Падение Софии (русский роман)

Глава десятая

На драматическом описании Хмырина мой покой был нарушен неожиданным вторжением.

Сначала я увидел босые ноги, до крайности волосатые, с широкой, как бы раздавленной ступней. Затем — угловатые колени и выше них — мужскую белую рубаху. Существо переступало с ноги на ногу, дергало руками и кривилось, а затем, встретив мой взгляд, затихло, сжалось и застыло в неподвижности, как делают при встрече с опасностью дикие животные.

Менее всего я рассчитывал встретить в моей «ситцевой гостиной» фольда. До сих пор Витольд целиком и полностью справлялся со своей обязанностью и следил за тем, чтобы инопланетянин не вторгался в мое уединение и вообще никак не давал о себе знать.

Я отпустил тетрадь на колени и строго воззрился на вторженца.

Фольд больше не выглядел больным. По крайней мере, теперь он не трясся, не был покрыт испариной и так далее. Я кивнул ему. Полагаю, общение со Свинчаткиным научило фольда тому, что у земных людей кивок означает дружеское приветствие или, по крайней мере, легкую степень одобрения. Фольд сразу замотал головой, осклабился и принялся особым образом водить плечами.

— Тебе, я вижу, полегче? — спросил я зачем-то.

Фольд разразился серией цокающих, отрывистых звуков, потом протяжно взвыл и, больше не обращая на меня внимания, принялся расхаживать по гостиной. Разумеется, я не мог читать, а вместо этого следил за ним глазами. Он трогал вещи, переставлял их с места на место, отходил, любовался содеянным, ворчал сам с собой на своем странном языке, и снова принимался кружить по комнате. Мне мучительно хотелось, чтобы он ушел. Все равно куда, лишь бы с глаз долой.

Я поднял глаза к камере слежения, которая была установлена в углу под потолком, и проговорил:

— Витольд.

Никакой реакции не последовало. Обычно Витольд сразу видел меня на экране у себя в комнате и приходил.

— Безценный! — позвал я опять.

И снова ничего.

Я поднялся с дивана. Фольд застыл возле окна в странной, растопыренной позе. Мое движение смутило его, он ожидал, как я себя поведу, чтобы отреагировать соответственно. Я не знал, насколько фольды сильнее или слабее людей в физическом отношении, поэтому на всякий случай решил не провоцировать моего «гостя». Я снова кивнул ему и вышел, прихватив с собой дядину тетрадь. Если фольд разгромит «ситцевую гостиную», я вычту из жалованья Витольда, только и всего.

Нехорошее предчувствие вдруг охватило меня. Я заглянул в комнату под лестницей. Витольд неподвижно лежал поперек тахты, так что ноги свешивались под полом. Его вельветовая домашняя куртка была наполовину сдернута и смята. Одна рука была подсунута под грудь, другая болталась, будто сломанная. Лицо Витольда, отвернутое на сторону, землисто-бледное на фоне белой простыни, совершенно застыло: ни ноздри, ни губы не шевелились.

Первое, что пришло мне на ум, было: «Чертов инопланетяшка убил моего управляющего!» Я испугался. Убийца-инопланетянин преспокойно разгуливает в моем доме, а мертвое тело валяется бездыханное на постели. И что мне, спрашивается, теперь делать? А вот дядя бы наверняка знал, как сейчас поступить. Я беспомощно посмотрел на тетрадь, которую бессознательно сжимал в руках. Можно подумать, там содержались какие-то ответы.

Я несколько раз глубоко вздохнул. Воздух в комнате был отчаянно спертый. Ну конечно. Фольд плохо переносит холод, и Витольд ему в угоду законопатил все щели.

Я распахнул окно, потом заставил себя подойти к тахте и тронуть Витольда за плечо. Он еще не остыл и был мягким. Я начал прикидывать, когда наступает трупное окоченение, но ничего не мог вспомнить. Вроде бы, должно пройти сколько-то там часов. На холоде это происходит быстрее.

На всякий случай я перевернул Витольда на спину, чтобы лучше рассмотреть, как именно его убили. Покойников не рекомендуется трогать до прибытия полиции, но я вовсе не был уверен в том, что вызову полицию. Слишком уж экзотичен убийца!.. Наверное, придется прибегнуть к помощи Свинчаткина. Он эту кашу заварил, подсунув к нам в дом инопланетянина, — вот пусть теперь и возится с мертвым телом.

Неожиданно Витольд вздохнул и открыл глаза.

И тут я перепугался по-настоящему. Никогда не подозревал, что способен испытать такой дикий ужас. Как будто из меня вынули все внутренности, все чувства, даже весь воздух, которым я дышу, и все это заменили на страх. Меня отбросило от Витольда к стене незримой волной, я стукнулся лопатками и позвоночником и громко сказал:

— Хек!

А потом опять начал дышать, и с каждым новым вздохом страх потихоньку уходил из меня.

Витольд пошевелился, уселся в кровати, прислонившись спиной к стене, и поправил куртку.

— Ох, — проговорил я. — Простите.

Он молча смотрел на меня.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я.

— А что случилось? — хрипло проговорил Витольд.

— У вас такой вид, будто вы впали в летаргию и вас только что вытащили из гроба, — объяснил я.

— Отчасти так и есть. — Витольд попытался встать, но снова рухнул на кровать.

— Вы ранены? — продолжал я допытываться. — Он напал на вас?

— Он? — не понял Витольд.

— Фольд.

— Фольд? — Витольд задумался, потом бледно улыбнулся. — Вовсе нет. Я просто… устал. Заснул. — Он покачал головой. — Наверное, даже не заснул, а потерял сознание. Со мной такого раньше не случалось.

— Знаете что? — сказал я. — Вы сейчас переодевайтесь в ночное и ложитесь в постель. Заприте дверь и откройте окно. Вам в самом деле пора отдохнуть.

Витольд глядел на меня так, словно я был стеной или дверным косяком. Потом кивнул.

Я вышел, притворив за собой дверь. Почему-то при всей этой сцене я ощущал себя сильным и милосердным. Кем-то вроде Александра Македонского с репродукции картины «Милосердие Александра Македонского» — где великий завоеватель отпускает на свободу плененную им жену Дария и всех его детей. В гимназические мои годы я не находил в этом сюжете ничего занимательного. Для чего, в самом деле, Александру Македонскому какая-то жена Дария? Она ведь старая. А дети? Охота ему таскать с собой в походе каких-то чужих сопливых детей, да еще персиянышей! Они ведь и по-македонски-то не разговаривают, а возни с ними выше крыши. Но сегодня я впервые увидел эту картину в ее истинном свете. Как прекрасно являть милосердие, когда оно тебе ровным счетом ничего не стоит! Как это, черт побери, поднимает настроение!

Я решил следить за тем, чтобы фольд не вторгался к Витольду и не тревожил его отдыха. Поэтому отправился на поиски инопланетянина и скоро обрел его в маленькой гостиной, на той самой софе, где несколько дней назад сидела Софья Думенская. Фольд расхаживал по софе, высоко задирая ноги при каждом шаге. Его, очевидно, забавляло, что софа пружинила. Завидев меня, он застыл с поднятой ногой, весь перекошенный, и настороженно прищурился.

Я махнул ему рукой, чтобы он продолжал, и уселся в кресло. Тетрадь я положил на колени. Фольд успокоенно кивнул мне в ответ и возобновил свое занятие. Я раскрыл тетрадь, но снова погрузиться в чтение мне никак не удалось: фольд постоянно маячил у меня перед глазами и отвлекал. Я следил за ним, не отрываясь, завороженный его странной грацией, его отталкивающе-притягательным уродством и каждое мгновение ожидая от него какой-нибудь дикой выходки.

Так прошел, наверное, час. Фольду надоела софа, он перешел на пол, потом на кресло, затем — на подоконник. Иногда он разражался длинной, звонкой руладой, которая напоминала мне стрекотание множества кузнечиков. Неожиданно я сообразил, что вызываю у него симпатию. Не могу точно сказать, каким образом я определил это, но смею заверить, что не ошибался. Между нами как будто протянулась дружеская нить, если можно так выразиться. Возможно, фольды обладают слабо выраженной способностью к внушению. Во всяком случае, его общество мне стало почти приятным.

Время от времени я ловил его взгляд и улыбался, а он отзывался коротким цокающим звуком, который я переводил как нечто аналогичное нашему «привет».

Не то чтобы я начал понимать Матвея Свинчаткина, который так заботился об этих ксенах… Но, в общем, да, что-то похожее на понимание начало зарождаться в моем уме.

Я попытался вообразить, каково это: оказаться ответственным за несколько десятков подобных существ, заброшенных в наши негостеприимные леса за мириады верст от их собственного дома. И вот что я вам скажу, менее всего на свете желал бы я сейчас поменяться с Матвеем Свинчаткиным. Надобно обладать особым складом души, чтобы не надломиться под подобной ношей.

Я переходил за фольдом из комнаты в комнату, следил за тем, чтобы он ничего не попортил и не угробился сам (в жизни не подозревал о том, что самые обыденные предметы обстановки обладают потенциалом к смертоубийству, и однако же это так!)

Занятие это казалось мне увлекательным, потому что было приправлено его цоканьем, киваньем и дружескими гримасами, как вдруг ко мне ввалился в грязных сапогах Серега Мурин и начал, заикаясь со слюнями, о чем-то бурно докладывать.

Я ничего не мог понять из его бессвязных речей — точнее сказать, из череды отрывочных звуков, которые не соединялись ни в какие разумные слова. Мурин, очевидно, отдавал себе отчет в том, что не в состоянии донести до меня свою мысль, волновался все сильнее и, соответственно, заикался все безнадежнее.

Он решил прибегнуть к жестикуляции и принялся тыкать пальцами в фольда, потом в дверь, потом в собственную грудь. При этом он, как отчаявшийся, больше не пользовался даже начатками человеческой речи, а вместо того безнадежно и глухо мычал.

Проникнуть в мысль Мурина, погребенную под толщей заикания, мог один только Витольд, но Витольд спал. Даже если бы я и захотел его разбудить, вряд ли мне это бы удалось.

Фольд застыл, согнувшись на стуле так низко, что лицо его упиралось в колени. Неожиданно Мурин подскочил к нему, вцепился в его локоть и потащил прочь. Фольд заверещал от страха, а может быть, и от боли и начал вырываться. Мурин продолжал упорствовать, вследствие чего они с фольдом сцепились и покатились по ковру, молотя друг друга кулаками по головам. Оба при этом испускали громкие бессмысленные крики.

Вся сцена представилась мне настолько отвратительной — особенно по контрасту с той мирной идиллией, которой я наслаждался последние несколько часов, — что я схватил табурет и принялся без разбору колотить обоих драчунов.

Клубок расцепился. Фольд остался лежать на спине, раскинув руки. Его лицо было разбито, из губы и носа вытекала темная густая кровь. Мурин вскочил на ноги. Ему тоже досталось, в том числе и от меня. Он принялся тереть лицо и шею рукавами, при этом глаза его злобно сверкали, а на губах пузырилась пена.

Внезапно он сипло прокричал что-то и бросился бежать вон из комнат.

Я запустил ему вслед деревянной статуэткой, изображающей нечто вроде снегурочки, и наклонился над фольдом. Я очень боялся, что Мурин непоправимо ему навредил. Но фольд оказался жив, а раны на лице, хоть и выглядели страшно, не представляли никакой жизненной опасности для субъекта.

— Тьфу ты, — проговорил я. — Ступай, умойся. Идем, я попрошу Планиду — даст тебе молока.

Кухарка встретила нас неприветливо. Дымящаяся папироса, зажатая у нее в зубах, зашевелилась.

— Планида Андреевна, умоляю, перемените гнев на милость! — шутливым тоном начал я, воображая, будто это наилучший путь к суровому сердцу старого морского волка. — Видите сами, несчастный инопланетянин обижен и побит.

Кухарка выплюнула папиросу в особое ведерко с водой, где уже плавало множество окурков, похожих на дохлых мальков.

— Начинку для пирогов привели, барин? — осведомилась она хрипло. — Ну хорошо, краснорожая жаба, — обратилась она к фольду, — полезай-ка в мясорубку, принеси пользу обществу.

Фольд дружелюбно стрекотал и цокал, а Планида разразилась смехом.

— Дайте ему молока, что ли, — сказал я совсем уж будничным тоном.

— Да он весь дом объел, — сказала кухарка. — И жрет, и жрет. Витольд только и знает, что обеды ему таскать. Я говорю ему: «Разоришь хозяина-то со своими экспериментами», а он отвечает, что эксперимент, мол, скоро уж закончится. Ему, мол, виднее, разорит или нет. Я уж предлагала отдельно варить, из объедков. Этому-то, — она сверкнула взглядом в сторону фольда, — ему же все равно, что жрать, лишь бы желудок набить. Дикарь, одно слово.

— Просто дайте ему молока, — сухо произнес я. — И пусть умоется.

— Может, еще сопли ему подобрать? — крикнула Планида мне в спину.

Я хотел было оборвать дерзкую бабу, но зловещий призрак купцов Балабашниковых тотчас всплыл перед моим мысленным взором, и я, не сказав больше ни слова, удалился из кухни.

Настроение было испорчено. Я вернулся было к чтению, однако и здесь меня ожидало разочарование. Занимательные эпизоды экспедиционной жизни временно закончились. Следующие страницы Беляков посвятил описанию жуков и тараканов. Я рассеянно пролистал два письма, сплошь изрисованных портретами каких-то членистоногих растопырок.

Мои досуги прервало появление незнакомого человека. На вид ему было лет тридцать с небольшим. Широкий лоб мыслителя, античный нос героя, еще более античный подбородок покорителя женских сердец и вообще атлетическая фигура — незнакомец, прямо скажем, производил сильное впечатление.

— Прошу прощения за бесцеремонность, — заговорил он выхоленным баритоном, который вызвал у меня еще больше неприязни к чужаку. — Слуга ваш, должно быть, уже доложил. Странно, что он не вышел ко мне с сообщением, что вы ожидаете, а между тем мое дело не терпит отлагательств.

— Слуга ничего не доложил, — сказал я. — Он заика. Я ничего не разобрал из его так называемого доклада.

Я сверлил чужака взглядом, изо всех сил давая ему понять, что ему здесь совсем не рады. Мысленно же я молился о том, чтобы Планида задержала фольда на кухне. Не хватало еще для довершения картины, чтобы инопланетянин возник сейчас в комнатах!

— В таком случае позвольте отрекомендоваться лично, — произнес незнакомец. — Порскин, следователь по особо важным делам. Конон Порскин, — повторил он.

Я помертвел.

— По каким делам Конон? — переспросил я глупо.

— По особо важным. Следователь, — подчеркнул Порскин.

Я покраснел. Порскин глядел на меня снисходительно. Он спросил:

— В какой комнате удобнее разговаривать?

— В любой, — ответил я, озабоченный только одним: увести вторженца как можно дальше от кухни. — Хотя бы в гостиной. Весьма будет удобно.

— Потребуется стол, — выдвинул новое требование Порскин.

— Желаете откушать? — спросил я, лихорадочно соображая, как быть дальше.

Наверняка следователь уже оповещен о том, что в кухне у меня хоронится инопланетянин. Я бы на его месте точно догадался. Подозрительных инопланетян и бандитов в романах всегда прячут на кухне.

— Но ведь не на кухне же… — прибавил я, в отчаянии понимая, что сейчас выдаю себя с потрохами. — Вам лучше подадут в гостиную. «Чистых» гостей у нас на кухне не принято… У нас приличный дом, и вполне имеется несколько гостиных. Даже несколько, — особо подчеркнул я, как бы окончательно переводя мысль с кухни на гостиную.

Порскин хмыкнул. Вероятно, он привык, что его появление оказывает на людей самое неожиданное воздействие, и никакому лепету уже не удивлялся.

— Собственно, стол понадобится не кухонный, а письменный, — пояснил он.

Я длинно, с облегчением, выдохнул.

— У меня не было еще случая говорить со следователем, — объяснил я. — Отсюда все эти несуразицы. Прошу извинить.

Порскин не ответил.

Мы поднялись наверх, в мой любимый кабинет с книгами. Порскин деловито уселся за стол, вынул лист бумаги и приготовился писать. Он писал много и молча, как это делают иногда врачи. Потом вдруг поднял ко мне лицо.

— Вы, конечно, уже поняли, о чем пойдет речь?

Я криво пожал плечами. Это можно было расценить и как «да», и как «нет».

— Бесчинства и разбои некоего Матвея Свинчаткина возбудили наконец активность властей. Мы сильно надеялись на то, что этот бандит либо погибнет, либо выйдет на поверхность там, где его удобнее будет схватить, однако ни того, ни другого до сих пор не случилось.

— Ясно, — кивнул я, опять холодея. По лицу моего гостя я пытался определить, подозревает он меня в чем-то или просто собирает сведения. Сам я ощущал себя виновным с головы до ног.

Между тем Конон Порскин продолжал бесстрастно:

— Было принято решение изловить его в естественной для него среде обитания, то есть прямо на месте. Сейчас я собираю сведения о нем самом и образе его действий. Вы как местный житель, неоднократно проделывавший путь отсюда и до Петербурга, могли подвергаться грабежам со стороны означенного Свинчаткина.

— Да… — вымолвил я. — Было. Один раз.

— Было? — хищно насторожился Порскин. — А почему вы не заявили?

— Не видел никакого смысла, кроме неизбежной волокиты… У меня почти никакого багажа при себе не имелось, и денег тоже. Он забрал только теплые вещи — пальто, носки… коньяка взял фляжку…

— Зимовать собирается, — сквозь зубы выговорил Порскин и сделал заметку у себя в бумагах. — Что-нибудь еще можете вспомнить?

— Разговаривал вежливо.

— Угрожал?

— Он не выглядел опасным, — сказал я, подумав. — Не производил такого впечатления.

Порскин отложил перо и уставился на меня.

— Господин Городинцев, — медленно произнес следователь по особо важным делам, — вы отдаете себе отчет в своих речах? Только прислушайтесь к тому, что вы говорите! Опаснейший преступник, бандит, возглавляющий целый боевой отряд злодеев, грабитель с большой дороги не кажется вам опасным. Это по меньшей мере странно.

Я пригнулся, словно собирался боднуть Порскина, и повторил:

— Да, он выглядел человеком, которого можно не бояться.

— В таком случае извольте прояснить картину.

— Изволю, — рассердился я. — Моей жизни ничто не угрожало. Свинчаткин — не убийца. Вам это должно быть известно.

— Ну да, он простой честный грабитель, — саркастически заметил Порскин. При этом правильное лицо его даже не дрогнуло.

— Может быть, он не честный, — сказал я. — Может быть, он грабитель. Возможно, я сожалею о тех теплых носках, которые он у меня забрал, потому что это были мои любимые носки, можно сказать — лучшие мои друзья, неоднократно спасавшие меня от погибели. Но Свинчаткин никого не убивал. И он… по-своему порядочный человек.

— Поостерегитесь, — предупредил Порскин. — Вы делаетесь похожи на его сообщника.

— Вовсе нет! — запальчиво возразил я. — Я жертва. Но только очень маленькая жертва, о которой даже говорить не стоит.

— В таком случае, вы свидетель, — напомнил Порскин.

— Очень неинтересный свидетель, — уточнил я. — Да мы и говорили-то со Свинчаткиным совсем недолго, минуту или две.

— Говорили?

— Ну да. Он ведь остановил мой возок, попросил меня отдать ему мой багаж…

— А потом?

— Потом я возобновил путь, вот и все.

— Скажите, господин Городинцев, — осведомился Порскин, откладывая перо и устремляя на меня тяжелый взгляд своих неподвижных серых глаз, — а почему вы все-таки не заявили об ограблении? Были какие-то еще побудительные мотивы, помимо типично русской боязни «волокиты»?

— По-вашему, мне следовало пойти в полицию с рассказом о том, что у меня отобрали теплые носки? — вопросом на вопрос ответил я. — Я только что получил изрядное наследство от дядюшки — и вдруг носки… Как, по-вашему, хотелось ли мне позориться? Да меня бы на смех подняли!

— Нет, если бы вы назвали фамилию Свинчаткина…

— К чему вы клоните?

— К тому… Может быть, — только вы хорошенько подумайте, господин Городинцев, прежде чем отвечать… Может быть, кто-то посоветовал вам не обращаться в полицию?

Я высоко поднял брови.

— Что?

— Возможно, здесь, в Лембасово, у Свинчаткина имеются какие-то сторонники, — намекнул Порскин. — Укрыватели, союзники. Те, кто помогает ему оставаться неуловимым. Вряд ли он справился бы без чьей-то поддержки. Сейчас самое гнилое время, начинаются всякие болезни, простуды, ему потребуются лекарства — а где он их возьмет? Кто-то снабжает его всем необходимым. И мы теперь пытаемся понять, кто это может быть. Наверняка кто-то отсюда, из числа местных… Понимаете, к чему я клоню?

— Подозреваете меня? — прямо спросил я.

— Боже упаси! — рассмеялся Порскин.

Он странно смеялся — чуть приоткрыв рот, но не изменяя выражения лица.

Внезапно я почувствовал обиду. Вот, значит, как! Меня даже в расчет не принимают?

— А почему я не могу быть этим самым союзником? — поинтересовался я.

— Потому что вы недавний житель, — сказал Порскин. — А Матвей орудует уже порядочно времени. Вы совершенно вне подозрений, господин Городинцев.

Я покивал, стараясь придать себе сочувствующий вид.

— Понятно, понятно…

— Больше ничего касательно личности Свинчаткина припомнить не можете?

— Вроде бы, нет…

— Вспомните — сразу сообщите, — сказал напоследок Порскин.

Он собрал свои бумаги, застегнул папку, обменялся со мной рукопожатием и удалился.

Я проследил в окно за тем, как он идет по аллее. На душе у меня было неспокойно. Если Матвея Свинчаткина схватят и Витольда осудят как его сообщника и ближайшего друга, — моей теперешней жизни, жизни, которая мне так нравилась, настанет конец.