Апокалипсис 1920

Печать третья — Мария — Всё точно так, как в старые-добрые

Главная сцена Большого театра ныне пустовала. И не потому, что на улице накрапывал дождь. И даже не потому, что само здание давно обветшало, лишённое заботы и внимания от царских властей. Просто его судьба сейчас висела на волоске. Элемент былого, буржуазного мира. Наследие мёртвой империи. Помпезность, прикрывающая своей вычурностью человеческие кости, на которых была воздвигнута.

Конечно, в отличии от Петербурга, театр не был буквально возведён на телах простых людей. Но в таких случаях ведь важен посыл, верно? Сгоревший в пожаре Наполеоновских войн старый европейский город перестраивали, как город-храм, город-памятник и город-символ. Всё во имя чествования победы. Слома Великой армии, которая шагала по просторам Европы, неся знамя нового мира. Мира, свободного от царей. Мира, в котором для свободной Польши было оставлено местечко.

Это поражение можно назвать трагедией для оскорблённой разделами вольнолюбивой Польши. Оно стало причиной последующих восстаний, которые жестоко подавлялись царскими войсками. Они, в свою очередь, привели к тому, что бунтовщиков отправили в Сибирь. Там, ссыльные поляки составили особую общность, мечтавшую о возвращении домой больше всего прочего. В этой общности появилась я. В ней же родился Йозеф.

Так что, в конечном итоге, Большой театр — памятник нашего с Йозефом изгнания. Памятник скитания наших семей по чужой и холодной тайге. Памятник нашей боли и наших утрат. Это следует из простой исторической закономерности. Но мой старый друг, составивший мне компанию в посиделках на краю пустой сцены, почему-то её не видит.

Он потерял связь со своим прошлым. Он забыл об этой трагедии. Я поняла это ещё пятнадцать лет назад и решила оставить его позади, посвятив своё время родной стране и борьбе за её свободу. Но судьба иронична. Теперь, ради спасения Польши, мне приходится помогать ему вытаскивать из лап Общества бывшую империю…

— Всё точно так, как в старые-добрые, да? — спросил он внезапно, будто бы продолжая мою мысль.

Я посмотрела на него так, чтобы он понял сколь глупый вопрос задал:

— Нет, всё вовсе не так. Многое поменялось с той поры. И мне это не очень нравится. Вот скажи, Йозеф, почему ты начал водить дружбу сначала с большевиками, а потом ещё и с чёртовым пацифистом? Он же пошёл с Мартином, потому что обиделся из-за этого твоего убийства?

— Да, он считает, что неправильно было стрелять в спину противнику, который сложил лапки и сдался. И я не могу его винить за то, что он меня не понимает. Феликс, он… изначально из другого мира. Уж ты-то это понимаешь. Ты же ведь его и спасла из той изнеженной аристократической жизни.

— Которая хотела его покалечить, да. Но он сразу включился в нашу борьбу. Он сочувствовал полякам. Он дышал с нами одним воздухом. И я даже не думала, что течение жизни прибьёт его к большевикам. Да ещё и с такими взглядами. Вся эта изнеженность и наивность из него так и не выветрилась. Как и из тебя видимо.

— Себя я защищать не буду. Но Феликс правда хороший парень. Да, может он где-то наивен и не видит, как делаются настоящие дела. Он не может пожертвовать человеком ради того, чтобы выполнить свою задачу. Не способен пересечь черту морали. Но разве это не прекрасно? Разве мир не был бы лучшим местом, если бы таких людей было бы много? Таким как мы не пришлось бы делать то, что нас заставляет жизнь. Просто потому, что все относились бы друг к другу по-человечески. Он поэтому и начал сопереживать вашему движению в девятьсот пятом. Потому что своими глазами увидел в вас людей с мечтой о доме, а не "своих" подданых, которые вырываются из-под "его" царского сапога. Он видит благородные мотивы в большевиках и потому содействует им. Разве он не имеет права верить в то, что Ленин делает верное дело? Разве мы изначально боролись не за то, чтобы каждый мог выбрать свою судьбу и веру сам, а не следовать указкам господ во фраках?

— Мне гораздо больше нравилось, когда мы все были эсерами и сотрудничали с анархистами. А сейчас…

— Сейчас ты решила, что с польскими националистами и этим вашим Обществом тебе по пути больше, чем с нами? Ты имеешь право так считать. Имеешь право думать, что лучше будет сохранить рай маленькой Польши. Но я охотнее умру во Всемирной Рабочей Республике, чем в раю маленькой Польши. Это моё желание. Чтобы справедливость и свобода была не только для моего народа, но и для всех прочих. Ради этого я убиваю. И, что многим важнее, ради этого я всё ещё живу. Ты тогда ушла очень невовремя, знаешь ли. Я потерял кучу своих товарищей.

— По вашей же глупости.

— По большой несправедливости. Может, грабить банкиров и прочих богачей это не слишком правильно, но разве за это надо вешать? Разве заслужили эти бедняки, гнущие спину по пятнадцать часов в день того, чтобы богачи их убивали? Просто за то, что у них забрали маленькую часть несметных богатств?

— С этим я согласна. И я не защищаю богачей. Я просто не люблю большевиков. Они слишком…

— Я понял, что ты имеешь в виду. Просто… Мне на самом деле тебя не хватает. Мы были отличными друзьями. — сказав это, он раздосадовано стукнул по настилу сцены.

— Мы были больше, чем друзьями. — я посмотрела в его хитрые, койотские глаза.

В них была какая-то непонятная мне грусть, скрытая где-то в глубинах зрачка. И я вдруг подумала… А может? Ну… сама не понимая почему, я потянулась губами к его лицу. Мне вдруг страстно захотелось его поцеловать. Как раньше. Как было до всего этого. Может, всё ещё можно вернуть?

Но он, заметив, что я хочу сделать, вдруг отстранился от меня, покраснел и смущённо сказал:

— Ох-хо, я… Нет, я не могу, Мари, не могу. Не теперь.

Я была раздосадована и разбита:

— Многое изменилось за пятнадцать лет?

— Слишком многое. Некоторые вещи… тебе просто не понять. Потому что я сам изменился. Поэтому я не имел в виду…

— Ох… Это…

— Да… — он нервно почесал затылок, а затем добавил, — Я всё ещё рад тебе, как боевой подруге. И мне греет душу, что мы снова работаем вместе. Это…

— Больше не надо ничего говорить.

Некоторые вещи становятся понятны без слов. Иногда молчание скажет намного больше, чем любые метафоры и слова. Несмотря на то, что Йозеф изменился… Мы всё ещё понимали друг друга. Мы всё ещё могли общаться без использования речи. Может быть, в этом наша трагедия? Трагедия, которой был воздвигнут памятник-театр?

Внезапно, двери в зал, расположенные прямо напротив сцены, распахнулись и внутрь ввалилось с добрый десяток человек. Впереди шёл Щёткин, всё такой же, каким я его помнила: наглый и надменный мул, с изуродованными, посиневшими от проклятия, кистями. Он всё-таки решился прийти на встречу, которая ему была назначена.

— Мы думали, что договорились по поводу встречи с глазу на глаз! — крикнула я толпе, ощетинившейся дулами винтовок.

— Вы считаете меня дураком? — прокричал в ответ Щёткин, — Вы думаете, что если работаете, с Мартином, то я про вас ничего не узнаю? Не изучу вас заранее?

— Мы тоже кое-что о тебе узнали. — сказал Йозеф, поднимаясь на ноги, — Кое-что из того, что ты умеешь. Ну и, разумеется, что ты за человек. Я бы не назвал тебя дураком. Но вот отъявленным ревизионистом… вполне. Может быть, даже любителем Бернштейна.

— Ха! Ну и чушь! Кто из нас ещё ревизия? Это ты, кажется, водишься с эсеркой и считаешь децистов свойской компанией!

— Ты считаешь демократический централизм чем-то плохим? Что ж, ты можешь не верить, но у меня есть среди них друг, который доброжелательно выдал ордер на твой арест. За контрреволюционные связи с Обществом. — Йозеф хлопнул в ладоши, и со второго яруса театральных балконов показались прятавшиеся агенты ЧК.

Щёткин, со своей петроградской компанией, оказался в меньшинстве, под прицелами людей из Особого отдела.

— И не стыдно тебе использовать ЧК в политической борьбе внутри Общества? — спросил мул, — Ради поддержки кого? Мартина? Ты хоть понимаешь, ради кого рискуешь?

— Он нам уже пару раз помог. А кроме того, собирается разрушить эту вашу тайную организацию изнутри. Мне этого достаточно. И я не побоюсь приказать открыть огонь по тебе. С полной санкции Дзержинского.

— Тогда мои люди будут стрелять по тебе.

— Получается, что мы в патовой ситуации. Наши способности ведь тоже не имеют особого смысла в этой борьбе верно? С этим твоим даром Мидаса, позволяющим мгновенно замораживать материю при контакте, ты сможешь удерживать и мой рывок, и взрыв моей дорогой подруги. Пока у самого руки не отвалятся, верно?

— Мартин рассказал? Да, чтобы не умереть от ваших сил, придётся очень долго держать вас замороженными. И ты, и я, явно потеряем много времени. Которое сейчас не можем терять.

— Именно, поэтому я предлагаю более мужской выход из ситуации. Мы будем стреляться.

— Решил повторить судьбу поэтов-классиков?

— Хочу, чтобы ты её повторил. Давай, только ты и я. Выходи на сцену!

Мул последовал приглашению и поднялся на помост. Йозеф отошёл к правому краю сцены, в то время как его противник занял левый. Я же постаралась отойти подальше, чтобы не попасть под лихую пулю и продолжать наблюдать за происходящим. Койот сказал:

— У меня в кобуре Смит-Вессон третьей модели. Тяжёлый и убойный. Каждый из шести патронов может размозжить тебе голову. У тебя же, судя по выглядывающей рукояти, похожий по строению, весу и даже типу патрона — рейхсревольвер семьдесят девятого. Можно сказать, что мы в равных условиях по оружию. Скорее всего любое попадание будет практически смертельным. Если только…

— …кто-то из нас не сможет угадать куда целиться его противник. — продолжил Щёткин, — Ты можешь попытаться развоплотить участок, что окажется под ударом, а я заморозить.

— Верно. Поэтому никто из нас не достанет пистолет первым. чтобы не показать раньше времени, куда он целиться. И даже если это случиться, целиться надо быстро. Легко можно промазать.

— Есть ещё пять шансов.

— У каждого из нас.

Напряжение возрастало. Оба противника держали руки на рукоятках, готовясь вытащить увесистое оружие и наделать друг в друге пару лишних отверстий. Множество свидетелей прибывали в готовности вмешаться и, одновременно, боялись это сделать. Я в том числе.

Это была честная дуэль. Стрелять по одному из дуэлянтов было бы легитимно, если он вдруг нарушит правила. Хотя даже это не гарантировало бы то, что его люди тут же не начнут стрелять в ответ. Поэтому вся полнота ответственности ложилась на мастерство Йозефа, как стрелка.

Не сказать, что я была в нём полностью уверена. Он, разумеется, умел обращаться с оружием. Но не был столь меток, как Феликс. Хотя, будь тот с нами, едва ли Щёткин согласился бы на дуэль. А так, нам даже не пришлось доставать его из той норы, в которую он забился после убийства Котова. Он сам вышел к нам на встречу, надеясь нанести Мартину первый удар.

Я не поняла, кто из них оказался быстрее. Всё произошло слишком быстро и внезапно. Оба стрелка с невероятной скоростью вытащили и взвели двухкилограммовые револьверы. За пару секунд выпустив по четыре пули. Грохот был адский, так что в момент я потеряла всякую концентрацию.

Когда же она вернулась. Я увидела. Койот оказался менее метким и везучим. Мой друг истекал кровью из двух сквозных отверстий, еле стоя на ногах. Одно было в районе печени. Второе же пришлось на плечо. Слегка качнувшись и бросив на меня многозначительный взгляд с лёгкой грустной ухмылкой, он рухнул на покрытие сцены.

Дальнейшие события были делом нескольких секунд, в ходе которых я сначала было хотела броситься к нему на помощь. Но щелчок вновь взведённого рейхсревольвера, заставил меня потянуться за пистолетом Фроммера, припрятанным за поясом. Чудом, мне удалось пригнуться, увернувшись от двух следующих пуль. Но когда я достала собственное оружие, огонь по мне открыли люди Щёткина.

Я успела только раз нажать на спусковой крючок, пробив подонку ногу. А затем мне пришлось ретироваться с помощью телепортации. Я была слишком далеко, чтобы задеть его взрывом от высвобождаемой энергии, но большего мне не оставалось. Иногда надо убежать, чтобы затем нанести новый удар.

Страдая от ужасной, жгущей боли, я поднялась на ноги в Александровском саду. Дождь лил как из ведра. Свинцовые тучи парили низко. Я стояла здесь одна. Йозеф был мёртв?