Алракцитовое сердце. Том I

Глава шестая Прощание

— …прости, Господи, грехи их: слаба плоть смертная… Прости, Господи, слабость их: мал человек, что промеж твердью земной и величием Небесным…

Терош Хадем отходную службу читал одну на всех, зато очень старательно. Он наверняка хотел как лучше, но выходило еще более заунывно, чем обычно: по-видимому, желания преподобного Тероша для чтимого им Господа тоже никакого значение не имели. Тучный неуклюжий священник ходил между обернутых погребальным полотном мертвецов, едва не спотыкаясь о них и вздрагивая всякий раз, когда холодный ветер забирался под запачканную глиной и надорванную на боку рясу. Вид он имел нелепый; но люди слушали его.

Хоть и не все.

Деян то и дело замечал на себе настороженные и любопытные взгляды: скорбь — скорбью, а новости и сплетни расходились своим чередом. Все пришедшие на погост видели его, стоящего на своих двоих, и видели труп Хемриза — с дырами во лбу и с одной ногой: чародей все же не стал трогать Кенека и использовал для своего черного колдовства мертвую плоть.

Снова чувствовать землю двумя ногами было — словно вдруг выучиться бегать на руках: вроде и хорошо, но слишком странно и не слишком-то удобно. Мышцы от бедра до новообретенной правой ступни болели немилосердно, и, чтобы ходить, по-прежнему приходилось опираться на костыль или палку, а первый час утром он и стоять толком не мог.

Никто не расспрашивал напрямую о том, что случилось ночью: скорее люди решились бы заговорить с Големом, хоть и старались держаться от того подальше. Чародей после всего случившегося был в их глазах чудом, пусть и ниспосланным к ним на помощь не Господом, а сотворенным Владыкой Мрака; иными словами, фигурой хоть в каком-то отношении понятной. А кем считать теперь бывшего калеку-соседа — мало кто мог для себя решить…

Чародей использовал на нем свою колдовскую силу, и он должен был к вечеру уйти с чародеем, — то есть получалось, что в каком-то смысле он теперь был с чародеем заодно, и оставался ли он по-прежнему самим собой?

В этом Деян и сам не был уверен. Что-то изменилось, необратимо изменилось после прошедшей ночи. Был ли в том повинен Кенек с его сбродом или же от «подарка» Голема остался след где-то внутри, омерзительный и несмываемый, как затекшая между половицами кровь? И то, и другое.

Объяснение с Эльмой оказалось неожиданно коротким и мучительным. Она знала и видела все, так как вернулась ночью сразу после прихода Джибанда, но говорила, что прихоть чародея — к лучшему.

К лучшему!

«Если ты ему нужен, он не даст тебе пропасть, а сюда за Кеном явятся другие, — говорила она так просто, будто речь шла о собиравшейся на пироги соседке. — Рано или поздно — но непременно явятся: ты сам так думаешь. Уходи — и не возвращайся».

Еще вчера она отговаривала его от того, чтоб уйти в соседний дом, а теперь сама гнала в большой мир и даже пригрозила выставить за порог, если он попробует остаться.

Все это не укладывалось в голове.

Наконец по знаку Тероша мертвецов по одному начали опускать в землю. Вакиру и старикам, несмотря на их недовольство, помогал Джибанд, без которого они едва ли смогли бы справиться.

— Помилуй, Господи Великий Судия, неразумных детей своих, что стремятся к тебе, пути не ведая… — нараспев говорил преподобный. — Прими, Господи, души их, освети им путь во Мраке милостию своей…

— Удивительное дело: прежде у Небес просили справедливого суда, а теперь просят милости, — тихо сказал Голем. — И что ваш Господь? Прислушивается?

— Сделай одолжение: замолчи, — так же тихо попросил Деян.

Чародей стоял рядом, в двух шагах, опершись спиной на сосну с видом отрешенным и уставшим. Иногда он приоткрывал один глаз, чтобы окинуть взглядом толпу, но тут же снова погружался в себя.

От Эльмы Деян знал, что на рассвете Голем забрал кобылу Беона и уехал в Волковку. К полудню вернулся, а часом позже прискакал священник. В Волковке вроде как обошлось без происшествий, хотя вид у Тероша был пришибленный и помятый.

В Орыжи все утро копали на погосте общую яму Кенековым дружкам и могилы для своих. А когда закончили — оказалось, нужно на одну больше: старый кровельщик Матак Пабал, отец Кенека, поутру помогал остальным с рытьем — а потом пошел домой, поднялся на чердак и накинул на шею петлю.

Кенек сидел связанный в сарае у Беона. С того мгновения, как ему сообщили о самоубийстве отца, он не сказал ни слова. Что с ним делать — никто до сих пор не решил. Сам староста пришел в себя, но встать с постели не мог. А если б и мог — у него хватало других забот: у Пимы, узнавшей о смерти Халека, от переживаний раньше срока начались схватки. Разрешиться от бремени ей никак не удавалось, хотя Илла суетилась вокруг нее с самого утра; Эльма тоже сидела с ней. Пока одни хоронили убитых или готовили поминальный стол, другие пытались сохранить одну жизнь и помочь появиться второй… Деяну чудилось в этом совпадении что-то сверхъестественное и жуткое. Хотя, в сущности, таков был обыкновенный порядок вещей — только сжатый до единого дня и часа.

Еще не успели упасть последние комья земли, как люди вереницей потянулись от погоста. Несколько старух — тетки и свекровь покойной Дамиши, единственная ее родня — обступили священника, однако тот попросил их обождать.

Деян и сам ждал случая попрощаться, но все же на миг пожалел, что не поторопился уйти: преподобный Терош протискивался к нему через толпу с видом самым мрачным и решительным. А что бы их ни связывало прежде, Терош Хадем всегда и во всем был служителем Господним, колдовства не одобрявшим…

— Переговорить с глазу на глаз можем? — спросил священник.

Деян обернулся к Голему, но тот уже куда-то исчез. Чародей сначала собирался уехать еще до похорон, потом — сразу после, однако отчего-то медлил.

— Думаю, есть еще время, отец Терош, — сказал Деян. — Только где?

— Это тебе лучше знать.

«Ошибаешься. Ничего я не знаю».

Деян снова огляделся: погост почти опустел. Идти к Догжонам не хотелось, и он был не уверен, пустит ли вообще Малуха его на порог: наспех собранный в дорогу мешок она красноречиво выставила на крыльцо. О том, чтобы еще раз зайти в разгромленный, оскверненный насилием и убийством родительский дом, даже думать было противно.

— Ну так что? Веди куда хочешь, — священник прокашлялся, — Сын мой.

— Идемте. Тут недалеко, — Деян горько усмехнулся. Во всей Орыжи теперь оставалось только одно место, которое он мог считать родным и откуда его никто не посмел бы выгнать. Оно и впрямь находилось близко: здесь же, на погосте, через два ряда…

Родители лежали под одним камнем, будто сбитым из двух половин, с тонкой алракцитовой прожилкой посередине. А на дедовском надгробии давно не мешало бы подновить надпись. У старой Вильмы надписи не было вовсе, так и лежала под серым валуном.

Терош Хадем молчал и ерзал на скамейке, слишком маленькой и узкой для его тучного тела.

— Ее когда-то сделал Мажел. Затем, чтоб мне не приходилось стоять. — Деян выставил вперед ногу. Сапог прежде тоже принадлежал Хемризу, оставшаяся на заднике кровь — Барулу. — Вы об этом собирались поговорить? Так говорите. Я слушаю.

Преподобный Терош нахмурился.

— Невиданное дело. И большой грех колдовством порядок, Господом сложенный, менять… Но разве ты просил о том, желал того? Большой грех, да не твой.

— Не просил. Но есть ли на свете калека, который никогда не желал бы вернуть утраченное?

— Всегда с тобой сложности.

— Каким уж уродился… Каким уж стал.

— А может, то и не грех вовсе. — Священник подергал себя за бороду. — Читал житие кузнецов небесных Козмы и Дамиана? Те тоже в странствиях своих как-то раз ногу от мертвого к живому приставили. Но то чудом Господним названо, и как святых их чтут.

— Угу, — кивнул Деян. — Но если читать с умом, сразу ясно делается: колдуны они на княжеской службе были, а не чудотворцы. Уж простите, отец.

Тот вдруг скривился:

— Отца твоего в последний путь здесь провожали, а ты безбожником каким был, таким и остался. И меня за дурака держишь! На кой ляд церемонии разводишь, а?!

Деян уставился на побагровевшего священника с изумлением и радостью. Терош Хаден за последние годы стал для него другом; утешительно было слышать, что хотя бы это не изменилось.

— Я никогда не держал тебя за дурака, Терош. Извини, если обидел… Я искренне, — Деян прижал ладонь к груди. Ребра, заживленные колдовством, почти не болели. — Просто не знаю уже, что и думать. Люди теперь смотрят на меня, как на заразного какого.

— А еще говоришь — за дурака не держишь. Ладно, Деян. Пустое это. — Терош Хадем, вздохнув, потер бок под разорванной рясой. — Дурное время, чтобы ссориться. Рассказала мне уже девица Догжонов, как ты в это встрял. И про Мажела с Нарехом сказала… Соболезную.

— Спасибо. Кто тебя отделал? Голем?

— Что вы все заладили — Голем, Голем? Скажи еще, старика Пабала ваш Голем повесил, а не сам он со стыда в петлю полез.

— И все же?

— Да с лошади упал. — Терош Хадем досадливо поморщился. — Думал, издохну прежде, чем до вас доберусь. С дорогой что-то совсем худо дело, окольной тропой ехать пришлось, а я до сегодняшнего дня последний раз в седло залазил, когда еще о вашей Господом забытой чащобе слыхом не слыхивал, — а тогда во мне весу поменьше было. И скотинка у меня смирная была. Не то что это бесовское отродье. Сбросила меня в канаву — и поминай как звали. Еле-еле поймал, а она еще лягаться удумала… Как бес вселился. Точно тебе говорю, бес! Надобно обряд провести и…

— Без сомнения, обряд нужен: обучение езде называется. — Деян, не сдержавшись, заулыбался, но тут же опомнился. — Извини. Спасибо, что приехал. И что поторопился — спасибо.

Священник покачал головой.

— Не за что меня благодарить, Деян: смейся лучше. Думаешь, чего я так спешил, что чуть шею не свернул? К вам, живым, торопился, или к мертвым? Грешен, нет.

— Зачем тогда?

— Колдуна догнать хотел. Уболтать его, чтоб мне с ним заместо тебя ехать.

— Это еще зачем?! — неподдельно изумился Деян. — Глупости. Ты здесь нужен.

Священник снова поморщился.

— Он мне то же самое заявил: мол, ему брехуны пустоголовые в попутчиках без надобности, а тут, может, еще на что и сгодятся… Но какой с меня тут толк, вот скажи, Деян? Смех один. Хоть сегодняшний день возьми. Погнался за ним, о должном не задумавшись, оборвался весь дорогой… Смех да и только!

— Что-то я не заметил, чтобы сегодня над тобой кто-то, кроме него, смеялся. Не было такого: не до смеха нынче, — отрезал Деян. — Как по мне — да, уж прости, брехун ты знатный. Но болтовня твоя людям сердце греет. Какой ни есть, а ты им нужен.

— Вот ведь… Заладил повторять одно и то же.

— Хоть о жене и ребятне своей подумал бы, чудак! — Деян с досады хлопнул ладонью по бедру. — Как они будут без тебя? Нельзя тебе никуда уезжать. И зачем? Голему проповеди читать? Кто-кто, а он тебя точно слушать не станет. Зато шкуру вмиг спустит, если злить его будешь. А ты будешь. Нельзя тебе с ним!

— Я никуда и не еду: он не разрешил. — Священник вздохнул. — А я тому и рад. Трус потому что.

— А кто не трус? — Деян развел руками. — Киан храбрец был — вот и нет его больше. Я тебе не исповедник, чтоб ты мне в грехах каялся, Терош.

— Старики наши, те собирались Голема самого уговаривать остаться: мол, лучше колдун, чем тот сброд, что теперь по округе шарится. Но не успели: пока они решали, уехал он.

— Вот уж свезло: не приведи Господь, еще уговорили бы… Болваны! Ему же в голову взбредет — он сам тут всех порешит.

— С чего ты взял? С побасенок старухи сумасшедшей, упокой Господи ее душу? — Священник покачал головой и оглянулся по сторонам, будто высматривая, не подслушивает ли кто. — Вот что я тебе скажу: он не злодей, Деян. Сам бы он пожелал остаться — я б его гнать не стал и другим бы не дал… Лихие люди — эти не из преданий явились, с ними никакого сладу нет, кроме как, прости и помилуй Господь их души, в землю их зарыть. Но колдуну нет охоты сидеть тут и нас от беды сторожить: брехала твоя Вильма. Не злодей он, но человек пропащий. Беги ты от него, как сможешь.

— «Не злодей, но человек пропащий»? — недоуменно переспросил Деян. — То есть?

— То и есть. Никакой правды над собой не признает, милость Господня ему — плюнуть да растереть, хотя у самого во всем мире — ни кола, ни двора. Вышло бы так, как тут у вас днем вчерашним, если б его хоть кто на белом свете ждал? Нет, — ответил сам себе священник. — Куда он едет, какая ему в том надобность? Мести искать грешно, да только он и того не ищет: себя самого во всем винит, но в грехах своих и в уродстве колдовском покаяния принять не желает… У нас бы остался, хоть дело бы доброе сделал, да куда там… Нет для него ни правды высшей, ни добра, ни зла. Пропащий человек. Что бы он ни затеял — все к худу обернется. Мы с ним мало говорили, но все по глазам его больным видать… Чего хмуришься? Говорю как есть.

— Я видал только то, как он бросился на Беона, как осадил и унизил Лесоруба, мир его праху. Как Кенеку кости каблуком дробил и пальцами человеку голову проткнул, не поморщась. — Деян постучал себя по лбу. — Убить кого-то — вот это для него точно плюнуть да растереть, да ухмыльнуться потом погано. Удивляюсь я с тебя, преподобный. Не злодей он, говоришь? Прежде другое говорил, когда истории свои церковные сказывал, и в книгах твоих по-другому написано. Не иначе, цена им та же, что сказкам старой Вильмы?

— Язык придержи, безбожник!

— Я не прав?

Священник, насупившись, запустил пальцы в бороду:

— Тут, понимаешь ли, такое дело. Книги — они ведь не Господом, а людьми писаны. Праведными и учеными, но на ком в жизни не было греха? И кому о прегрешениях своих упоминать перед потомками охота, путь и надобно без прикрас писать?

— Ладно, не будем спорить, — сказал Деян. — Тебе о Големе известно что-нибудь доподлинно?

— Не то чтоб известно. Нет, — священник тряхнул головой, снова обернулся, будто проверял, нет ли чародея рядом. — Но есть одна безделица…

— Ну? — нетерпеливо спросил Деян.

— Отец-наставник, когда направил меня в Спокоище, изустно дал мне повеление к люду местному приглядываться с особым тщанием и, ежели замечу что необыкновенное, сообщить о том в епархию. Больше он ничего не сказал. Может, и сам не знал, а тоже от кого предписание такое получил… Дурак я был набитый: чаще в кабак бегал, чем книги открывал, вот и добегался. — Священник чуть помолчал, беспокойно поглаживая бороду. — Но перед отъездом в епископский архив, где сведения учетные хранятся, заглянуть успел. Разузнать хотел побольше: куда еду, чего там — тут то есть — ждать.

— И что же ты такое узнал, о чем прежде не рассказывал?

— В том-то и странность, что узнать — ничего не узнал, только пыли зазря надышался! Со столетия прошлого записи про края здешние начинаются: про это ты тридцать раз от меня слышал. И еще я кое-что приметил. — Священник перешел зачем-то на шепот. — Книги старые учетные, они ведь какие? Не сравнить с теми, что я с собой привез. В половину столешницы длиной, весу в них — едва подымешь, от руки писаные и временем порченые. Рассыпаются, ежели с ними неаккуратно. А у той, в которой о Медвежьем Спокоище писано, нити переплетные были — светлые да крепкие. Будто починял кто ее. Не придал я тогда этому значения: мало ли, кто да почему? Может, истлела нить старая совсем. Наставление изустное удивительным мне тем паче не показалось: край глухой, мало изведанный; конечно, приглядеться к нему надобность есть. Не увязал я тогда никак одно с другим, и до сегодняшнего дня не увязывал. А теперь вот задумался. Если кто книгу сызнова переплетал — тот страницы мог неугодные вынуть и поддельные взамен вставить… Это я к чему: друзей у колдуна в мире точно не осталось, но недруги могут и сыскаться, — закончил священник. Посопел, словно собирался что-то добавить, но все же промолчал.

— Ему ты сказал? — спросил Деян, утвердившись внутри себя во мнении, что священник знает больше, чем говорит. Молчал ли он из боязни, что чародей как-то их подслушивает, или по какой-то другой причине? Даже этого невозможно было узнать.

— Сказал. Тридцать раз повторил! — возмущенно воскликнул священник. — Просил, чтоб тебя хоть в покое оставил, не подводил понапрасну под беду, а он и бровью не повел. Ума не приложу, какая ему в тебе нужда, — но не к добру все это, Деян. Нельзя тебе с ним идти. Только, чую, сам не пойдешь — потащит; раз уж силы на колдовство не пожалел.

— Не потащит: сам пойду, — сказал Деян. — Я за вас больше беспокоюсь. Но оставаться мне здесь — ни нужды, ни возможности.

— Ну, это уж ты завернул так завернул. — Священник протестующе мотнул головой. — Понимаю, не все ладно, раз не за столом, а тут мы с тобой сидим. Не расспрашиваю, раз сам говорить не хочешь. Но и ты пойми: в сердцах всякое можно сказануть. И всякое в словах чужих услышать можно. Не след тому много значения придавать.

— Мне не то что оставаться — возвращаться не велено… Да знаю я, Терош, знаю, — со вздохом добавил Деян. — А все равно — обидно. Неправильно все это… не по-людски. Обидно, но больше за Эльму страшно. Не понимаю, что у нее в голове творится. Присмотри за ней, если сможешь.

— Присмотрю.

— Спасибо.

— Да не за что пока, Деян, и будет ли… — Священник, кряхтя, поднялся со скамейки. — Заболтались мы с тобой. Пойдем, что ли? А то окоченел я совсем.

— Идем, — согласился Деян. — Только прежде на дорогу благослови.

Взгляд священника стал неожиданно колючим:

— Никогда ты слова благого не просил и не принимал. И сейчас не от души просишь: пустой звук оно для тебя. Мне приятное сделать хочешь.

Иногда Терош Хадем был на диво проницателен.

— Ты прав: хочу, — признал Деян. — Но хуже все одно не сделается.

— Во имя Всевышнего, во благодарение Всемогущего, во славу Всеведущего — ступай в милости Его. — Священник осенил его амблигоном и возложил ладонь на голову; не дав завершить положенного лобзания, неловко обнял:

— Храни тебя Господь, Деян. Не по себе мне, что ты уходишь… Не хватать тебя мне будет.

— Мне тебя тоже. — Деян крепко обнял его в ответ. — Ну, будет на то Господня воля — свидимся еще.

Голем и Джибанд сидели во дворе Беона, на той же лавке, перед которой великан накануне устраивал «представление». Чародей сосредоточенно колупал землю носком сапога. Великан, вывернув шею, таращился на приоткрытую дверь, из-за которой доносились крики Пимы: старания знахарки и повитухи до сих пор ни к чему ни привели.

— Ну, прощай. — Деян подтолкнул замешкавшегося священника вперед, дальше по улице. — Тебя на поминках ждут.

— Ждут. Да только как бы к завтраму еще одни справлять не пришлось… — Священник хмуро уставился на дом Беона, где кричала Пима. — И эти бесы что здесь забыли?

— Что бы ни забыли, тебе Илла велела роженицу не тревожить.

— Дура она невежественная, Илла ваша, прости, Господи.

— Дура. А все ж ее бабья наука тут вернее твоих молитв поможет.

— И то верно…Ты-то на помин не зайдешь? — помявшись, спросил священник. — Надо бы.

— Нет.

— А что так?

— Ни к чему людей смущать, — отрезал Деян. — Давай, Терош, не тяни. Сам говорил — долгие проводы не к добру. Было такое?

— Было. Ну, прощай! Не поминай лихом.

Священник побрел по улице, но, не отойдя и на десяток шагов, оглянулся с выражением смущенным и растерянным. Деян, через силу улыбнувшись, махнул ему рукой. Тот отвел взгляд и потащился дальше. В его переваливающейся походке чувствовалась какая-то беззащитность и обида. Будто раскормленного ручного щенка взяли и выкинули посередь зимы за околицу в лес, самому добывать себе пропитание.

«Эх, друг…».

Деян, отвернувшись, вошел во двор через незапертую калитку.

— Голем! — окликнул он чародея. — Ты что здесь делаешь?

— Жду. Чем дело кончится, — ответил тот, даже не удостоив его взглядом.

— Это я заметил, — сказал Деян. — Но какой тебе интерес до младенца?

— Сам хотел бы знать.

— Отвечай!

— Да не ори ты! И так от воплей голова разламывается. — Чародей, поморщившись, сжал пальцами виски. — Мне до младенца никакого интереса нет. Ни до него, ни до этой бедной бабы. Старику я уже сказал все, что собирался. Будь моя воля, я бы здесь не сидел. Успокоился?

— Но почему тогда?..

— Это из-за меня, — сказал вдруг Джибанд. — Я попросил мастера.

— Ты?! — Деян изумленно уставился на великана.

— Я. Я… увидеть хочу. Как это. Когда правильно.

— Когда правильно что? — растерянно переспросил Деян. — Я тебя не понимаю.

— Правильный человек. Как. Когда появляется, — сбивчиво стал объяснять великан. — Ты — правильный, мастер — правильный, я…

— Хватит, Джеб, — перебил Голем. — Этого «правильного» человека интересует, не собираешься ли ты причинить ребенку вреда, если тот родится живым. Только и всего.

Глаза великана округлились.

— Вред? Почему?

— Потому что ты — вместе со мной, а я — злой и страшный. — Голем ухмыльнулся; но гримаса вышла какая-то вымученная. — Хватит на сегодня вопросов, Джеб.

— Я чем-то тебя обидел, мастер?

— Нет. Ты ничем не можешь меня обидеть. Просто помолчи.

— Но, мастер…

— Да заткнись ты наконец!

— Хорошо, мастер.

Великан насупился, но расспросы прекратил.

«Да что вообще происходит?!»

Деян на всякий случай отошел от лавки подальше. Искусственный человек хотел увидеть, как рождается настоящий, а «мастер» не только потворствовал ему в этом, но и объяснялся с куклой просьбами вместо приказов.

Скрипнула дверь: на крыльцо вышла Эльма, обтирая руки мокрым полотенцем.

— Милорд Ригич. Деян. Что за шум?

— Извини, девушка, — пробормотал чародей. Он сидел, сгорбившись и обхватив голову руками; вид у него был больной.

— Ну как у вас? — нерешительно спросил Деян. Эльма пожала плечами, старательно глядя мимо него:

— По-прежнему. Похороны закончились?

— Да.

— Не шумите здесь.

Она скрылась в доме, плотно притворив дверь.

Деян выругался себе под нос. Прошелся по двору. Приставил к стене палку, попробовал пройтись без нее. Получалось получше, чем утром.

— Голову ты так же, как ногу, с места на место переставить можешь? Голем!

— Никак ты шутить выучился? — Чародей все-таки соизволил обратить на него внимание.

— Нет. Серьезно спрашиваю.

— Пустую, вроде твоей, — могу попробовать.

— Спасибо, не надо. Лучше ума в ту, что есть, вложи, — усмехнулся Деян.

— Все-таки шутишь. — Чародей недоверчиво покачал головой. — Привидится же!

— У тебя учусь. Что я теперь такое? Химера?

— «Химера»? — удивленно переспросил чародей. — Где ты слов таких понабрался, смысла которых не понимаешь?

— От Сумасшедшей Вильмы слышал, — сказал Деян чистую правду. — И в книгах нашего священника тоже чудища похожие упоминаются.

— В книгах, значит. Ну-ну; не всякие книги, представь себе, хороши. — Чародей скривился. — Что же это такое, по-твоему, — «химера»?

— Чудище, из разной живности составленное. Со змеиным хвостом, козьей тушей, волчьей головой…

— Змеиный хвост. Козья туша. И волчья голова в придачу, — чародей загнул третий палец. — Хорошая придумка! А жрет оно что, чудище твое? Мышей глотает, овец режет или травку щиплет?

— Ну, если священническим книгам верить — на людей они натасканы, — неуверенно сказал Деян.

Голем хрипло рассмеялся:

— Повезло мне, что я не совался к вашим козам! Еще сожрали бы, как нечего делать.

— Клонишь к тому, что козье нутро к мясу не приспособлено?

— Раз соображаешь, чего пересказываешь небылицы? «Химера», выдумал тоже, — ворчливо сказал чародей. — Химеры — невозможное, несбыточное. В миру их нет и быть не может.

— В миру, говоришь, нет. Значит, где-то еще они есть?

— Есть. — В голосе чародея появилась какая-то новая интонация, которой Деян понять не смог. — И довольно на том о химерах. Они — несбыточное, а то, что ты топчешь землю обеими ногами — это лишь несбывшееся, которое вчера в ночь сбылось… на время. Точно так же ты ходил бы и чувствовал, если б в детстве не стал калекой; иное дело — если б ты калекой родился; тут уж обычные чары были бы бесполезны.

Деян поддел ногой камень и откинул в сторону:

— Я не понимаю.

— Попытайся я пришить по-настоящему кусок плоти от мертвеца, ты бы уже умирал от заражения, — терпеливо стал разъяснять чародей. — То, что тебе кажется плотью, — безделушка, шелуха. Сейчас от всей ее сути осталась одна лишь форма; оболочка для воплощения несбывшегося. Чары на время связали возможность с возможностью: две несбывшиеся возможности — твою и того негодяя — ходить и чувствовать в этот день и час; но когда чары начнут слабеть, плоть вновь станет просто мертвой плотью.

— Все равно не понимаю, — неохотно признал Деян. — От твоих объяснений только голова кругом. Попроще сказать не можешь, для невежественного дурачка?

— Проще уже некуда, — хмыкнул чародей. — Захочешь — разберешься. Что ж до твоего первого вопроса — это уж тебе самому лучше знать, что ты такое; так что нечего и спрашивать.

«Его правда. Надо привыкать, что ли. К „возможности“». — Деян снова принялся ходить по двору. Ни на какие подробные объяснения со стороны чародея он не рассчитывал и что с этими объяснениями теперь делать, не представлял.

«На кой я вообще с ним заговорил? Отвлечься хотел, а и только. А он почему объяснять взялся? Странно: вроде бы до того он к разговорам был не расположен… Возможное, но не сбывшееся, — и невозможное, несбыточное. Но для меня в чем разница?»

Приделанная «не по-настоящему» ступня от ходьбы заныла совершенно по-настоящему, чем окончательно все запутала. Деян сел на колоду, где сидел накануне. Нога чуть успокоилась, но понятнее ничего не стало.

В памяти час за часом вновь вырисовывался прошедший день: мальчишки Солши, рассказывающие о «маленьком» и «большом» дядьках, Беон, требующий говорить яснее… В то же самое время дезертиры, ведомые Кенеком Пабалом, свернули с большака к Орыже. Никакой беды еще не случилось — но первые камни грядущего обвала уже летели вниз.

«А надо оно мне — разбираться, что да как? — Деян понял, что бездумно разглядывает запертую дверь сарая, в котором сидел Кенек. — Допустим — узнаю. Пойму. Что это изменит? Да ничего».

Голем больше не внушал страха, одну лишь неприязнь. Существовать в чародейских руках разборной игрушкой вроде тех, что пытался мастерить покойный Киан, было противно, но не более того…

И все же разобраться хотелось; заполнить чем-то пустоту, найти какой-то смысл, хоть что-то — взамен всего утраченного.

Деян снова взял палку — с ней было спокойнее, привычней, что ли — и пошел к сараю. Тот был заперт на задвижку: повесить замок времени до сих пор не сыскали.

В первое мгновение показалось, что внутри пусто: на куче соломы у стены никого не было; Кенек отыскался в дальнем углу.

— Кем он был? — спросил Деян, когда глаза привыкли к полумраку. — Твой приятель по имени Хемриз.

Не то чтоб это представлялось чем-то важным — но все казалось лучше, чем ничего: нужно же было с чего-то начинать изыскания. Кенек молчал, спрятав лицо в колени. Только сбившееся дыхание выдавало, что вопрос он слышал.

— Или это не имя, а кличка? Звучит как-то не по-людски. Кен! — Деян подошел ближе. — Язык проглотил?

Выглядел Кенек настолько жалко, что гасла всякая мысль об опасности с его стороны. Разговаривать с ним сейчас было все равно что с камнем, и ненавидеть его казалось столь же нелепым, сколь ненавидеть камень: безжизненный, разбитый, превратившийся в безобидный щебень…

Но ни один камень не мог выбрать, падать ему или нет, и на кого, а у Кенека выбор был: просто не хватило ума и смелости сопротивляться обстоятельствам. Или, вернее сказать, хватило глупости и трусости, чтобы не сопротивляться?

Связанные руки он прижимал к левому бедру: тряпка на ненормально вывернутой кисти вся пропиталась кровью.

— Раз уж тебя не казнят, — сказал Деян, — я попрошу Иллу потом поставить лубок.

— Почему?! Почему, будь ты проклят?!

— Что «почему»? — Деян отшатнулся, когда Кенек вдруг поднял голову и уставился на него безумным взглядом.

— Почему вы не можете просто меня повесить?!

— Руки марать не привыкли.

— Дай нож.

— Оружие, тебе? — удивился Деян. — С какой стати?

— Пожалуйста… Раз вы не можете, тогда я сам.

— Ври больше, — с фальшивой насмешкой сказал Деян. Сейчас Кенек не врал: это чувствовалось столь же ясно, как и то, что он попытается осуществить задуманное.

— Пожалуйста, Деян! Я слышал, люди говорили, ты все равно уходишь, так что никто не сможет осудить. Да какая тебе разница?! Сделай вид, что обронил… Прошу тебя!

Кенек Пабал в прошлом, сколько Деян его помнил, всегда был хорош собой. Его лицо в полумраке сарая, отекшее и помятое, казалось какой-то нелепой ошибкой, шутейной маской, из-под которой — стоит только закончиться гуляниям — покажется настоящий Кенек и снисходительно посмеется над легковерными простаками.

— Да иди ты к Владыке со своими просьбами! — Деян поспешил выйти из сарая, пока наваждение не обрело силу. Кенек не заслуживал ни жалости, ни сочувствия; и все же, стереть из памяти двадцать лет в один день было невозможно…

«Вот тебе и разница между несбывшимся и несбыточным! — Деян, задвинув щеколду, привалился спиной к двери. — Могло ли все сложиться иначе, не докатиться до такого? Наверняка. Но не сбылось. Теперь ничего не может стать как прежде — что ни делай…»

— «Хемриз» раньше значило «резчик» на южнохавбагском наречии, — сказал чародей. Из дома Беона уже некоторое время не доносилось ни звука. После Пиминых криков тишина оглушала, и голос Голема тоже казался ненормально громким. — Но сам этот Хемриз точно не хавбаг: кожа слишком светлая.

— Я понятия не имею, кто такие хавбаги, — проворчал Деян.

— Островной народ, — пояснил чародей. Он смотрел выжидающе, с каким-то сочувствующим любопытством, от которого шея покрывалась гусиной кожей и сжимался желудок.

«Ждет, не попрошу ли я его закончить с Кенеком, раз тот сам хочет? — Деян зажмурился, хоть так пытаясь скрыться от этого тошнотворного взгляда. — Точно, ждет. Забери его мрак! Если попрошу, согласится он или нет? Если согласится…»

Если бы Голем согласился — такой исход, возможно, был бы хорош; всяко лучше, чем кому-то по жребию подряжаться палачом или оставлять Кенека подыхать как есть — или чем сторожить его, лечить и кормить, когда еды и свободных рук недостаток. Голем мог и согласиться, а от отказа хуже никому не стало бы…

Но что-то внутри противилось этой просьбе, ее удобной разумности. Попросить означало бы вынести приговор: это представлялось чем-то еще худшим, чем оказаться тем, кто приговор исполнил.

«Эльма! — Молнией ударила мысль. — Он ведь явился по ее душу. Мало ли, что и как может выйти…».

Деян набрал воздуха, чтобы окликнуть чародея — и резко выдохнул, так и не решившись вымолвить ни слова. Эльма такой услуги точно бы не одобрила: сама же она и требовала от Голема оставить Кенека в живых. Какое он, Деян Химжич, имел право вступаться за нее против ее воли, решать за нее, за других? Могло ли оказаться, что в возвращении Кенека и крылась причина внезапной перемены в ее к нему отношении?

Не могло, никак не могло; но страх, что это дикое предположение может оказаться верным, подпитывал зародившиеся в сердце сомнения.

Настойчивый голос внутри требовал немедля рассудить по-своему, но ему возражал неслаженный хор, спрашивающий и отрицающий, умоляющий и требующий, вкрадчиво разъясняющий баском священника, что только по писаному все ясно и просто, напоминающий, что любое убийство — большой грех…

«Жалость застилает мне глаза. Жалость и дурь в голове. — Деян переступил с ноги на ногу, заново убеждаясь в том, что почва под чужой ступней на месте: этот жест уже начал входить в привычку. — Стал бы я колебаться, окажись на месте Кена любой из его приятелей? Нет, не стал бы. Просто он спас меня когда-то, он был мне другом, — и теперь мне жаль его».

Делать выбор между жизнью и смертью, действовать вопреки близким — было внове, было дико, немыслимо.

Деян вновь закрыл глаза. В глубине его растерянности зарождалась злость — на себя, но прежде всего на чародея, который походя, одним только взглядом столкнул его в омут вопросов без ответа и неразрешимых сомнений.

Голем — тот, что сидел напротив — не колебался, когда калечил и убивал, когда называл себя господином и хозяином: судить, решать за всех и вся для него было не сложнее, чем дышать. Голем-Из-Легенды вынес и исполнил приговор самому себе; на то же самое хватило решимости и у старого Матака Пабала, и даже — даже! — у Кенека…

«А мне не по плечу. Бесхребетный трус. Навоза мешок! Окажись я сам на месте Кена — выклянчивал бы милосердие, а не нож. Мог бы я сам сидеть в сарае, сложись все иначе? Возможное, но не сбывшееся… Мрак!»

Деян открыл глаза.

Холодивший кожу чародейский взгляд оказался иллюзией: Голем уже снова с отрешенным видом смотрел в землю.

Да и намекал ли в действительности на что-то тот взгляд?

От осознания возможной ошибки никакого решения не пришло, но злость на чародея только увеличилась, усилилась многократно.

То, что сводило с ума, представлялось бесконечно важным, — для Голема было делом прихоти; чья-то жизнь или смерть, само существование Орыжи значило для него не больше, чем каменная крошка под ногами. Сколь бы ни был отвратителен его мимолетный интерес, но явно выказанное равнодушие — к тому, что для иных составляло всю их жизнь, весь их мир, заполняло каждый миг бытия — было еще хуже.

Оно пробуждало внутри такие чувства, каким едва ли возможно было подобрать название; неистовое желание разорвать, уничтожить. Сделать так, чтоб не осталось и пятна на земле от уродливой насмешки над всем дорогим и близким, какую являл собой чародей!

Насмешки тем более болезненной, что, не будь ее перед глазами, не вернись Голем ночью, — рассуждать сейчас было бы некому…

Из дома снова понеслись крики: высокие, истошные, какие-то мяукающие. Поглощенный внутренней борьбой и ослепленный яростью, Деян едва их заметил. И только когда звук чуть потерял в силе, перешел в надсадное хныканье, — понял, что взрослая женщина так кричать не могла.

— Ну наконец-то, — выдохнул чародей.

— Мастер, это?!..

— Да, Джеб. Оно самое.

Если чародей и чувствовал что-то кроме облегчения от того, что ожидание закончилось, понять этого было невозможно. Совсем иначе повел себя Джибанд: великан буквально дрожал от возбуждения, грубое лицо, казалось, озарилось каким-то внутренним светом.

«Кукла, подделка — и то человечнее „мастера“, — Деян едва удержался от того, чтобы высказаться вслух. — Пимы не слышно. Жива ли? Без матери ведь едва ли выходят…»

Прошло порядочно времени, прежде чем на крыльце вновь показалась Эльма. По ее сдержанной улыбке стало ясно, что все нормально; почти все: еще оставался Джибанд с его странной просьбой. Это «почти» особенно чувствовалось во всей фигуре Иллы, показавшейся в прихожей со свертком на руках. Она держалась у Эльмы за спиной: с лавки ее видно не было.

Деян застыл в нерешительности, почувствовав, что обе женщины смотрят на него с немым вопросом во взгляде: «Что делать?»

Джибанд, одним ему ведомым образом уловив общее замешательство, как-то сник и басовито затянул:

— Мастер, попроси их. Мастер…

— Тебе надо — ты сам и проси! — грубо оборвал его Голем. — Я здесь причем?

— Но, мастер!

Голем сделал вид, что не слышит его, но Джибанд так и продолжал окликать и теребить чародея за рукав.

— Пожалуйста, мастер…

«Да мерзавец он записной, твой мастер!»

Деяну вдруг стало бесконечно жаль великана — противоестественное, странное создание, ни бельмеса не понимающее, но сознающее себя чем-то «неправильным» и оставленное вдруг без поддержки тем, кому он доверял безгранично и слепо.

Еще накануне Джибанд вовсе не замечал дурного отношения к себе — а теперь не решался заговорить первым, чувствовал. Выучился у своего распрекрасного мастера и «правильных» людей, и чему — страху, подозрительности, озлобленности? Больше и нечему было учиться в минувший кошмарный день: будто одно это и было всей их жизнью, всем, чем была жизнь…

— Ничего плохого не случится, Эльма, — удивляясь самому себе, сказал Деян. — Разрешите ему — и мы, наконец, уйдем.

Эльма, кивнув, прошептала несколько слов Илле, и та вышла на крыльцо. Джибанд порывисто поднялся ей навстречу, шагнул к крыльцу, но тотчас снова сник, замялся:

— Правда? Можно?

— Правда. Можешь посмотреть, — подтвердил Деян, не дождавшись никакой реакции от Голема или Иллы. — Даже потрогать, наверное, можешь… если осторожно. Обещаешь осторожно?

— Обещаю! — Великан просиял.

Илла с видимой неохотой откинула край одеяла. Младенец от холодного воздуха пискливо захныкал. Его сморщенное личико было в точности таким же, какое было когда-то у дочерей Петера Догжона, у всех прежде виденных Деяном новорожденных: комок розовой плоти, в котором едва угадывались будущие черты. И все же Деян подошел, чтобы разглядеть получше.

— Парень или девчонка?

— Парень, — шепотом ответила Эльма.

Джибанд просунул огромную ручищу через перила и коснулся пальцами сморщенной щеки. Младенец перестал хныкать и, распахнув круглые глаза, уставился на великана удивительно разумным, по-стариковски мудрым взглядом. Затем моргнул — и зашелся истошным криком.

Джибанд отскочил назад на добрых пять шагов, налетел на горку наломанного им же камня, потерял равновесие и плюхнулся на землю.

Младенец орал.

— Я не хотел…

На грубом лице Джибанда проступил такой ужас и смущение, что хоть смейся, хоть плачь.

— Руки у вас холодные, господин, вот он и раскричался, — сжалившись над ним, объяснила Илла, укутывая младенца.

— Детям большого повода не надо, чтоб глотку рвать, — сказал Деян. — Ты ничего дурного не сделал.

— Правда, ничего? — с надеждой переспросил великан.

— Ничего, ничего, — подтвердил Деян с улыбкой. Было что-то невероятное и торжественное, что-то удивительное в случившемся, в этом прикосновении рукотворной жизни к настоящей.

Младенец был в точности таким, как все младенцы, самым что ни на есть обыкновенным. Однако Джибанд, таращивший неживые глаза так, что позабыл дышать, видел в нем чудо — или, может быть, один только Джибанд и видел то чудо, какое являла собой новая, только-только явившаяся на свет жизнь? Это чувство будто разливалось в воздухе, заражая собой всех и вся. Даже чародей, делавший вид, что для него нет ничего интереснее, чем очередной выковырянный из земли камень, искоса поглядывал на крыльцо и на своего, как он его называл, «товарища».

— Ладно, посмотрели — и будет. Малому к мамке на грудь и спать надо. Доброго пути, Деян, и вам, господа…

Илла отвесила неуклюжий поклон и поспешно скрылась с младенцем в доме. Эльма осталась стоять на крыльце.

— Ну, ты доволен, Джибанд? — спросил Деян, не решаясь встретиться с ней взглядом. — Теперь мы можем идти?

Великан согласно закивал, все еще сидя на земле и зачарованно глядя на закрывшуюся за Иллой дверь.

— Все равно вещи у нас. Я вас провожу.

Эльма, опираясь на перила, спустилась во двор. Деян подал ей руку. Она, замешкавшись, все же приняла помощь.

Великан встал, отряхнулся и потопал к калитке, беспрестанно оглядываясь на них и на чародея: тот не спешил. Махнул великану рукой — ступай, мол, дорогу знаешь, — а сам остановился, поджидая Эльму с Деяном.

— Спасибо, — тихо сказал он, когда они поравнялись.

«„Спасибо“? Да неужели!»

Деян промолчал. После всего злость на чародея не исчезла, но как-то выцвела, сгладилась. Разговаривать с ним, хоть о чем, не было охоты — но не было охоты и грубить. Голем, тяжело ступая, то чуть отставал, то чуть обгонял их — никак не мог приноровиться к шагу. Лицо его сохраняло отрешенное выражение, однако сейчас в этой отрешенности еще явственнее, чем прежде, проступало что-то нездоровое.

— Девушка. Как там роженица, в порядке? — все так же тихо, чтобы не мог слышать Джибанд, спросил чародей, мельком взглянув на Эльму.

— Кровотечения сильного нет.

— Что ж. Не ровный счет, но не худший: на троих умерших — один рожденный, — со слабой усмешкой сказал чародей. — Ты ведь умеешь считать до трех?

— Издеваетесь, господин Ригич?

— Шучу.

— Плохо шутите. Считаете тоже плохо, — добавила она чуть погодя.

Деян предостерегающе сжал ее руку, но Эльма не удостоила его вниманием.

— Что ты имеешь в виду? — спросил чародей; не слишком, впрочем, заинтересованно. — Разве кто-то еще погиб из ваших?

— Вы себя забыли посчитать. И вашего «товарища». Вы двое ведь до вчерашнего дня были все равно что мертвые?

Деян споткнулся на ровном месте, а чародей — тот застыл как вкопанный; только Эльма не сбилась с шага. Деян поспешил ее догнать; они успели уйти шагов на двадцать вперед, прежде чем из-за спины донесся безумный лающий смех.

Деян невольно оглянулся: чародей стоял, опершись на калитку его родного дома — почти так, как день назад на том же месте стоял он сам, — и смеялся, согнувшись и прикрывая свободной рукой глаза.

«Смеялся» — не то слово, каким можно было описать эти режущие, кашляющие звуки, но все же это был смех: судорожный, невольный, рвущийся изнутри. Старая куртка Беона ходуном ходила на чародейских плечах. Дом за его спиной — дом, на который так не хотелось смотреть, — чернел выбитым окном, оторванная ставня гробовой крышкой лежала на заросшей сорняками клумбе. Выстуженный, неживой, принявший свою участь любимый дом…

Деян содрогнулся, вспомнив, как заходил внутрь; как велико было искушение обронить в сенях лампу на щепу, пустить петуха, обратить в золу все доброе и худое — все прошедшее, к которому не было и не могло быть возврата. Остановило лишь то, что огонь, гонимый крепким ветром, мог пойти гулять по всей Орыжи.

Помятые шаровники, причудливо выгнув стебли, тянули золотые соцветья к серому небу, наполняя воздух приторно-сладким запахом. Дом глядел выбитым окном, поскрипывал незапертой дверью на ветру — словно спрашивал: зачем, к чему, почему? Те цветы, что были погребены теперь под ставней, так же, должно быть, тянулись вверх, бездумно и безнадежно силясь прорваться через щели, приподнять облупившиеся доски. Шаровники пахли, как пахла бы, возможно, сама жизнь, очищенная от грязи и мерзости, от страха и боли, от сомнений и слабости, — неистовая и неразумная сила, рвущаяся вверх, вверх, вверх! Но запах этот почему-то казался неприятен. Прежде так не было; прежде аромат их смешивался с запахами обжитого двора: и с печным дымком, и с прелой вонью компостной кучи, и со всеми другими, редкие из которых были хороши; затем шаровники и высадили, чтоб скрасить их хоть чуть. Но чистая, ничем не разбавленная, не замаранная красота оказалась приторно-криклива; осиротевший дом глядел на нее с укоризной.

— Эльма! — Деян остановился и силой развернул девушку к себе, заставил поднять голову и все же взглянуть на него. — Говори что хочешь. Не жди меня, раз не хочешь видеть. Но я все равно вернусь. Сделаю все, чтобы вернуться как можно скорее.

Эльма не попыталась высвободиться и даже будто не удивилась его порыву.

— Закончишь как он. — Она повела локтем, указывая на захлебывающегося смехом чародея. — Будешь шататься вокруг развалин с диким взглядом, пока не помешаешься.

— Почему сразу — «вокруг развалин»? Это еще не…

— А даже если «не», — перебила Эльма. — Что тебе здесь, Деян? Костыли да навоз? — Тон ее больше подошел бы Солше, объясняющей сыновьям, почему нельзя подпаливать траву у околицы. — Оглянись вокруг. У нас и сейчас не медом мазано, а дальше — голод и бескормица свое возьмут. Нечего тебе здесь делать. Даст Господь, в большом мире не пропадешь.

— Здесь… Я здесь родился, — хрипло сказал Деян. — Здесь мой дом. Здесь… ты.

— Забудь. — Эльма взглянула ему в глаза. Взгляд ее был спокоен и тверд.

— Да что с тобой такое?!

— Ничего, — отрезала Эльма. — Хватит топтаться на месте. Лучше приведи в чувство… своего спутника, а то он так и будет смеяться до темноты.

— Я не верю. Почему ты… — Деян отпрянул, оглядывая ее со всех сторон, пораженный внезапной догадкой. — Что он тебе сказал?! Или он что-то и с тобой сделал?! Пока я был… Пока меня… Что этот проклятый ублюдок сделал!?

Это многое объясняло — и прежде всего то, почему Эльма держалась с Големом подозрительно любезно.

— Да стой, дурак! — Эльма силой удержала его, не дав в тот же миг броситься на чародея. — Ничего он не делал…

— Врешь!

— …а называть того, с кем предстоит долгий путь, «проклятым ублюдком» — не очень-то умно и дальновидно, — спокойно закончила она.

— Что этот трижды! проклятый! ублюдок! сделал?!

— Теперь тебе всюду мерещатся лжецы и негодяи, Деян?

— Нет! Нет, но… — Деян замялся, пытаясь подобрать слова, окончательно сбитый с толку.

Он не мог понять, говорит она правду или нет. В ее слова не верилось — но, может, только потому, что верить не хотелось?

Вмешательство Голема многое бы объясняло и оправдывало, однако преподобный Терош был прав: эдак недолго было додуматься и до того, что погода из-за каверз чародея портится, а не потому, что осень на дворе. Будь в запасе время — день, час, хотя бы один спокойный час, — может, удалось бы объясниться. Но времени как раз и не было.

— Перестань, будь добр, орать на меня посреди улицы и говорить чепуху, — тихо сказала Эльма. Она выглядела бесконечно уставшей, и вряд ли впечатление было обманчиво — она ведь не ложилась с ночи.

Понимая несчастливую судьбу Орыжи, она и сама, возможно, хотела бы уйти, подумал вдруг Деян. Хотела бы, но не могла, даже если б Голем разрешил: престарелая бабка, маленькие племянницы — невозможно было оставить их на одну Малуху…

Деян, вздрогнув, разжал руки. Только он был ничем не связан; совершенно свободен, как и всегда. Свободен, не способен ничего решить, даже о себе с толком позаботиться — и то не способен. Ему ли было требовать с нее чего-то, хоть бы даже и простой откровенности?

— Извини. Уже перестал, — смущенно сказал Деян, озираясь по сторонам. — Идем?

Орыжцы — те, кто не сидел на поминках и не ушел в поле, — попрятались по домам. Джибанд топтался впереди, не зная, что ему делать. Чародей наконец успокоился и теперь наблюдал за ними, навалившись всем телом на забор.

— Идем, Эл, — повторил Деян. — Этот… уважаемый господин колдун нас сам догонит, когда посчитает нужным.

— Да. Сейчас, — хрипло откликнулся Голем, не двинувшись, однако, с места. Входя в калитку Догжонов, Деян еще раз оглянулся: чародей так и стоял неподвижно, привалившись к забору, и смотрел куда-то мимо них.

Деян подумывал забрать мешок и уйти по-тихому, но Кариша — старшая и догадливая не по годам — выскочила навстречу и втянула его в дом.

В отличие от взрослых вопрос, как вдруг одноногий человек стал нормальным, ее не интересовал совершенно; оно и ясно, что чудом, чего тут спрашивать? — зато живо интересовало, куда он собрался и когда вернется.

«Может, скоро, а, может, нет — как сложится», — туманно ответил Деян, не придумав ничего лучше, и тотчас о том пожалел. Вопросы посыпались градом: «Завтра вернешься? А послезавтра? А послепослезавтра?» — вынудив его, в конечном счете, сознаться в неутешительной правде.

— Нет, милая. И после-после-послезавтра — тоже вряд ли… Не знаю я, когда вернусь. Мне далеко нужно идти, очень далеко… как твоему папе.

— Папа туда ушел и не пришел больше. И ты больше не придешь, — с убийственной непосредственностью сделала вывод Кариша и ударилась в слезы. Младшая, возившаяся у печи, вряд ли многое поняла, но на всякий случай разревелась вместе с сестрой. Под укоризненным взглядом Эльмы Деян попытался их успокоить — безуспешно, конечно же. Малуха без церемоний ухватила младшую за шиворот и ушла в дальнюю комнату, зло зыркнув из-под бровей. Хотела увести и Каришу, но та вырвалась и стала вертеться вокруг Деяна, не даваясь в руки и чередуя умоляющее «не уходи-и-и-и» с ударами маленьких кулачков: в ней определенно было что-то и от Малухи, и от Эльмы, и от прабабки — которая не замедлила проснуться и внести гортанными криками свою лепту в общий переполох. Довершил картину чародей, явившийся-таки узнать, почему Деян возится так долго.

— Ты — плохой! — изо всех сил напрягая глотку, заорала Кариша, увидев Голема. — Злой и плохой!!!

— Э-э… Д-да: я тот еще гад. — Чародей аж начал заикаться под ее напором. — А что я на сей раз сделал?

— Отец у нее год как воевать ушел. Теперь я, по прихоти твоей, ухожу, — зло сказал Деян. — И ты еще спрашиваешь, что сделал?

Шалфана Догжон избавила чародея от необходимости отвечать, запустив в него с печи тяжелой долбленой ложкой:.

— Сгинь, поганый, пшел! Неча тут шляться!

— Э-э… — Голем, увернувшись, попятился к двери. Лицо его в это мгновение приобрело выражение испуганное и туповатое, как у Джибанда.

— Бабушка, прекрати! — крикнула Эльма, но голос у старухи был громче.

— Сгинь, пшел, пшел!

Еще одна ложка ударилась о косяк.

— Джеб взял твой мешок; я подожду снаружи! — выкрикнул Голем. Последние слова донеслись уже со двора: чародей выскочил из дому, не став дожидаться, что в него полетит еще.

Деян на миг почувствовал гордость за старуху.

Калиша тихо юркнула в комнату к матери — не иначе тоже побоялась получить от прабабки.

— Так-то! Ишь, шляются, — удовлетворенно пробурчала старуха. — Ты им чего позволяешь, сын! А? Хоть бы за женой следил! Молчит и столбом стоит, дурень! Чего встал? Что, дела никакого нет, а?

— Я не ваш сын, бабушка Шалфана, — тихо сказал Деян. — Друг ваших внуков, сосед.

— Ша?

— Я не ваш сын. Вы обознались.

— Ишь чего болтает, слыхали, а? Тьфу ты! Иди хоть дров наколи, ступай! Совсем с ума сдвинулся, мозги последние пропил, дурной… Барагозите тут с дружками, вздремнуть не даете… — Старуха отвернулась к стене.

Еще недавно в ушах звенело от криков — а теперь в доме стало невыносимо тихо. Только сердито сопела старуха и в дальней комнате всхлипывала младшая дочь Петера.

— Тебе пора. — Эльма подобрала брошенную ложку и стала сосредоточенно оттирать ее полотенцем.

Деян стиснул зубы. Почему-то вышло так, что он сейчас стоял ровно посреди темного пятна на половице; может, оттого и чужая ступня снова заныла…

— Эльма!

Она устало взглянула сквозь него:

— Что еще?

— Займитесь кистью Красавчика Кена, если не собираетесь его вешать, — сказал Деян совсем не то, что собирался, — и вышел, хлопнув дверью.

— Идем! — Он едва не сшиб стоявшего у калитки чародея. Земля под ногами горела. — Идем, забери все это мрак!

— За нами что, кто-то гонится? — поинтересовался чародей, когда крыши Орыжи скрылись за перелеском.

— Нет, — процедил сквозь зубы Деян, не сбавляя шага. Ступня нестерпимо болела, но сейчас он просто не смог бы идти медленнее.

— С виду не скажешь, что «нет», — не унимался чародей. — Ты дорогу хоть помнишь?

— Нет. Но она тут одна. Не заблудимся.

— Уверен?

— Нет. И плевать я хотел, если заблудимся. Мрак бы все это побрал!

— Ты бы поосторожней с проклятиями. — Чародей неодобрительно нахмурился, но наконец-то отстал.

Джибанд молча топал рядом, таща на плече Деянов мешок, связку тыквенных бутылей с водой и скатку с одеялами: никакой своей поклажи у чародея не было. Кратчайшая лесная тропа к дороге на большак — чтоб не идти через все село — проходила у Сердце-горы; она уже виднелась впереди.

Скала наверняка изменилась за все те годы, что Деян не подходил к ней близко, но ему она показалась в точности такой, какой он ее помнил: огромная, выше самых старых елей, серая глыба в тонких рыжих прожилках. И едва доходящие до колена каменные остовы рядом: все, что осталось от когда-то стоявших здесь стен.

— Подожди. — Чародей остановился, шаря взглядом по развалинам.

Деян сел на поваленную ель, разминая ногу, и приготовился ждать; по правде, это было бы весьма кстати.

Но не успел он перевести дух, как Голем вдруг сорвался с места и двинул вперед по тропе едва не бегом.

— За нами что, кто-то гонится? — не сдержался Деян, когда сумел его догнать.

Сердце-гора торчала среди леса, точно надгробие на заросшей могиле.

— Нет, — хрипло откликнулся чародей. Глаза его лихорадочно блестели. — Это мы гонимся. За химерами!