Анафем

ЧАСТЬ 1. Провенер

— Сжигают ли ваши соседи друг друга заживо? — так фраа Ороло начал беседу с мастером Флеком.

Мне захотелось провалиться сквозь землю. Стыд ощущался физически, как будто на темя шмякнули пригоршню тёплой от солнца грязи.

— Ходят ли ваши шаманы на ходулях? — прочёл фраа Ороло по бурому листу, которому я бы навскидку дал столетий пять, если не больше. Затем поднял глаза и пояснил: — Возможно, вы называете их пасторами или знахарями.

Стыд расползался по голове, мучительно щекоча кожу.

— Когда заболевает ребёнок, вы молитесь? Приносите жертву раскрашенной палке? Или считаете, что во всём виновата старая женщина?

Горячий стыд стекал по лицу, забивал уши, щипал глаза. Я едва слышал вопросы фраа Ороло:

— Считаете ли вы, что встретите своих умерших собак и кошек в некой посмертной жизни?

Ороло попросил меня выступить его скриптором. Слово звучало важно, и я согласился.

Он узнал, что мастера из экстрамуроса пустили в Новую библиотеку чинить подгнившую балку, до которой не доставали наши стремянки; её только что заметили, а мы не успевали до аперта выстроить леса. Ороло хотел задать мастеру вопросы, а меня попросил записывать разговор.

Я сквозь морось слёз смотрел на лист перед собой. Он был так же пуст, как моя башка. Я не справился с порученным делом.

Впрочем, главное было записывать, что скажет мастер, а тот пока не произнёс и слова. В начале разговора он водил недостаточно острым предметом по плоскому камню. Теперь просто таращился на Ороло.

— Случалось ли, что кого-то, тебе известного, ритуально увечили, потому что застали за чтением книги?

Мастер Флек впервые за долгое время закрыл рот. Я чувствовал, что когда он снова его откроет, то что-нибудь скажет. Я черкнул пером по краю листа, проверяя, не высохли ли чернила. Фраа Ороло молча смотрел на мастера, словно на только что открытую туманность по другую сторону телескопа.

Мастер Флек спросил:

— А чего бы просто не проспилить?

— «Проспилить», — несколько раз повторил фраа Ороло мне, пока я записывал.

Я пояснил — отрывисто, потому что пытался писать и говорить одновременно:

— Когда я сюда пришёл... то есть когда меня собрали... у нас... я хочу сказать, у них... было устройство под названием «спиль»... Мы не говорили «проспилить», мы говорили «катать спиль». — Ради мастера я перешёл на флукский, и моя пьяно спотыкающаяся фраза прозвучала и вполовину не так ужасно, как если бы я говорил на орте. — Это была разновидность...

— Движущихся картин, — догадался Ороло. Он взглянул на мастера и перешёл на флукский: — Мы поняли, что «проспилить» означает прибегнуть к некоему существующему у вас праксису (ты бы сказал технологии) движущихся картин.

— Забавно вы говорите, «движущиеся картины». — Мастер смотрел на окно, как будто там идёт исторический документальный спиль, и трясся от беззвучного хохота.

— Это ортский эпохи Праксиса, и для твоего слуха он непривычен, — признал фраа Ороло.

— А почему не говорить как все?

— Проспилить?

— Да.

— Потому что, когда фраа Эразмас, который нас записывает, пришёл сюда десять лет назад, это называлось «катать спиль», а когда почти тридцать лет назад пришёл я, мы называли то же самое устройство «фарспарк». Инаки, живущие по другую сторону вон той стены и отмечающие аперт лишь раз в столетие, знают его под каким-то другим названием. Я не мог бы с ними объясниться.

Мастер Флек возмутился:

— Фарспарк — совершенно другое дело! Фарспарковский материал нельзя смотреть на спиле, его надо апконвертить и перетолкнуть в формат...

Фраа Ороло про это было так же неинтересно, как мастеру Флеку — про столетников, поэтому разговор на какое-то время заглох, и я успел всё записать. Стыд прошёл, как икота — я и не заметил когда. Мастер Флек, решив, что беседа окончена, повернулся к лесам, которые его помощники воздвигли под гнилой балкой.

— Отвечая на твой вопрос, — сказал фраа Ороло.

— Какой вопрос?

— Тот, который ты задал минуту назад — если я хочу узнать, что творится в экстрамуросе, почему просто не проспилить.

Мастер тихонько ойкнул, дивясь, как долго фраа Ороло удерживает в памяти всё сказанное. «Я страдаю синдромом избыточного внимания», — часто говорил фраа Ороло, как будто это смешно.

— Во-первых, у нас нет спиль-агрегата.

— Спиль-агрегата?

Фраа Ороло взмахнул рукой, как будто разгоняя туман лингвистической путаницы.

— Предмета, посредством которого вы проспиливаете.

— Если у вас есть старый фарспарковский резонатор, я могу принести деконвертер, у меня валяется в мусоре...

— Фарспарковского резонатора у нас тоже нет, — сказал фраа Ороло.

— А почему вы не купите новый?

Ороло надолго замолчал. Я чувствовал, что в голове у него копятся новые неловкие вопросы: «Считаете ли вы, что у нас есть деньги? Что мирская власть нас охраняет, потому что мы сидим на груде сокровищ? Что наши милленарии знают, как превращать низшие металлы в золото?» Однако фраа Ороло совладал со своим порывом.

— Мы живём по картазианскому канону, и нам дозволены только мел, чернила и камень, — начал он. — Но есть и другая причина.

— Ну и какая же? — Мастера Флека явно раздражала чудная привычка Ороло объявлять, что он скажет, вместо того, чтобы просто сказать.

— Трудно объяснить, но для меня навести на что-либо воспринимающее устройство спиля, или фарспарковскую камору, или как вы это называете...

— Спилекаптор.

— ...не есть способ извлечь существенное. Мне нужно, чтобы другие люди вытащили суть посредством всех своих чувств, обработали в голове и перевели в слова.

— В слова, — повторил мастер и пристально оглядел библиотеку. — Завтра вместо меня придёт Кин, — объявил он и добавил, как будто оправдываясь: — Мне надо поставить новые кланексные компенсаторы, а то, на мой взгляд, дерево ветвлений немного зашумлено.

— Я понятия не имею, что это значит, — заметил Ороло.

— Не важно. Ему вы и зададите свои вопросы. У Кина язык хорошо подвешен. — Мастер в третий раз за три минуты посмотрел на экран своей жужулы. Мы велели ему отключить все коммуникативные функции, но жужула по-прежнему могла служить карманными часами. Мастеру, видимо, было невдомёк, что за окном — часы пятьсот футов высотой, смотрят прямо на него.

Я поставил точку в конце предложения и отвернулся к книжному шкафу, боясь, что по моему лицу расплывается улыбка. «Завтра вместо меня придёт Кин» прозвучало так, будто мастер придумал это прямо сейчас. Фраа Ороло наверняка тоже почувствовал враньё. Если бы я неосторожно взглянул сейчас на него, то рассмеялся, а он — нет.

Часы начали отбивать провенер.

— Мне пора, — сказал я и пояснил мастеру: — Простите, я должен идти заводить часы.

— Я хотел спросить. — Мастер порылся в ящике, извлёк полипак, сдул опилки, открыл застёжку (я таких раньше не видел) и вытащил серебристую трубочку размером с палец. Потом с надеждой взглянул на фраа Ороло.

— Я не знаю, что это такое, и не понимаю, чего вы хотите, — сказал фраа Ороло.

— Спилекаптор!

— А. Ты слышал о провенере и, раз уж попал сюда, хотел бы его увидеть и сделать движущуюся картину?

Мастер кивнул.

— Это допустимо, при условии, что ты встанешь там, где тебе скажут. Не включай! — Фраа Ороло поднял руки и приготовился отвести взгляд. — Мать-инспектриса узнает и наложит на меня епитимью! Я направлю тебя к ита. Они покажут тебе, куда идти.

И так далее в том же духе, поскольку канон включает много правил, и мы, на взгляд мастера Флека, нарушили их уже тем, что впустили его в деценарский матик.

Я поднял сферу, на время разговора с мастером заменявшую мне табурет, и движением пальцев против часовой стрелки уменьшил её так, чтобы помещалась в ладони. Пока я сидел, стла сбилась; лавируя к входу в скрипторий между столами, стульями, глобусами и неспешно ступающими фраа, я подтянул её и расправил складки. В скриптории, сразу за аркой, сильно пахло чернилами. Возможно, потому что престарелый фраа и двое его фидов переписывали сейчас книги. Но я гадал, за какое время выветрился бы чернильный дух, даже если бы здесь не писали вовсе; в этом помещении израсходовали столько чернил, что всё пропиталось их влажным запахом.

Маленькая дверь в дальнем конце вела в Старую библиотеку, одну из самых ранних построек концента. Каменный пол, на две тысячи триста лет старше, чем в Новой библиотеке, был такой гладкий, что я почти не чувствовал его ступнями. Я мог бы идти с закрытыми глазами, позволяя ногам читать память, втёртую в плиты теми, кто проходил здесь раньше.

Старая библиотека непосредственно примыкала к клуатру: крытой аркаде по периметру прямоугольного сада. С внутренней стороны ничто не защищало его от ветра, кроме колонн, поддерживающих свод. С внешней стороны аркаду загораживала стена с дверями в Старую библиотеку, трапезную и калькории.

Всё, что я видел: резные книжные шкафы, каменный пол, оконные переплёты, кованые дверные петли и ручной работы гвозди, на которых они держались, капители колонн, дорожки и клумбы сада — обрело форму стараниями древних умельцев. На некоторые вещи (например, двери Старой библиотеки) ушла целая жизнь. Другие выглядели так, будто их играючи смастерили за вечер, но по такому снизарению, что они продолжали радовать глаз сотни и тысячи лет спустя. Одни были основаны на простых и чистых геометрических формах. Другие восхищали своей сложностью, заставляя ломать голову, подчиняется ли их конфигурация хоть какому-нибудь закону. Третьи являли собой изображения реальных людей, живших и думавших интересные вещи в ту или иную эпоху, либо общих типов: богопоклонник, физиолог, бюргер, пен. Если бы меня спросили, я сумел бы объяснить четверть того, что вижу. Когда-нибудь смогу объяснить всё.

Солнце било в сад клуатра, где трава и дорожки перемежались клумбами, грядами, кустами и редкими деревьями. Я потянулся через плечо, поймал кромочный край стлы и накрыл голову. Потом оттянул нижнюю часть, болтающуюся под хордой, чтобы бахромчатый край мёл по земле и закрывал ноги. Руки я спрятал в складки на груди, над хордой, и ступил на траву. Она была желтоватая и колкая, потому что дни стояли жаркие. Выйдя на открытое место, я взглянул на южный циферблат часов. Ещё десять минут.

— Фраа Лио, — сказал я. — Не думаю, что буряника входит в число ста шестидесяти четырёх.

Я имел в виду перечень растений, дозволенных к выращиванию «Второй заново пересмотренной книгой канона».

Лио был плечистее меня. Из пухлого мальчика он за последние годы превратился в крепкого юношу. Сейчас он сидел в тени яблони на сфере, уменьшенной до размеров человеческой головы, и, покачиваясь взад-вперёд, завороженно смотрел на разрытую землю. Кромочный край стлы Лио обмотал вокруг пояса и пропустил между ног, более или менее прикрыв срам, остальное свернул в тугой цилиндр, стянул по краям хордой и закинул за плечо наискосок, как скатку. Эту обмотку Лио изобрёл сам; желающих следовать его примеру не нашлось. Я должен был признать, что в жаркий день она удобна, хоть и выглядит по-дурацки.

— Фраа Лио! — позвал я снова. Но Лио немного чудной и не всегда воспринимает слова. Плеть буряники перегораживала мне путь. Я отыскал отрезок без колючек длиной в несколько дюймов, ухватился, выдернул плеть с корнем и махнул ею так, чтобы цветки задели ершистую голову Лио.

— Башка репейная! — крикнул я.

Лио опрокинулся назад, как будто я ударил его палкой. Его ноги взлетели вверх, опустились и упёрлись в яблоневые корни. Он вскочил: колени напружинены, подбородок прижат к шее. С потной спины посыпались комья грязи. Сфера откатилась и застряла в куче выполотых сорняков.

— Ты меня слышишь?

— Буряника не входит в число ста шестидесяти четырёх, верно. Но она и не включена в одиннадцать. То есть я не обязан сжечь её, как увижу, и внести это в хронику. Она подождёт.

— Чего? Чем ты занят?

Он указал на землю.

Я нагнулся и посмотрел. Не каждый рискнул бы так поступить. За краем стлы я не видел фраа Лио периферическим зрением. Считалось, что за фраа Лио всегда надо приглядывать краешком глаза, потому что никто не знает, когда ему придёт желание побороться. Мне больше, чем кому-либо, досталось от Лио бросков через спину, захватов, подсечек и подножек, а также ссадин от столкновения с его головой. Однако я знал, что он на меня не нападёт, поскольку я проявил уважение к тому, что его заинтересовало.

Нас с Лио новособрали восьмилетними, десять лет назад, как и весь наш подрост из тридцати двух мальчиков и девочек. Первые года два мы наблюдали, как четвёрка фраа постарше заводит часы. Команда из восьми суур звонила в колокола. Потом нас с Лио и ещё двумя сильными мальчиками отобрали в команду, которой отныне поручалось заводить часы. Точно так же восемь девочек из нашего подроста начали обучать колокольному искусству, для которого нужно меньше сил, но больше прилежания, поскольку некоторые звоны длятся часами и требуют неослабной сосредоточенности. Уже больше семи лет моя команда заводила часы каждый день, если не считать дни, когда Лио забывал прийти и нам приходилось справляться втроём. Последний раз такое случилось две недели назад, и суура Трестана, мать-инспектриса, назначила ему епитимью: полоть грядки в самое жаркое время года.

Оставалось восемь минут, но без толку было напоминать Лио о времени, пока мы не обсудим то, о чём он хотел поговорить.

— Муравьи, — сказал я, потом, зная Лио, добавил: — Муравьиное искводо?

Он хмыкнул.

— Два цвета муравьёв, фраа Раз. У них война. Как ни печально, вызвал её я.

Он поворошил ногой груду выдернутых плетей буряники.

— Война или бессмысленная беготня?

— Вот это я и пытаюсь выяснить, — ответил он. — На войне есть стратегия и тактика. Например, атака с фланга. Могут ли муравьи атаковать с фланга?

Я еле-еле сообразил, что он имеет в виду «нападать сбоку». Лио выдёргивал такие словечки из старых книг по искводо — искусству долины, — как зубы из окаменелой драконьей челюсти.

— Наверное, муравьи могут атаковать с фланга, — сказал я, хоть и понимал, что вопрос содержит в себе ловушку и Лио атакует меня с фланга посредством слов. — А что?

— Да, могут! Ты смотришь на них сверху и говоришь: «похоже на атаку с фланга». Но как они совершают скоординированные манёвры, если на поле боя нет командира, направляющего их действия?

— Немного похоже на вопрос светителя Таунги, — заметил я. («Может ли достаточно большое поле клеточных автоматов мыслить?»)

— Так что?

— Я видел, как муравьи сообща уносят часть моего обеда, и знаю отсюда, что они могут координировать свои действия.

— Если я — один из ста муравьёв, толкающих изюмину, я чувствую, как она движется, верно? То есть они обмениваются информацией через изюмину. Но если я — одинокий муравей на поле боя...

— Репей, провенер сейчас начнётся.

— Ладно.

Лио повернулся ко мне спиной и зашагал прочь. Именно эта привычка обрывать разговор на полуслове, как и некоторые другие странности, создали ему репутацию слегка тронутого. Сферу свою он опять забыл. Я поднял её и бросил в Лио. Она отскочила от его затылка и подлетела вертикально вверх. Лио, почти не глядя, поймал её в падении. Я обошёл поле боя, не желая набрать на ноги бойцов, живых или мёртвых, и припустил за Лио.

Он гораздо раньше меня добрался до угла клуатра и юркнул наперерез толпе степенных пожилых суур: очень грубо, но так комично, что сууры только рассмеялись. Тут они влились в арку, загородив мне путь. Я позвал фраа Лио, чтобы тот не опоздал, а в итоге сам опаздывал с риском схлопотать нагоняй.

В определённом смысле часы — и весь собор, и его фундамент. Однако, говоря «часы», обычно подразумевают четыре циферблата, укреплённые высоко на стенах президия — центральной башни собора. Циферблаты были созданы в разные эпохи, и каждый показывал время по-своему, однако все четыре были связаны с одним и тем же внутренним механизмом. Каждый сообщал время, день недели, месяц, фазу луны, год и (для тех, кто умеет их читать) много других космографических сведений.

Президий стоял на четырёх колоннах и почти по всей своей высоте имел квадратное сечение. Впрочем, чуть выше циферблатов углы квадрата были срезаны, так что получился восьмиугольник, ещё чуть выше восьмиугольник превращался в шестнадцатиугольник, а затем — в круг. Крыша президия представляла собой диск, точнее, сплюснутую полусферу, поскольку середина у неё была слегка приподнята для стока дождевой воды. На крыше размещались менгиры, купола и башенки звездокруга, который управлял часовым механизмом и в свою очередь управлялся им.

За ажурной каменной резьбой под циферблатами прятались звонницы. Ниже от башни отходили аркбутаны; они упирались в верхушки четырёх башен, более приземистых, чем президий, но выстроенных по тому же общему плану. Система арок и ажурной каменной резьбы, соединяющая башни между собой, скрывала нижнюю часть президия и образовывала широкий внешний контур собора.

Над высоким каменным сводом было настелено плоское перекрытие. На нем стояла горняя дефендора. Её внутренний двор, окружающий президий, был закрыт сверху, обнесён стеной и поделен на кладовые и административные помещения; вдоль внешней стороны тянулся карниз, по которому часовые дефендората могли за несколько минут обойти собор и обозреть всю местность до самого горизонта (кроме тех участков, где её закрывали аркбутаны, колонны и башенки). Карниз опирался на десятки близко расположенных дугообразных опор, отходящих от стены внизу. На конце каждой опоры несли вечный дозор горгульи. Половина их (горгульи дефендора) смотрели наружу, половина (горгульи инспектора), выгнув чешуйчатые шеи, направляли острые уши и глаза-щёлочки на концент внизу. Между опорами, в низких матических арках под карнизом располагались окна инспектората. Редкий уголок в конценте не просматривался хотя бы из одного. Разумеется, все эти уголки мы знали назубок.

Собор был выстроен на выровненном останце горного отрога. В тумане на востоке угадывался утёс милленарского матика. На юге и на западе лежали остальные матики и связанные с ними постройки. Тот, в котором жил я вместе с другими десятилетниками, отстоял от собора на четверть мили. К нашему входу в собор вела крытая галерея, состоящая из семи соединённых площадками лестниц. Этим путём и шли почти все деценарии.

Чтобы не дожидаться, пока толпа пожилых суур пройдёт через арку, я бегом вернулся в зал капитула, который на самом деле представлял собой просто расширение окружающей клуатр галереи, а оттуда через заднюю дверь попал в коридор между калькориями и мастерскими. Вдоль стен тянулись ниши, куда мы складывали текущую работу. Края и углы неоконченных рукописей торчали наружу, желтея и скручиваясь. Из-за этого проход казался ещё уже.

Добежав до его конца и нырнув в узкую арку, я оказался на лугу перед основанием собора — буфером между нами и матиком центенариев. Шестнадцатифутовая каменная стена делила луг пополам. Столетники разводили по свою сторону всякую домашнюю живность.

Когда меня собрали, по нашу сторону стены хранилось сено. Несколько лет назад, под осень, фраа Лио и фраа Джезри по поручению старших отправились туда с тяпками, посмотреть, не выросло ли там что-нибудь из одиннадцати. И впрямь, они нашли нечто, похожее на раданицу, выпололи, сложили в кучу посреди луга и подожгли.

К вечеру весь луг с нашей стороны являл собой дымящееся гарево, а звуки, долетающие из-за стены, наводили на мысль, что ветер занёс искры к столетникам. По границе между лугом и клустами, на которых мы выращивали почти всю свою еду, до самой реки выстроилась боевая шеренга фраа и суур. Передавая полные вёдра по цепочке и пустые обратно, мы заливали те клусты, которые были ближе всего к огню. Если вы видели ухоженный клуст в конце лета, то поймёте почему: количество биомассы огромно, а в это время года она уже довольно сухая и легко вспыхивает.

Дежурный заминспектора провёл расследование и сообщил, что из-за дыма не смог точно установить, что же сделали Лио и Джезри. Происшествие занесли в хронику как несчастный случай, и ребята избежали епитимьи. Однако я знал (потому что Джезри мне потом рассказал), что когда огонь от раданицы перекинулся на траву, Лио, вместо того, чтобы его затоптать, предложил противопоставить огню огонь и победить его посредством огненного искводо. Попытки пустить встречный пал только ухудшили дело. Джезри оттащил Лио в безопасное место, когда тот намеревался противо-противопалами сдержать систему противопалов, которые должны были остановить первоначальный пожар, но вышли из-под контроля. Джезри тащил Лио двумя руками, поэтому вынужден был бросить сферу; после того дня она стала с одной стороны жёсткой и не прозрачнела до конца. Зато пожар дал повод осуществить дело, о котором мы говорили целую вечность: засадить луг клевером и завести пчёл. Расчёт был простой: когда в экстрамуросе есть экономика, мёд можно продавать на торговых лотках у дневных ворот, а на вырученные деньги покупать то, что трудно изготовить в конценте. А если снаружи постапокалипсис, мёдом можно питаться.

Когда я трусил к собору, каменная стена была от меня справа. Клусты — теперь такие же спелые, как перед пожаром — сзади и слева. Передо мной уходили вверх семь лестниц, запруженных инаками. По сравнению с другими фраа в их длинных стлах, полуголый Лио, движущийся в два раза быстрее, казался муравьем не того цвета.

Алтарь, сердце собора, был восьмиугольным в плане (или, как выражались теоры, обладал симметрией корней восьмой степени из единицы). Его восемь стен образовывала плотная ажурная резьба, частью каменная, частью деревянная. Мы называли их экранами, что могло бы сбить с толку жителей экстрамуроса, для которых экран — то, на чём смотришь спиль или играешь в игру. Для нас экран — стена с множеством отверстий, преграда, через которую можно видеть, слышать и обонять.

От основания собора отходили четыре нефа, ориентированные по странам света. Если вы когда-нибудь бывали на свадьбе или на похоронах в скинии богопоклонников, то представляете себе неф: широкое место, где посетители сидят, стоят, преклоняют колени, бичуют себя, катаются по полу или чем уж они там занимаются. Алтарь в таком случае соответствует месту, где стоит священник. Когда вы смотрите на собор издали и видите его широкое основание, это как раз и есть нефы.

Посетителям из экстрамуроса, таким, как мастер Флек, если они были не очень заразные и в целом прилично себя вели, разрешали входить в дневные ворота и смотреть акталы из северного нефа. Такой порядок более или менее соблюдался в последние полтора столетия. Если вы попадали в концент через дневные ворота, то проходили в портал северного фасада в неф и по его центральному проходу к экрану в дальнем конце. Вы вполне естественно могли вообразить, что весь собор состоит из одного нефа и восьмиугольного пространства за экраном. Однако находящиеся в восточном, южном и западном нефах легко могли впасть в ту же ошибку. Экраны были тёмные со стороны нефов и светлые со стороны алтаря, так что легко было заглянуть через них в алтарь, но невозможно — за них. Это порождало иллюзию, будто каждый неф — один-единственный и алтарь принадлежит ему.

Восточный неф практически всегда пустовал. Мы спрашивали старых фраа и суур почему, а те отмахивались и «объясняли», что это парадный вход. Видимо, такой парадный, что им никто не пользовался. Когда-то там стоял духовой орган, но во время Второго разорения его уничтожили, а затем, по новым поправкам в каноне, музыкальные инструменты и вовсе попали под запрет. Когда мой подрост был младше, Ороло пудрил нам мозги, будто здесь планируется место для десятитысячелетних фраа, если концент светителя Эдхара когда-нибудь сподобится построить для таких матик. «Предложение было подано милленариям шестьсот восемьдесят девять лет назад, — говорил он, — и ответ ожидается через триста одиннадцать лет».

Южный неф занимали центенарии, которые попадали туда через свой луг. Для них помещение было чересчур просторным. Мы, десяти летники, вынужденные жаться в тесном закутке сразу за стеной от центенарского нефа, злились на это вот уже больше трёх тысяч лет.

Западный неф украшали витражные окна и тончайшая каменная резьба, поскольку он принадлежал унарскому, самому процветающему из всех матиков. В этом нефе места тоже было много, но он почти всегда заполнялся целиком, и тут мы несправедливости не видели.

Оставались ещё четыре экрана — северо-восточный, юго-восточный, юго-западный и северо-западный. Они были такого же размера и формы, как ориентированные по странам света, но не сообщались с нефами. За тёмными сторонами этих экранов лежали четыре угла собора, загромождённые конструктивными элементами, неудобными для людей, однако необходимыми для устойчивости здания. Наш угол, юго-западный, был самым из них запруженным, поскольку десятилетников насчитывалось около трёхсот. Его дополнительно расширили за счёт двух башен, выступающих из стены собора и придающих ему асимметрию.

Северо-западный угол прилегал к территории примаса и служил для самого примаса, его гостей, дефендора, инспектора и прочих иерархов, так что там было свободно. В юго-восточном углу размещались тысячелетники — сюда вела их выбитая в отвесной скале головокружительная лестница.

Северо-западный угол был отведён ита. Они попадали сюда из своего крытого гетто, занимавшего пространство между собором и естественным скальным обрывом, который с этой стороны служил внешней стеной концента. Считалось, что там есть туннель к подземному механизму часов, доверенному их заботам. Но эти сведения, как почти всё, что мы знали об ита, относились скорее к области фольклора.

Таким образом, если считать официальные порталы, у собора было восемь входов. Однако уж в чём, в чём, а в сложности матической архитектуре не откажешь, так что имелось ещё много входов поменьше, редко используемых и неизвестных почти никому, кроме любознательных фидов.

Я шёл через клевер, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступать на пчёл, но всё равно двигался куда быстрее толпы на лестницах и скоро оказался у двери, закрывавшей выбитую в скале арку, и по каменной лестнице выбрался на основной уровень собора. Я пробежал через несколько кладовок, где хранились не используемые в это время года облачения и церемониальная утварь, и очутился в той архитектурной каше, которая заменяла нам, десятилетникам, неф. Входящие фраа и сууры загораживали мне путь, но там, где вид заслоняли колонны, оставались свободные коридоры. В одном из них, прямо под колонной, была наша раздевалка. Почти всё её содержимое валялось на полу. Фраа Джезри и фраа Арсибальт стояли рядом, уже облачённые в алое и сердитые. Фраа Лио рылся в шелках, ища свою любимую мантию. Я плюхнулся на одно колено, нашёл мантию подходящего размера среди тех, что отверг Лио, быстро накинул её, подвязал, проверил, что она не путается в ногах, и пристроился за Джезри и Арсибальтом. Через мгновение Лио вскочил и встал впритирку ко мне. Мы вышли из-за колонны и через толпу двинулись к экрану, предводительствуемые Джезри, который не стеснялся работать локтями. Однако народу было не так и много. Пришла лишь примерно половина десятилетников; остальные готовились к аперту. Наши фраа и сууры сидели перед экраном ярусами. Ближайшие к нему — на полу. Следующий ряд — на сферах размером с голову. Те, кто за ними, увеличили свои сферы сильнее. В последнем ряду сферы, раздутые, как огромные воздушные шары, были больше тех, кто на них сидел, и не раскатывались, роняя людей на каменный пол, только потому, что были зажаты между стенами, как яйца в коробке.

Прафраа Ментаксенес открыл дверь в нашем экране. Прафраа был очень старенький, и мы чувствовали, что только эта ежедневная обязанность и поддерживает в нём жизнь. Мы наступили в лоток с растёртой канифолью, чтобы ноги плотнее упирались в пол.

Затем мы вступили в алтарь и, словно крупинки сахара в кружке с чаем, растворились в его огромности. Что-то в конструкции алтаря делало его цистерной, которая хранила весь свет, когда-либо попадавший в концент.

Глядя вверх с места сразу за экраном, можно было увидеть примерно двумястами футами выше сводчатый потолок собора, озарённый светом из сплошного ряда витражных окон — клерестория. Тысячелетники, спустившиеся на провенер по своей крытой лестнице, видели через экран нас, но не видели мастера Флека в его жёлтой футболке и со спилекаптором в руках. Равным образом мастер Флек не видел из северного нефа тысячелетников. Однако и он, и они могли наблюдать провенер, который происходил в алтаре точно так же, как одну, две, три тысячи лет назад.

Президий поддерживали четыре ребристые колонны, уходящие в каменную середину алтаря и, как я подозревал, дальше в подземелье, где ита присматривали за своим хозяйством. Мы миновали одну из них. Опоры были не круглые в сечении, а вытянутые, почти как стабилизаторы древней ракеты, хоть и куда более толстые, чем подразумевает это сравнение.

Итак, мы оказались в центральном колодце собора. Отсюда, глядя вверх, мы видели на вдвое большую высоту, до самой крыши президия, на которой располагался звездокруг. Мы заняли свои места, угадываемые по ямкам со следами канифоли.

Открылась дверь в экране примаса и вышел человек в мантии более сложного покроя, чем наши, и пурпурного цвета — знак, что он иерарх. Видимо, примас был сегодня занят — тоже, наверное, готовился к аперту — и прислал вместо себя заместителя. Другие иерархи выступили следом за ним. Фраа Делрахонес, дефендор, сел по левую руку от кресла примаса, суура Трестана, инспектриса, по правую.

Пятнадцать фраа и суур в зелёных мантиях — три сопрано, три альта, три тенора, три баритона и три баса — вышли из-за унарского экрана. Сегодня был их черёд петь. Это значило, что нам скорее всего предстоит выслушать довольно слабое исполнение, хотя они и упражнялись в нём уже почти год.

Иерарх произнёс первые слова актала и перевёл рычаг в режим провенера.

Как сказали бы вам часы, если вы умеете их читать, сегодняшний день, как и два последующих, были ординарными. Не отмечалось никаких особых праздников, и литургия не посвящалась какой-то отдельной теме, а состояла из медленного, фрагментарного изложения истории того, как мы получили свои знания. В первую половину года рассказывалось о событиях до Реконструкции, во вторую — после. Сегодняшняя литургия повествовала о возникновении теорики конечных групп: как её родоначальника, светителя Блая, отбросили из матика, и как он до конца дней жил на холме в окружении пенов, почитавших его, как бога. Он даже убедил их отказаться от раданицы, в итоге они впали в угнетённое психическое состояние, убили светителя Блая и съели его печень из ложного убеждения, будто ею-то он и думал. Если вы живёте в конценте, то можете подробнее прочитать в хронике. Если нет, то знайте, что у нас таких историй ещё много, так что можно участвовать в провенере каждый день до конца жизни, и ни одну не услышать дважды.

Четыре колонны президия я уже упомянул. Точно посередине, по центральной оси собора, висела цепь с гирей. Цепь уходила так далеко ввысь, что таяла в пыльной дымке.

Гиря представляла собой металлическую глыбу, губчатую, как будто источенную червями: четырёхмиллиардолетний железоникелевый метеорит, состоящий из того же вещества, что и сердце Арба. За без малого двадцать четыре часа с прошлого провенера гиря опустилась совсем низко: мы почти могли достать до неё рукой. Она равномерно снижалась почти всё время, поскольку служила двигателем для часов, но на рассвете и на закате, когда должна была обеспечить энергией дневные ворота, падала так стремительно, что случайные наблюдатели, бывало, разбегались прочь.

На четырёх других цепях висели ещё четыре гири. Они были не так заметны, поскольку располагались не посередине, и почти не двигались. Они перемещались вдоль направляющих, закреплённых на четырёх колоннах президия. Каждая гиря имела правильную геометрическую форму: куб, октаэдр, додекаэдр и икосаэдр. Все были вытесаны из чёрного вулканического камня, добытого на склонах Экбы, и доставлены санными поездами через Северный полюс. Каждая немного поднималась всякий раз, как заводили часы. Куб падал раз в год, открывая годовые ворота, октаэдр — раз в десять лет, открывая десятилетние, так что оба сейчас были близки к своей наивысшей точке. Додекаэдр и икосаэдр открывали вековые и тысячелетние ворота соответственно. Первый был примерно на девяти десятых пути к вершине, второй примерно на семи десятых. Так что, просто глядя на них, можно было догадаться, что сейчас примерно 3689 год.

Гораздо выше, в верхней части хронобездны — огромного пространства между циферблатами, где сходились все часовые механизмы, — в герметически запечатанной каменной камере помещалась шестая гиря: серый металлический шар, который мог подниматься и опускаться по вертикальному винту. Благодаря этой гире часы продолжали тикать, пока мы их заводили. В остальное время она могла двинуться, только если метеорит коснётся пола — то есть если мы не справим ежедневный актал провенера. Тогда часы отключат почти всю свою машинерию, чтобы сберечь энергию, и продолжат работать в ждущем режиме за счёт медленного спуска шара, пока их не заведут снова. Такое случалось лишь во время разорений либо когда все инаки настолько тяжело болели, что некому было завести часы. Никто не знал, сколько они могут пробыть в ждущем режиме, но считалось, что порядка ста лет. Мы знали, что они продолжали работать после Третьего разорения, когда тысячелетники укрылись на своём утёсе, а остальной концент на семь десятилетий совершенно обезлюдел.

Все цепи уходили в хронобездну, где были намотаны на шестерни валов, находящихся в сцеплении с зубчатыми передачами и регуляторами, которые периодически осматривали и смазывали ита. Главная приводная цепь, на которой висел метеорит, соединялась с передаточным механизмом, искусно спрятанным в колоннах президия и уходящим в сводчатый подвал у нас под ногами. Единственным, что видели из него не-ита, была приземистая ступица в центре алтаря, похожая на круглый жертвенник. На высоте плеча от неё, как спицы, отходили восьмифутовые рукояти. В положенный момент службы Джезри, Арсибальт, Лио и я подошли и взялись за рукояти. На определённом такте анафема мы налегли каждый на свою, как матросы, выбирающие якорную цепь с помощью шпиля. Однако ничто не сдвинулось, кроме моей правой ноги, которая заскользила по полу и проехала несколько дюймов. Не в наших силах было преодолеть трение покоя множества шестерён между нами и валом сотнями футов выше. Когда они начнут крутиться, наших общих усилий хватит, чтобы поддерживать их ход, но, чтобы система стронулась, нужен был сильный толчок (если бы мы выбрали грубую силу) либо (если действовать с умом) лёгкая встряска — незначительная вибрация. Разные праксисы позволяют решить задачу по-разному. Мы в конценте светителя Эдхара делали это с помощью голоса.

В древности, когда на чёрных камнях Экбы ещё стояли мраморные колонны Орифенского храма, все теоры мира перед полуднем собирались под огромным куполом. Их предводитель (сперва сам Адрахонес, затем Диакс или другой фид первосветителя) вставал на аналемму и ждал, пока его коснётся луч света из окулюса — окна в вершине купола. Это главное событие дня отмечалось исполнением анафема Нашей Матери Гилее, принесшей нам свет своего отца Кноуса. Когда Орифена погибла, а уцелевшие теоры пустились в странствия, актал пришёл в забвение. Много позже светительница Картазия положила его в основу литургии, совершавшейся на протяжении всей Древней матической эпохи. Во время от Рассеяния и Нового периклиния до последовавшей эпохи Праксиса он был вновь забыт, а после Ужасных событий и Реконструкции возрождён в новой форме, связанной с заводкой часов.

Анафем Гилее теперь существовал в тысячах версий, поскольку каждый инак-композитор хоть раз попробовал в нём свои силы. У всех были одни слова и одна структура, однако они различались, как облака на небе. В самых древних —монофонических — каждый голос длил только одну ноту. Мы в Эдхаре исполняли полифоническую версию: каждый голос выводил свою тему, и все они сплетались гармонически. Однолетки в зелёных мантиях вели свои партии: остальные голоса звучали из-за экранов. По традиции самые низкие ноты тянули тысячелетники. Поговаривали, будто у них есть особые упражнения для голосовых связок, и я в это верил; во всяком случае, никто в нашем матике не мог брать ноты, которые доносились из нефа милленариев.

Анафем начался просто, затем достиг сложности, практически выходящей за грань восприятия. Когда у нас был орган, для исполнения анафема требовались четыре органиста, каждый играл обеими руками и обеими ногами. В древнем актале эта часть изображала хаос несистематической мысли до Кноуса. Композитор передал его почти слишком хорошо: ухо едва вычленяло отдельные голоса. Потом, примерно как если смотришь на непонятную геометрическую фигуру, и вдруг чуть-чуть повернёшь и грани, ребра и вершины разом обретут смысл, все голоса постепенно слились в одну чистую ноту, которая отдавалась в световом колодце наших часов и заставляла всё вибрировать в резонанс. То ли по счастливой случайности, то ли благодаря хитростям праксиса, вибрации как раз хватило, чтобы привести ось в движение. Лио, Арсибальт, Джезри и я знали, что это произойдёт, и всё равно чуть не упали, когда ступица повернулась. Миг спустя, когда кончился холостой ход передаточного механизма, метеорит у нас над головами пополз вверх. Через двенадцать тактов нам на головы с высоты сотен футов должны были посыпаться скопившиеся за сутки пыль и помёт летучих мышей.

В древней литургии этот момент символизировал свет, озаривший сознание Кноуса. Единая мелодия разделилась на две соперничающие: одна изображала Гилею, другая Деату, дочерей Кноуса. Мы в ритме анафема двигались ровным шагом, вращая втулку против часовой стрелки. Метеорит поднимался со скоростью два дюйма в секунду; до того мига, когда он достигнет наивысшей точки, оставалось минут двадцать. В то же время барабаны, на которые были намотаны четыре другие цепи, тоже начали поворачиваться, только гораздо медленнее. Куб за время актала поднимался примерно на фут, октаэдр — примерно на дюйм и так далее. А высоко под потолком шар медленно опускался, чтобы часы шли, пока мы их заводим.

Я должен оговорить, что часам — даже огромным — на двадцать четыре часа не нужно столько энергии, сколько мы в них вкладывали! Почти вся она предназначалась для дополнительных устройств — звонниц, ворот, Большого планетария у дневных ворот, малых планетариев и телескопов звездокруга.

Ничего этого не было у меня в голове, когда я круг за кругом толкал свою рукоять. Да, в первые несколько минут я припомнил основные сведения о часах, пытаясь представить, как бы объяснил это всё мастеру Флеку, если бы тот стоял рядом и задал мне вопрос. Но к тому времени, как мы вошли в ритм, сердце начало тяжело стучать, а по носу потёк пот, я забыл о мастере Флеке. Однолетки пели вполне сносно — не так плохо, чтобы это обращало на себя внимание. Минуты две я размышлял о светителе Блае, потом всё больше о своем месте в жизни. Эгоистично думать о себе во время актала, однако непрошеные мысли труднее всего прогнать. Возможно, вы сочтёте, что я зря про такое рассказываю. Что я подаю дурной пример другим фидам, которые могут когда-нибудь вытащить из ниши мою рукопись. И всё же мои тогдашние мысли — часть этой истории.

Заводя часы в тот день, я воображал, что будет, если забраться на карниз дефендората и прыгнуть вниз.

Если вам непонятно, как можно такое думать, вы, наверное, не инак. Гены растений, которые вы употребляете в пищу, содержат цепочки хорошина или чего посильнее. Вас никогда не посещает уныние, а если и посещает, вы легко можете его прогнать.

Я не мог. И я устал жить с такими мыслями. Было два способа избавиться от них навсегда. Первый: выйти через неделю из десятилетних ворот, вернуться в биологическую семью (если она меня примет) и есть то же, что мои родственники. Для второго надо было подняться по лестнице, уходящей вверх от нашего угла собора.

— Умирают ли люди от голода? Или болеют от ожирения?

Мастер Кин почесал бороду и задумался.

— Вы о пенах, да?

Фраа Ороло пожал плечами.

Мастеру Кину стало смешно. В отличие от мастера Флека он не стеснялся смеяться в голос.

— Да вроде как и то, и то, — признал он после недолгой паузы.

— Отлично, — произнёс фраа Ороло тоном, означавшим: «ну наконец-то мы стронулись с места», и посмотрел на меня, записываю ли я.

После беседы с Флеком я спросил фраа Ороло:

— Па, чего ради ты вытащил пятивековой давности опросник? Ведь бред же!

— Это восьмивековой давности копия одиннадцативекового опросника, — поправил он.

— Ладно бы ты был столетник! Но разве может всё так измениться за какие-то десять лет?

Фраа Ороло ответил, что с Реконструкции было сорок восемь случаев, когда за десять лет происходили кардинальные перемены. Два из них закончились разорениями. Однако десять лет — довольно большой срок; люди в экстрамуросе, занятые повседневными делами, могут и не заметить перемен. Поэтому деценарий, читающий мастеру одиннадцативековой опросник, может оказать услугу экстрамуросу (если там кто-нибудь прислушается). Это отчасти объясняет, почему мирская власть нас не только терпит, но и защищает (когда защищает).

— Человек, который каждый вечер, бреясь, видит родинку у себя на лбу, может и не заметить, что она изменилась. Врач, осматривающий его раз в год, легко диагностирует рак.

— Прекрасно, — сказал я. — Но тебя никогда прежде не заботила мирская власть. Так в чём истинная причина?

Ороло сделал удивленное лицо, потом, поняв, что я не отстану, пожал плечами.

— Это рутинная проверка на предмет РПСО.

— РПСО?

— Разрыв причинно-следственных областей.

Стало ясно, что Ороло меня дразнит. Но иногда он делает это не просто так.

Поправка: он ничего не делает просто так. Бывает, что я даже понимаю, куда он клонит. Поэтому я подпёр голову руками и сказал:

— Ладно. Открывай шлюзы.

— Причинно-следственная область — это просто набор вещей, объединённых причинно-следственными связями.

— Но разве не все вещи во вселенной так связаны?

— Зависит от расположения их световых конусов. Мы не можем влиять на своё прошлое. Некоторые предметы так далеко, что просто не могут сколько-нибудь существенно нас затрагивать.

— И всё же нельзя провести чёткие границы между причинно-следственными областями.

— В общем случае нельзя. Но ты куда теснее причинно связан со мной, чем с инопланетянином в далёкой галактике. С определённой степенью точности можно сказать, что мы принадлежим к одной области, а инопланетянин — к другой.

— Ладно, — сказал я. — А какая степень точности устраивает тебя, па Ороло?

— Весь смысл замкнутого матика в том, чтобы свести причинные отношения с экстрамуросом к минимуму, верно?

— Социальные, да. Культурные, да. И даже экологические. Однако мы дышим с ними одним воздухом, у нас за стеной грохочут их мобы — на чисто теорическом уровне никакого причинного разделения нет!

Ороло как будто меня не слышал.

— Если существует вселенная, совершенно изолированная от нашей — никаких причинных связей между вселенными А и Б, — одинаково ли течёт в них время?

Я задумался, потом ответил:

— Вопрос бессмысленный.

— Забавно. А на мой взгляд, вполне осмысленный, — сказал Ороло немного сердито.

— Ладно. Это зависит от того, как измерять время.

Он ждал.

— Зависит от того, что такое время! — Несколько минут я перебирал возможные пути к объяснению, но все они заводили в тупик.

— Ладно, — сдался я наконец. — Догадываюсь, что надо применить весы. Если у меня нет серьезных доводов в пользу какого-либо из ответов, я должен выбрать более простой. И самый простой ответ: во вселенных А и Б время течёт независимо.

— Потому что это разные причинно-следственные области.

— Да.

Ороло сказал:

— Что, если две вселенные — каждая такая же большая, сложная и древняя, как наша, полностью обособлены, но из А в Б как-то попал один протон. Довольно ли этого, чтобы на веки вечные обеспечить полное сцепление времени А с временем Б?

Я вздохнул, как всегда, когда попадался в расставленный Ороло капкан.

— Или, — продолжал он, — возможна пробуксовка времени — разрыв между причинно-следственными областями?

— Итак, возвращаясь к твоей беседе с мастером Флеком. Ты хочешь меня убедить, будто проверял, не прошла ли по ту сторону тысяча лет за наши десять?!

— А почему бы и не проверить? — Тут у него стало такое лицо, будто он хочет что-то сказать. Хитроватое. Я не стал дожидаться и спросил сам:

— О. Это как-то связанно с твоими россказнями про бродячий десятитысячелетний матик?

Когда мы были совсем юными фидами, Ороло как-то поведал, будто прочёл в хронике такую историю: однажды где-то в земле открылись ворота, вышел инак и объявил себя десятитысячелетником, отмечающим аперт. Это было смешно, потому что иначество в нынешней форме существовало (на тот момент) три тысячи шестьсот восемьдесят два года. Мы решили, что Ороло рассказал свою байку с единственной целью: проверить, слушаем ли мы урок. Однако, возможно, он подводил нас к чему-то более глубокому.

— За десять тысяч лет, если взяться, можно многое успеть, — заметил Ороло. — Что, если ты нашёл способ разорвать всякую причинную связь с экстрамуросом?

— Но это, прости, полная чушь! Ты их чуть ли не в инкантеры записал.

— И всё же, в таком случае матик становится обособленной вселенной и время в нём больше не синхронизировано с остальным миром. И тогда возможен разрыв причинно-следственных областей...

— Отличный мысленный эксперимент. Я понял. Спасибо за кальк. Только скажи: ты ведь на самом деле не ждёшь увидеть признаки РПСО, когда ворота откроются?

— К тому, чего не ждёшь, — отвечал он, — надо быть особенно внимательным.

— Есть ли в ваших вигвамах, шатрах, небоскрёбах или в чём там вы живёте...

— По большей части в трейлерах без колёс, — сказал мастер Кин.

— Отлично. Есть ли в них вещи, которые умеют думать, хоть и не люди?

— Когда-то были, потом они перестали работать и мы их выкинули.

— Умеешь ли ты читать? Именно читать, а не просто разбирать логотипы.

— Ими больше не пользуются, — сказал Кин. — Вы ведь про значки? Не стирать в отбеливателе и всё такое? Ну, на трусах.

— У нас нет трусов. И отбеливателей. Только стла, хорда и сфера. — Фраа Ороло похлопал рукой по ткани у себя на голове, верёвке у себя на поясе и шару у себя под задом. Убогая шутка на наш счет, призванная успокоить мастера Кина.

Кин встал и тряхнул плечами, сбрасывая куртку. Тело у него было худощавое, но жилистое от работы. Он развернул куртку изнанкой к Ороло и показал пришитые под воротом ярлыки. Я узнал фирменную эмблему, которую последний раз видел десять лет назад, только её с тех пор упростили. Под ней шла полоска из движущихся картинок.

— Кинаграммы. Они вытеснили логотипы.

Я почувствовал себя старым. Новое для меня чувство.

Ороло встрепенулся было, но при виде кинаграмм сразу потерял интерес.

— А, — вежливо произнёс он. — Ты говоришь прехню.

Я смутился. Кин опешил. Затем лицо его побагровело. Он явно себя накручивал, считая, что должен разозлиться.

— Фраа Ороло сказал не то, что ты подумал! — Я постарался хохотнуть, но вышел скорее всхлип. — Это древнее ортское слово.

— А похоже на...

— Знаю! Но фраа Ороло совершенно забыл про то слово, о котором ты подумал. Он совсем другое имел в виду.

— И что же?

Фраа Ороло увлечённо наблюдал, как мы с Кином обсуждаем его, словно отсутствующего.

— Он хотел сказать, что настоящей разницы между кинаграммами и логотипами нет.

— Как же так! Они несовместимы! — Лицо Кина уже приобрело обычный оттенок. Он глубоко вздохнул, задумался на минуту, потом пожал плечами. — Но я понял, о чём ты. Мы вполне могли бы и дальше пользоваться логотипами.

— Тогда зачем, по-твоему, от них отказались?

— Чтобы люди, которые сделали для нас кинаграммы, увеличили свою рыночную долю.

Ороло нахмурился и обдумывал услышанное.

— Это тоже похоже на прехню.

— Чтобы они заработали деньги.

— Хорошо. И как эти люди добились своей цели?

— Они старались, чтобы пользоваться логотипами было всё труднее и труднее, а кинаграммами — всё легче и легче.

— Как неприятно. Почему вы не подняли восстание?

— Со временем мы поверили, что кинаграммы и впрямь лучше. Так что, думаю, вы правы. Всё правда пре... — Он осекся.

— Можешь говорить. Это не плохое слово.

— Мне кажется неправильным произносить его здесь.

— Как пожелаешь, мастер Кин.

— Так о чём мы? — спросил Кин и сам ответил на свой вопрос: — Ты хотел знать, умею ли я читать, не это, а неподвижные буквы, которыми пишут по-ортски.

Он кивнул на мой лист, быстро покрывавшийся как раз такими письменами.

— Да.

— Мог бы, потому что родители заставляли меня их учить, но не читаю, потому что незачем, — сказал Кин. — Вот мой сын — другое дело.

— Отец заставил его выучиться? — спросил Ороло.

Кин улыбнулся.

— Да.

— Он читает книги?

— Постоянно.

— Сколько ему? — Слова были явно не из опросника.

— Одиннадцать. И его ещё не сожгли на костре. — Кин сказал это самым серьёзным тоном. Я так и не понял, догадался ли фраа Ороло, что мастер над ним подтрунивает.

— У вас есть преступники?

— Конечно.

Однако само то, как Кин ответил, заставило Ороло схватить новый лист опросника.

— Откуда ты знаешь?

— Что?!

— Ты говоришь, «конечно», но как ты узнаёшь, преступник перед тобой или нет? Их клеймят? Татуируют? Сажают под замок? Кто определяет, что такой-то — преступник? Женщина со сбритыми бровями говорит: «Ты преступник» и звонит в серебряный колокольчик? Или мужчина в парике ударяет молотком по деревяшке? Протаскиваете ли вы обвиняемого через магнит в форме бублика? Или у вас есть раздвоенная палка, которая дрожит, если её подносят к злодею? Протягивает ли император с трона свой вердикт, написанный алыми чернилами и запечатанный чёрным воском, или обвиняемый должен пройти босиком по раскалённому железу? Может, есть вездесущий праксис движущихся картин — то, что вы называете спилекапторами, — видящих всё, но их тайны известны только совету евнухов, каждый из которых заучил наизусть длинное число? Или толпа сбегается и забрасывает подозреваемого камнями?

— Я не могу поверить, что вы всерьёз, — сказал Кин. — Вы пробыли в конценте всего, наверное, лет тридцать?

Фраа Ороло вздохнул и посмотрел на меня.

— Двадцать девять лет одиннадцать месяцев три недели шесть дней.

— И понятно, что вы готовитесь к аперту. Но не можете же вы думать, что всё так сильно изменилось!

Ещё один взгляд в мою сторону.

— Мастер Кин, — сказал фраа Ороло, выдержав паузу, чтобы слова его подействовали сильнее, — сейчас три тысячи шестьсот восемьдесят девятый год от Реконструкции.

— Мой календарь тоже так говорит, — подтвердил Кин.

— Завтра наступит три тысячи шестьсот девяностый. Не только унарский матик, но и мы, деценарии, будем отмечать аперт. Согласно древним установлениям, наши ворота распахнутся. В течение десяти дней мы сможем выходить наружу, а гости, такие, как вы, посещать наш матик. Так вот, через десять лет в первый и, вероятно, в последний раз за мою жизнь распахнутся вековые ворота.

— А когда они закроются, по какую сторону будете вы? — спросил Кин.

Я опять смутился, потому что не смел задать этот вопрос. Однако я втайне порадовался, что Кин его задал.

— Если меня сочтут достойным, я бы очень хотел оказаться внутри. — Фраа Ороло весело посмотрел на меня, как будто угадал мои мысли. — Суть же в том, что примерно через девять лет меня могут вызвать в верхний лабиринт, отделяющий мой матик от матика центенариев. Я войду в тёмную комнату, разделённую решёткой, а по другую сторону будет столетник (если к этому времени они не вымрут, не исчезнут и не превратятся во что-нибудь иное). И вопросы, которые он задаст, покажутся мне такими же странными, как тебе — мои. Столетники будут готовиться к своему аперту. В их книгах записаны все юридические практики, о которых они или другие инаки в других концентах слышали за последние тридцать семь с лишним веков. Список, которым я тряс перед тобой минуту назад, — лишь один абзац из книги толщиною в мою руку. Поэтому, даже если беседа кажется тебе нелепой, я бы очень просил тебя просто рассказать мне, как вы выбираете преступников.

— А мой ответ запишут в эту книгу?

— Если он будет новым, да.

— Ну, у нас по-прежнему есть окружные санаторы, которые прибывают на новолуние в запечатанных фиолетовых ящиках...

— Да, их я помню.

— Но они появлялись не так часто, как надо. Власти плохо их защищали и некоторых пустили под откос. Тогда власти поставили ещё спилекапторы.

Фраа Ороло взял другой лист.

— Кто имеет к ним доступ?

— Мы не знаем.

Ороло принялся искать другой лист, но, прежде чем он нашёл, Кин продолжил:

— Если кто-нибудь совершает серьёзное преступление, власти шлёпают ему на хребет такую штуку, что он на какое-то время становится вроде калеки. Потом она отваливается и всё проходит.

— Это больно?

— Нет.

Новая страница.

— Когда вы видите человека с таким устройством, вам ясно, какое преступление он совершил?

— Да, там прямо так и написано, кинаграммами.

— Воровство, насилие, вымогательство?

— Само собой.

— Крамола?

Кин долго молчал, прежде чем ответить:

— Такого никогда не видел.

— Ересь?

— Это, наверное, по части небесного эмиссара.

Фраа Ороло воздел руки с такой силой, что стла упала с его головы и даже одна подмышка оголилась, потом резко закрыл лицо. Этот иронический жест он частенько проделывал в калькории, когда кто-нибудь из фидов демонстрировал непроходимую тупость. Кин явно правильно всё понял и засмущался. Он поёрзал на стуле, задрал подбородок, снова опустил его и посмотрел на окно, которое пришёл чинить. Однако был в выспреннем жесте Ороло какой-то комизм, и Кин чувствовал, что ничего плохого не произошло.

— Ладно, — сказал он наконец. — Я никогда так об этом не думал, но на самом деле у нас есть три системы.

— Ящики, нашлёпки на хребет и что-то новенькое, ни мне, ни фраа Эразмасу незнакомое. Некто, называемый небесным эмиссаром. — Фраа Ороло принялся искать что-то в стопке листьев, в самом её низу.

— Я о нём не упомянул, потому что думал, вы знаете!

— Потому что... — фраа Ороло отыскал нужный лист и теперь скользил по нему глазами, — он утверждает, что пришёл из концента, чтобы принести немногим избранным свет матического мира.

— Да. А что, неправда?

— Неправда. — Видя, как растерялся Кин, Ороло продолжил: — Такое случается каждые несколько веков. Некий шарлатан претендует на светскую власть, ссылаясь на мнимую связь с матическим миром.

Я знал ответ на свой следующий вопрос раньше, чем выпалил:

— Мастер Флек — он что, его последователь?

Кин и Ороло разом посмотрели на меня, одинаково взволнованные, но по разным причинам.

— Да, — отвечал Кин. — Он слушает за работой их передачи.

— Потому-то он и снял провенер на спилекаптор, — сказал я. — Небесный эмиссар выдаёт себя за одного из нас. Если в матике есть что-то таинственное или... ну, величественное, это прибавит небесному эмиссару значимости. И мастер Флек, как его последователь, считает это в какой-то мере и своим достоянием.

Ороло молчал. Я сперва смутился и лишь много позже задним числом понял, что ему и не надо было ничего говорить: так очевидна была правильность моих слов.

У Кина лицо стало немного растерянное.

— Флек ничего не заспилил.

— То есть как? — удивился я.

Фраа Ороло по-прежнему думал о небесном эмиссаре и слушал вполуха.

— Ему не разрешили. Его спилекаптор слишком хорош, — объявил Кин.

Старый и мудрый Ороло напрягся и закусил губу. Я, молодой и глупый, пёр напролом:

— И как это понимать?

Фраа Ороло положил руку мне на запястье, чтобы я дальше не записывал. Сильно подозреваю, что ему хотелось другой зажать Кину рот.

Мастер ответил:

— Глазалмаз, антидрожь и диназум — со всем этим он мог заглянуть в другие части вашего собора, даже за экраны. По крайней мере, так сказали ему...

— Мастер Кин! — провозгласил фраа Ороло столь зычно, что все в библиотеке подняли головы. Затем он понизил голос почти до шёпота: — Боюсь, ты хочешь пересказать нам что-то, что твой друг Флек услышал от ита. Должен напомнить, что нашим каноном это запрещено.

— Простите, — сказал Кин. — Тут так легко запутаться.

— Да, знаю.

— Ясно. Не будем о спилекапторе. Простите ещё раз. Так о чём мы?

— Мы говорили о небесном эмиссаре. — Фраа Ороло немного успокоился и выпустил наконец мою руку. — Меня, собственно, интересует одно: отброс он, подавшийся в мистагоги, или бутылкотряс, поскольку первые бывают опасны.

— «Отброс, подавшийся в мистагоги» — более или менее понятно, — сказал я фраа Ороло позже. Мы были в кухне трапезной: я резал морковку, Ороло её ел. — И я догадываюсь, что они опасны, поскольку озлоблены, хотят вернуться туда, где их предали анафему, и отомстить.

— Да. Потому-то мы с мастером Кином провели всю вторую половину дня у дефендора...

— А что значит «бутылкотряс»?

— Вообрази знахаря в обществе, не знающем стекла. Море выносит на берег бутылку — вещь с поразительными свойствами. Он надевает её на палку, трясёт ею и убеждает всех, будто сам приобрёл часть этих поразительных свойств.

— Так они не опасны?

— Да. Они слишком внушаемы и потому быстро пугаются.

— А как насчёт пенов, которые съели печень светителя Блая? Не сказать, чтобы они так уж его боялись.

Чтобы спрятать улыбку, фраа Ороло сделал вид, будто разглядывает картофелину.

— Верно подмечено. Но вспомни: светитель Блай жил один на холме. Самый факт, что его отбросили, разлучил светителя с артефактами и акталами, которые на общество, способное порождать бутылкотрясов, воздействуют сильнее всего.

— Так что вы с дефендором решили?

Фраа Ороло огляделся, давая понять, что о таком не следует вопить во всю глотку.

— Ожидать больших предосторожностей во время аперта.

Я понизил голос:

— Так мирская власть пришлёт... ну, не знаю...

— Роботов с парализаторами? Эшелоны конных лучников? Баллоны с усыпляющим газом?

— Ну да, в таком духе.

— Зависит от того, насколько небесный эмиссар стакнулся с бонзами, — сказал фраа Ороло. (Он всегда называл так мирскую власть.) — И это нам очень трудно установить. Мне так точно. Для того и учреждена должность дефендора. Не сомневаюсь, что фраа Делрахонес уже этим вопросом занимается.

— Может ли это привести к... ну, знаешь...

— Разорению? Локальному или всеобщему? Насчёт всеобщего — думаю, вряд ли. Фраа Делрахонес уже что-нибудь бы услышал от других дефендоров. Я не исключаю безобразий в Десятую ночь, но потому-то мы накануне аперта и перенесли всё по-настоящему для нас ценное в лабиринт.

— Ты сказал Кину, что кардинальные перемены в экстрамуросе дважды приводили к разорениям, — напомнил я.

— Неужели? — И раньше, чем я успел ответить, Ороло скорчил этакую гримасу весёлого фраа, будто собирался насмешить полный калькорий замученных теорикой фидов. — Ты что, четвёртого разорения боишься?

Я предал смерти морковину и трижды вполголоса помянул грабли Диакса.

— Три глобальных разорения за три тысячи семьсот лет — не так уж и страшно, — заметил Ороло. — У мирян статистика куда более мрачная.

— Немножко боюсь, — отвечал я, — но совсем другое хотел спросить, пока ты не начал кефедоклить.

Ороло не ответил, возможно, потому что в руке у меня был большой нож. Я устал и злился. Чуть раньше я вмял сферу внутрь, чтобы получилась корзина, и пошёл к ближайшим клустам. Оказалось, их обобрали; пришлось тащиться на другой берег реки и добывать овощи для рагу там.

Я схватил доставшуюся таким трудом морковку и указал ею вверх.

— Ты меня учил больше насчёт звёзд. Историю мне преподавали другие — в основном фраа Корландин.

— Он, наверное, говорил, что в разорениях виноваты мы сами, — сказал Ороло. Я отметил, что он употребил слово «мы» очень растяжимо, в смысле «каждый инак начиная с ма Картазии».

У Репья была милая привычка — за разговором ни с того ни с сего легонько ткнуть меня в ключицу. Я машинально вскидывал руки, понимая, что от второго тычка полечу на землю. Таким образом Лио давал понять, что я стою не так, как советуют его книги по искусству долины. Я считал, что это чушь, но мое тело, видимо, соглашалось с Лио, потому что реагировало чересчур сильно. Раз, пытаясь восстановить равновесие, я потянул какую-то мышцу в спине, и она потом три недели болела.

Так же подействовала на меня фраза Ороло. Я отреагировал чересчур сильно. Лицо вспыхнуло, сердце застучало. Я почувствовал себя собеседником Фелена, которого тот спровоцировал на глупость и сейчас начнёт шинковать, как морковку на доске.

— За каждым разорением и впрямь следовали реформы, ведь так? — выпалил я.

— Давай пройдёмся по твоей фразе граблями и скажем, что каждое разорение вело к переменам в матиках, наблюдаемым по сей день.

То, что Ороло заговорил в такой манере, подтверждало: мы с ним в диалоге. Другие фраа бросили чистить картошку или резать зелень и собрались вокруг смотреть, как меня площат.

— Хорошо, называй как хочешь, — сказал я и тут же засопел, понимая, что подставляюсь. Как будто фраа Лио меня ткнул, а я с размаху плюхнулся на пятую точку. Не надо было мне вспоминать Кефедокла.

Я невольно покосился на окно. Кухня смотрела на юг, на грядки с зеленью, тянувшиеся до ближайших клустов (их обрабатывали самые старые фраа и сууры, которым трудно далеко ходить). Чтобы солнце не грело стену и в кухне не получалась совсем уж духовка, кровля с этой стороны здания сильно выдавалась вперёд, образуя навес. В его тени, сразу под окном, суура Тулия и суура Ала резали мобные покрышки на сандалии. Я не хотел, чтобы Тулия слышала, как меня площат, потому что она мне нравилась, и не хотел, чтобы слышала Ала, потому что ей бы это доставило слишком много удовольствия. На счастье, они, как всегда, что-то друг дружке втолковывали и не обращали на нас внимания.

— Называй как хочешь? Странные вещи ты говоришь, фраа Эразмас, — сказал Ороло. — А могу ли я назвать их морковками или плитками?

Смешки порскнули разом, как воробьи со звонницы.

— Нет, па Ороло, неправильно говорить, что за каждым разорением следовала морковка.

— Почему, фид Эразмас?

— Потому что слово «морковка» не означает «реформы» или «перемены в матиках».

— То есть из-за того, что слова обладают занятным свойством нести конкретный смысл, мы должны употреблять их по делу? Это верное изложение того, что ты сказал, или я ошибаюсь?

— Верное, па Ороло.

— Может быть, другие, столькому научившиеся у Нового круга и реформированных старофаанитов, приметили ошибку и хотели бы нас поправить? — Фраа Ороло обвёл слушателей безмятежным взглядом гадюки, пробующей языком воздух.

Никто не шелохнулся.

— Никто не хочет поддержать оригинальные гипотезы светителя Проца. Прекрасно. Мы можем продолжать, исходя из допущения, что слова что-то означают. В чём разница между высказываниями: «разорения привели к реформам» и «разорения привели к переменам в матиках»?

— Полагаю, это связано с коннотациями слова «реформа». — Я уже сдался и хотел, чтобы меня уплощили. Не потому, что мне это нравилось, просто уж очень редко фраа Ороло излагал свои взгляды на что-нибудь, кроме звёзд и планет.

— Может быть, ты объяснишь подробнее? Я не так чуток к словам, как ты, фраа Эразмас, и будет жаль, если я неверно пойму твой довод.

— Хорошо. Сказать «перемены» значит выразиться более диаксиански — выгрести граблями всё субъективно-оценочное. Говоря «реформы», мы создаём впечатление, будто в прежнем устройстве матиков что-то было не так и...

— ...мы заслуживали разорения? Бонзы должны были прийти и нас выправить?

— Когда ты так говоришь, па Ороло, таким тоном, ты как будто намекаешь, что перемены были не нужны... что мирская власть их нам навязала. — Я запинался от волнения, потому что увидел, как загнать Ороло в угол. Эти реформы (или перемены) были также фундаментальны для устройства матиков, как ежедневный провенер. Против них Ороло возразить не мог.

Однако он только грустно покачал головой, словно дивясь, что нас в калькориях пичкают такой ерундой.

— Тебе надо перечитать «Секулюм» светительницы Картазии.

У инаков, подолгу смотрящих в телескоп, иногда развиваются очень странные взгляды на историю, поэтому я не хмыкнул. Кое-кто весело переглянулся.

— Па Ороло, я читал его в прошлом году.

— Ты скорее всего читал выдержки из перевода на среднеортский. Многие тогдашние переводы окрашены своего рода протопроцианством, возобладавшим в Древнюю матическую эпоху незадолго перед возвышением мистагогов. Ты хихикаешь, но когда-нибудь ты начнёшь это замечать. Некоторые куски переведены плохо, потому что переводчики были не согласны с их смыслом. Настолько плохо, что при выборе отрывков их просто выкинули. Не пожалей сил: прочти Картазию в оригинале. Староортский совсем не так труден, как некоторые думают.

— И что я должен оттуда узнать?

— Это документ, заложивший основы матического мира. Светительница Картазия подчёркивала — мы должны не приспосабливаться к секулюму, а противостоять ему. Создать ему противовес.

— «Мой матик — моя крепость»? — поддразнил кто-то из слушателей.

— Мне такое определение не по душе, — заметил Ороло, — но если я буду говорить дальше, рагу не приготовится никогда, и скоро двести девяносто пять голодных инаков захотят оторвать нам голову. Довольно сказать, фраа Эразмас, что светительница Картазия никогда не согласилась бы с утверждением, будто светские власти могут или должны реформировать матики. Однако она бы признала, что у них есть средства производить в нашей жизни перемены.

— Мне сказали, кого-то сегодня площили на кухне?

— Поверь, дело не стоило чернил или даже мела.

Фраа Корландин, пе-эр (первый среди равных) Нового круга, сидел напротив меня за столом.

Предыдущие девять с половиной лет моей жизни в матике он не обращал на меня внимания, кроме как в калькории, по обязанности, а в последнее время вёл себя так, будто мы друзья. Впрочем, ничего удивительного. Ожидалось, что во время аперта к нам присоединятся тридцать—сорок новых инаков. Их незримое присутствие уже ощущалось вокруг, и по контрасту я казался более взрослым.

Вскоре после аперта, если всё пойдёт положенным чередом, колокола призовут нас на элигер, и все десятилетники соберутся смотреть, как я принесу обет тому или иному ордену.

Одиннадцать из моего подроста пришли в матик из экстрамуроса. Остальные двадцать один прежде вступили в унарский матик и прожили по тамошнему канону как минимум год, прежде чем перевестись к десятилетникам; они в основном были старше собранных. Весь сбор и почти все переводы происходили в аперт. Правда, если однолетка выказывал исключительные способности, он мог пройти через лабиринт, соединяющий унарский и деценарский матики. За то время, что я здесь прожил, такое случалось всего трижды. Полная схема, как инаки приходят из экстрамуроса или из мелких вспомогательных матиков в округе и как они перемещаются из матика в матик, слишком сложна и не стоит того, чтобы её подробно излагать. Довольно сказать, что для поддержания численности в триста инаков нам, десятилетникам, нужно было принять в аперт примерно сорок новичков. Сколько-то (точного числа мы не знали) придёт из унарского матика. Недостающее число должны были восполнить сбор и брошенные младенцы, которых мы выискивали по больницам и приютам.

Когда с этим будет покончено, я окажусь перед выбором. Фраа Корландин прощупывал меня и даже, возможно, вербовал в Новый круг.

Я всегда считался фидом Ороло и немногих других эдхарианцев, помогавших ему в теорике. Они целые дни проводили в крохотных калькориях; потом я пробирался туда и рассматривал их записи на грифельных досках, спутанные клубки уравнений, в которых понимал от силы один символ из двадцати. Сейчас я должен был работать над заданием, которое дал мне Ороло: фотомнемонической табулой с изображением туманности светителя Танкреда. Мне предстояло ответить на некоторые вопросы об образовании тяжёлых атомных ядер в недрах звёзд. Задачка явно не для Нового круга. Так с какой стати Новый круг вообразил, будто я во время элигера его выберу?

— Ороло — крайне интересный теор, — продолжал фраа Корландин. — Жаль, что я мало у него сувинился.

Нелогичность его слов была видна невооружённым глазом. Скорее всего Корландину предстояло провести с Ороло в одном матике лет шестьдесят—семьдесят. Если он говорил искренне, почему бы не взять свою миску и не пройти через трапезную к столу Ороло?

По счастью, рот у меня был набит хлебом, и я не подверг фраа Корландина сокрушительному феленическому анализу. Пока я жевал, до меня дошло, что он просто поддерживает вежливый разговор. Эдхарианцы так не говорят. Я проводил всё время с эдхарианцами и разучился это делать.

Я постарался расшевелить те части мозга, которые отвечают за вежливую болтовню: перед апертом так и так стоило освежить социальные навыки.

— Если хочешь, чтобы Ороло тебя посувинил, нет ничего проще: сядь рядом и скажи что-нибудь неправильное.

Фраа Корландин хохотнул.

— Боюсь, я слишком мало знаю о звёздах, и даже неправильного о них ничего сказать не могу.

— Ну, сегодня он говорил не о звёздах.

— Да, мне сказали. Кто бы мог подумать, что наш космограф — такой фанат мёртвых языков?

Фраза скользнула мимо моего сознания, как иногда случайно проскакивает в горло непрожёванный ломтик груши или яблока из компота. Я наконец-то свободно почувствовал себя в светской беседе, поэтому тоже хохотнул. Не успел я обдумать слова Корландина, как Лио и Джезри вскочили и понесли свои миски в кухню. Ещё двое фидов торопливо последовали их примеру.

Проследив взгляды других фидов, я увидел, что прасуура Тамура стоит в дверях, сложив руки на груди.

Она резко повернула голову, словно я через полный калькорий запулил в неё шариком из жёваной бумаги, и сверкнула глазами. По-прежнему не понимая, что происходит, я встал и пошёл на кухню. Семеро фидов торопливо мыли свои миски, но и они понимали не больше моего.

Через несколько минут все тридцать два фида и прасуура Тамура были в калькории светителя Грода, рассчитанном на восемнадцать человек. «Не перейти ли нам в светителя Венстера, там места больше?» — спросила суура Ала, самоназначенная староста звонщиц и вообще всех, кто оказывался в поле зрения её глаз-прожекторов. За спиной у Алы поговаривали, что из нашего подроста у неё больше всего шансов стать следующей инспектрисой.

Прасуура Тамура сделала вид, будто не услышала. Она прожила здесь семьдесят два года и отлично знала вместимость всех калькориев. Раз она выбрала этот, значит, так захотела, возможно, потому что в тесном помещении труднее скрыть незнание или отсутствие интереса. Места, чтобы сидеть на сферах, не было, так что мы держали их уменьшенными под стлами.

Я заметил, что некоторые сууры сбились чересчур тесно и всхлипывают, уткнувшись друг дружке в плечо, в том числе Тулия, которая мне очень нравилась. Мне было восемнадцать, Тулии — меньше. Последнее время я мечтал завести с ней отношения, когда она достигнет совершеннолетия. В общем, я смотрел на Тулию куда чаще, чем надо. Иногда она тоже на меня поглядывала. Однако сейчас, когда я на неё посмотрел, она демонстративно отвела покрасневшие глаза и уставилась на витраж над доской. Поскольку: а) снаружи было темно, б) витраж изображал, как светителя Грода и его ассистентов избивают резиновыми шлангами в застенках какого-то контрразведывательного управления эпохи Праксиса, в) Тулия так и так провела в этом калькории примерно четверть жизни, я решил, что дело не в витраже.

При всей своей тупости я наконец сообразил, что наш подрост из тридцати двух фидов последний раз собрался вместе. Девочки с их невероятной чуткостью к таким вещам отреагировали слезами, мы по нашей столь же феноменальной толстокожести понимали только, что девчонки, которые нам нравятся, плачут.

Прасуура Тамура собрала нас явно не из сентиментальных соображений.

— Наша тема: сущность и происхождение иконографий, — объявила она. — Если я увижу, что вы достаточно знаете и понимаете материал, вам разрешат во время аперта свободно посещать экстрамурос. В противном случае вы должны будете ради собственной безопасности оставаться в клуатре. Фид Эразмас, что такое иконографии и чем они для нас важны?

Почему прасуура Тамура начала с меня? Возможно, потому что я записывал беседы фраа Ороло с мастерами и был подготовлен лучше других. Я решил сформулировать ответ соответственно:

— Эксы...

— Миряне, — поправила Тамура.

— Миряне знают, что мы есть, но не знают, как нас понимать. Истина слишком сложна и не укладывается в их сознании. Вместо истины у них есть упрощённые понятия — карикатуры на нас. Эти понятия рождаются и умирают со времён Фелена. Однако, если сравнить их все, обнаружатся устойчивые шаблоны вроде... вроде аттракторов в хаотической системе.

Прасуура Тамура закатила глаза.

— Пожалуйста, без поэзии, — сказала она.

Послышались смешки. Я заставил себя не смотреть на Тулию.

— Инаки, изучающие экстрамурос, давным-давно систематизировали эти шаблоны. Они называются иконографиями. Они важны, потому что если мы знаем, какая иконография у конкретного экса... простите, у конкретного мирянина в голове, мы примерно представляем, что он о нас думает и чего от него ждать.

Прасуура Тамура никак не показала, устроил ли её мой ответ. Во всяком случае, она отвела от меня взгляд — максимум, на что я мог надеяться.

— Фид Остабон. — Теперь она смотрела на двадцатиоднолетнего фраа с жидкой бородёнкой. — Что такое темнестрова иконография?

— Она самая старая, — начал он.

— Я не спрашивала, сколько ей лет.

— Она из древней комедии...

— Я не спрашивала, откуда она.

— Темнестрова иконография... — сделал он третий заход.

— Я знаю, как она называется. В чем она состоит?

— Она изображает нас клоунами, — сказал фраа Остабон немного резким тоном. — Но... клоунами жутковатыми. Это двухфазная иконография. Вначале мы, скажем, ловим сачками бабочек, высматриваем формы в облаках...

— Разговариваем с пауками, — вставил кто-то. Поскольку прасуура Тамура его не одёрнула, со всех концов посыпалось: — Держим книжку вверх ногами... Собираем свою мочу в пробирки...

— Поначалу это вроде бы смешно, — продолжал фраа Остабон уже уверенней. — Во второй фазе проявляется тёмная сторона. Впечатлительный юноша попадает в сети хитрецов, достойная мать теряет рассудок, политика толкают к безумным и безответственным действиям...

— Таким образом, в пороках общества оказываемся виновны мы, — сказала прасуура Тамура. — Происхождение этой иконографии? Фид Дульен?

— «Ткач облаков», сатира эфрадского комедиографа Темнестра, которая высмеивала Фелена и фигурировала в качестве свидетельства на его суде.

— Как вы определите, что ваш собеседник привержен этой иконографии? Фид Ольф?

— Вероятно, он будет вежлив, пока разговор идёт о вещах ему понятных, но выкажет странную враждебность, как только мы коснёмся абстракций...

— Абстракций?

— Ну... чего-нибудь, что мы получили от Нашей Матери Гилеи.

— Уровень опасности по десятибалльной шкале?

— Учитывая, что сталось с Феленом, я бы сказал, десять.

Прасууру Тамуру ответ не устроил.

— Я не осуждаю, когда вы переоцениваете опасность, и всё же...

— Фелена казнила мирская власть по приговору суда. Это не было спонтанное возмущение толпы, — подал голос Лио. — Толпа менее предсказуема и от неё труднее уберечься.

— Отлично, — сказала прасуура Тамура, явно удивлённая столь логичным ответом из уст Лио. — Итак, оценим уровень опасности в восемь баллов. Фид Халак, каково происхождение доксовой иконографии?

— Многосерийная движущаяся картина эпохи Праксиса. Приключенческая драма о военном космическом корабле, отправленном в далёкие части галактики для борьбы с враждебными инопланетянами и потерявшем управление в результате повреждения гипердвигателя. Капитан корабля — человек страстный и порывистый. Его помощник — Доке, теорик, гениальный, но холодный и начисто лишённый эмоций.

— Фид Джезри, что говорит о нас доксова иконография?

— Что мы полезны мирской власти. Что наши таланты достойны всяческих похвал. Но что мы слепы или ущербны в силу... э...

— Тех же качеств, которые делают нас ценными, — подсказала фид Тулия. Вот почему я никак не мог выкинуть её из головы: только что она распускала нюни, а тут раз и оказалась умнее всех.

— Как отличить человека, находящегося под влиянием доксовой иконографии? Фид Тулия, продолжай.

— Он будет относиться к нам с интересом, уважая наши знания, но слегка покровительственно, поскольку считает, что нами должны руководить люди, прочнее стоящие на земле и слушающие голос своего сердца.

— Уровень опасности? Фид Бранш?

— Я бы оценил как очень низкий. По сути эта иконография довольно точно отражает истинное положение дел.

Все захихикали. Прасуура Тамура явно не одобрила наш смех.

— Фид Ала. Что общего у йорровой иконографии с доксовой?

Суура Ала на минуту задумалась.

— Тоже из развлекательного сериала эпохи Праксиса? Только это, кажется, была иллюстрированная книжка?

— Позже по ней сделали движущуюся картину, — вставил фраа Лио.

Кто-то шепнул Але подсказку, и она всё вспомнила.

— Да. Йорр выведен как теорик, но если посмотреть на его занятия, он больше праксист. Из-за работы с химикатами он позеленел, и на затылке у него выросло щупальце. Всегда ходит в белом лабораторном халате. Опасный безумец. Вечно вынашивает планы захватить мир.

— Фраа Арсибальт, какая иконография связана с риторами?

Он ответил без запинки, как по писаному.

— Риторы исключительно ловко выворачивают слова наизнанку, злокозненно сбивая с толку мирян или, что хуже, влияя на них внешне незаметным образом. Используют унарские матики, чтобы вербовать и воспитывать сторонников, которых засылают в секулярный мир, где те пробиваются на влиятельные должности под видом бюргеров, хотя на самом деле они — марионетки всемирного заговора риторов.

— Что ж, по крайней мере придумано не на пустом месте! — воскликнул фид Ольф.

Все повернулись к нему, надеясь, что это шутка.

— Кажется, мы знаем, в какой орден ты метишь! — с досадой произнесла одна из суур. Все знали, что она собирается в Новый круг.

— Потому что он ненавидит проциан? Или просто потому, что не умеет себя вести? — спросила её подружка негромко, но так, что слышали все.

— Довольно! — оборвала прасуура Тамура. — Миряне не видят разницы между нашими орденами, так что иконография, которую изложил фраа Арсибальт, опасна для всех нас, не только для проциан. Продолжим.

И мы продолжили. Мункостерова иконография: чудаковатый, встрёпанный, рассеянный теорик, хочет как лучше. Пендартова: дёрганые всезнайки-фраа, бесконечно далёкие от реальности, но постоянно лезущие не в своё дело; они трусоваты, поэтому всегда проигрывают более мужественным мирянам. Клевова иконография: теор как старый и невероятно мудрый государственный деятель, способный разрешить все проблемы секулярного мира. Баудова иконография: мы — циничные жулики, купающиеся в роскоши за счёт простых людей. Пентаброва: мы — хранители древних мистических тайн мироздания, переданных нам самим Кноусом, а все разговоры о теорике — дымовая завеса, чтобы скрыть от невежественной черни нашу истинную мощь.

Всего прасуура Тамура обсудила с нами двенадцать иконографий. Я слышал обо всех, но не осознавал, как их много, пока она не заставила нас разобрать каждую. Особенно интересно было ранжировать их по степени опасности. После долгой сортировки мы пришли к выводу, что самая опасная не йоррова, как может показаться вначале, а мошианская — гибрид клевовой и пентабровой. Она утверждает, что мы когда-нибудь выйдем из ворот, чтобы принести миру свет и положить начало новой эпохе. Её вспышки случаются на исходе каждого века и особенно тысячелетия, перед открытием центенальных и милленальных ворот. Она опасна, потому что доводит чаяния мирян до истерического безумия, собирает толпы паломников и привлекает лишнее внимание.

Из разговора Ороло с мастером Кином я вынес, что мошианская иконография сейчас на подъёме и представлена так называемым небесным эмиссаром. Наши иерархи об этом узнали. Видимо, потому-то отец-дефендор и попросил прасууру Тамуру провести с нами обсуждение.

Наконец она дала всем разрешение выходить в экстрамурос во время аперта, чему никто не удивился. Мы понимали, что, обещая запереть кого-то в клуатре, нас просто припугнули, чтобы не расслаблялись.

Дискуссия вышла очень интересная и закончилась только к отбою. Канон запрещает нам две ночи подряд спать в одной келье. Кто куда отправится, писали каждый вечер на доске в трапезной. Надо было идти смотреть списки. Мы всей толпой двинулись в клуатр, смеясь и болтая о Йорре, Доксе и других нелепых персонажах, которых эксы выдумали в попытках нас понять. Старшие фраа и сууры сидели на скамейках в галерее и мастерили сандалии, недовольно поглядывая на нас, потому что обычно это была наша работа.

Я старался не встретиться ни с кем из них глазами, поэтому смотрел в другую сторону и увидел, как фраа Ороло выходит из калькория со стопкой исписанных листьев под мышкой. Он двинулся было вперёд, потом, заметив нашу компанию, свернул в сад и зашагал по направлению к собору. Мне стало чуточку не по себе, потому что некая табула с туманностью светителя Танкреда собирала пыль на столе в рабочей комнате звездокруга. Табулой были придавлены два листа с моими исчерканными писульками. Фраа Ороло заметит, что я не работал несколько дней.

Через несколько минут мы с двумя другими фраа были в келье, которую нам предстояло делить этой ночью. Я завернулся в стлу и сделал из сферы подушку. Казалось бы, засыпая, я должен был думать про иконографии и близкий аперт. Однако встреча с фраа Ороло в клуатре заставила меня вспомнить двусмысленную фразу Корландина. В первый момент я её проглотил, не расчувствовав. Теперь она превратилась в одну из тех непрошеных мыслей, от которых я не умею избавляться.

«Мне сказали» — с этих слов фраа Корландин начал разговор. Но наш с Ороло диалог состоялся всего за час до обеда. Кто из слушателей побежал докладывать о нём в капитул Нового круга? И зачем?

До прошлого года у фраа Корландина были отношения с суурой Трестаной, тоже из Нового круга. Затем однажды колокола начали вызванивать регред. Это значило, что кто-то уходит на покой. Мы собрались в соборе, и примас назвал имя нашего отца-инспектора. Несмотря на все епитимьи, которые он на нас за эти годы накладывал, мы выводили песнопения актала с искренней грустью, потому что он был человек мудрый и справедливый.

Затем Стато — примас — провозгласил сууру Трестану нашей новой матерью-инспектрисой. Это было несколько неожиданно из-за её молодости; впрочем, все знали, насколько она умна, так что удивление скоро прошло. Суура Трестана перебралась на территорию примаса, где у неё теперь была своя келья. Столовалась она тоже с другими иерархами. Однако слух гласил, что её отношения с фраа Корландином продолжаются. Некоторые инаки считали, что у иерархов по всему конценту расставлены устройства, позволяющие им слушать наши разговоры. Мода на подозрительность усиливалась и слабела в зависимости от степени нелюбви к иерархам. Она заметно укрепилась с назначением сууры Трестаны. Сейчас я не мог про это не подумать. Может, инспектриса услышала наш с Ороло диалог и передала Корландину.

С другой стороны (спорила часть моего мозга, хотевшая прогнать эти мысли), меня самого удивило, что Ороло вдруг заинтересовался ошибками в переводах со староортского.

«Кто бы мог подумать, что наш космограф — такой фанат мёртвых языков?» «Фанат» — одно из тех неистребимых слов, которые почти без изменений перешли из протоортского в новый и даже попали во флукский. По-флукски оно означает просто человека, который что-то очень любит; сперва я подумал, что Корландин употребил его именно в этом смысле. А вот в староортском оно весьма нелестно по отношению к фраа, особенно к теору вроде Ороло. «Мёртвые языки» — тоже интересный выбор слов. Мёртвый ли язык, если Ороло на нём читает? А если Ороло прав насчёт ошибок, то, говоря «мёртвые», не намекает ли на что-то Корландин, причём исподтишка, не предпринимая усилий к тому, чтобы привести доказательства?

Я пролежал в мучительных раздумьях, как мне показалось, несколько часов, и наконец у меня случилось снизарение. Я понял: что бы ни говорил фраа Ороло, даже если слова его меня смущали или ранили, они никогда не заставляли меня ворочаться ночами, как слова фраа Корландина. Отсюда я сделал вывод, что лучше мне всё-таки идти к эдхарианцам.

Если они меня примут, в чём я совсем не был уверен. Я схватывал чистую теорику куда хуже некоторых других фидов. Наверняка это заметили. Почему прасуура Тамура задала мне первый, самый лёгкий вопрос? Может, считала, что с более трудными мне не справиться? Почему Ороло посадил меня записывать разговоры вместо того, чтобы заниматься теорикой? Почему Корландин заманивает меня в Новый круг? Сложив одно с другим, я решил: все знают, что я не гожусь для эдхарианского ордена, и кое-кто старается подстелить мне соломки.