Анафем

ЧАСТЬ 5. Воко

Что бы ни говорили о богатых наследниках фраа Шуфа, у него самого не было ни средств, ни плана. Это становилось ясно, как только вы спускались в погреб под зданием, строительство которого он начал, а наследники завершили. Я сказал «погреб», но правильнее было бы употребить множественное число. Погреба (сосчитать их мне так и не удалось) составляли никому не понятный граф. Своего рода достижение — нагородить такую путаницу под таким маленьким зданием. У Арсибальта, разумеется, было наготове объяснение. Шуф избрал своим самодельем работу каменщика. Примерно в 1200 году он задумал выстроить башенку, в которой один инак мог бы предаваться раздумьям. Фид, которому он на склоне лет передал своё дело, заметил, что башня кренится набок, и посвятил большую часть жизни замене фундамента — муторному занятию, требовавшему выкапывать новые пустоты под уже существующими и закладывать в них большие каменные плиты. Фундамент получился излишне основательным. Следующий преемник возвёл на нём новые стены, заодно продолжив расширение фундамента. Так продолжалось несколько поколений, пока у преемства не начали скапливаться богатства помимо собственно здания. Для них требовалось место. Старый фундамент нашли, расчистили, расширили, соорудили полы, стены и своды. В рабочих руках недостатка, видимо, не было: преемство тем и гадко, что заставляет бедных инаков работать на богатых за лучшую еду, лучшее питьё, лучшую крышу над головой.

Так или иначе, к тому времени, когда через несколько столетий после Третьего разорения реформированные старофааниты начали обживать владение Шуфа, почти все погреба оказались заполнены землёй. Не знаю, как она туда попала, — некоторые процессы для человека непостижимы, потому что идут очень медленно. РСФ восстановили надземную часть, но до погребов у них руки не дошли. Если спуститься по лестнице, справа оказывалось помещение, где РСФ хранили запасы вина и столовое серебро для особых случаев. Остальные погреба оставались неизведанной территорией.

Арсибальт, вопреки своей репутации, показал себя бестрепетным первопроходцем. Его картами были найденные в библиотеке планы, орудиями — кирка и лопата, заветной целью — некий расположенный ниже погребов склеп, где, по легенде, Шуфово преемство хранило золото. Если такая сокровищница и существовала, её разграбили во время Третьего разорения. Однако найти её заново было бы интересно. Заодно Арсибальт оказал бы своему ордену заметную услугу. Последнее время многие инаки полушутя-полусерьёзно поговаривали, будто РСФ нашли склеп с сокровищами (либо пустой, но сейчас его заполняют). Арсибальт положил бы конец слухам, если бы отыскал склеп и пригласил всех желающих его осмотреть.

Однако торопиться было некуда, а поскольку Арсибальт по складу характера вообще, как правило, не спешил, результатов следовало ожидать лет так через пятьдесят. Время от времени он возвращался перепачканный, и в бане после него оставался слой грязи. Тогда мы понимали, что Арсибальт предпринял очередную вылазку.

Поэтому я удивился, когда он, спустившись по лестнице, свернул не вправо, а влево, миновал несколько поворотов, в которые непонятно как втиснулся, и продемонстрировал мне ржавую плиту в полу грязного, затхлого помещения. В яме под плитой стояла алюминиевая стремянка, раздобытая Арсибальтом в какой-то другой части концента.

— Мне пришлось немного подпилить ножки, — виновато сообщил он. — Уж больно потолок низкий. Прошу.

Легендарный склеп оказался крохотным — примерно в размах рук шириной и такой же высоты. Арсибальт расстелил на полу полипласт, чтобы нежные предметы («такие, как твоя, Раз, тощая задница») не отсырели от влажной земли. Сокровищами, разумеется, не пахло. Надписи, оставленные на стенах разочарованными пенами, свидетельствовали, что те тоже ничего тут не нашли.

Трудно было бы придумать более гадкое место для работы, но выбирать не приходилось. Не мог же я ночью сидеть на лежанке, накрывшись стлой, как палаткой, и разглядывать запретную табулу.

Мы прибегли к самому древнему трюку, какой знает мир. Тулия отыскала в Старой библиотеке огромный фолиант, одиннадцать веков простоявший на полке без движения: компендиум статей по теорике элементарных частиц, крайне популярной с 2300-х по 2600-е (когда светитель Фенабраст доказал её несостоятельность). Мы вырезали в страницах круги, так что получилось углубление для фотомнемонической табулы. Лио отнёс книгу в дефендорат, спрятав её в стопку других томов, и за ужином вернул мне сильно потяжелевшей. На следующий день после завтрака я передал её Арсибальту. За обедом он сказал мне, что табула на месте.

— Я немножко её посмотрел, — сказал он.

— И что выяснил?

— Что ита исправно протирают Око Клесфиры. Один из них приходит для этого каждый день. Иногда он там же и перекусывает.

— Очень подходящее место, — заметил я. — Но меня больше интересуют ночные наблюдения.

— Это я оставил тебе, фраа Эразмас.

Теперь мне нужен был только предлог, чтобы подолгу работать во владении Шуфа. И тут в кои-то веки политическая обстановка оказалась мне на руку. Те, кому не нравилось, что РСФ восстанавливают владение Шуфа, утверждали, что орден таким хитрым образом хочет поживиться на дармовщину. РСФ отвечали, что стараются для всех: каждый желающий может приходить туда и работать. Однако инаки из Нового круга и эдхарианцы (последние — особенно) крайне редко пользовались приглашением, частью из-за всегдашней вражды между орденами, частью из-за последних событий.

— Как к тебе сейчас относятся твои братья и сёстры? — спросила меня Тулия как-то раз, когда мы вместе возвращались после провенера. В голосе её звучала не забота, а скорее аналитическое любопытство. Я пошёл задом наперёд, чтобы видеть её лицо. Тулия недовольно подняла брови. Через месяц она должна была достичь совершеннолетия, после чего могла, не нарушая канона, вступить в отношения. Между нами ощущалась постоянная неловкость.

— Чего это ты вдруг, если не секрет?

— Брось валять дурака, и я отвечу.

Я не знал, что валяю дурака, но послушно развернулся и пошёл рядом с ней.

— Возникло новое направление мысли, — сказала Тулия. — Ороло отбросили в наказание за интриги накануне и во время элигера.

Я мог только присвистнуть — ни на что большее меня не хватило. Ничего нелепее я в жизни не слышал. Если за кражу мёда и продажу его на чёрном рынке с целью купить запретные потребительские товары не отбрасывают, то чем вообще можно навлечь на себя анафем? И всё же...

— Такие идеи вредны, — сказал я наконец, — потому что какая-то гадско-ползучая часть мозга хочет в них верить, даже если логический ум разносит их в пух и прах.

— Ну, некоторые теоры позволили гадско-ползучим отделам мозга взять верх над логикой. Они не хотят верить в мёд и спилекаптор. У них выходит, что Ороло нарушил трёхстороннее соглашение, по которому Арсибальт достался РСФ в обмен на...

— Прекрати. Слышать не желаю.

— Ты знаешь, что сделал Ороло, и тебе легче, — сказала она. — Другие не хотят в это верить. Они сводят всё к интригам и считают, что история с мёдом — выдуманная.

— Даже я не думаю о сууре Трестане так плохо.

Краем глаза я видел, что Тулия повернула ко мне голову.

— Ладно, сформулирую иначе. Я не считаю её интриганкой. Я думаю, что она просто гадина.

Мои слова, кажется, удовлетворили Тулию.

— Послушай, — продолжал я. — Фраа Ороло говорил, что концент — тот же внешний мир, только с меньшим количеством цацек. Знания не делают нас лучше или мудрее. Мы можем быть такими же сволочами, как пены, которые ради забавы побили Арсибальта и Лио.

— Ороло знал ответ?

— Думаю, да. Во время аперта он пытался мне это объяснить. Ищи то, в чём есть красота — оно покажет тебе, что луч пробивается из...

— Истинного мира? ГТМ?

И снова я не понял, что выражает её лицо. Тулии хотелось знать, верю ли я в такие вещи, мне — верит ли она. Я подумал, что для неё риск выше. Мне как эдхарианцу такое скорее сойдёт с рук.

— Ну, — сказал я, — не знаю, употребил бы Ороло эти слова, но он явно подводил к чему-то такому.

Она немного помолчала:

— Что ж, всё лучше, чем до конца жизни плодить теории заговора.

Не слишком-то определённый ответ, подумал я, но вслух этого не сказал. Решение Тулии вступить в Новый круг было настоящим решением с вполне реальными последствиями. В частности, она теперь должна была крайне осторожно высказываться об идеях вроде ГТМ, которые Новый круг считает суевериями. Верить она в них может сколько угодно, но обязана держать свои мысли при себе; вытягивать их из неё просто невежливо.

Так что теперь у меня был предлог, чтобы подолгу торчать во владении Шуфа: якобы я навожу мосты между орденами, потому и принял приглашение РСФ.

Каждое утро после завтрака я шёл на лекцию (обычно вместе с Барбом), потом до провенера разбирал с ним задачки и теоремы. После полуденной трапезы я отправлялся на луг, где мы с Лио готовили войну сорняков, и некоторое время работал (или притворялся, будто работаю). Оттуда я мог смотреть через реку на владение Шуфа. Арсибальт обычно работал в эркере: на подоконнике рядом с его креслом всегда лежала стопка книг. Если во владении были посторонние, он поворачивал книги корешками к окну, и я с луга видел их бурые переплёты. Если Арсибальт оказывался один, он поворачивал их белыми обрезами. Приметив это, я бросал работу, забирал из галереи свои теорические записки и шёл — по мосту, через страничную рощу — во владение Шуфа, как будто хочу позаниматься. Несколькими минутами позже я уже сидел, скрестив ноги, на полипласте и работал с табулой. Закончив, я выбирался в большой подвал и, прежде чем подняться по мощёной лестнице, смотрел на дверь: если в здании кто-нибудь был, Арсибальт её закрывал, если всё было чисто — оставлял приоткрытой.

Одно из многих преимуществ фотомнемонической табулы перед обычными фототипиями состоит в том, что она испускает собственный свет, так что можно работать в темноте. Табула начиналась и заканчивалась днём. Если прокрутить её к самому началу, она превращалась в лужицу голубовато-белёсого света: несфокусированное солнце и небо, записавшиеся, когда я активировал табулу на вершине пинакля во время воко фраа Пафлагона. Запустив просмотр, я мог наблюдать неопределённое мелькание (момент, когда я убирал табулу в щель) и затем изображение: очень чёткое, но геометрически искажённое.

Почти всю площадь диска занимало небо с аккуратным белым кружком солнца чуть в стороне от центра. По краю шла тёмная неряшливая кайма, вроде плесени на круге сыра: горизонт, весь, во всех направлениях. В геометрии «рыбьего глаза» нашему «низу» соответствует край диска, «выше» значит ближе к центру. Если бы несколько человек встали вокруг Ока Клесфиры, на табуле их головы были бы направлены к центру, как спицы в колесе, а туловища составляли обод.

Чтобы разобраться с изображением по краю диска, я прибег к функциям выбора и увеличения фрагмента. В одном месте на светлом небе была как будто тёмная риска. При ближайшем рассмотрении это оказался пьедестал зенитной призмы рядом с Оком Клесфиры. Как стрелка, указывающая север на карте, он позволял мне сориентироваться. Примерно на четверть окружности от него располагалась вторая риска, пошире и покороче. Только повернув её к себе и дав глазам привыкнуть к искажению, я узнал человеческую фигуру, с головой закутанную в стлу: открытой была только одна рука до локтя. Фигура гротескно расплывалась к краю диска. Это был я, только что вставивший табулу в Око Клесфиры и теперь тянущийся за чехлом. Глядя на раздутое «книзу», то есть к краю диска, страшилище, я расхохотался: мой локоть получился размером с луну, я мог различить родинку, сосчитать все волоски и веснушки. А я-то, наивный, накрыл голову стлой и думал, что спрятался! Попади табула к Трестане, отыскать виновного не составило бы труда: достаточно было потребовать, чтобы каждый в конценте показал правый локоть.

Я запустил изображение вперёд, и риска-Эразмас исчезла за ободом-горизонтом. Через несколько мгновений вдоль края табулы пронеслось по дуге чёрное пятнышко: воздухолёт, уносящий фраа Пафлагона к бонзам. Остановив и увеличив картинку, я мог отчётливо разглядеть машину: застывшие винты и струи выхлопных газов, лицо пилота, наполовину скрытое лицевым щитком шлема, губы приоткрыты — видимо, он что-то говорил в закреплённый на щеке микрофон. Я сдвинул время на несколько секунд вперёд и увидел тот же воздухолёт, завершающий круг. В боковом окне мелькнуло лицо фраа Пафлагона: он смотрел на концент так, будто видит его впервые.

Затем, проведя пальцем по ребру диска, я заставил солнце пробежать по дуге и закатиться за горизонт. Табула потемнела. Звёзды должны были записаться, но мои глаза их не видели, потому что ещё не привыкли к темноте. По небу проносились редкие красные кометы — огни воздухолётов. Потом диск вновь посветлел: солнце показалось на краю и выстрелило себя в небо следующего утра.

Если быстро вести пальцем вдоль ребра диска, он начинал мигать, как стробоскоп: семьдесят восемь вспышек, по одной на каждый день, проведенный табулой под Оком Клесфиры. Замедлив изображение на последних секундах, я видел себя идущим к Оку Клесфиры во время анафема фраа Ороло. Вглядываться в эти кадры не хотелось из-за моего лица. Я только раз прокрутил их, чтобы убедиться: табула записывала, пока я её не вынул.

Я удалил первые и последние секунды записи, чтобы, если табулу конфискуют, на ней не было меня. Потом стал просматривать её внимательнее. Арсибальт упомянул, что видел ита. И впрямь, на второй день, вскоре после полудня, с краю изображения выдвинулось тёмное пятно. На минуту оно заслонило почти всё небо. Я отмотал назад и пустил запись с обычной скоростью. Это был ита. Он показался со стороны лестницы, держа бутылочку с разбрызгивателем и тряпку, протёр зенитное зеркало, шагнул к Оку Клесфиры — тут-то его изображение и заняло почти весь диск — и брызнул на него чистящую жидкость. Я невольно отпрянул — ощущение было такое, словно мне брызнули в лицо. Ита тщательно протёр объектив. Я мог заглянуть ему в ноздри и сосчитать волоски; видел сосуды на белках глаз и рисунок радужки. Это, вне всяких сомнений, был Самманн — ита, которого мы с Джезри видели у Корд. Через мгновение он уменьшился — то есть отступил от Ока, но совсем не ушёл, а простоял несколько секунд, исчез из виду, снова появился и ещё какое-то время пробыл перед Оком, прежде чем уйти.

Я увеличил изображение и посмотрел ещё раз. Закончив протирать объектив, ита обернулся, как будто что-то уронил. Он нагнулся, почти исчезнув с диска, а когда выпрямился, в руке у него был прямоугольный предмет размером с книгу. Я и без увеличения знал, что это: чехол, который я днём раньше снял с табулы. Ветер вырвал его у меня из рук, и я, торопясь, не стал его забирать. Вот дурак!

Самманн секунду вертел в руках чехол, прежде чем сообразил, что к чему. Потом резко повернулся ко мне — вернее, к Оку Клесфиры, — заглянул в объектив, нагнулся, протянул руку и (этого я не видел, но мог угадать) проверил крышку на щели для табулы. При желании я мог бы увеличить картинку и прочесть отражение в зрачках ита. Но в этом не было надобности: выражение его лица сказало мне всё.

Менее чем через двадцать четыре часа после того, как я вставил табулу в Око Клесфиры, об этом стало известно другому человеку.

Самманн ещё минуту стоял в задумчивости, потом сложил чехол, спрятал в нагрудный карман, повернулся ко мне спиной и удалился.

Я прокрутил табулу на облачную ночь и некоторое время сидел в почти полной темноте, пытаясь осмыслить увиденное.

Мне вспомнилось, как двумя днями раньше, у костра, я обвинил Ороло в неосторожности и пообещал друзьям быть осмотрительнее. Балда!

Когда на табуле Самманн поднял чехол, у меня кровь прихлынула к лицу и сердце заколотилось, как будто я тоже на вершине пинакля. Однако это была лишь запись событий, случившихся месяцы назад. И ничего не произошло. Правда, Самманн мог рассказать о своей находке в любую минуту. Например, прямо сейчас.

Это нервировало, но я ничего изменить не мог. Мучиться из-за ошибки, допущенной месяцы назад, — только попусту тратить время. Лучше подумать, что я буду делать дальше. Сидеть в темноте и переживать? Или исследовать табулу? В такой формулировке вопрос оказался совсем простым. Ярость, поселившаяся у меня в животе, требовала действий. Не обязательно резких. Выбери я другой орден, на этой ярости можно было бы выстроить своего рода карьеру. Следующие десять или двадцать лет я бы карабкался по иерархической лестнице, ища способы испортить жизнь тем, кто несправедливо поступил с Ороло. Став эдхарианцем, я лишил себя возможности влиять на внутреннюю политику концента, поэтому мыслил скорее в терминах убийства фраа Спеликона. Временами я и впрямь раздумывал, как это осуществить. На кухне у нас много больших ножей.

Табула меня спасла. Я обрёл цель — помимо Спеликонова горла. Должное упорство плюс чуточка везения — и у меня будут результаты, которые посрамят Спеликона, Трестану и Стато. Я встану посреди трапезной, объявлю, что узнал, и выбегу из концента сам, не дав им удовольствия меня отбросить.

А пока изучение табулы стало тем делом, которого мне не хватало. Я должен был что-то предпринять в ответ на изгнание Ороло. Оказалось, что работа — единственный способ превратить ярость обратно в горе. Когда я горевал, а не ярился, младшие фиды не шарахались от меня в сторону, а сознание не рисовало фонтаны крови, хлещущей из перерезанных артерий фраа Спеликона.

Итак, я выбросил Самманна из головы и сосредоточился на том, что Око Клесфиры видело ночами. Всего их было семьдесят семь, больше половины — пасмурные и только семнадцать — по-настоящему ясные.

Я дождался, когда глаза привыкнут к темноте, и без труда отыскал на табуле север — то, вокруг чего вращаются звёзды. В обычном режиме они выглядели точками, при ускоренной перемотке все, кроме Полярной, прочерчивали дугу вокруг полюса. Экваториальные монтировки более сложных телескопов компенсируют вращение Арба, и звёзды в них остаются неподвижными. У Ока Клесфиры такого устройства нет.

Табула могла показывать запись в разных режимах. До сих пор я использовал её как спилекаптор с его кнопками «пуск», «пауза», «ускоренная перемотка». Однако у табулы были и другие функции, например суммарное изображение за определённый промежуток времени. Раньше у космографов были пластины, покрытые светочувствительным веществом. Чтобы разглядеть объекты малой яркости, снимки делали с большой выдержкой, иногда по нескольку часов. Табула могла работать и так, и так. Если в режиме спилекаптора вы видели только редкие звёзды и дымку, то на снимке с большой выдержкой внезапно проступали спиральная галактика или туманность.

Для начала я сконфигурировал табулу так, что она показала суммарное изображение за первую ясную ночь. Сперва ничего не вышло: я выбрал слишком большой интервал, и все заглушило небо после заката и перед рассветом. Однако, внеся некоторые поправки, я наконец получил то, что хотел.

Передо мной был чёрный диск, расчерченный тонкими концентрическими дугами — видимыми траекториями звёзд и планет. Их пересекали белые сплошные и красные пунктирные линии воздухолётов. Чем выше летел аппарат, тем ближе к центру и прямее была его траектория. С одного края звёздное поле почти закрывал сноп толстых белых линий: там был местный аэродром, и все воздухолёты заходили на посадку почти по одной глиссаде.

Не двигалась только Полярная звезда. Если Ороло действительно искал что-то на полярной орбите, то объект (допуская, что его яркость достаточна для табулы) должен был отобразиться в виде линии, проходящей близ Полярной звезды: прямой или почти прямой, перпендикулярной к мириадам звёздных дуг; объект двигался бы в направлении север-юг, они — в направлении восток-запад.

Более того, такой спутник должен был оставить за ночь не одну линию. Мы с Джезри проделали следующий расчёт. Спутник на низкой орбите полностью облетает Арб примерно за полтора часа. Если он прошёл через полюс, скажем, в полночь, то должен оставить другую линию примерно в час тридцать, затем в три и четыре тридцать. Относительно неподвижных звёзд он всегда в одной плоскости. Однако за девяносто минут Арб поворачивается на двадцать два с половиной градуса, поэтому линии не накладываются друг на друга, а разделены углом примерно в двадцать два с половиной градуса (или пи/8, как измеряют углы теоры). Получается разрезанный торт.

В первый день работы над табулой я взял суммарное изображение за первую ясную ночь, увеличил приполярную область и начал искать что-нибудь похожее на разрезанный торт. Это оказалось почти до обидного легко. Поскольку спутник был не один, картинка получилась чуть более сложной.

Впрочем, глядя на неё достаточно долго, я смог увидеть несколько схем нарезания торта одновременно.

— Незадача, — сказал я Джезри за ужином. Мы как-то сумели отвязаться от Барба и сесть вдвоём в уголке трапезной.

— Снова?

— Мне казалось, если я найду что-нибудь на полярной орбите, то загадка решена, дело закрыто. Ничего подобного. На полярных орбитах несколько спутников. Наверняка летают ещё с эпохи Праксиса. Когда старые изнашиваются и падают, бонзы запускают новые.

— Тоже мне открытие, — заметил Джезри. — Выйди ночью, встань лицом к северу и невооружённым глазом увидишь, как они пролетают над полюсом.

Я старательно пережевал то, что было у меня во рту, сдерживая порыв двинуть Джезри по физиономии. Но в теорике всегда так. Не только лориты говорят: «Результат не нов». Кто-то всё время заново изобретает колесо. Ничего стыдного в этом нет. Если бы все из жалости к изобретателю ахали и восклицали: «Надо же, колесо, никто прежде до такого не додумался!» — ничего бы хорошего не вышло. И всё равно обидно, когда слышишь, что работал зазря.

— Я и не говорю, будто получил новый результат, — терпеливо ответил я. — Просто рассказываю, что получилось за первые часа два. И, кажется, мне удалось сформулировать вопрос.

— Какой?

— Фраа Ороло наверняка знал, что есть несколько спутников на полярных орбитах. Для космографа они ничем не примечательнее воздухолётов.

— Помеха для наблюдений, — кивнул Джезри.

— Так ради чего Ороло рисковал анафемом? Что он хотел увидеть?

— Не просто рисковал... Он...

Я отмахнулся.

— Ты знаешь, о чём я. Сейчас не время кефедоклить.

Джезри бесстрастно смотрел в пространство за моим левым плечом. Почти любой другой на его месте смутился бы или обиделся, но только не Джезри. Как я завидовал его спокойствию!

— Мы знаем, что Ороло понадобился спилекаптор, — сказал Джезри. — Невооружённым глазом он этого не видел.

— Ему приходилось смотреть иначе. Он не мог получить изображение с большой выдержкой, — напомнил я.

— После закрытия звездокруга максимум, что он мог — стоять в винограднике, смотреть в спилекаптор на Полярную звезду и ждать, когда рядом с ней что-нибудь пролетит.

— И на несколько мгновений промелькнёт в видоискателе. — Теперь мы оба заканчивали друг за другом фразы. — И чего ради? Что он таким образом узнавал?

— Время. — Джезри упёрся взглядом в стол, как будто там показывали спиль про Ороло. — Он отмечает время. Через девяносто минут видит, что та же птичка снова пролетела над полюсом.

(Птичками называл спутники Лио — этого армейского жаргона он набрался из книжек, — и теперь мы все пользовались его словцом.)

— Увлекательнейшее занятие — всё равно что за часовой стрелкой наблюдать!

— Не забывай, что птичка не одна, — напомнил Джезри.

— Забудешь тут! Я полдня на них пялился!

Но Джезри начал развивать мысль и ему было не до моих жалоб:

— Вряд ли все они летают на одной высоте. У тех, чья орбита выше, период обращения больше. Не девяносто минут, а девяносто одна или девяносто три. Засекая время, фраа Ороло мог после достаточно длительных наблюдений составить своего рода...

— Перепись, — сказал я. — Каталог всех птичек.

— И тогда, в случае какой-то аномалии, он мог сразу её отметить. Но до того, как составлена такая, как ты говоришь, перепись...

— Он работал в полном мраке, в прямом и переносном смысле, — сказал я. — Он видел птичку над полюсом, но не знал, что это за птичка и есть ли в ней что-нибудь необычное.

— Значит, мы должны повторить его путь, — сказал Джезри. — Твоя первая задача — составить перепись.

— Мне это куда проще, чем Ороло, — сказал я. — На табуле видно, что некоторые сектора шире. Это следы спутников на более высоких орбитах.

— Когда ты как следует присмотришься к картинкам, ты научишься вычленять аномалии по внешнему виду, — заметил Джезри.

Легко ему было говорить — делать-то предстояло мне!

В последние минуты разговора Джезри явно заскучал. Он скользил взглядом по трапезной, словно надеялся отыскать там что-нибудь поинтереснее фраа Эразмаса. Теперь он вновь перенёс внимание на меня и объявил:

— Новая тема.

— Разрешаю. Назови тему, — отвечал я.

Если Джезри и понял, что я над ним прикалываюсь, то не подал виду.

— Фраа Пафлагон.

— Столетник, которого призвали.

— Да.

— Наставник Ороло.

— Да. Весы говорят, что его призвание и неприятности, в которые угодил Ороло, связаны.

— Звучит разумно, — признал я. — Я вроде как принимал это за допущение.

— Обычно мы не можем узнать, чем занимается центенарий, — по крайней мере до следующего столетнего аперта. Однако перед тем, как уйти в верхний лабиринт, двадцать два года назад, Пафлагон написал труд, который попал в мир во время десятилетнего аперта 3670 года. Десять лет спустя и потом еще раз, несколько месяцев назад, наша библиотека получила обычные деценальные поступления. Я прочесал их в поисках ссылок на работу Пафлагона.

— Какой-то уж очень окольный путь, — заметил я. — При том, что все труды Пафлагона у нас тут, под рукой.

— Да. Но я искал другое, — сказал Джезри. — Меня больше интересует, кто обратил внимание на Пафлагона. Кто прочёл его труды, написанные до 3670-го, и заинтересовался им как мыслителем. Потому что...

— Потому что кто-то в секулярном мире, — подхватил я, — очевидно, сказал: «Пафлагон-то нам и нужен! Давайте-ка его сюда!»

— Вот именно.

— И что ты нарыл?

— Сейчас объясню, — сказал Джезри. — Получается, что у Пафлагона было в каком-то смысле два основных дела.

— Как работа и самоделье?

— Можно сказать, что его самодельем была философия. Метатеорика. Проциане, вероятно, сочли бы это своего рода религией. С одной стороны, он — серьёзный космограф, занимается примерно тем же, чем Ороло. А в свободное время обдумывает и записывает глубокие идеи. И снаружи это заметили.

— Что за идеи?

— Я не хотел бы пока в это углубляться, — сказал Джезри.

— Ну, знаешь!..

Джезри успокаивающе поднял руку.

— Сам прочти! Я сейчас о другом. Я пытаюсь вычислить, кто его выбрал и почему. Космографов много, верно?

— Да.

— И если его призвали из-за космографии, возникает вопрос...

— Почему именно его?

— Да. А вот метатеорическими вопросами, которые он разбирает, почти никто не занимался.

— Я вижу, к чему ты клонишь. Весы говорят, что его призвали из-за них — не из-за космографии.

— Да, — сказал Джезри. — В любом случае, судя по тому, что мы получали в 3680-м и 3690-м, мало кто обращал внимание на метатеорические труды Пафлагона. Однако есть одна суура в Барито, большая поклонница Пафлагона. Её зовут Акулоа. Она написала две книги о его работах.

— Десятилетница или...

— Нет. Унарианка. Тридцать четыре года кряду.

Значит, она преподаёт. Других причин оставаться столько в унарском матике нет.

— Новоэвенедриканка. — Джезри угадал мой следующий вопрос раньше, чем я успел его задать.

— Я почти ничего не знаю про этот орден.

— Ну, помнишь, Ороло нам рассказывал, что светитель Эвенедрик на склоне лет работал в двух направлениях?

— Вообще-то про него упомянул Арсибальт, но...

Джезри пожал плечами, отметая мою поправку как несущественную.

— Новоэвенедриканцы интересуются как раз этими темами.

— Думаешь, суура Акулоа и ткнула пальцем в Пафлагона?

— Ни в коем разе. Она преподаватель философии, однолетка...

— Да, но в одном из концентов Большой тройки!

— Вот и я о том, — проговорил Джезри с лёгким раздражением. — Многие влиятельные миряне перед началом карьеры провели несколько лет в матиках Большой тройки.

— Ты думаешь, что лет десять—пятнадцать назад у этой сууры был фид, который потом заделался бонзой. Акулоа рассказывала ему, как велик и мудр фраа Пафлагон. А затем произошло некое событие...

Джезри кивнул и закончил:

— Заставившее экс-фида воскликнуть: «Сию минуту подать сюда фраа Пафлагона!»

— Но что за событие?

Джезри пожал плечами.

— В том-то и вопрос.

— Может быть, мы найдём ответ, если покопаемся в трудах фраа Пафлагона?

— Мысль верная, — отвечал Джезри, — но её трудно осуществить, пока Арсибальт использует их в качестве семафора.

Я целую минуту соображал, прежде чем до меня дошло.

— Стопка книг у него на окне...

Джезри кивнул.

— Арсибальт перетащил во владение Шуфа всё когда-либо написанное фраа Пафлагоном.

Я рассмеялся.

— А как насчёт сууры Акулой?

— Тулия читает её работы, — ответил Джезри. — Пытается выяснить, учился ли у неё кто-нибудь из нынешних бонз.

Сидя под землёй, я и не подозревал, что происходит наверху. Теперь, узнав от Джезри, как упорно трудятся мои фраа и сууры, я взялся за табулу с удвоенной силой. На ней были записаны семнадцать ясных ночей. Я уже более или менее навострился, и на то, чтобы получить суммарное изображение за конкретную ночь, у меня уходило примерно полчаса. Еще полчаса требовалось, чтобы транспортиром измерить углы между линиями. Как и предсказывал Джезри, у некоторых птичек углы были чуть больше, что соответствовало более высоким орбитам, но для конкретного спутника угол оставался постоянным на каждом витке, каждую ночь. В принципе для переписи хватило бы и одной ночи, но я сделал измерения по всем семнадцати, просто для порядка и потому что, честно говоря, не знал, куда двигаться дальше. За один раз я мог обработать ночь или две, но возможность попасть в склеп выдавалась не каждый день.

Закончил я через три недели после начала работы. На страничных деревьях проклюнулись почки. Птицы летели на север. Фраа и сууры окучивали клусты, споря, пришло ли время сажать. Варварские орды сорняков готовились к вторжению на Франийскую равнину. Арсибальт одолел две трети Пафлагоновой стопки. До весеннего равноденствия оставалось несколько дней. Аперт начался утром осеннего равноденствия — полгода назад! Я не понимал, куда ушло время.

Туда же, куда уходило в предыдущие тысячелетия. Я провёл его за работой. Не важно, что работа была незаконной и за неё меня могли отбросить. Конценту не было до неё никакого дела. Если бы о ней узнали, мне бы не поздоровилось. И всё же концент для того и существовал, чтобы инаки могли посвятить жизнь подобным проектам. И теперь, когда у меня появилось настоящее дело, я чувствовал себя частью концента в неизведанном прежде смысле. Я был на своём месте.

Поскольку Арсибальт, Джезри и Тулия занимались своими проектами, я не говорил им про Самманна. Эта тема приберегалась для встреч с Лио, когда мы на лугу убеждали звездоцвет расти в нужном направлении. Или (поскольку это был Лио) занимались тем, что в данную минуту взбрело ему в голову.

Мы по-разному переживали утрату Ороло. Я лелеял кровавые мечты о мести, в которые никого не посвящал. Лио ударился в ещё более экзотические формы искводо. Две недели назад он (по-видимому, вдохновлённый историей Диакса) пытался заинтересовать меня искводо на граблях. Я отклонил предложение, сославшись на нежелание заработать гангрену: бои на граблях чреваты множественными колотыми ранами. В последнее время он увлёкся идеей искводо на лопатах, и мы много времени проводили на берегу, сидя на корточках и остря лопаты камнями.

Когда он в тот день снова позвал меня к реке, я думал, у него на уме что-нибудь в таком роде. Однако Лио вёл меня всё дальше, время от времени оглядываясь через плечо. По детским тайным экспедициям я знал, что он проверяет: видно ли нас из окон инспектората. Я привычно замолчал и тоже начал пробираться по тени, пока мы не дошли до места, где река на повороте подмыла берег, образовав нависающий уступ. По счастью, никто там сейчас не вступал в отношения. Впрочем, место всё равно для этого не подходило: мокрая земля, куча насекомых и высокая вероятность, что инаки, проплывающие по реке на лодках, помешают в самый ответственный момент.

Лио повернулся ко мне. Я почти испугался, что сейчас услышу неприличное предложение.

Но, разумеется, нет. Это же был Лио!

— Пожалуйста, врежь мне по зубам, — сказал он. Как будто спину попросил почесать!

— Не буду врать, будто никогда не испытывал такого желания, — ответил я. — Но тебе-то это зачем?

— Обучение рукопашному бою входило в военную подготовку практически всегда, — объявил Лио, как будто наставлял фида. — Давным-давно замечено, что новобранцы — сколько бы они ни тренировались — склонны забывать всё выученное после первого удара в лицо.

— Первого в жизни?

— Да. В благополучном обществе, не одобряющем драк, это обычная проблема.

— Проблема, что тебе не бьют морду?

— Да, — отвечал Лио, — если ты вступаешь в рукопашный бой с человеком, который и впрямь хочет тебя убить.

— Но, Лио, — сказал я. — Тебя ведь били в лицо. Во время аперта. Помнишь?

— Да. Я и пытался извлечь из этого урок.

— Так зачем мне снова тебя бить?

— Я хочу понять, извлёк ли.

— Почему я? Почему не Джезри? Он сильнее.

— В том-то и беда.

— Ясно. Тогда почему не Арсибальт?

— Он не сможет по-настоящему. А потом ещё будет ныть, что повредил руку.

— А как ты будешь объяснять за обедом, почему у тебя разбита физиономия?

— Скажу, что сражался с негодяями.

— Придумай что-нибудь получше.

— Что тренировался падать и неудачно приземлился.

— А если мне руку жалко?

Лио с улыбкой протянул кожаные рабочие рукавицы.

— Если боишься за руку, набей в них тряпья, — сказал он.

На реке показалась лодка с прасуурами Ильмой и Тамурой.

Мы сделали вид, будто выпалываем сорняки.

— Итак, — сказал Лио, когда лодка скрылась за поворотом. — Моя задача — провести захват...

— Об этом мы не договаривались!

— Ничего такого, чего бы я не проделывал с тобою сто раз, — заверил Лио, видимо, полагая, что успокаивает меня. — Потому-то мы и здесь. — Он топнул по сырому песку. — Мягкая почва.

— Зачем?..

— Если я подниму руки, защищая лицо, у меня ничего не выйдет.

— Ясно.

Тут Лио без предупреждения повалил меня на землю.

— Ты проиграл, — объявил он, вставая.

— Ладно. — Я вздохнул и тоже поднялся на ноги. Лио тут же развернулся и снова меня повалил. Я легонько ударил его в голову, но с опозданием. На сей раз он бросил меня сильнее. Впечатление было такое, что я потянул все мышцы головы. Вставая, Лио оттолкнулся грязной пятерней от моей физиономии. Намёк был вполне ясный.

Теперь я попытался ударить всерьёз, но встал неустойчиво, и удар получился вялым. К тому же Лио нападал, сильно пригнувшись.

В следующий раз я согнулся, опуская центр тяжести, упёрся ногами в землю и всем корпусом, от бедра, двинул его в скулу.

— Классно! — простонал Лио, поднимаясь с меня. — Атеперь попробуй замедлить меня хоть на секунду. Ради этого всё и затевалось, помнишь?

Кажется, мы повторили ещё раз десять. Поскольку мне приходилось хуже, чем Лио, я в какой-то момент потерял счёт. В самый удачный заход мне удалось чуть-чуть сбить его с темпа, но он всё равно меня повалил.

— И долго мы так будем? — спросил я, лежа на дне Эразма-сообразного кратера. Пока я не встану, он меня не тронет.

Лио зачерпнул речной воды и плеснул себе в лицо, смывая кровь из-под носа и с бровей.

— Пока хватит, — сказал он. — Я выяснил, что хотел.

— И что же?

— Я понял, что после аперта внёс в свою технику нужные коррективы.

— Что?! Это всё было ради отрицательного результата?— завопил я, поднимаясь на колени.

— Можешь считать и так. — Лио снова зачерпнул горстями воду.

Я знал, что второй такой случай может не представиться, поэтому вскочил и пинком столкнул Лио в реку.

Позже, когда он занялся относительно нормальным и мирным делом — принялся точить лопату, я заговорил о том, что видел на табуле: а именно о поведении Самманна во время полуденных визитов.

Устав мучиться мыслью, что меня разоблачили, я задумался над другими вопросами. Совпадение ли, что чехол нашёл тот самый ита, который встречался с Корд? Я решил, что либо совпадение, либо Самманн — высокопоставленный ита, ответственный за звездокруг. Так или иначе, нового направления мысли это не подсказало.

— Выдался ли эдод ида усдановить с добой связь? — спросил Лио, с трудом ворочая разбитыми губами.

— В смысле, проскользнуть ночью в матик и передать мне записку?

Мой ответ озадачил Лио, который проявил это своим обычным способом: расправив плечи. На некоторое время скрежет лопаты о камень умолк. Наконец Лио понял.

— Я имел в виду не «в реальном времени», а на табуле. Ну, ты понимаешь.

— Нет, Репей, должен сознаться, что решительно не понимаю.

— Никто не разбирается в слежке лучше этих ребят, — заметил Лио.

— То есть ты веришь в гипотезу светительницы Патагар?

Лио заметно огорчился моей наивности и вновь принялся точить лопату. От скрежета у меня сводило зубы, но я подумал, что тем, кто нас подслушивает, ещё хуже.

Видимо, это была моя новая роль в конценте светителя Эдхара: простодушный малый.

— Ладно, — сказал я. — Ответь мне на один вопрос. Если мы все у них под колпаком, значит, они знают про меня и про табулу?

— Надо полагать.

— Так почему ничего не происходит? — спросил я. — Трудно поверить, что Спеликон и Трестана не трогают меня из жалости.

— А на мой взгляд, удивляться нечему.

— Это как же?

Лио молчал долго — мне подумалось, что он сочиняет ответ на месте. Наконец он окунул точильный камень в реку и сказал:

— Ита не рассказывают инспектрисе всё, что знают. Трестане пришлось бы сидеть у них сутками, чтобы выслушать столько информации. Значит, ита решают, что сообщать ей, а что нет.

Слова Лио открывали простор для целой кучи интересных сценариев, и чтобы их обдумать, требовалось время. Я не хотел и дальше стоять с открытым ртом, поэтому нагнулся за лопатой. Всё равно бы острее она уже не стала. Я огляделся, высматривая куст звездоцвета, который можно порубить. Потенциальная жертва сыскалась довольно скоро. Я шагнул к ней, Лио — за мной.

— Это очень большая ответственность для ита. — Я поднял лопату и обрушил её на корни звездоцвета. Несколько побегов упали на землю. Мне даже полегчало.

— Положим, они не глупее тебя, — сказал Лио. — Да сам подумай! Они кормятся тем, что управляют сложными синтаксическими аппаратами. Они создали авосеть. Уж им-то известно, что знание — сила. Применяя стратегию и тактику в отношении того, что говорить, они могут добиться чего хотят.

Я вырубил квадратный ярд звездоцвета, пока обдумывал его слова.

— Ты хочешь сказать, что существует целый неизвестный нам мир отношений между ита и иерархами.

— Должен существовать. Иначе они не были бы людьми, — ответил Лио.

И тут он применил гипотрохийную трансквестиацию: сменил тему — неявно подразумевая, что обсуждение закрыто: он выиграл, а я проиграл.

— Итак, возвращаясь к моему вопросу: подаёт ли тебе Самманн какие-нибудь знаки? Или хотя бы он знает, что его изображение записывается. Он как-нибудь это показывает?

Лио бросил камень, которым точил лопату, в реку.

Правильный ответ на гипотрохийную трансквестиацию: «Эй, погоди! Мы ещё не договорили!», но вопрос Лио был таким интересным, что я не стал возмущаться.

— Не знаю, — сказал я и потом целую минуту с наслаждением рубил звездоцвет. — Но мне надоело мерить транспортиром куски торта, а на что смотреть дальше, я не знаю. Так что попробую проверить.

После этого я неделю не мог попасть в подвал. Концент готовился праздновать равноденствие, и я репетировал песнопения. Война сорняков достигла той стадии, когда требовалось сделать хотя бы одну зарисовку. Мне надо было засаживать свой клуст. Если я оказывался свободен, во владении Шуфа кто-нибудь был. Оно явно входило в моду!

— Бойся своих желаний, — посетовал как-то Арсибальт. Я помогал ему нести рамки для ульев в столярную мастерскую. — Я приглашал всех во владение — теперь люди приходят, и я не могу там работать!

— Я тоже.

— А теперь вот! — Он взял шпатель (на мой взгляд, совершенно для этой работы непригодный) и принялся рассеянно ковырять подгнившее дерево в углу рамки. — Катастрофа!

— Ты что-нибудь знаешь про работу с деревом? — спросил я.

— Нет, — признался он.

— А про метатеорические труды фраа Пафлагона?

— Про них кое-что знаю, — сказал Арсибальт. — Более того, я уверен, что Ороло старался нас к ним направить.

— Как?

— Помнишь последний диалог с ним?

— Про розовых нервногазопукающих драконов. Конечно.

Арсибальт скривился:

— Надо будет придумать более достойное название, прежде чем мы увековечим его в чернилах. Так или иначе, я уверен, что Ороло убеждал нас задуматься над некоторыми идеями, важными для его наставника.

— Если так, странно, что он не упомянул Пафлагона, — заметил я. — Разговор про последние труды светителя Эвенедрика заходил, а вот...

— Одно из другого вытекает. Со временем мы неизбежно должны были набрести на Пафлагона.

— Ты — наверное, — сказал я. — А о чём он пишет?

Вопрос был совершенно естественный, однако Арсибальт мялся.

— О том, за что проциане нас ненавидят.

— Типа Гилеина теорического мира? — спросил я.

— Так бы они это назвали, чтобы уличить нас в наивности. Однако со времён Протеса концепция ГТМ развилась в более сложную метатеорику. Взгляды Пафлагона по сравнению с классическим протесизмом — всё равно что современная теория групп по сравнению со счётом на пальцах.

— Но по-прежнему с ним связаны?

— Разумеется.

— Мне просто вспомнился мой разговор с инквизитором.

— Вараксом?

— Его интерес к теме... — начал я.

— Поправка: его интерес к тому, интересует ли нас эта тема.

— Да, верно. Не лишнее ли это свидетельство в пользу существования гипотетического влиятельного фида сууры Акулой?

— Думаю, нам следует осторожнее строить догадки насчет ГВФСА, пока суура Тулия не подтвердила, что такое лицо есть, — сказал Арсибальт. — Иначе мы нагородим гипотез, которые не выдержат проверку весами.

— Можешь ли ты, не вываливая на меня все свои знания, объяснить, что в трудах Пафлагона могло показаться для мирянина практически применимым?

— Да, — сказал он. — Если ты починишь мне рамки.

— Ты слышал про ускорители?

— Конечно, — отвечал я. — Установки эпохи Праксиса. Гигантские и дорогущие. На них проверяли теории об элементарных частицах и силах.

— Да, — сказал Арсибальт. — То, что нельзя проверить, не теорика, а метатеорика. Область философии. Так что, если принять этот взгляд, границу между теорикой и философией определяет наше экспериментальное оборудование.

— Хм. Держу пари, философ бы тебе за такие слова в глотку вцепился. У тебя получается, что философия — просто плохая теорика.

— Некоторые так и считают, — согласился Арсибальт. — Но они говорят не о философии, как определили бы её философы, а о том, что делают теоры, когда заканчиваются возможности их оборудования. Они доводят философов до белого каления, называя это философией или метатеорикой.

— О чём ты?

— Ну, они пускаются в рассуждения о том, какой будет следующая теория. Развивают её и пытаются вывести проверяемые следствия. В конце эпохи Праксиса такая проверка подразумевала строительство всё более гигантских и дорогих ускорителей.

— А потом случились Ужасные события.

— Да, и теоры лишились своих дорогостоящих игрушек, — сказал Арсибальт. — Но не ясно, вправду ли это что-нибудь изменило. Ещё раньше самые большие установки были на грани того, что можно построить на Арбе за вообразимые деньги.

— Я и не знал. Мне всегда казалось, что количество денег не ограничено.

— Может быть, — сказал Арсибальт, — но почти все они идут на порнографию, сладкую воду и войну. На ускорители остаётся самая малость.

— Значит, поворот к космографии мог бы произойти и без Реконструкции.

— Он начался в самом конце эпохи Праксиса, — сказал Арсибальт, — когда теоры смирились с мыслью, что необходимые установки на их веку уже не построят.

— Так что им осталось только обратить взгляды в космос.

— Да, — сказал Арсибальт. — И со временем мы получаем таких, как фраа Пафлагон.

— Каких? Совмещающих теорику с философией?

Арсибальт задумался.

— Я пытаюсь уважить твою просьбу не заваливать тебя Пафлагоном, — объяснил он и, поймав мой взгляд, добавил: — Но это усложняет мне задачу.

— Услуга за услугу, — заметил я, показывая пилу, которой как раз орудовал.

— Пафлагон — и, видимо, Ороло — наследники таких, как Эвенедрик.

— Теоров, обратившихся к философии, когда теорика остановилась.

— Замедлилась, — поправил меня Арсибальт, — в ожидании результатов из мест вроде Бунжо.

Концент светителя Бунжо выстроили рядом с заброшенной соляной шахтой, уходящей на две мили в глубину. Тамошние милленарии посменно сидят в полной тьме перед кристаллическими детекторами элементарных частиц, дожидаясь вспышек. Каждую тысячу лет они публикуют свои результаты. После первого тысячелетия они с уверенностью сообщили о трёх вспышках, но с тех пор не зафиксировали ни одной.

— А тем временем теоры забавлялись с идеями, которые люди вроде Эвенедрика придумали, дойдя до границ теорики?

— Да, — сказал Арсибальт. — Таких идей к Реконструкции была целая куча, всё сплошь вариации на тему поликосмизма.

— Идеи, что наш космос не единственный.

— Да. Об этом-то Пафлагон и писал, когда не был занят изучением нашего космоса.

— Кажется, я запутался. Вроде бы минуту назад ты говорил, что он занимался ГТМ.

— Да. Но протесизм — веру в то, что существует иной уровень бытия, царство чисто теорических форм, — можно считать самой ранней и простой из поликосмических теорий, — пояснил Арсибальт.

— Поскольку он постулирует существование двух космосов, — проговорил я, стараясь уловить его мысль. — Одного для нас и другого для равносторонних треугольников.

— Да.

— Но поликосмические гипотезы, о которых я слышал — те, что возникли перед Реконструкцией, — совсем другая история. В них существуют космосы, похожие на наш, хоть и отделенные от него. С материей, энергией и полями. Изменяющиеся. Никаких вечных треугольников.

— Не всегда такие похожие, как ты думаешь, — сказал Арсибальт. — Пафлагон вслед за своими предшественниками считает, что классический протесизм — просто одна из поликосмических теорий.

— Да как же...

— Этого я не могу объяснить, не рассказав всё. — Арсибальт поднял пухлые руки. — А подвожу, собственно, к тому, что он верит в некую форму Гилеина теорического мира. А также в другие космосы. Этими темами и увлечена суура Акулоа.

— Так что, если ГВФСА действительно существует...

— Он призвал Пафлагона, потому что поликосмизм внезапно сделался актуален, — закончил Арсибальт.

— И мы предполагаем, что события, сделавшие его актуальным, также спровоцировали закрытие звездокруга.

Арсибальт пожал плечами.

— И что же это может быть?

Он снова пожал плечами.

— Тут уж вы с Джезри думайте. Только не забывайте, что бонзы могут и просто ошибаться.

Наконец однажды я спустился в склеп под владением Шуфа и три часа подряд смотрел, как Самманн ест. Он приходил каждый день, но не всегда в одно время. Если позволяла погода, он садился на парапет, клал рядом салфетку, доставал еду и перекусывал, любуясь окрестностями. Иногда он читал книгу. Я не мог определить, что там у него, но выглядело это куда аппетитнее наших обедов. Иногда северо-восточный ветер доносит до нас запахи итовской кухни. Нам всегда казалось, что ита нарочно нас дразнят.

— Результаты! — объявил я Лио, когда следующий раз оказался с ним на лугу. — Или типа того.

— Ну?

— Кажется, ты был прав.

— В чём?

Прошло уже столько времени, что Лио забыл наш разговор про Самманна. Когда я ему напомнил, он обалдел.

— Ну, класс!

— Может быть. Я пока ещё не знаю, как всё это понимать.

— А что он делает? Держит перед Оком Клесфиры табличку? Разговаривает на языке жестов?

— Нет, для такого Самманн слишком умён, — сказал я.

— Что? Ты говоришь, будто о старом друге.

— Я уже примерно так к нему отношусь. Мы столько раз перекусывали вместе.

— И как же он с тобой говорит? В смысле, говорил.

— Первые шестьдесят восемь дней он молчит, как рыба, — сказал я. — На шестьдесят девятый день кое-что происходит.

— На шестьдесят девятый? Это по обычному календарю когда?

— Примерно через две недели после солнцестояния. Девять дней до того, как отбросили Ороло.

— Ясно. И что делает Самманн на шестьдесят девятый день?

— Ну, обычно он поднимается по лестнице, снимает с плеча сумку и вешает на выступ парапета. Протирает оптику. Потом садится на парапет — он там плоский, шириной примерно в фут, — вынимает из сумки еду и перекусывает.

— Ага. Так в шестьдесят девятый день что?

— Кроме сумки у него что-то вроде книги. В руке. Первым делом он кладёт эту штуку на парапет. Потом принимается за обычные дела.

— То есть она лежит напротив Ока Клесфиры?

— Вот именно.

— И ты можешь её увеличить?

— Конечно.

— И прочесть название?

— Это вовсе не книга, Лио. Это чехол. Как тот, который Самманн поднял в первый день. Только больше и тяжелее, потому что в нём...

— Другая табула! — воскликнул Лио и задумался. — Понять бы ещё, что это значит.

— Надо полагать, он только что забрал её в другом месте.

— И он ведь не оставляет её на парапете?

— Нет, заканчивает есть и уносит её с собой.

— Интересно, почему он забирает табулу именно в этот день.

— Думаю, примерно тогда расследование фраа Спеликона начало по-настоящему набирать обороты. Теперь вспомни: когда я во время анафема, в семьдесят восьмой день, пробрался на звездокруг, я проверил МиМ...

— И не нашёл табулы, — кивнул Лио. — Итак. На шестьдесят девятый день Спеликон, вероятно, велел Самманну забрать табулу, которую Ороло оставил в МиМ. Самманн послушался. Но Спеликон не знал про ту, которую ты положил в Око Клесфиры, поэтому её не потребовал.

— Но Самманн знал, — напомнил я. — Он заметил её на второй день.

— И решил не говорить Спеликону. Но в шестьдесят девятый день он не стал скрывать, что вытащил табулу Ороло. — Лио замотал головой. — Не понимаю. Чего ради он шёл на риск, чтобы тебе это показать?

Я развёл руками.

— Может, для него это не такой и риск. Он и без того ита. Что ему могут сделать?

— Верно. Вряд ли они так дрожат перед инспектрисой, как мы.

Меня задело напоминание, что мы дрожим, но, учитывая, как я таился в последнее время, спорить было трудно.

Я понял, что пришёл в себя. Пережил утрату Ороло. Забыл свои горе и гнев. А сейчас, упомянув инспектрису, Лио мне всё напомнил.

Так или иначе, воцарилась долгая пауза, пока Лио переваривал услышанное. Мы даже немного продвинулись в работе. В смысле, над сорняками.

— Ладно, — сказал он наконец. — И что потом?

— Семидесятый день, пасмурно. Семьдесят первый, снег. Семьдесят второй, снег. Ничего не видно, потому что линзу запорошило. Семьдесят третий день — ясно. Почти весь снег растаял до того, как пришёл Самманн. Он протирает оптику и перекусывает. На нём защитные очки.

— Типа солнечных?

— Больше и темнее.

— Как у горнолыжников?

— Сперва я так и подумал. Мне пришлось посмотреть семьдесят третий день трижды, прежде чем я сообразил.

— Что тут соображать? — спросил Лио. — Яркое солнце, снег, он в чёрных очках.

— Очень чёрных, — сказал я. — Не просто для отдыха на природе. Я видел такие, Лио. Во время аперта, когда смотрел на Самманна и Корд в цехе. Они их надели, чтобы защитить глаза от электрической дуги. Она была яркая, как солнце.

— Но с чего Самманну надевать такие очки, чтобы протирать объективы?

— Пока он протирает объективы, очки висят у него на шее, — сказал я. — Потом он надевает их и перекусывает, как обычно. Но во всё время еды он смотрит прямо на солнце. Самманн наблюдает за солнцем.

— А до семьдесят девятого дня он этого не делал?

— Нет. Никогда.

— Так ты думаешь, он что-то узнал?..

— Возможно, из табулы Ороло? — сказал я. — Или от Спеликона? Или от других ита по авосети? Птичка напела?

— Зачем смотреть на солнце? Это абсолютно в стороне от того, чем ты занимался.

— Абсолютно. Но это что-то. Большой толстый намёк. Подарок Самманна.

— И что, ты тоже начал смотреть на солнце?

— У меня нет защитных очков, — напомнил я. — Но у меня есть двадцать с лишним ясных дней, записанных на табулу. Так что с завтрашнего дня я могу хотя бы посмотреть, что солнце делало три и четыре месяца назад.

На следующее утро, после теорической лекции, мы с Джезри и Тулией разговаривали на лугу. Был первый по-настоящему погожий весенний день, все вышли прогуляться, и мы считали, что не привлекаем к себе внимания.

— Кажется, я нашла ВФСА, — объявила Тулия.

— ГВФСА, — поправил Джезри.

— Нет, — сказал я. — Если Тулия его нашла, он уже не гипотетический.

— Поправка принята, — сказал Джезри. — Кто этот влиятельный фид?

— Игнета Фораль, — ответила Тулия.

— Фамилия смутно знакомая, — заметил Джезри.

— Форали разбогатели несколько столетий назад, то есть, по мирским меркам, это древнее и солидное семейство. Они тесно связаны с матическим миром — особенно с Барито.

Концент светительницы Барито стоит в устье большой реки. Когда она не пересыхает и не меняет русло, а уровень моря ведёт себя прилично и оно не забито паковым льдом, здешние формы рельефа образуют большую удобную гавань. Примерно треть времени, прошедшего от Реконструкции, вокруг стен Барито существовал большой город, не всегда один и тот же, конечно. Концент процветал в том числе за счёт поддержки таких людей, как Форали. Многие будущие политики, юристы и бизнесмены учились в унарском матике Барито у тамошних проциан.

— Что нам позволено о ней знать? — спросил Джезри.

Он очень точно сформулировал вопрос. Раз в год, на свой аперт, унарии получают сводку мирских новостей за прошедший год. Перед каждым деценальным апертом они просматривают предыдущие ежегодные сводки и составляют десятилетнюю, которая и поступает в нашу библиотеку. Критерий отбора один: событие должно по-прежнему представлять интерес. Это исключало почти все новости, заполнявшие мирские ежедневные газеты и передачи. Джезри спрашивал Тулию, совершила ли Игнета Фораль что-нибудь достойное итоговой сводки.

— Она занимала важный пост в правительстве — входила в число самых высокопоставленных людей — и выступала против небесного эмиссара. Он её убрал.

— Казнил?

— Нет.

— Бросил в темницу?

— Нет. Просто уволил. Думаю, теперь она на какой-то другой работе и по-прежнему обладает достаточным влиянием, чтобы призвать столетника.

— Так она была фидом сууры Акулой?

— Игнета Фораль провела шесть лет в унарском матике Барито и написала работу по сравнению трудов Пафлагона с трудами некоторых... э...

— Людей вроде Пафлагона, — нетерпеливо закончил Джезри.

— Да, прошедших столетий.

— Ты её прочла?

— У нас нет экземпляра. Может быть, через десять лет. Я сходила в нижний лабиринт и просунула через решётку запрос.

Кому-то в Барито — скорее всего фиду-унарию — придётся переписать работу Фораль от руки и прислать нам. Когда книга очень популярна, фиды делают это по собственному почину, и книги расходятся по другим матикам.

— Богатая семья могла бы и машинным способом напечатать, — заметил Джезри.

— Слишком вульгарно, — сказала Тулия. — Однако я знаю название. «Множественность миров. Сравнительный анализ халикаарнийских поликосмических воззрений».

— Хм. Чувствуешь себя букашкой под процианской лупой, — заметил я.

— В Барито проциане очень сильны, — напомнила Тулия. — Фораль недалеко бы уехала, если бы назвала работу «Почему халикаарнийцы настолько умнее нас».

Я с опозданием вспомнил, что Тулия теперь принадлежит к процианскому ордену.

— Итак, она изучала поликосмизм, — сказал Джезри, пока мы не переругались. — Какое событие доступно наблюдениям со звездокруга и одновременно делает актуальным поликосмический взгляд? — Он никогда не задавал такого рода вопросов, если не знал ответа заранее. — Держу пари, что-то не так с солнцем.

Я было фыркнул, но сдержался, вспомнив, что Самманн и впрямь смотрел на солнце.

— Что-то видимое невооружённым глазом?

— Солнечные пятна. Вспышки на солнце. Они могут влиять на нашу погоду и всё такое. А с эпохи Праксиса атмосфера нас от них не защищает.

— Если так, то почему Ороло смотрел на полюс?

— Полярное сияние, — безапелляционно заявил Джезри. — Оно отзывается на солнечные вспышки.

— За всё это время у нас не было ни одного приличного северного сияния, — заметила Тулия, улыбаясь, как довольная кошка.

— Видимых невооружённым глазом —да, — сказал Джезри. — А вот на нашей табуле можно будет прекрасно изучить не только полярное сияние, но и само солнце.

— Занятно, что когда на ней есть что-нибудь хорошее, она становится «нашей» табулой, — проговорил я задумчиво.

— Если суура Трестана проведает, табула снова станет «твоей», — сказала Тулия. Мы с ней рассмеялись, Джезри — нет.

— Говоря серьёзно, — продолжила Тулия, — эта гипотеза не объясняет, почему призвали Пафлагона. Вспышки на солнце может изучать любой космограф.

— Ты спрашиваешь, в чём связь с поликосмизмом? — уточнил Джезри.

— Да.

— Может, её и нет, — предположил я. — Может, Игнете Фораль понадобился космограф, и она случайно вспомнила Пафлагона.

— Может, её осудили за ересь, а Пафлагона выдернули, чтобы сжечь вместе с ней, — добавил Джезри.

За несколько минут мы придумали ещё с пяток подобных гипотез, потом отбросили их все и согласились, что Пафлагона призвали по какой-то существенной причине.

Джезри сказал:

— Древние теоры начали говорить о поликосме в связи со звёздами: как они рождаются и что в них происходит.

— Нуклеосинтез и всё такое, — подхватила Тулия.

— А ещё — как при взрыве звёзд образуются планеты...

— И мы, — закончил я.

— Да, — сказал Джезри. — Отсюда вопрос: почему все эти процессы в точности таковы, чтобы вести к возникновению жизни? Вопрос скользкий. Богопоклонники говорят: «Бог создал космос специально для нас». Но поликосмический ответ таков: «Нет, космосов много, одни годятся для жизни, другие нет — мы видим лишь тот, в котором можем существовать». Вот истоки той философии, которую нравится изучать сууре Акулое.

— Теперь я, кажется, понимаю, почему ты заговорил про солнце, — сказал я. — Может, с ним и правда что-то не так. Например, получены новые данные, и они противоречат теорике того, что должно происходить в недрах звёзд. И следствия затрагивают поликосмические теории, которыми занимается Пафлагон.

— Или — более вероятно — так ошибочно полагает Игнета Фораль, поэтому она отправила Пафлагона ловить чёрную кошку в тёмной комнате, — сказал Джезри.

— У меня сложилось впечатление, что она очень умна, — возразила Тулия, но Джезри уже не слушал. Он повернулся ко мне: — Я хочу посмотреть табулу вместе с тобой. Или без тебя, если тебе некогда.

Его предложение не понравилось мне по двенадцати разным причинам, но я не мог этого сказать, не выставив себя свиньёй и не создав впечатление, будто хочу монополизировать табулу.

— Хорошо, — сказал я.

— А ты уверен, что это стоит делать? — спросила Тулия, ясно давая понять, что, по её мнению, не стоит. Назревала ссора, но тут мы увидели, что к нам решительно направляется суура Ала.

— Ох-хо, — проговорил Джезри.

Я никогда не мог сформулировать, в чём Алина необычность. Порой во время лекций или провенера я ловил себя на том, что с любопытством её разглядываю. Лицо у неё было круглое, а шея — тонкая, что ещё подчёркивалось короткой стрижкой. (Ала подстриглась в аперт и с тех пор кто-то из суур подравнивал ей прическу.) Глаза и рот большие, носик — маленький, острый, да и вся она была маленькая и худая, особенно рядом с округлой Тулией. Почему-то чувствовалось, что облик очень подходит к её характеру.

— Восьмисотый раз за последние три месяца фраа Эразмас в центре оживлённого разговора. Вдали от чужих ушей. Выразительно поглядывает на небо и на владение Шуфа, — начала она, не теряя времени на приветствия. — Не трудитесь оправдываться, я знаю, вы что-то задумали. Много недель назад.

Мы довольно долго стояли в молчании. Сердце у меня колотилось. Ала обводила наши лица глазами-прожекторами.

— Ладно, не будем трудиться, — сказал Джезри, но на большее его не хватило. Вновь наступила долгая тишина. Я ждал, что сейчас Ала вспыхнет и пригрозит нам инквизицией. Но нет — лицо её как будто осунулось, и мне показалось, что сейчас на нём проступят другие чувства — я не знал какие. Однако Ала только решительно сдвинула брови, повернулась к нам спиной и зашагала прочь. Когда она отошла на несколько шагов, Тулия припустила следом. Мы с Джезри остались вдвоем.

— Жуть, — сказал он.

— Думаешь, она нас заложит? — Я постарался произнести это иронически, в смысле: «ты правда такой дурак, что думаешь, будто она нас заложит?», но Джезри принял мои слова за чистую монету.

— Для неё это отличный способ выслужиться перед инспектрисой.

— Однако она специально подошла к нам, когда никого рядом не было, — напомнил я.

— Может, она хочет потребовать от нас плату за молчание?

— Что мы можем ей предложить? — фыркнул я.

Джезри задумался и пожал плечами.

— Себя?

— А вот теперь ты пошлишь. Почему не сказать хотя бы «свою любовь»?

— Потому что я не питаю любви к Але, — буркнул Джезри, — да и она ко мне.

— Брось, не такая уж она гадкая.

— Как ты можешь так говорить после того, что она нам устроила?

— Может, она просто хотела предупредить, что мы слишком заметно себя ведём.

— Ну, тут она права, — согласился Джезри. — Хватит нам говорить на виду у всего матика.

— Ты можешь предложить что-нибудь получше?

— Да. Нижний подвал Шуфова владения, следующий раз, как Арсибальт подаст знак.

Случай представился меньше чем через четыре часа. Внешне всё шло гладко. Арсибальт подал знак. Мы с Джезри заметили это из разных мест и пришли во владение Шуфа независимо. Никого, кроме Арсибальта, там не было. Мы с Джезри спустились в склеп и приступили к работе.

С другой стороны, всё с самого начала было не так. Я ходил во владение Шуфа окольной дорогой, через страничную рощу, каждый раз немного другим путём, Джезри же отправился от моста прямым курсом. Впрочем, нельзя сказать, что я больше преуспел в конспирации, поскольку встретил не менее четырёх гуляющих инаков, а перед самым владением Шуфа чуть не споткнулся о сууру Тари и фраа Бранша, которые тесно общались, глубоко забравшись друг дружке в стлы.

Я вошёл в здание с намерением отменить всю затею, но Джезри уговорил меня спуститься. Арсибальт, уже порядком напуганный, остался нести дозор. Итак, мы втиснулись в крохотный склеп, где я столько времени провёл в одиночестве. Но с Джезри всё было иначе. Я привык к геометрическому искажению от «рыбьего глаза», он — нет, и долго увеличивал разные предметы просто чтобы посмотреть, как они выглядят. Я в первые разы проделывал то же самое, но сейчас мне хотелось на него заорать. Джезри как будто не понимал, что у нас нет времени. Заинтересовавшись чем-то, он говорил слишком громко. Обоим нам пришлось выходить в сортир; я объяснил Джезри, что приоткрытая дверь означает: «в здании никого нет».

Прошло, наверное, часа два-три, прежде чем мы занялись, наконец, солнцем. Табула позволяла изучать его не хуже, чем далёкие звёзды. Её яркость была ограничена, поэтому солнце представало не слепящим термоядерным шаром, а чётко очерченным диском — ярким, разумеется, но не таким, чтобы на него нельзя было смотреть. Если увеличить изображение и уменьшить яркость, можно было увидеть пятна. Я не мог сказать, слишком ли их много. Джезри тоже. Ещё приглушив солнечный диск, мы поискали на лимбе вспышки, но тоже ничего особенного не нашли. Ни я, ни он в этом толком не разбирались. Мы никогда прежде не обращали особого внимания на солнце, считая его противной и непредсказуемой звездой, помехой в изучении других звёзд.

Отчаявшись и убедив себя, что гипотеза про Самманна и очки неверна, а мы зазря убили полдня, мы пошли наверх, но дверь оказалась закрыта. В здании кто-то был.

Мы прождали полчаса. Возможно, Арсибальт закрыл дверь по ошибке: я тихонько поднялся и приложил к ней ухо. Арсибальт с кем-то разговаривал, и чем дольше я вслушивался в приглушённые голоса, тем больше убеждался, что с ним суура Ала. Она нас выследила!

На моё сообщение о том, что происходит, Джезри ответил очередной гадостью про Алу. Получасом позже она всё ещё была там. Нам с Джезри отчаянно хотелось есть. Арсибальт наверняка впал в животную панику.

Очевидно, по меньшей мере один человек раскрыл (или вот-вот должен был раскрыть) нашу тайну. Мы сидели в темноте на корточках, запертые, как крысы, и обдумывали последствия. Вести себя так, будто ничего не произошло, было бы глупо. Поэтому мы вынули из-под себя полипласт, завернули в него табулу и затолкали её так далеко, как только смогли, — в самое дальнее место, которое Арсибальт успел раскопать. Потом мы взяли лопату и накидали сверху четыре фута земли, основательно при этом перемазавшись. Затем я снова поднялся по лестнице и приложил ухо к двери. На сей раз я ничего не услышал. Однако дверь была по-прежнему закрыта.

— Видимо, Арсибальт променял нас на ужин, — сказал я, спустившись в склеп. — Но держу пари, Ала ещё там.

— Не в её характере бросать неоконченное дело, — заметил Джезри.

— Впервые слышу, как ты говоришь о ней что-то хорошее.

— Так что, по-твоему, нам делать, Раз?

Никогда прежде Джезри не интересовался моим мнением по какому бы то ни было поводу. С минуту я смаковал новое ощущение, потом сказал:

— Если она намерена нас заложить, то мне в любом случае крышка. Но ты ещё можешь выкрутиться. Так что выйдем вместе. Накройся стлой и дуй прямиком к чёрному ходу. Я заговорю с Алой — ты за это время успеешь скрыться.

— Договорились, — сказал Джезри. — Спасибо, Раз. И учти: если она тебя домогается...

— Заткнись.

— Ладно, пошли. — Джезри натянул стлу на лицо, но я заметил, что одновременно он трясёт головой. — И вот такое у нас тут считается захватывающими приключениями!

— Может быть, твое желание сбудется, и с миром что-нибудь произойдёт.

— Я думал, что уже, — сказал Джезри, кивая на то место, где мы спрятали табулу. — Но пока ничего нет, кроме солнечных пятен.

Дверь открылась, и на нас упал свет.

— Здравствуйте, мальчики, — сказала суура Ала. — Выход потеряли?

Джезри был закутан с головой — его лица она не видела. Он взбежал по лестнице, почти что оттолкнув Алу, и ринулся к чёрному ходу. Я рванул за ним и оказался лицом к лицу с Алой в тот самый миг, как сверху раздался ужасающий грохот. Джезри растянулся на пороге, укрытый задравшейся стлой от пояса и выше.

— Без толку прятаться, Джезри. Я твою улыбку везде узнаю! — крикнула Ала.

Джезри встал на четвереньки, натянул стлу на зад, вскочил и был таков. Теперь, когда мои глаза привыкли к свету, я увидел, что Ала натянула поперёк выхода свою хорду, примерно на уровне щиколоток, привязав её к двум стульям. Неподвязанную стлу она придерживала рукой.

— Арсибальт ушёл час назад. — Ала наклонилась, чтобы отвязать хорду. — Думаю, из него половина жира с потом вытекла.

Я даже не улыбнулся, прекрасно понимая, что при желании она может сказать что-нибудь не менее смешное про меня или про Джезри.

— Никак, язык проглотил? — спросила Ала после довольно долгого молчания.

— Многие ли ещё знают?

— Ты хочешь знать, многим ли я сказала? Или многие ли догадались сами?

— Э... наверное, и то, и то.

— Я никому не говорила. Что до второго вопроса, догадаться мог каждый, кто смотрит на тебя столько же, сколько я. То есть, думаю... никто.

— А почему ты столько на меня смотришь?

Она закатила глаза.

— Отличный вопрос!

— Послушай, Ала, чего ты добиваешься?

— По правилам игры я не должна тебе говорить.

— Если ты хочешь стать кем-то вроде младшей инспектрисы — Трестаниной добровольной помощницы, — то вперёд! Иди и скажи ей. На рассвете я выйду в дневные ворота и отправлюсь искать Ороло.

Ала как раз завязывала хорду. При моих словах её стла как будто стала в два раза больше — так сжалась сама Ала. Из неё словно выпустили весь воздух. Большие глаза на мгновение закрылись. Другая девушка на её месте разрыдалась бы.

Не могу описать, каким чудовищем я себя почувствовал. Я прислонился к стене и с размаху саданул о неё затылком, как будто хотел вырваться из своей омерзительной оболочки. Никакого результата.

Ала открыла глаза. Они блестели от слёз, но видели всё. Догадаться мог каждый, кто смотрит на тебя столько же, сколько я. То есть, думаю... никто.

Голосом тихим почти до неразличимости она проговорила:

— Тебе помыться надо.

Первый раз в жизни до меня дошёл второй смысл сказанного. Но Ала уже исчезла.

Я стал бы богопоклонником и отправился в паломничество хоть на край света, чтобы найти чудесный источник и смыть ощущение собственной мерзости. Тяготы пути стали бы удовольствием по сравнению с тем, что мне пришлось вытерпеть за следующую неделю. Нет, Ала никому ничего не сказала — гордость не позволила. Но все остальные сууры, начиная с Тулии, видели, что ей плохо. К завтраку следующего дня они сошлись во мнении, что виноват я. Интересно, как такое происходит. Моя первая гипотеза (неверная) состояла в том, что Ала прибежала домой и передала наш разговор полному калькорию возмущённых суур. Вторая: она пропустила ужин и вернулась несчастная, а я пришёл чуть позже, стараясь никому не попадаться на глаза: эрго, я как-то дурно с ней поступил. Только позже я понял куда более простую истину: они видели, что Ала в меня влюбилась, и раз она страдает, значит, я сделал что-то — не важно что — нехорошее.

В одночасье меня отбросило всё младшее женское население матика. Все девушки были возмущены — это читалось на каждом обращённом ко мне девичьем лице.

Со временем дело только усугубилось. Лучше бы Ала написала отчёт о случившемся и пришпилила мне на грудь. Поскольку информация была нулевая, в ход пошли домыслы. Молодые сууры от меня шарахались. Старшие смотрели осуждающе. Не важно, что ты сделал, молодой человек... мы знаем, что ты чего-то натворил.

Я не видел Алу четыре дня, что было статистически невозможно. Следовательно, другие сууры отслеживали мои перемещения и предупреждали Алу, куда не ходить.

Арсибальт так перепугался, что два дня вообще ни с кем не говорил. На третий день он явился к ужину весь грязный и шёпотом сообщил мне, что выкопал табулу оттуда, куда спрятали её мы с Джезри («там любой дурак найдёт») и переложил в более удачное место («действительно надёжное»).

Мы с Джезри понимали, что бессмысленно искать вещь, которую Арсибальт считал надёжно спрятанной. Оставалось только ждать, когда он успокоится.

Я понял, почему не вижу Алу: они с Тулией торчали в соборе, что-то делали с колоколами, репетировали какие-то особенные звоны и передавали свои знания младшим девушкам, которые со временем должны были их сменить.

Солнечных дней было все больше. Глядя наверх, я иногда видел, как Самманн перекусывает и упорно смотрит на солнце через очки. Мыс Джезри обсуждали, не закоптить ли стекло и не сделать то же самое, но знали, что если закоптим недостаточно, то ослепнем. Я даже подумывал о том, чтобы перелезть через стену, сбегать в машинный цех и одолжить маску у Корд, но на самом деле я просто искал способ отвлечься от мыслей про Алу. Сначала мне казалось, что речь только о спасении моей репутации. Потом я задумался серьёзнее и понял, что проблема куда глубже: я обидел человека в тот момент, когда он открыл мне душу. Теперь Алина душа закрылась. Загладить обиду мог только я, но для этого надо было заключить перемирие, а я не знал как, особенно учитывая крутую Алину натуру.

И вот однажды, когда я выстраивал боевые порядки сорняков, мне пришло в голову, что в случае Алы может сработать одностороннее разоружение. Наши с Лио труды на берегу обеспечили мне близкий контакт с множеством полевых цветов. Девушки были на звоннице. Внезапно всё стало самоочевидно. Я начал осуществлять план ещё до того, как окончательно его сформулировал, и через десять минут походкой лунатика уже поднимался по ступеням собора. В руке я держал букет, прикрывая стлой, поскольку один цветок принадлежал к одиннадцати, а мне надо было пронести его через двор инспектората.

Решётка была по-прежнему закрыта, лестница на аркбутане недоступна, верхняя часть президия — недосягаема. К колоколам вела лестница из дефендората. Дальше служебной будки под колокольным механизмом по ней было не подняться, и я мог идти без страха, что меня заподозрят в попытке глянуть на запретное небо.

В будке размещался механизм часового боя. Из люка долетали голоса Алы и Тулии. Сердце у меня стучало, как колокол; я изо всех сил цеплялся за перекладины, чтобы не упасть. Букет я сунул за пазуху, чтобы освободить руки, и теперь потел прямо на цветы. Тулия что-то сказала — наверное, остроумное, потому что следом прозвучал Алин смех. Я обрадовался, что она может смеяться, потом почему-то расстроился, что она уже из-за меня не страдает.

Не было никаких способов сгладить внезапность своего появления. Я толкнул люк. Девушки замолчали. Я просунул в дыру букет и бросил его вбок, надеясь, что он произведёт более благоприятное впечатление, чем моё лицо, от которого в последнее время молодые особы женского пола разбегались с визгом. Но я лишь оттягивал неизбежное. Я никак не мог оставить своё лицо позади: мы с ним должны были появиться одновременно. Я просунул свою жалкую физиономию в дыру и огляделся, но ничего не увидел: окна будки были занавешены. Однако девушки привыкли к темноте и сразу меня узнали. Тишина стала ещё более тихой, если такое возможно. Я втянул остального себя в люк.

Тулия засветила сферу. Девушки сидели бок о бок на полу у самой стены. Мне стало интересно зачем, но я не смел открыть рот и спросить. Поэтому я встал на колени у края люка, лицом к букету, и только тогда сообразил, что у меня нет плана и я не знаю, что говорить. Однако я рос вместе с суурой Алой, знал её характер и решил, что самый безопасный путь — спросить разрешения.

— Ала, я хотел бы подарить тебе вот это, если ты не против.

По крайней мере одна из девушек ахнула. Возражений ни та, ни другая не высказала. Будка оказалась больше, чем я думал, но так заполнена балками и трубами, что я не знал, смогу ли выпрямиться, и пополз вперёд на коленях. Что-то скользнуло мимо меня — летучая мышь? Однако, когда я в следующий раз — то есть заметное время спустя — пересчитал присутствующих, нас оказалось только двое. Оставалось предположить, что Тулия телепортировалась из будки, как капитан звездолёта в спиле.

— Спасибо, — осторожно проговорила Ала. — Ты цветы через инспекторат нёс? Вроде другого пути нет.

— Нёс. А что? — сказал я, хотя уже знал ответ.

— Это саван светительницы Чандеры, так ведь?

— Саван светительницы Чандеры в это время года цветёт так, что меня аж дрожь пробирает. — Я планировал сравнение с Алиной внешностью, но замялся, не зная, как сказать, что от неё пробирает дрожь.

— Но это растение из одиннадцати!

— Знаю, — отвечал я, начиная сердиться, потому что Ала перебила моё сравнение. — Я принёс его, потому что оно запретное. А то, что случилось между нами... те глупости, которые я наговорил... они тоже из-за одного запретного дела.

— Поверить не могу, что ты нёс его прямо под носом у инквизиции!

— Ладно. Теперь я сам вижу, что вёл себя глупо.

— Я вообще-то другое слово хотела сказать, — заметила Ала. — Спасибо за букет.

— Пожалуйста.

— Сядь рядом со мной, и я покажу тебе то, чего ты, могу поспорить, не ждёшь, — сказала она. И вот в этих словах, я был уверен, второго смысла не было. Пока я пробирался на место Тулии, Ала поднялась на ноги — для её роста тут высоты хватало — подошла к люку, который Тулия оставила открытым, и опустила крышку. Потом села рядом со мной и погасила сферу. Теперь в будке была полная темнота. Полная, если не считать пятна белого света, размером с Алину ладошку. Оно как будто висело перед нами в воздухе. Это явно было не совпадение: девушки сидели здесь из-за пятна света. Я потрогал его правой рукой (левая загадочным образом оказалась у Алы на плечах) и нащупал чистый лист — он был приколот к дощечке, прислонённой к стене. Свет проецировался на лист. Теперь, когда глаза привыкли, я видел, что пятно круглое. Идеально круглое.

— Помнишь полное затмение три тысячи шестьсот восьмидесятого года, когда мы сделали камеру-обскуру, чтобы смотреть на него без вреда для зрения?

— Ящик, — вспомнил я, — с дырочкой и листом белой бумаги.

— Мы с Тулией здесь убирались, — сказала Ала, — и заметили, как светлые пятнышки бегают по стенам и полу. Солнце светит через отверстия высоко в стене, вон там. — Она заёрзала, показывая что-то в темноте, и каким-то образом оказалась ближе ко мне. — Мы думаем, их проделали для вентиляции, а потом забили, потому что через них залетали летучие мыши. Свет пробивался в щели между досками. Мы их заткнули — почти.

— «Почти» значит, что вы оставили аккуратную маленькую дырочку?

— Да, и поставили здесь экран. Ясное дело, нам приходилось двигать его вслед за солнцем.

Ала вставляла «ясное дело» чуть не в каждую вторую фразу, а я полжизни из-за этого злился. Сейчас впервые нисколечки не обиделся — слишком занят был тем, что восхищался умом Алы и Тулии. Ну почему я сам до такого не додумался? Не нужно ни линз, ни зеркала, достаточно простой дырочки. Изображение, конечно, получается слабое, поэтому смотреть надо в тёмной комнате — камере-обскуре.

Видимо, Тулия рассказала Але про табулу, про Самманна и про мои наблюдения. Но теперь мне казалось, будто я последний раз думал о них, а не о том, как помириться с Алой, годы назад. Я не мог вызвать у себя никакого интереса к солнцу. Светит себе и светит. Фотосинтезу ничто не угрожает. Крупных вспышек нет, пятен — немного. Чего о нём думать?

Через несколько минут думать стало ещё труднее. Целоваться в калькориях не учат. Нам приходилось действовать методом проб и ошибок. Даже ошибки были по-своему неплохи.

— Искра, — сказала Ала (не очень внятно) какое-то время спустя.

— Ещё бы!

— Нет, я вроде бы увидела искру.

— Мне говорили, что в таких случаях естественно видеть звёзды...

— Не воображай! — сказала она, отпихивая меня. — Я только что видела ещё одну.

— Где?

— На экране.

Я слегка ошалело повернулся к листу. На нём не было ничего, кроме бледного диска.

И...

...маленькой искорки. Точечки света, ярче, чем солнце. Она исчезла раньше, чем я уверился, что точно её видел.

— Кажется...

— Вот снова! — воскликнула Ала. — Она чуть-чуть сместилась.

Мы дождались ещё нескольких вспышек. Ала не ошиблась. Все вспышки были ниже и правее солнечного диска, но каждая следующая появлялась чуть выше и левее предыдущей. Если отметить их на листе, получилась бы линия, целящая в солнце.

Что бы сделал Ороло?

— Нам нужно перо, — сказал я.

— Пера у меня нет, — ответила Ала. — Они вспыхивают примерно раз в секунду. Может, чаще.

— А что-нибудь острое есть?

— Булавки!

Ала и Тулия прикололи лист к доске четырьмя булавками. Я вытащил одну и положил Але в тёплую ладонь.

— Я буду держать доску. А ты протыкай лист, как увидишь вспышку, — сказал я.

Мы пропустили ещё несколько искорок, пока устраивались. Я расположился так, чтобы рукой прижимать доску к стене и придерживать внизу коленом. Ала легла на живот и приподнялась на локтях. Её лицо было так близко к листу, что я видел глаза и изгиб щеки в отсвете от бумаги. Второй такой красивой девушки у нас в конценте не было.

Следующая искра отразилась в её зрачке. Рука метнулась к листу. Тюк.

— Хорошо бы нам узнать точное время, — сказал я.

Тюк.

— Ясное дело, (тюк) через несколько минут (тюк) оно выйдет за пределы листа. (Тюк.) Тогда мы сбегаем и посмотрим (тюк) на часы. (Тюк.)

— Заметила странность?

Тюк.

— Они гаснут не враз. (Тюк.) Вспыхивают быстро (тюк), а гаснут медленно. (Тюк.)

— Я про цвет.

Тюк.

— Голубоватый такой? (Тюк.)

От внезапного скрежета меня чуть инфаркт не хватил. Это заработал автоматический механизм боя. Часы били два. В таких случаях полагается затыкать уши, но я не отважился — Ала бы всадила в меня булавку. Тюк... тюк... тюк...

— Зато время узнали, — сказал я, когда, по моим прикидкам, она снова обрела слух.

— Я отметила тройной дырочкой искру, которая была ближе всего ко второму удару.

— Отлично.

— Мне кажется, она поворачивает, — заметила Ала.

— Поворачивает?

— Как будто источник вспышек движется не по прямой. Меняет курс. Летит, ясное дело, между нами и солнцем — сейчас прямо через солнечный диск. Но линия вроде не прямая.

— Странно выходит. Если допустить, что это орбита, она должна быть прямой.

— Только если источник вспышек не меняет курс, — настаивала Ала. — Может, они как-то связаны с ракетными двигателями.

— Я вспомнил, где видел такой оттенок голубого.

— Где?

— У Корд в цехе. Там есть машина, которая режет металл с помощью плазмы. Свет такой же голубоватый. Как у звезды класса В.

— Источник вышел за край солнечного диска, — сказала Ала. И тут же воскликнула: — Ой!

— Что такое?

— Прекратилось.

— Больше вспышек нет?

— Нет. Я уверена.

— Пока я не сдвинул доску, наколи несколько дырочек по краю солнечного диска. Тогда, зная время, мы эту штуку найдём!

— Как?

— Мы можем узнать, где было солнце в два часа сегодняшнего дня. В смысле, перед какими так называемыми неподвижными звёздами оно проходило. Источник плазменных вспышек, за которым мы следили, был там же. Значит, когда он не меняет орбиту, он проходит перед теми же неподвижными звёздами на каждом витке. Мы можем найти его в небе.

— Но он только что у нас на глазах поменял орбиту, — напомнила Ала, тщательно отмечая положение солнечного диска близко расположенными булавочными уколами.

— Часть загадки, которой мы до сих пор не понимали, возможно, состоит в том, что он меняет орбиту, только когда проходит близко к солнцу. Пока у нас есть камера-обскура, мы можем наблюдать его повороты.

— А при чём здесь положение солнца?

— Думаю, оно служит прикрытием, — сказал я. — Если бы он поворачивал ночью, манёвр видели бы невооружённым глазом.

— Однако мы смогли увидеть его с помощью дырочки в потолке и листа бумаги! — заметила Ала. — Не больно-то надёжное прикрытие.

— А Самманн, очевидно, видит его в очки сварщика, — сказал я. — Вся разница в том, что такие, как ты, я и Самманн — люди...

— Знающие? — спросила она.

— Да. И этой штуке или тем, кто ею управляет, не важно, что знающие люди её заметят. Они сообщают о себе нам...

— А мирской власти это не по вкусу...

— Потому-то Ороло и отбросили за то, что он на неё смотрел.

Мы начали собираться, на что ушло некоторое время. Я скатал лист и сунул за пазуху. Ала взяла букет. Глядя на него, я вспомнил, зачем сюда пришёл и что было до вспышек. Я сразу почувствовал себя последним гадом, что мог такое забыть. Однако к этому времени Ала вспомнила про саван светительницы Чандеры и теперь не знала, куда его деть. Поэтому мы поменялись: я отдал ей свиток, а она мне — цветы, чтобы я их отсюда вынес.

— И что дальше? — спросил я вслух.

— Насчёт?..

Мы уже открыли люк, и в будке стало светло. Я чуть не ляпнул: «Насчёт увиденного», когда увидел выражение Алиного лица.

Она заранее напряглась в ожидании новой обиды. Кажется, я всё-таки успел остановиться вовремя.

— Как ты думаешь... должны ли мы... — начал я, потом закрыл глаза и просто сказал, что следовало: — Думаю, нам не стоит ничего скрывать.

— Я не против.

— Попробую договориться на завтра. На после провенера.

— Я скажу Тулии. — Что-то в том, как Ала произнесла имя, подсказало мне, что она всё знает: знает, что когда-то я был влюблён в её лучшую подругу. — А ты кого хочешь позвать в свидетели?

Я чуть не ответил: «Лио», но вспомнил свинское поведение Джезри и решил остановиться на нём.

— А независимым свидетелем может быть Халигастрем или кто там окажется свободен, — сказал я.

— О каких отношениях мы объявим? — спросила она.

Вопрос был сложный. Об отношениях полагалось объявлять при их заключении и разрыве. Это сдерживало интриги и сплетни, которые так легко разносятся по матику. Концент светителя Эдхара допускал несколько типов отношений. Самыми ни к чему не обязывающими были тивические. Самые серьёзные — перелифические — равнялись браку. Для парня и девушки наших лет, которые сорок пять минут назад друг друга ненавидели, это исключалось. Я знал, что если назову тивические, Ала столкнет меня в люк, и я проведу последние несколько секунд жизни в полёте, жалея, что не сказал «этреванические».

— Тебе не будет стыдно, если люди узнают, что ты состоишь в этреванических отношениях с придурочным фраа Эразмасом?

Она улыбнулась.

— Не будет.

Неловкая пауза. Вроде бы теперь уместно было снова её поцеловать. С этим я кое-как справился.

— А мы будем сообщать, что заметили инопланетный корабль, скрытно летающий вокруг Арба? — спросила Ала тихоньким, робким голоском, какого я никогда от неё не слышал. Однако она, в отличие от меня, не привыкла влипать в крупные переделки и, видимо, считала, что надёжнее посоветоваться с матёрым преступником.

— Мы сообщим, но немногим. Лио наверняка в дефендорате. Я загляну к нему...

— Годится. Нам всё равно лучше держаться порознь, пока мы не объявили об отношениях.

От того, с какой лёгкостью она перескакивает с инопланетного корабля на чувства, у меня закружилась голова.

— Увидимся внизу. Остальным расскажем новости, когда получится.

— Счастливо, — сказала Ала. — Не забудь свой запретный цветок.

И полезла вниз по лестнице.

— Не забуду.

Я спустился двумя минутами позже и нашел Лио в читальне дефендората за книгой. Он изучал битву эпохи Праксиса, которая происходила в заброшенном метро огромного города, причем у обеих армий закончились боеприпасы, и они вынуждены были драться заточенными лопатами. Некоторое время Лио тупо таращился на меня, а я — на него, надо думать, ещё тупее. Наконец я сообразил, что последние события не написаны у меня на лице и придётся говорить словами.

— В последний час произошли невероятные события, — объявил я.

— И какие же?

Я не знал, с чего начать, потом решил, что для читальни дефендората больше подходит новость про инопланетный корабль. Лио слушал со слегка обалделым видом, пока я не дошёл до изгиба траектории и не упомянул плазму.

Тут его лицо сразу просветлело.

— Я знаю, что это, — сказал он.

Лио говорил так уверенно, что мне и в голову не пришло усомниться в его словах. Я только удивился, откуда он знает.

— Откуда?..

— Я знаю, что это.

— Ладно. Так что?

Он наконец оторвал взгляд от меня и задумчиво оглядел читальню.

— Это может быть здесь... или в Старой библиотеке. Я найду и покажу тебе позже.

— А почему просто не сказать?

— Потому что ты не поверишь, пока увидишь в книге. Настолько это странно.

— Ладно, — сказал я, потом добавил: «Поздравляю!», поскольку это вроде как надо было сказать.

Лио захлопнул книгу, встал, повернулся спиной ко мне и двинулся к стеллажам.

Вернувшись в клуатр, я понял, что дело будет двигаться медленнее, чем хотелось бы. Я участвовал в приготовлении ужина, поэтому всю вторую половину дня проторчал на кухне. Ала и Тулия не готовили, но им пришлось раздавать. Кладя мне в миску горячую картофелину, Ала глянула так, что у меня внутри всё растаяло. Заливая картофелину подливкой, Тулия глянула так, что я понял: Ала ей все рассказала. «Дырочка в потолке — класс!» — сказал я ей. Фраа Ментаксенес, толкавший меня миской в почки, чтобы не задерживался, не понял, к чему это сказано, и только больше разозлился.

Лио на ужин не пришёл. Джезри был в трапезной, но я не мог с ним говорить, потому что за нашим столом сидели ещё несколько человек, включая Барба. Арсибальт в последнее время садился как можно дальше от нас. После ужина он отправился мыть посуду (было его дежурство). Джезри ушёл в калькорий, где с другими эдхарианцами работал над какой-то гипотезой. Они могли засидеться и до рассвета. Но я всё равно не мог бы с ним поговорить, потому что мне предстояло поймать фраа Халигастрема и договориться о скромном актале, на котором мы с Алой объявим о своих отношениях, чтобы их занесли в хронику.

Правда, я успел вычислить, где было солнце в два часа дня. После отбоя, когда фиды ушли спать, я отправился на луг, сел на скамейку и стал смотреть в ту точку на небе, надеясь увидеть, как спутник через неё проходит. Глупость, конечно: если бы его можно было разглядеть невооружённым глазом, события бы развивались совсем иначе. Однако мне надо было просто посидеть, глядя в темноту, чтобы привести мысли в порядок. Целый час рассудок метался зигзагами от одной главной темы дня к другой. Окончательно устав, я прокрался в свободную келью и заснул крепким сном.

На завтрак Лио пришёл с толстенной книжкой под названием: «Внеатмосферные системы вооружения эпохи Праксиса».

Ободряюще.

Джезри на завтрак не явился. Значительная часть послеобеденного времени у нас с Алой ушла на подготовку к намеченному событию. Тивические отношения можно объявить когда вздумается, а вот этреванические следует прежде обсудить с кем-нибудь из старших фраа или суур. С этим я покончил только к провенеру. Был один из тех редких дней, когда наша старая команда по-прежнему заводила часы. Я нашёл келью, где спал Джезри, и стащил его с лежанки. К собору нам пришлось мчаться бегом. И всё равно было здорово снова оказаться вместе, и простые физические усилия радовали меня больше обычного.

Потом мы вчетвером отправились в трапезную, но поговорить про космический корабль снова не удалось. Все обсуждали наш с Алой предстоящий актал. Я первым из четвёрки вступал в отношения, и в итоге вышло что-то вроде репетиции мальчишника. Мы так раздухарились, что нас дважды под угрозой епитимьи призывали к порядку, отчего мы раздухарились ещё сильнее.

В какой-то момент я мысленно отступил в сторону и оглядел лица друзей, припоминая всё, что произошло в последнее время. Мне сразу вспомнилось, что Ороло отброшен, что он где-то в экстрамуросе, перебивается неизвестно как. Однако ни печаль, ни даже искорка прежней ярости не помешали мне веселиться с друзьями. Отчасти — из-за Алы и того, что между нами произошло. Но больше из-за чувства, что мы с Алой и Тулией победили Спеликона и Трестану, которые заперли от нас звездокруг и пытались диктовать, на что нам смотреть и о чём думать. Нужно было только сообразить, как об этом рассказать, чтобы меня не отбросили. Я больше не хотел уйти из концента. По крайней мере, пока здесь Ала.

Они с Тулией куда-то запропастились, и скоро мы поняли куда: в собор. Колокола зазвонили сразу после обеда. Минуты две мы вслушивались, пытаясь узнать мелодию. Барб, запоминавший такие вещи с первого раза, догадался первым.

— Воко, — объявил он. — Мирские власти призывают кого-то из нас.

— Видимо, фраа Пафлагон не справился, — хохотнул Джезри, потягивая пиво.

— Или ему нужно подкрепление, — предположил Лио.

— Или у него инфаркт, — добавил Арсибальт (его в последнее время всё наводило на такого рода мрачные мысли). Впрочем, под нашими укоризненными взглядами он сдался и поднял руки.

Мы побежали к собору через луг, но всё равно успели с большим запасом и оказались в первом ряду перед экраном. Колокола звонили ещё минут пять. Потом восемь звонщиц спустились с балкона и встали в заднем ряду. Хор столетников вышел в алтарь и затянул монодический распев. Я сперва думал пойти к Але, но канон не разрешает демонстрировать отношения, пока они не объявлены, так что с этим предстояло подождать до вечера.

На сей раз Стато вышел один, без инквизиторов. Как и на воко фраа Пафлагона, он произнёс вступительные слова актала. Только сейчас я по-настоящему осознал, что всё происходит на самом деле. Меня охватило волнение. С кем из инаков нам предстоит расстаться? Будет это десятилетник или кто-нибудь вроде фраа Пафлагона, неведомый нам обитатель другого матика?

К тому времени, когда должно было прозвучать имя, я уже весь извёлся. В соборе было тихо, как в склепе Шуфова владения. Меня так и подмывало что-нибудь выкрикнуть. Спеликон замолчал и начал рыться в складках своего одеяния. Наконец он извлёк лист, сложенный и запечатанный воском. Прошла вечность, прежде чем Стато сломал печать. Он развернул лист, поднёс его к глазам и обомлел.

Момент был настолько неловкий, что даже Стато счёл своим долгом внести пояснение.

— Здесь шесть имён! — объявил он.

Когда несколько сотен инаков стоят на месте и перешёптываются, это трудно назвать светопреставлением, но ощущение было именно такое. И одного-то человека призывали крайне редко. Чтобы сразу шестерых — такого ещё не было. Или всё-таки было? Я взглянул на Арсибальта. Тот угадал мои мысли.

— Не было, — шепнул он. — Со времени Большого кома.

Я покосился на Джезри.

— Вот оно! — сказал он, имея в виду то необычное событие, о котором мечтал.

Стато прочистил горло и выждал, пока уляжется гул.

— Шесть имён, — повторил он. Собор затих, только слышно было, как у дневных ворот рокочут моторы и воют полицейские сирены. — Одного из этих людей с нами уже нет.

— Ороло, — сказал я. Не меньше ста голосов произнесли это имя одновременно со мной.

Стато побагровел.

— Воко! — крикнул он, поперхнулся и вынужден был начать снова: — Воко фраа Джезри из эдхарианского капитуладеценарского матика.

Джезри повернулся и двинул меня в плечо так, чтобы синячище напоминал о нём ещё дня три, если не больше. Затем повернулся спиной к нам и вышел из нашей жизни.

— Суура Бетула из эдхарианского капитула центенарского матика... Фраа Атафракс оттуда же... Фраа Корадон из эдхарианского капитула деценарского матика... и суура Ала из Нового круга, деценарии.

Когда ко мне вернулось сознание, Ала уже стояла у двери в экране. Она замерла на пороге и обернулась ко мне. Из глаз её бежали слёзы.

Месяцы назад, когда фраа Пафлагон выступил в алтарь, я отчётливо понимал, что никто его здесь больше не увидит. Теперь то же самое происходило с Алой, но поверить я не мог. Единственное, что меня убедило, — выражение её лица.

Потом мне рассказали, что, прорываясь к ней, я сбил с ног двоих.

Она закинула руку мне за шею и поцеловала меня в губы, затем на мгновение прижалась к моей щеке мокрой щекой.

Когда фраа Ментаксенес закрыл между нами дверь, я опустил глаза и увидел у себя за пазухой свиток, истыканный мелкими дырочками. К тому времени, как я понял, что это, и шагнул к экрану, Джезри, Бетула, Атафракс, Корадон и Ала уже вышли, как до них — Пафлагон и Ороло. Все пели, кроме меня.

— Теперь ты понимаешь, о чём я говорил, — сказал Лио. — Это так невероятно, что ты бы не поверил, если бы не увидел в книге.

Дело происходило за большим столом во владении Шуфа. Мы с Лио, Арсибальтом, Тулией и Барбом склонились над «Внеатмосферными системами вооружения эпохи Праксиса», как патологоанатомы над трупом, и глядели на вкладку. Старинная бумага — настоящая, фабричного производства — была такая хрупкая, что вкладку пришлось бережно разворачивать минут пятнадцать, чтобы не повредить. На ней был приведён детальнейший чертёж космического корабля. Спереди, как и положено у ракеты, располагался головной обтекатель. Всё остальное выглядело невероятно чудным. Двигателей как таковых не было. В кормовой части, где у нормальной ракеты были бы сопла, помещался большой плоский диск, похожий на постамент. От него к круглым герметичным контейнерам сразу под обтекателем (по моим догадкам, они и были собственно кораблём) отходил пяток мощных колонн.

— Амортизаторы. — Лио ткнул пальцем в колонны. — Только очень большие. — Затем он показал на крохотное отверстие в центре диска. — Отсюда выбрасываются атомные бомбы, одна за другой.

— Вот это мой ум по-прежнему отказывается принять.

— Слышал о богопоклонниках, которые ходят по горящим углям, чтобы показать свои сверхъестественные способности?

Он оглянулся на камин. Мы разожгли огонь, и не потому, что было холодно. Наоборот, мы даже открыли окна, и в них вместе с запахом молодого клевера долетало грустное пение. Почти все инаки были так потрясены шестикратным воко, что могли либо плакать, либо изливать скорбь в песнях. У нас, собравшихся в этой комнате, был другой способ пережить утрату, но лишь потому, что мы больше знали. Мы затопили камин, как только пришли, не ради тепла, а ради первобытного уюта. Задолго до Кноуса, даже до языка, люди зажигали огонь, чтобы выгородить себе место в тёмном и непонятном мире, — мире который мог забрать их друзей и близких внезапно и навсегда. Лио несколько раз ударил по горящему полену кочергой, так что отскочило несколько красных угольев. Один — размером примерно с орех — Лио выгреб с золы на каменный пол.

Мне сделалось не по себе.

— Ну, Раз, ты можешь положить его себе в карман? — спросил Лио.

— У меня нет карманов, — пошутил я.

Никто не рассмеялся.

— Прости, — сказал я. — Нет, если бы у меня был карман, я не стал бы класть в него раскалённый уголь.

Лио плюнул себе на ладонь левой руки, окунул пальцы правой в слюну и взял ими уголёк. Послышалось шипение. Мы втянули головы в плечи. Лио спокойно бросил уголёк в камин и потёр пальцы о ногу.

— Немного горячо. Никаких ожогов, — объявил он. — Шипела испаряющаяся слюна. Теперь вообразите, что плита на корме корабля покрыта веществом, выполняющим ту же функцию.

— Функцию слюны? — уточнил Барб.

— Да. Оно испаряется под действием плазмы от атомных бомб и, улетучиваясь в пространство, толкает плиту. Амортизаторы смягчают толчки, превращая их в равномерную тягу, так что люди в носовой части чувствуют только плавное ускорение.

— В голове не укладывается! Так близко к атомным взрывам! — воскликнула Тулия. — И не к одному, а к целой серии.

Голос у неё был осипший, как у нас всех, кроме Барба. Он весь последний час изучал книгу про космические вооружения.

— Это были особенные бомбы. Очень маленькие. — Барб свёл руки в кольцо, чтобы показать размер. — Сконструированные так, чтобы не разлетаться во все стороны, а выбрасывать плазму в одном направлении — к кораблю.

— Я тоже затрудняюсь в это поверить, — сказал Арсибальт, — но предлагаю отложить сомнения и двигаться дальше. Доказательства перед нами, вот, — он указал на книгу, — и вот.

Он положил руку на лист, в котором Ала вчера натыкала дырочек, и тут же отдёрнул, увидев наши с Тулией лица. Для нас этот лист был священен, как те писания усопших светителей, которые инаки хранят в реликвариях.

— Может быть, — сказал Арсибальт, — мы слишком рано затеяли этот разговор...

— А может быть, слишком поздно! — воскликнул я. Тулия взглянула на меня с благодарностью.

— Я удивлён — приятно удивлён, — что ты вообще сюда пришёл, — продолжал я.

— Ты о моей... э... осторожности в последнее время?

— Заметь, это ты сказал, а не я. — Мне с трудом удалось сдержать улыбку.

Арсибальт поднял брови.

— Я не припомню — а ты? — чтобы нам запрещали протыкать дырочки в листе или подставлять бумагу солнечному свету. Наша позиция неуязвима.

— С такой стороны я об этом не думал, — сказал я. — Мне почти обидно, что мы больше не нарушаем правил.

— Знаю, для тебя это необычное чувство, фраа Эразмас, но, может быть, со временем ты привыкнешь.

Барб не понял шутки. Пришлось объяснить. Он всё равно не понял.

— Узнать бы, пропадал ли какой-нибудь из этих кораблей, — сказала Тулия.

— В каком смысле? — спросил Лио.

— Ну, например... команда взбунтовалась и направила корабль в неизведанные глубины космоса. Теперь, тысячелетия спустя, потомки бунтовщиков вернулись.

— Может, даже не потомки, а они сами, — заметил Арсибальт.

— Из-за относительности! — воскликнул Барб.

— Верно, — сказал я. — Если подумать, корабль мог двигаться на релятивистской скорости и совершить круговой рейс, который для команды занял несколько десятилетий, хотя у нас прошли тысячи лет.

Всем моя гипотеза понравилась, и мы дружно готовы были её принять. Была только одна загвоздка.

— Ни один из этих кораблей не был построен, — сказал Лио.

— Что?!

У Лио стало такое лицо, будто мы его сейчас начнём упрекать, что таких кораблей не строили.

— Это проект. Принципиальная схема, предложенная в самом конце эпохи Праксиса.

— Накануне Ужасных событий! — прокомментировал Барб.

Некоторое время мы все молчали. Трудно оторвать от сердца и выбросить на помойку идею, которая тебе так нравится.

— Кроме того, — продолжал Лио, — корабль предназначался для военных операций внутри солнечной системы. Задумывались и другие, которые двигались бы с релятивистскими скоростями, но они были куда больше и выглядели иначе.

— Им обтекатель не нужен! — заявил Барб. Это была его манера шутить.

— Значит, если мы согласны, что увиденный мною и Алой источник голубых искр — космический корабль с какими-то двигателями... — начал я, кивая на чертёж.

— То его построили инопланетяне, — закончил Арсибальт.

— Фраа Джезри считает, что высокоразвитая жизнь во вселенной очень редка, — сообщил Барб.

— Он принимал утверждение светителя Мендраста, — кивнул Арсибальт. — Миллиарды планет с первичным бульоном. Почти ни одной с многоклеточными организмами — не говоря уж о цивилизации.

— Давайте говорить о нём в настоящем времени, а не как о покойнике! — потребовала Тулия.

— Виноват, — признал Арсибальт без особого энтузиазма.

— Барб, когда ты говорил об этом с Джезри, он не предложил какую-нибудь альтернативную теорию? — спросила Тулия.

— Предложил. Альтернативную теорию про альтернативную вселенную! — звонко выкрикнул Барб. Тулия взъерошила ему волосы, что было ошибкой, потому что Барбу тут же захотелось возиться. Нам пришлось под угрозой анафема выставить его наружу с приказом не возвращаться, пока он не обежит пять кругов вокруг владения Шуфа.

— Разговоры о том, откуда корабль, уводят нас от основной темы, — заметил Лио.

— Согласны, — отвечал Арсибальт так веско, что мы и впрямь согласились.

— Он появился откуда-то. Не важно. Некоторое время двигался по полярной орбите — зачем? — сказал я.

— Проводил разведку, — ответил Лио. — Для того полярные орбиты и нужны.

— Значит, они нас изучали. Картировали Арб. Перехватывали наши разговоры.

— Учили наш язык, — вставила Тулия.

Я продолжил:

— Ороло как-то об этом узнал. Например, увидел вспышки двигателя, когда корабль выходил на полярную орбиту. Может быть, их видели и другие. Бонзы узнали про корабль и сказали иерархам: «Извещаем вас, что это сугубо мирское дело. Вас оно не касается, и не суйте в него свой нос». Иерархи послушно заперли все звездокруги.

— Инквизиторы отправились проследить за исполнением, — сказал Лио.

— Пафлагона призвали куда-то изучать эту штуку, — добавила Тулия.

— Его, — сказал Арсибальт, — и, возможно, других инаков из других концентов.

— Корабль оставался на орбите. Возможно, иногда он включал двигатели, чтобы немного изменить траекторию, но делал это, только проходя между Арбом и солнцем — чтобы скрыть следы.

— Как беглец, который идёт по ручью, чтобы не оставить следов, — вставил Барб.

— Но вчера что-то изменилось. Очевидно, произошло что-то важное.

— Весы Гардана говорят, что смена курса, которую наблюдали вы с Алой, и беспрецедентный шестикратный воко менее чем день спустя связаны, — объявил Арсибальт.

Я не смел даже смотреть на священную реликвию, но теперь надо было взять себя в руки. Ала не зря дала мне этот лист. Мы развернули его на столе и придавили по углам книгами.

— Мы не поймём, что делал корабль, пока не узнаем геометрии этой фигни! — посетовал Барб.

— Ты хочешь сказать, положение дырки и экрана в президии. Где верх. Где север, — сказал я. — Согласен. Надо провести все эти измерения.

Барб попятился кдверям, готовый проводить измерения прямо сейчас.

Однако я остался на месте. Мне не меньше его хотелось бежать в президий. Но Ороло предложил бы что-нибудь гениально простое. Такое, что я почувствовал бы себя идиотом из-за того, что пытаюсь нагородить столько сложностей. Однако ничего простого в голову не приходило.

— Давайте хотя бы угол измерим, — предложил я. — Корабль летел по одной траектории. Это его исходная орбита. Выпустив бомбы, он поменял направление. Это финальная орбита. Можно хотя бы измерить угол.

Так мы сделали. Получилась примерно четверть пи — сорок пять градусов.

— Если мы считаем, что исходная орбита была полярной, значит, орбита после манёвра промежуточная между полярной и экваториальной, — сказал Лио.

— И какой, по-твоему, в этом смысл? — спросил я, поскольку Лио знал о космических вооружениях много больше нас всех.

— Если отметить трассу такой орбиты на глобусе или на карте мира, она нигде не поднимется выше сорока пяти градусов широты. Получится синусоида, ограниченная с севера и с юга сорок пятыми параллелями.

— То есть областью, в которой живёт сорок пять процентов населения, — заметила Тулия.

— О чём пришельцы уже знают, поскольку успели закартировать каждый квадратный дюйм Арба, — напомнил Арсибальт.

— Они закончили первый этап: разведку, — подытожил Лио. — И перешли ко второму.

— К действиям, — сказал Барб.

— И бонзы об этом знают, — сказал я. — Они напуганы. У них был план чрезвычайных мер, составленный месяцы назад, — это ясно из того, что в списке значился Ороло! Значит, список составили и запечатали до анафема.

— Наверняка Варакс и Онали отдали его Стато в аперт, — сказала Тулия. — И Стато ждал сигнала, чтобы сломать печать и прочесть имена. — В её глазах появилось рассеянное выражение. — Меня тревожит, что они выбрали Алу.

— Я только в последнюю неделю понял, как вы близки, — сказал я.

Тулия отмахнулась.

— И не только это, — сказала она. — То есть да. Мне без неё ужасно. Но почему вызвали её? Пафлагон, Ороло, Джезри — понятно. Но зачем Ала? Зачем может понадобиться такой человек?

— Чтобы организовать большое количество людей, — без колебаний ответил Арсибальт.

— Вот это, — сказал Тулия, — меня и беспокоит.

Бога ради, подними глаза.

Упоминание инквизиторов напомнило мне про разговор с Вараксом в Десятую ночь. Спор с суурой Трестаной и епитимья вытеснили его у меня из головы. Однако я помнил, что Варакс смотрел на звездокруг. А может быть, чуть выше, в космос. И кстати, стоял тогда лицом к северу. Решаются куда более серьёзные вещи, чем то, что юный фраа в затерянной обители решил поупражняться в искводо на местных бандюках... думай шире... как твой друг, когда вступил в бой с четырьмя более сильными противниками.

Что, прах побери, он имел в виду? Что инопланетный корабль опасен? Что скоро нам придётся вступить с ним в бой, несмотря на неравенство сил? Или я слишком много домысливаю? И почему после экскурсии Варакс пытал меня насчёт моего отношения к Гилеину теорическому миру? С чего бы такому человеку в такое время переживать из-за метатеорики?

А может, я и впрямь слишком много домыслил, а Варакс — просто из тех, кто думает вслух.

Впрочем, указание «подними глаза» представлялось вполне чётким.

Меня не надо было подталкивать к работе. После анафема Ороло я не сошёл с ума только потому, что занимался фотомнемонической табулой. Расставание с Алой было не столь чудовищным — по крайней мере её не отбросили, — но полностью неожиданным. Мне по-прежнему стыдно было вспоминать, что я стоял, как оглушённый зверь, пока она уходила из моей жизни. Потерять её, как раз когда у нас что-то начиналось... в общем, довольно сказать, что я серьёзно нуждался в работе.

Наша команда нагрянула в будку над звонницей со всеми измерительными инструментами, какие мы смогли наскрести. Арсибальт нашёл архитектурные планы собора, составленные в четвёртом веке. Мы рассчитали геометрию камеры-обскуры тремя разными способами и добились, чтобы результаты сошлись. Теперь можно было уточнить грубое измерение, сделанное во владении Шуфа: новая орбита корабля была наклонена к экватору под углом примерно пятьдесят один градус, так что охватывала практически все населённые области. Когда в столетия после Ужасных событий климат стал жарким и засушливым, люди начали мигрировать к полюсу. В последнее время содержание углекислого газа в атмосфере уменьшилось, климат несколько смягчился, и пошёл обратный отток к экватору, от солнечной радиации у полюсов. Теперь, чтобы держать под наблюдением большую часть жителей Арба, не надо было подниматься до пятьдесят первой параллели.

Мы ломали голову над загадкой, пока Арсибальт не заметил, что если взглянуть на главные мировые конценты — с миллениумными часами и сотнями либо тысячами инаков, — то самый дальний от экватора окажется на пятьдесят одном градусе трёх минутах северной широты.

И это была как раз наша «затерянная обитель» — концент светителя Эдхара.

Слухи просочились наружу. Через месяц после большого воко все в деценарском матике знали про корабль то же, что и мы. Иерархи ничего не могли поделать, однако звездокруг не открывали. Меня стали зазывать вечерами в калькории. Мы изучали чертёж, который Лио нашёл в книге, разрабатывали теорику того, как такой корабль может функционировать и насколько больше он должен быть для межзвёздных перелётов. Праксические расчёты касательно амортизаторов оказались довольно просты. Зато чрезвычайные сложности возникли при попытке предсказать, как плазма будет взаимодействовать с буферной плитой. Для меня это вообще были сплошные дебри. Кажется, мы доказали неправоту лоритов: один инак, чуть старше меня, получил уравнения, которые, насколько мы знали, никто раньше не выводил — по крайней мере на Арбе.

— Невольно задумываешься про Гилеин теорический мир, — сказал Арсибальт как-то летним вечером, примерно через восемь недель после большого воко. Он притворялся, что занимается пчёлами, а я — что выпалываю сорняки. К тому времени сарфянская конница уже вторглась далеко на Франийскую равнину и вгоняла клин между четвёртым и тридцать третьим легионами Оксаса. Поэтому неудивительно, что мы с Арсибальтом наткнулись друг на друга. На нашей широте дни в это время года длинные, так что до темноты ещё оставалось время, хотя ужин закончился давным-давно.

— О чём ты? — спросил я.

— Ты вместе с другими эдхарианцами пытаешься выстроить теорику инопланетного корабля, — сказал он. — Теорику, которую пришельцы освоили давным-давно, раз они построили корабль и прилетели на нём со звёзд. Мой вопрос: одна ли это теорика?

— В смысле, инопланетная и наша?

— Да. Я вижу мел на твоей стле, фраа Эразмас, от уравнений, которые ты писал после ужина. Писал ли двухголовый восьмирукий инопланетянин то же уравнение на своём эквиваленте грифельной доски на другой планете тысячу лет назад?

— Я уверен, что у инопланетян другая форма записи... — начал я.

— Ясное дело!

— Ты говоришь, как Ала.

— Может быть, они обозначают умножение квадратиком, а деление — кружочком, или как-то ешё, — продолжал Арсибальт, с досадой закатывая глаза, потом нетерпеливо взмахнул рукой, призывая меня думать быстрее.

— А может, они не пишут уравнений, — сказал я. — Может, они доказывают теоремы музыкой.

Предположение было не такое уж дикое, ведь и мы в своих песнопениях делали что-то подобное; целые ордена инаков именно так и занимаются теорикой.

— Вот теперь мы уже к чему-то подбираемся! — Арсибальта так взволновали мои слова, что я о них пожалел. — Положим, теорический метод пришельцев и впрямь, как ты говоришь, основан на музыке. И, может быть, доказательство заключается в том, что получился гармонический аккорд или приятная для слуха мелодия.

— Слушай, Арсибальт, тебя куда-то несёт...

— Будь снисходителен к другу и фраа. Думаешь ли ты, что каждому уравнению, которое ты и другие эдхарианцы вывели на доске, у инопланетян в их системе имеется соответствие? Утверждающее то же самое — ту же истину?

— Если бы мы так не думали, то не могли бы заниматься теорикой. Но послушай, Арсибальт, мы говорим о давно известном. Кноус это увидел. Гилея поняла. Протес формализовал. Пафлагон об этом думал — потому его и призвали. Чего сейчас обсуждать? Я устал. Ещё чуть-чуть стемнеет, и я пойду спать.

— Как мы будем общаться с инопланетянами?

— Не знаю. Предполагалось, что они учат наш язык, — напомнил я.

— А если они не могут говорить?

— Минуту назад они у тебя пели!

— Не занудствуй, фраа Эразмас. Ты понимаешь, о чём я говорю.

— Может, и понимаю. Но уже поздно. Я до трёх часов ночи говорил о плазме. И вообще, кажется, уже достаточно стемнело. Я иду спать.

— Выслушай меня. Я хочу сказать, что мы можем общаться с ними через протесовы формы. Через теорические истины. То есть в Гилеином теорическом мире.

— Как я понимаю, тебе нужен предлог, чтобы забаррикадироваться во владении Шуфа за стопкой старых книг и уйти в это дело с головой. Чего тебе от меня надо? Разрешения? Благословения?

Он пожал плечами.

— Ты у нас местный эксперт по инопланетному кораблю.

— Ладно. Отлично. Валяй. Я тебя поддержу. Скажу всем, что ты не псих...

— Спасибо!

— ...если ты поможешь разрешить загадку, которая меня сейчас мучает.

— Какая же загадка тебя мучает, фраа Эразмас?

— Почему милленарский матик как будто светится?

— Что?

— Посмотри, — сказал я.

Арсибальт повернулся и задрал голову. Утёс тысячелетников светился малиново-алым. Раньше за ним такого не водилось.

Конечно, мы часто видели тамошние огни, а в ясную погоду стены матика иногда вспыхивали в свете заката, как тогда, когда мы с Ороло смотрели на них во время аперта. В последние несколько минут, пока сгущались сумерки, я приметил алое свечение и думал, что сейчас происходит то же самое. Но теперь солнце село окончательно. Да и свет был каким-то дробным, искристым. Совсем не того оттенка, как от солнца.

И шёл он с неправильный стороны. Закат озарил бы матик и гору с запада: светились бы стены и склон. Непонятный алый свет заливал крыши, парапеты, башни. Всё остальное лежало во тьме. Как будто какой-то летательный аппарат завис над матиком и направил на него прожекторы. Но в таком случае аппарат висел так высоко, что мы его не видели и не слышали.

Из клуатра на луг высыпали фраа и сууры. Почти все молчали, как богопоклонники, узревшие небесное знамение. Однако в группе теоров нарастал спор. Слышались слова «лазер», «цвет», «длина волны». И тогда я вспомнил, где видел такой же искристый свет: в лазерных маяках МиМ.

Загадка разрешилась. Лазерный луч бьёт на большое расстояние. То, что освещало милленарский матик, не обязательно находилось близко. До него могли быть тысячи миль. Это мог быть... это мог быть только инопланетный корабль!

Зазвучали возгласы и даже редкие аплодисменты. Присмотревшись к милленарскому матику, я увидел, что из-за его стен поднимается столб дыма. В первый миг у меня перехватило дыхание: я подумал, что лазер поджёг матик! Что это луч смерти! Потом я всё-таки пришёл в себя и сообразил, что такого быть не может. Чтобы что-нибудь сжечь, нужен инфракрасный лазер, излучающий тепло. Этот лазер по определению был не инфракрасный, раз мы видели его свет. Дым шёл не от горящих зданий. Тысячелетники разложили костры и бросали в них траву или что-то другое, наполнявшее пространство над матиком дымом и паром.

Нельзя увидеть лазерный луч в вакууме или в чистом воздухе, но частички дыма или пыли рассеивают часть света во всех направлениях, так что луч проступает в виде светящейся прямой линии.

Сработало. Мы не могли видеть большую часть многотысячемильного луча, однако дым от костров позволил различить его на последних сотнях футов и сообразить, откуда идёт свет.

И конечно, у меня было нечестное преимущество, поскольку я знал плоскость орбиты инопланетного корабля — перед какими неподвижными звёздами он должен проходить. Я поднял стлу, закрываясь от света из матика. Глаза привыкли к темноте, и я вновь различил звёзды.

И тут я увидел — как и ожидал — алую движущуюся точку в искристом ореоле от прохождения света через атмосферу. Я указал вверх. Все рядом со мной проследили мой жест и тоже нашли алый метеор. Луг затих, как собор во время анафема.

Метеор мигнул и погас. Алое свечение исчезло. Послышались редкие нервные хлопки, которые смолкли, так и не перейдя в овацию.

— Я чувствую себя идиотом, вспоминая, из-за чего тревожился и чего боялся всю жизнь, — сказал Арсибальт, глядя мне в лицо. — Теперь я понимаю, что бояться надо было другого.

Воко прозвонили в три часа ночи.

Никто не ворчал, что его разбудили. Никто всё равно не спал. Собирались медленно, с опозданием, потому что почти все несли книги и другие вещи на случай, если призовут их.

Стато назвал семнадцать имён.

— Лио.

— Тулия.

— Эразмас.

— Арсибальт.

— Тавенер.

И ещё несколько десятилетников.

Я вступил в алтарь, как тысячи раз, когда заводил часы. Но тогда я знал, что скоро фраа Ментаксенес снова откроет дверь. Сейчас я поворачивался спиной к тремстам людям, которых больше не увижу — если только их не призовут и не отправят туда же, в то неведомое место, что и меня.

Рядом со мною было несколько хорошо знакомых лиц и несколько чужих — столетники.

Стато умолк. Имён прозвучало так много, что я сбился со счёта и думал, что список закончился. Я взглянул на Стато, ожидая, что он перейдёт к следующему этапу актала. Примас словно окаменел. Потом он медленно заморгал и поднёс лист к ближайшей свече, как будто не мог разобрать написанное. Казалось, он вновь и вновь перечитывает одну строчку. Наконец, Стато с усилием поднял голову и посмотрел через алтарь на милленарский экран.

— Воко, — произнес он так хрипло, так что вынужден был прочистить горло и повторить: — Воко фраа Джад, милленарии.

Всё смолкло; а может быть, я ничего не слышал за шумом крови в ушах.

Ждать пришлось долго. Затем дверь в милленарском экране отворилась и в ней возник силуэт старого фраа. Мгновение тот стоял, ожидая, пока осядет пыль — дверь не открывали очень давно. Затем он выступил в алтарь. Кто-то притворил за ним дверь.

Стато произнёс несколько слов: официальное обращение к нам. Мы ответили, что явились на его зов. Инаки за экранами начали скорбный анафем прощания. Все пели от самого сердца. Тысячелетники сотрясали собор мощной басовой партией, такой низкой, что она не столько слышалась, сколько ощущалась. И от этого, больше чем от пения моих близких, деценариев, у меня зашевелились волосы на голове, защипало в глазах, а под носом стало мокро. Тысячники скорбели о разлуке с фраа Джадом и старались, чтобы он почувствовал это нутром.

Я поглядел прямо вверх, как Пафлагон и Ороло. Свечи озаряли лишь нижнюю часть колодца. Однако я и не пытался что-нибудь увидеть. Я хотел лишь остановить влагу, готовую хлынуть из носа и глаз.

Рядом происходило какое-то движение. Я опустил голову и увидел, что к нам направляется младший иерарх.

— Есть гипотеза, что сейчас нас выведут в газовую камеру, — прошептал Арсибальт.

— Заткнись, — сказал я и, чтобы не слушать нытья, пропустил его вперёд. Ему потребовалось время, чтобы обогнуть меня, поскольку он превратил полстлы в мешок и нёс в ней небольшую библиотеку.

Иерархи, в парадных пурпурных облачениях, провели нас по центральному проходу пустого северного нефа и дальше в притвор перед дневными воротами. Мы собрались у Большого планетария — механической модели Солнечной системы. Дневные ворота стояли распахнутыми, но площадь за ними была пуста. Ни летательных аппаратов. Ни автобусов. Ни даже пары роликов.

Младшие иерархи обходили призванных, раздавая вещи. Мне сунули в руки пакет из местного универмага. Там оказались рабочие брюки, рубашка, трусы, носки и, на самом дне, пара кроссовок. Через минуту мне вручили рюкзак с бутылкой воды, туалетными принадлежностями и денежной картой.

Там же лежали наручные часы. Я не сразу понял зачем, потом сообразил: как только мы отойдём на пару миль от концента светителя Эдхара, у нас не будет способов узнавать время.

К нам обратилась суура Трестана.

— Ваша цель — концент светителя Тредегара, — объявила она.

— Это конвокс? — спросил кто-то.

— Теперь да, — ответила Трестана. На минуту все разговоры стихли.

— Как мы туда попадём? — спросила Тулия.

— Как сможете.

— Что?! — послышалось со всех сторон. Часть романтики воко — небольшое утешение для человека, отрываемого от всех, кого он знает, — в том, что тебя на чём-нибудь увозят, как фраа Пафлагона. Вместо этого нам раздали кроссовки.

— Вы не должны появляться в стле и хорде под открытым небом ни днём, ни ночью, — продолжала Трестана. — Сферы следует сжать до размера кулака либо меньше и не использовать для освещения. Из ворот выходить не всем сразу, а группами из двух-трёх человек. Если хотите, потом можете встретиться. Подальше от концента и желательно под крышей.

— Какое разрешение у их приборов? — спросил Лио.

— Мы не знаем.

— До концента светителя Тредегара две тысячи миль, — сообщил Барб на случай, если кому-нибудь интересно. Это и впрямь было интересно.

— Есть местная организация, связанная со скиниями. Её члены постараются найти машины и водителей, чтобы доставить вас на место.

— Люди небесного эмиссара? — опередил меня Арсибальт.

— В том числе они.

— О нет! — воскликнул кто-то. — Меня одна во время аперта пыталась обратить. Ну и жалкие же у неё были доводы!

— Хо-хо-хо-хо! — раздалось совсем близко от меня.

Я обернулся. У меня за спиной стоял фраа Джад с пакетом и рюкзаком. Он смеялся негромко, и больше никто не обратил на него внимания. От него пахло дымом, и пакета он даже не раскрыл. Заметив, что я обернулся, фраа Джад весело поглядел мне в глаза.

— Сдаётся, власти предержащие обмочили штаны, — сказал он. — Или что там сейчас носят.

Все остальные были так ошарашены, что по большей части молчали. Тут у меня было преимущество — я привык к этому чувству. Как Лио привык, что его бьют по лицу.

Я влез на каменную гостевую скамейку перед планетарием.

— К югу от концента, недалеко от вековых ворот, на западном берегу реки есть большая крыша на сваях, перекинутая через воду. Рядом с ней — цех. Не заметить его нельзя — это самое большое здание в округе. Там можно будет встретиться. Пойдём группами, как сказала суура Трестана. Соберёмся в цехе и составим какой-нибудь план.

— Во сколько встречаемся? — спросил кто-то из столетников.

Я задумался.

— Давайте встретимся, когда у нас... когда у них прозвонят к провенеру.