезились и часто моргали — того гляди разрыдается. Но нет. Сдержался. — Вот с тех пор никуда не исчезал, хоть и переволновался. На постоянном месте уже как сутки. Правда, убегал в двадцать первом веке, а вернулся, чтобы в склеп залезть, а склепа-то и нет! За ограду вышел, а там родной двадцатый век и стольный град Петербург, где я губернаторствую. — Старик замолк и насупился. — Вроде я, точно я, но я то здесь… Вот сам к себе на аудиенцию попасть хочу, да не выходит. — Артюхин потрогал запекшейся лоб и безвольно опустил руки. — Раздвоение личности от Пёлевского порошка вышло. И не умственного толку, а физического.

Неожиданно он вскочили, взял Саню за плечи и, встряхнув, потребовал, нет — приказал:

— Достаньте револьвер, я застрелюсь! Вешаться или топиться честь не позволяет. А жить так, нет сил. Пусть в двадцатом веке останется один Артюхин.

— Э-э, спокойно, — осадил его Саня, сбрасывая с плеч костлявые пальцы градоначальника. — Еще не известно какой Артюхин останется в двадцатом. Может, вас завтра грохнут. Вернее этого. У вас тут террористы самодельные бомбы пекут, как пирожки, а вы не в курсах. Я вот в одной избушке побывал, там этих бомб дофига и больше. В каком году революция-то?

— В пятом… — ответил Артюхин задумчиво.

— Не… Теперь восьмой. Следующая

— В семнадцатом…

— Ну, да… Там царя снесли и власть рабочих и крестьян установили, — наморщив лоб выдал все, что знал из истории Санек.

— Невероятно… — опускаясь на скамейку, и как-то сразу обмякнув, изрек Артюхин, — невероятно, как мы могли допустить все это… — повторил, бледнея, но не исчез. И это воодушевило, пристально наблюдавшего за ним Санька. Действует, значит, порошок. Но вот, как и на что, пока не ясно. — Так надо же меня предупредить! — опомнившись, воскликнул дед. — К себе мне не попасть. Я, однозначно, не велел пускать всякую шваль. Нужно сообщить анонимным письмом в канцелярию градоначальника. Мне и сообщить. Когда готовят покушение? Хотя постойте… никаких покушений на меня не было…

— Не доложили… А то что тогда не было не значит что теперь не будет. Решайте сами, Петр Михайлович. Я знаю, где можно накрыть их лабораторию. И в лицо знаю некоторых, — добавил злорадно, конечно, держа в уме резидента. Только вот деда с мальчиком он не хотел путать в эту историю. Ну, да ладно, как-нибудь устроится. Можно предупредить, что те ни при чем. Саньку не хотелось думать о неприятном и чужом. Со своим бы разобраться. — Так напишите, Петр Михайлович, а я занесу куда надо, пока меня везде пускают, — предложил он Артюхину. Тот согласно закивал. И тут же сдвинул брови, наклонился, что-то сосредоточенно царапая на земле прутиком.

— Как же вы теперь? Где?

— По — прежнему на кладбище, — ответил скороговоркой, продолжая скрести серую пыль.

— А я теперь все вижу, слышу, пробую, щупаю, но в зеркалах не отражаюсь, чисто вампир. Вот вы меня видите, а больше никто. Может мне в вашу ванну окунуться. Покажете место?

— Попробуйте, Александр. Но сначала зайдем в писчебумажный. А после я вам все покажу.

Возможно, раньше Санек и послушался деда, но теперь настоял на своем и они отправились на кладбище прежде, чем настрочить анонимку в полицейское управление или куда там собирался отсылать ее Артюхин.

По Смоленскому лютеранском плутали долго, но никакой могилы Берёзкина не обнаружили. Да и откуда тут взяться какому-то Берёзкину среди Грейков и Мюзеров. Санек снова заподозрил деда в обмане. Но тот клялся, что был саркофаг и Берёзкин был. Да, видно, пока еще не помер и ванну ту искать нужно в привычном Питере.

Артюхин рыскал между крестов и склепов, высматривая возможные ориентиры для двадцать первого века, но кто ж знает, что станет с могилами, деревьями и дорожками через сотню лет.

Редкие скорбные посетители шарахались от полуголого всклоченного деда, с горящими, как у ночного зверя глазами. Изумрудный китель, привидением плывший за его спиной, мерно помахивал рукавами. Заметив это, дородная вдова под черной вуалью, так некстати оказавшаяся на пути, отъехала в долгий обморок. Но увлеченным следопытам было не до нее.

— Думаю, Александр, искать нужно в левой части и до самого конца. Так не ошибетесь. Саркофаг на постаменте. Издалека видно. — И тут градоначальника осенило. — Как же я мог забыть. Там, напротив склеп. А на нем белой краской: «Здесь пил Даня!» Точно. Не ошибетесь.

— Пил? Может, был?

— Нет-нет. Я точно помню. Склеп металлически, ржавый до дыр. Но вместительный. Иногда там собираются странные люди и пьют за какого-то Даню.

— Понятно.

— А раз понятно, давайте уже поскорее на выход и в лавку за бумагой.

Хрупкая, изящная, кружевная, она спешила навстречу по центральной аллее, совершенно бесстрашно. Казалось, женщина искала именно Артюхина. Этого уродливого деда в странных обносках нездешней моды. Бледноногого, тощего, косматого. А он, завидев даму издали, вдруг приосанился, сдернул с Санька китель. На ходу застегиваясь на все пуговицы, вытянулся стрелой, будто на параде.

— Петр Михайлович! — Дама протянула ему навстречу обе руки в кружевных перчатках. На запястье покачивался бисерный кисет, внутри него, растягивая ткань в разные стороны, шевелилось что-то живое. — Как же я рада! Не забудьте. Сегодня в полночь. — Голос обволакивал бархатной паутиной. Она пожала протянутые ей навстречу пальцы Артюхина, а тот, вывернув в поклоне шею, все же успел поцеловать ускользающую ручку.

— Всенепременнейше, сударыня. Ждите! — заверил дед, по-офицерски браво щелкнув голыми пятками, и устремился к выходу.

Что-то в облике дамы настораживало и даже пугало. Проходя мимо Санька, она на мгновенье вскинула голову и, приподняв с лица вуалетку, растянула серые губы в жутковатой усмешке. Из черного провала глазницы показалась горбатая муха и, словно слеза побежала по щеке. Саня зажмурился. Сколько так простоял, холодный и недвижимый, как могильный крест, не помнил. Но голос Артюхина, уже настойчиво пробивался к сознанию и, наконец, пробился:

— Александр, что с вами?! Что?! — Вскидывая руки, встревоженной птицей дед кружил вокруг парня, пытаясь понять, откуда печать ужаса на невозмутимой роже недавнего собеседника.

— Кто это? — едва выдавил Саня.

— Мадам Домински. Она узнала меня, Александр! Узнала! — Радость переполняла старика, точно не смерть ждала его в полночь, а прехорошенькая кокотка со сладким пудингом.

Что связывало этих двух, которых и людьми-то назвать язык не поворачивался Саня, как не ломал свой мозг, так и не понял. Упыри и монстры. Семейка Адамс. Что там еще… невеста Франкенштейна… Серебряная булавка с камнями, что он спер мимоходом в той же лавке, где разжился пачкой бумаги и химическим карандашом в самый раз обороняться от нечисти.

Они вернулись в Александровский сад и Артюхин, устроившись на скамейке, не раздумывая, накатал ломаным почерком анонимку.

— Вот вам депеша, Александр. Изложил так, что самому страшно. Держите, — дед протянул парню листок. — Поднимитесь по лестнице и налево, еще раз налево. У двери часовой. За дверью — приемная с адъютантом. А вы прямо в кабинет и на стол… — Артюхин вдруг засуетился, стал хлопать себя по карманам кителя и, наконец, достал яблочко. Сдул мелкий мусор, прилипший к румяному боку. — Вот. Положите на бумагу. Сверху. А то у меня, знаете ли, столько документов и папок на столе, что может затеряться. Я вас в чайной подожду. Тут за углом. Он поднялся. Вслед за ним поднялся и Саня. Вместе они перешли дорогу и на углу расстались. Дед, прихрамывая, свернул на Вознесенский. А Санек отправился к дверям особняка, где расположился градоначальник Петербурга генерал Петр Михайлович Артюхин.

Ему повезло. У входа остановилась коляска с арестантами. Скрученных по рукам пеньковой веревкой преступников: долговязого парня и коротко стриженную девицу, завели в здание. Санек пристроился следом, чтобы не удивлять охрану и жандармов фокусом с дубовой дверью, раскрытой неведомо кем.

Внутри, следуя указаниям Артюхина, быстро отыскал нужный кабинет и вошел, не опасаясь, получить в зад штыком от часового.

Склонившийся над столом лопоухий щуплый офицерик, сосредоточенно чиркал пером на бумаге. Закончив, взял полукруглый брусок и несколько раз с силой прокатал написанное. Довольно оглядев у окна документ, он направился в кабинет губернатора. Санек двинул следом, заглянул в приоткрытую дверь и не увидел Артюхина. Адъютант бережно положил листок в кожаную папку, подровнял бумаги, тесно разложенные на зеленом сукне, сдвинул к центру хрустальную чернильницу, оторвал страничку перекидного календаря, скомкал, сунул в карман шаровар, еще раз внимательно оглядел стол, качнул пальцем бронзовое пресс-папье и вышел, бесшумно затворив дверь кабинета.

Отчего-то Саньку, безмолвно наблюдавшему за механическими движениями офицера, вдруг захотелось нарушить весь этот канцелярский пасьянс. И он себе не отказал! С наслаждением и ликующей злобой вроде мстя теперешнему Артюхину за будущего, перетасовал бумаги на зеленом сукне, достал из кармана джинсов выстраданный донос, разгладил ладонью и как завещал дед Артюхин пригвоздил наливным яблочком, предварительно обкусав бока. Распоясавшись окончательно, он наколол анонимку на упругую плодоножку огрызка, еще раз победителем, прямо каким-то Тамерланом осмотрел поле битвы и тут заметил странный предмет — промокашку едва покачивающуюся, словно металлические качели на детской площадке.

Только он приподнял за рукоятку штуковину, как голова закружилась и тотчас позади раздался требовательный женский голос:

— Экспонаты руками не трогать. Заходим, товарищи, Тут достаточно места. Вот сюда можно пройти. Вставайте, вставайте плотнее…

Топот за спиной, покашливания, скрип паркета…и этот голос. Санек чувствовал задом, что слова предназначались ему и оттого заробел, будто «ботаник» на первом свидании, выпустил из руки пресс-папье — тяжелая штуковина ухнулась о стол.

«Осторожней!» — прозвенело у самого уха.

«Засветился!» — мелькнуло в голове. Он медленно развернулся — тетка с пунцовым лицом и молочно белой шеей таращила на него крошечные близорукие глазки, казавшиеся за очками, не больше булавочной головки. А за ней… за ней все пространство комнаты заполнили бравые ребята в полицейской форме, теснясь и подпирая со всех сторон очумевшего гражданина.

— Итак, с декабря 1917 по март 1918 года в доме располагалась Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Перед нами кабинет Дзержинского. Это реконструкция. Здесь…

Саня не дослушал. Бочком он протиснулся к выходу и рванул вниз по лестнице, не встретив на пути ни казачков, ни жандармов.

Питер накрыл его духотой и бензиновой вонью томящихся в пробке автомобилей. Санек обшарил беспокойным взглядом стену у входа, украшенную несколькими бронзовыми досками. Бормоча скороговоркой казенные названия, он, наконец, отыскалось нужное:

«Музей политической полиции России».

Но не прошло и минуты, как проезжавший мимо туристический автобус оплыл свечой, а на его месте уже тряслась по брусчатке подвода с сеном, благоухая навозом и любистоком.

В заведении за углом под вывеской «ПИВАСОВ» подавали чай с баранками. Да и не чай вовсе, а так, подобие — горький и терпкий настой какой-то травы, на вкус отвратной, похожей на ту, что пила его бабка, называя капорским чаем. Санек подсел к Артюхину, отхлебнул из его чашки и огляделся. За двумя столами из четырех умастились на венских стульях посетители, с виду извозчики, отдуваясь, они прихлебывали из блюдец, посасывали сахарок.

За стойкой хмурый буфетчик с подвязанной шерстяным платком щекой, усердно тер чашку, искоса поглядывая на грязноватого субъекта в невразумительном пиджаке и штанах до колен. Этакую образину другой и пускать бы поостерегся, но дед при входе показал, зажатые в кулаке монеты.

— Все сделал, — отрапортовал Саня, поглаживая рыжего кота, трущегося об его ногу. — А вы чего пустой чай гоняете, пирожок, что ли какой заказали.

— Я б не отказался … Да денег не хватит… — сглотнув слюну, конфузливо признался Артюхин.

Половой мальчишка пронес тарелку расстегаев мимо их столика к соседнему, где с полотенцем на шее, утирая пот, полдничал огромный бородатый мужик.

— Ща организуем, — самоуверенно заявил Саня, направляясь к чужим харчам. По своей безнаказанной привычке он дернул с тарелки пирожок, но донести Артюхину не успел. Пудовый кулак точным ударом в ухо отбросил похитителя в угол.

«Ах, ты шаромыга! Гусиный потрох! Ишь чего удумал, чужое тащить!» — ревел над ним бородатый. Схватив за грудки, он рывком поднял злодея, так, что затрещала футболка, и вышвырнул из заведения на панель.

Все произошло неожиданно и мгновенно.

— Твою пасть! — сидя на брусчатке, мотал головой бывший невидимка. — Прописали меня в царском Питере. Отбегался. — Дед хлопотал рядом, пытаясь то ли помочь подняться, то ли заполучить вожделенный пирожок, который Санек так и не выпустил из цепких пальцев. — Держите, господин губернатор… — протянул ему трофей Саня. — Приятного аппетита. — Он встал, отряхнул джинсы от пыли, попытался приладить на место лоскут футболки, но тот повис, поверженным флагом, обнажая бледную грудь.

— Может врезать ему разок… — потирая ухо, дернулся к дверям обиженный посетитель, но дед осадил:

— В кутузку захотели, вшей кормить? — В кутузку Саня не хотел, по губернаторской интонации поняв, что там не кормят эклерами и даже расстегаев к обеду не подают.

Еще не понимая до конца, в какой замес попал, Санек бодро шел через Дворцовый мост к месту своей постоянной дислокации в любом Питере. В общем-то, идти ему было больше некуда. Дом Пеля или как поправлял его Артюхин (поспевавший рядом) — Пёля единственное место, где его принимали в любом состоянии. Решено было обсудить их незавидное положение на троих. Луша, как нельзя лучше теперь подходила в качестве добытчика злосчастного, а может спасительного порошка. Оставалось разработать план и растолковать глупой бабе, что ей взять в адском подземелье.

Они уже приближались к дому, когда Саня заметил резидента, выходившего из аптеки в сопровождении его ангела — прекрасной барышни Серёдкиной. Лицо сосредоточенно-серьезное совсем ей не шло — короткую морщинку между нахмуренных бровей он заметил, поравнявшись с парочкой. Да и по лилово-сизой роже бомбиста, точно танком проехали, перекосило ее, вспучило. Об одном пожалел Саня, что не он был тем танкистом! Проследить бы за парочкой, да только теперь у них с Артюхиным важное дело. Можно сказать дело жизни и смерти. Сдохнуть от холеры или от какой другой напасти в другом Питере совсем не входил в планы Александра Невзоровича Чепухина.