Аптека Пеля

Глава 19

Всегда свободный ветер гонял воду в стальных лужах. Продуваемый в своей легкой курточке до костей, спрятав руки в карманах, Саня глядел на мокрый асфальт, бессмысленно перебирая в голове цифры телефона, только что продиктованные ему экскурсоводом. Поверить в то, что товарищ Ева все еще живет на свете было страшно, даже жутко. За сто тридцать лет его возлюбленная могла превратиться в могильно-изможденную мумию, глядеть на которую еще то удовольствие. Он поднял голову: в мраморно-облачном небе по-прежнему тусклым золотом отливали луковички Андреевского собора. И желтый фасад рынка был все тем же, только вместо уже привычных дощатых вывесок «ОБУВЬ и ГАЛОШИ», «Магазинъ готового платья мадам Пеструхиной» светились неоном вполне современные «СТОМАТОЛОГИЯ», «БАР», «БЫТОВАЯ ТЕХНИКА».

В угрюмой задумчивости Саня обошел дом, завернул в привычный переулок. Ничто не напоминало об их с Ефимычем мастерской, на ее месте глухой кирпичный забор, что за ним теперь не имело значения.

Отсюда все началось.

Саня стоял у зарешеченной арки. Кодовый замок, объявление для посторонних на стене, вроде и не уходил никуда, а лишь отвернулся…

Из-за угла вывернула грузная старуха с крохотным псом на руках. Открывая двери, она пыхтела и подозрительно косилась на незнакомца, собака, зажатая подмышкой хозяйки, напротив дружелюбно помахивала метелкой хвоста.

«Вы идете?» — поинтересовалась она, придерживая металлическую калитку.

Саня дернулся, но тут же остановился — нет.

Пискнул электронный замок, женщина скрылась в арке.

Он уходил не оборачиваясь, чувствуя с каждой минутой как ему становится все больше жалко и себя, и Лампушку, ставшую нечаянно товарищем Евой. Жалко было так и не случившейся любви. Хотелось все забыть и страстно хотелось все вернуть и быть счастливым, как раньше.

Он шел вдоль линий все с теми же домами, и та же Нева темнела впереди. И тот же Румянцевский сквер, но по-осеннему печальный и пустой, почти голый, с ракушкой эстрады в глубине ждал его за чугунной оградой.

По дощатой сцене ветер гонял сухие дубовые листья. Прежде по воскресеньям здесь играл духовой оркестр. А теперь печально дул в золотую трубу норд-ост.

Саня присел на скамейку, достал телефон и набрал заветный номер.

На том конце ему не обрадовались и слушать историю про революционного деда не стали, отключились.

Вот если бы там заинтересованно удивились, как женщина из аптеки Пеля, возможно Саня бы и не решился. Но теперь захотелось увидеть Еву наперекор всему. Внезапное горячее желание, казалось сметет любую преграду. Тревожное недоумение от собственной отваги овладело им лишь на мгновение. Нет, он ее увидит, хотя бы потому, что так легче будет отрезать, забыть навсегда.

Субботняя площадь между метро Удельная и железнодорожным вокзалом напоминала восточный базар, вернее стихийный рынок. Еще и семи нет, а на асфальте уже раскинули клеенки продавцы редкостного хлама. Чего тут только не было! Половина выловлена из мусорных бочков на помойках, вторая половина из собственных шкафов и антресолей. Залежалое, немодное, обшарпанное, поношенное, устаревшее, короче барахолка на все времена.

Странное чувство ностальгии накрыло Саню. Еще сто лет назад здесь шумел сосновый лес, а деревянный вокзал с печными трубами на крыше и окнами под резными наличниками казался маленьким и уютным. Горластые паровозы усердно тянули за собой деревянные вагончики, пуская в небо клубы черного дыма. И были эти воспоминания милы сердцу до замирания, до восторга. Нагретая солнцем дорога, лето, нечаянная встреча… товарищ Ева. Сияющая и нежная в своем легком платье. Дачные ленивые денечки, впрочем ему тогда так и не пришлось насладиться загородным бездельем.

Теперь он шел по узкой дорожке вдоль такой же неширокой проезжей части, забитой авто. Справа все тянулся нескончаемый блошиный рынок. Продавцы выгружали из машин товары на цветастые клеенки и баннеры, скверно ругаясь за кусок еще не просохшей от недавнего ливня земли.

«Скворешня» стояла на месте. Только теперь через ее проходную и гусеница не проползет — автоматический шлагбаум, охрана при форме, рации, спецсредства. Да и куда ей деться — спятивших подвозили исправно. Проходя мимо, Саня заметил три скорых в очереди. Прошло сто лет, а народ по прежнему сходит с ума по разным причинам и поводам и останавливаться не собирается.

Зачем он сюда приехал? Ничего не осталась от прежнего дачного тихого места. Разве, что деревянная Пантелеймоновская церковь, да тенистый парк с могучими дубами и кленами, возможно помнящими их с Артюхиным разговор. Давно нет и того дома, где замышляли убийство царя, и всех тех кто замышлял. И только она жива. Он помнил то очарование: струящийся шелк волос, подсвеченный крымским солнцем, хвойный запах звенящего полдня, легкие нежные пальчики, сбрасывающие жучка с его щеки… Они лежали так близко, что он ощущал ее ровное дыхание… Легкий дым воспоминаний кружил голову, как когда-то шампанское. Зачем?

Сейчас он сядет в «Ласточку» и через каких-нибудь полчаса будет на месте. Желание увидеть и освободиться ужасное и безжалостное заставляло его лететь на встречу с прошлым, чтобы разобраться во всем и не пополнить список обитателей «Скворешни».

И все-таки железная дорога теперь не чета прежней царской. Разница настолько велика, что даже и сравнивать не приходится. За каких-то сто лет от черно — дымящего паровоза до скоростей Сапсана! Саня откинулся на сидение, вытянул ноги и прикрыл глаза, теперь ничуть не ностальгируя о прежних деревянных лавках и шумных пахучих попутчиках. По дороге он успел зарядить телефон, погуглить расположение нужного ему пансионата и даже посетить комфортный туалет, а не как прежде пускать из тамбура струю в поля.

Солнце, обозначенное на небе мутным пятном, вяло тащилось к зениту, уже не согревая и не радуя. Под ногами мотались опавшие листья, ветерок слегка шевелил кроны еще не облетевших кленов. Санек сверился с картой и двинул навстречу с неосуществленной мечтой. Каким будет их скорое свидание… Мучительным? Он старался об этом не думать.

Выбравшись на шоссе еще километра два шел по обочине попутно пиная шишки. Пейзаж заметно изменился: исполинские сосны, песчаные склоны и ветер пропитанный запахам гниющих водорослей не оставляли сомнений — рядом море. Вернее его небольшая часть — Финский залив. И карта это подтверждала. Но почему-то вместо чаек над головой орали вороны. Саня поднял глаза и неожиданно увидел застрявший между ветвей черный шар с невеселой надписью — «ЖИЗНЬ — ДЕРЬМО». Он попытался сбить его, прицелился шишкой и запустил со всей дури, наивно пологая, что если шар лопнет, то жизнь станет радостней и счастливее. Во всяком случае для него конкретно. Шар не сдавался — крепкая китайская резина стояла на своем: жизнь — дерьмо, в чем Санек и не сомневался, но все же не желал в этом себе признаться. Только с третей попытки — ожесточенной и яростной, шар поддался, но не лопнул, а плавно воспарил и, подхваченный ветерком, унесся ввысь, наслаждаясь легкостью гелиевого бытия.

Мужик на велосипеде, попавшийся по дороге, обнадежил, что нужный объект «в-о-о-он там за поворотом».

Территория огороженная забором, как и все мало-мальски охраняемые объекты имела при дверях цепких и зорких мужиков в униформе. Зря Санек рассчитывал, что его пустят, раз уже он на месте. Но история про дедушку эсера охранника не впечатлила. Да и кто такие эсеры, похоже, тот не представлял, впрочем как и Саня до недавнего времени.

На площадке перед входом стояло несколько пустых машин. И людей в обозримом пространстве он не наблюдал, а охранник после отказа позвонить кому повыше, стал для него и вовсе конченым жлобом и нелюдем.

Пиная в беззвучной злобе шишки и озираясь, он заметил, как на другой стороне шоссе остановился автобус. Единственной пассажиркой, вынырнувшей из его салона, была тетка в армейском камуфляже и резиновых сапогах. Она перешла дорогу и зашагала мимо центрального входа вдоль забора. Корзинка, прикрытая еловой веткой, через которую проглядывали плотные коричневые шляпки грибов, намекала, что тетка местная. Иначе зачем ей тут выходить. Вот только по пути Саня не заметил ни одного частного дома. Но что-то подсказывало, — грибник в камуфляже его путеводная нить. Пройдя метров пятьсот, тетка юркнула в дыру. Немного обождав, Саня последовал за ней и не ошибся, подтверждая общеизвестное правило всех охраняемых объектов — для персонала всегда есть своя личная дыра в заборе!

Оказавшись по ту сторону, он приободрился, внутри уже жила уверенность в неотвратимости их встречи, осталось найти то место, где скрывали от всего света ветхую достопримечательность, когда-то бывшую нежным ангелом его сердца. Впрочем, Саньку было теперь не до сантиментов. Из-за дерева он наблюдал за теткой. Та, не подозревая слежки, благополучно добралась до одноэтажного домика, на крыльце скинула сапоги и исчезла за обитой жженными рейками дверью.

Какое-то время он осматривался, пока из-за поворота не показался человек в черной форме охранника, наверняка напарник того нелюдя, что отшил его на входе. Если засекут вышибут с треском и разбираться не станут, кто кому эсер и дедушка. Мысли в голове скакали сумасшедшими белками, взгляд зацепился за яркий предмет на скамейке, оказавшейся оранжевым жилетом дворника. Не раздумывая, Саня накинул форменную безрукавку поверх рюкзака и подхватив, валявшиеся тут же грабли, принялся ритмично махать ими, изображая усердие в сборе опавшей листвы. Когда человек в черной униформе приблизился и произнес с улыбкой всего лишь одно слово внутри все заледенело.

«Пароль?» — повторил охранник. Улыбка покинула его одутловатое лицо, и то вмиг сделалось озабоченным, даже унылым. Казалось, страж порядка никак не ожидал молчания в ответ и был раздосадован, как бывает раздосадован и огорчен человек, не ожидавший проблем на пустом месте.

— Ты что новенький?

Саня кивнул.

— Вот Зинка, вечно оформит, а пароль сказать забудет, — обрадовался он своей догадке, внезапно отыскав причину онемения дворника. — Сегодня пароль: «вольная воля». В следующий раз так мне и скажешь.

Саня снова кивнул.

— Закурить есть?

Саня замотал головой.

— Узбек что ли? — охранник подозрительно сощурился на белобрысого парня.

— Русский.

— А что молчишь, раз русский? Вольная воля. Запомнил?

— Вольная воля, — выпалил, как на параде.

— То-то, — погрозил ему страж волосатым пальцем, вроде бестолковому ребенку и, не спеша понес свое неповоротливое, обрюзглое тело по дорожке.

Сколько бы он еще греб листья на радость, загулявшему где-то уборщику, никому не известно. Но сама судьба торопила события и непонятно откуда взявшаяся милая собачка белая в черных пятнах, с хвостом закрученным спиралькой, налетев вихрем на аккуратно собранную Саней кучку листьев, обрызгала ее и, высвистанная кем-то, дернула в след за охранником.

Провожая ее, Санек обернулся и сердце дрогнуло, безошибочно угадав в фигурке скрытой под бесформенным пуховиком с капюшоном возлюбленную когда-то барышню Серёдкину, а нынче — страшно подумать! — стотридцатилетнюю реликвию революционной России.

Женщина катила инвалидное кресло одной рукой, другой держала у ухо смартфон, выговаривая что-то собеседнику с визгливыми интонациями обманутой покупательницы. Заметив охранника, она сунула телефон в карман и припарковалась.

За желтыми кустами, плотной изгородью обрамлявшими дорожку, Саня подобрался ближе к собеседникам, так, что теперь был слышен разговор между женщиной и охранником.

— Здорово, Натаха.

— Здорово, вольная воля.

— Покурить есть?

— Найдется.

— Лампаду катаешь? — спросил безразлично, выпуская дым поверх головы в капюшоне. — Треплется еще?

— Аха.

Саня осел на сырую, холодную землю, вмиг оглохнув, и все, о чем говорили между собой эти двое, словно вырезало из его сознания. Да, это она! Там под капюшоном, в этом жалком ничтожном тельце еще билось горячее дерзкое сердце Лампушки-Евы. Стало страшно и бесконечно жалко ее и себя, как было совсем недавно у дверей проклятого дома Пеля.

Но нет. Не для того он сюда добирался, чтобы так позорно отступить у самой цели. Он все еще надеялся… На что? На чудо, на газ Пеля, на игру воображения… а вдруг он во власти неведомого морока, кошмара, сна… Саня отер вспотевший холодный лоб и выглянул из-за кустов. Медсестра уже катила кресло дальше по дорожке, рыжий песок шуршал под колесами. Охранника рядом не было.

«Нужно ждать, — решил он, сдирая жилет, — нужно ждать…»

За полчаса, что он околачивался под деревом, боясь попасться на глаза кому-то из персонала, Санек изрядно замерз и слегка опьянел от чистейшего воздуха и соснового духа, в который раз прокручивая в голове, что скажет Еве при встрече. А может зря. Возможно, его возлюбленная смертельно устала от жизни и теперь ей все равно кто перед ней. Да и вспомнит ли белобрысого дурня. Ведь прошло больше ста лет. Сто лет! «Так вот почему на кресте по-прежнему не было второй даты!» — сие открытие не прибавило смысла во всю эту историю, не взбодрило и не успокоило. Ведь как там не верти, главное в жизни здравый смысл, а не романтика, от которой можно ждать любых глюков. Когда все ясно жить проще, но интересней когда неясно и смутно. И теперь Санек тонул в этой смуте, захлебывался…

Коляску закатили по пандусу в трехэтажный корпус. Мелкими перебежками, прячась то за кустами, то за стволами он приближался к зданию. У центрального входа курил охранник каких-то невероятных размеров, так, что и крупный Санек не справился бы, сойдись они в рукопашной. Потому было решено взять эту социальную крепость с тыла.

Теперь, когда до цели оставалось каких-то сто шагов он стоял на одеревеневших ногах, точно беспомощный старик, возле могилы, в которую опустили его любовь.

Резкий запах больничного супа и грохот металлических бидонов, выдернул из оцепенения. Тетка в поварском колпаке постанывая еле-еле катила мимо телегу, очевидно с обедом, для обитателей пансионата. Куртка на ее животе не застегивалась, демонстрируя белый в желтых пятнах плохо отстиранного борща, халат. Она заметила Санька и остановилась.

— Эй, иди сюда!

Рассекреченному ему ничего не оставалось, как подчиниться и покорно выйти на дорожку из своего укрытия. Но тетка не проявила агрессии или интереса к незнакомцу. На ее страдальческом лице читалась такая боль, что: да пошло оно все к борщам!

— Ой, парень. Нет сил, так спину скрутило. Докати до корпуса, там примут. Ветка там. А я тут обожду. — Она бережно опустила на скамейку увесистый зад, словно тот был хрустальным и, сопя, прикрыла глаза.

Санек обрадовался такой несказанной удаче. Живо обогнув корпус, остановил тележку возле хозяйственного подъезда и поднявшись на каменное крыльцо позвонил.

Ветка оказалась прелестным созданием с неожиданно яркими зелеными глазами, густой рыжей челкой и россыпью веснушек на вздернутом носике. Маленькая аккуратная шапочка с цыплятами на ее голове, делала девушку еще забавнее и милее.

До того угрюмый и сосредоточенный Саня вмиг преобразился, разулыбался под ее вопросительным взглядом и даже на мгновение забыл с какой он тут целью.

— А где тетя Лена? — забеспокоилась девушка и выглянула за двери, удостовериться, что та кого она ждала действительно отсутствует.

— Я за нее. — Санек деловито подхватил бидон с тележки. — Куда нести?

Быстро перетаскав металлические контейнеры и бидоны с едой на кухню, он вдруг почувствовал сжатие в горле, точно кто-то душил его методично и медленно. Голова сделалась чугунной. Теряя равновесие, Саня опустился на стоявший тут же стул. Внезапную бледность заметила и Ветка, бросилась к окну, открыла настежь.

— Плохо?

От взгляда зеленых испуганных глазищ Саньку сделалось неловко и жарко. Еще не хватало сгинуть в самый неподходящий момент. Давно с ним такого не было. Тяжело дыша, он следил за милой буфетчицы, суетившейся возле небольшого бидона и через секунду перед ним уже стоял стакан с компотом. Нет, он не сгинул. Все обошлось. Реальный Питер вокруг благоухал котлетами и щами, которые уже разливала по тарелкам зеленоглазая Ветка.

— Может бульончику, — неожиданно предложила она. — Сегодня обещали магнитную бурю. У самой голова трещит. Я тебя понимаю.

— Странное имя. Ветка, — начал Саня.

— А это меня так тетя Лена зовет. Вообще-то я Виолетта. Но это больше для артистки подходит. А мне и Ветка сойдет, — улыбнулась она.

— А ты знаешь где тут Евлампия Серёдкина живет? — спросил, осторожно прихлебывая из стакана.

— Лампада Федоровна? Знаю, конечно. Я вот ей куриный бульончик наливаю. Она такая старая, что ничего не ест уже. Может ложек пять куриного съесть за весь день. Ой, не дай Бог так зажиться. Она тут давно уже. Но в последнее время совсем слабая стала. Не говорит, но все понимает. Я ее кормлю с ложки. Мне доверяет, — водружая на металлическую тележку миску с бульоном, заметила серьезно. — Вот еду кормить. — А тебя на кухню взяли? Зовут то как?

— Саня, — ответил глухо, снова сунув нос в компот. Голова мутилась, сердце билось возбужденно. Определенно другого шанса не будет и, наконец, он решился. — Мой родственник… прадед. С Евлампией Федоровной вместе революцию делали.

— Да, ты что! — неподдельное изумление отразилось на конопатом личике. — Какую?

— Ну, эту. Эсерскую.

— Прикольно!

— Слушай, а ты можешь у нее спросить помнит она Саньку Чепухина? Ну, или товарища Алекса. Говоришь она еще в уме.

— Ладно. Ты тут посиди, я развезу и спрошу.

То как неожиданно быстро и легко все получилось невероятно приободрило и обрадовало Санька. Не нужно никаких захватов и террора, сейчас пойдет и спросит. Если не вспомнит, то и ладно. Не судьба значит. И даже как-то светлее стало на душе. Через стеклянную дверь он видел Ветку в смешной шапочке с цыплятами, катящую тележку с едой по длинному коридору. «Хорошая какая», — подумал ей вслед и придвинул тарелку с бульоном.

Минут через двадцать Ветка закатила пустую тележку и загадочно взглянула на Саню.

— Она его помнит. И даже показала мне фото твоего деда и себя в молодости. Там на фотке мужик с бородой и она. Такая хорошенькая! А внизу выдавлено «Санкт-Петербург 1908». Прикинь? Зовет тебя.

Осторожной рысью он крался по коридору. Встретить на пути такого же простодушного чела, как эта зеленоглазая Ветка еще раз ему вряд ли удастся. Тревожное возбуждение обострило и слух и взгляд, ставшийся ястребиным. Но все обошлось. Коридор был пуст. Чуть замешкавшись возле приоткрытых дверей восьмой комнаты, он вошел исполненный духом благоговения и страха, как бывает у входящих в церковь неофитов.

Напряженная тишина сводила с ума. Возле стола в инвалидном кресле, за спинкой которого невозможно было различить сидящего, была она. Его не сбывшаяся любовь. Белокурый ангел, в одночасье ставший демоном революции.

Пьянея от воспоминаний, Саня боялся взглянуть в ее теперешнее лицо. Как мог оттягивал этот миг.

На столе лежала раскрытая жестяная коробка, местами ржавая, с полустертыми надписями. Но все же читаемыми «ЖОРЖЪ БОРМАНЪ С-Петербургъ МИНДАЛЬ ТЭБРИЗЪ». Затянутая в корсет черноволосая девушка на картинке ничем не напоминала его возлюбленную, разве что изобразивший ее художник жил с ней в одно время. А вот внутри коробки, под залитым сургучом клыком-пузырьком профессора Пеля, тускло поблескивало фото. То единственное, хранящее в ее чертах еще покой и невинность.

Он глядел в окно. Она молчала. В какой-то момент ему показалось, что в кресле и вовсе никого нет, но налетевший ветер раскрыл форточку и подхватив подол серого платья, будто нарочно показал ему — она здесь.

— Ева, — тихо позвал Саня, — Ты меня слышишь?

Ответа не было.

Он сел на край аккуратной постели, застеленной пикейным одеялом в бледных маках и, обхватив руками голову так, что все звуки мира перестали существовать, сказал все, что не сказал ей тогда в 1908 в Крыму у моря. Он по-прежнему любил ту прекрасную, легкую, нежную барышню и не хотел думать о том, что случилось позже. Теперь, когда газ Пеля у них в руках — не тронутый и всемогущий эликсир жизни! — они могут повернуть время вспять. Вернуться на век назад и быть счастливы. Колдовской газ и порошок профессора дадут им то, что никому не удавалось в этом мире — прожить жизнь заново!

Говорил быстро, сбивчиво. Закончив, подошел ближе, по-прежнему, избегая прямого взгляда, взял из жестяной коробки рубиновый клык.

— Сейчас я открою флакон и мы вдохнем вместе. — Он был уверен, что Ева слышит и готова к путешествию вспять.

Раскрошившийся под зубами сургуч, щипал язык, царапал щеку, но Саня не замечал боли. Пробка от флакона под его дрожащими пальцами казалось горела и плавилась.

Он встал на колени и развернул к себе кресло. Невероятно легкое, словно пустое. Какой же он жалкий трус! Нет! Он не может и не хочет помнить ее старухой. Только легкая, нежная, светлая юность. Только праздник, только радость и упоение жизнью. Пусть в прошлом веке, но с ней. В каком-то помутнении рассудка, в сладостной эйфории, накрывшей с головой, он сорвал пробку и вдохнул, надеясь, что и Ева вдохнула.