– Я, Софья Алексеевна, пущай и не рыбак, да сызмальства знаю – ежели ловить окуня, то по первому льду. Жор такой, только и успевай рыбу из лунки выуживать. Сами представьте, зима капризная, но красивая, что юная дева, ветер еще не разыгрался, ледок на солнце блестит, морозец за щеки кусает, а ты сидишь, укутавшись в батин тулуп, кругом тишина…
– Вижу, скучаете вы по тем временам, – осторожно заметила я, прерывая мысли Гордея.
Мы грели руки у самодельной печи. Рядом кружила шумная ребятня. Я доедала купленный приставом калач. Он – как-то само собой вышло – вспоминал о своем детстве. И так уютно было, спокойно, что я не заметила, как позабыла о текущих делах – неизвестном убийце, неразгаданном деле. Все внимание сконцентрировалось на определенном мужчине, чей рассказ вызывал неподдельный интерес.
– Кто ж по мальству не скучает? – хмыкнул Гордей. – Это ж самое неугомонное и беспечальное время. Вот, по батюшке с матушкой еще…
– А по столице?
Он удивленно приподнял правую бровь, но ответил, не задумываясь:
– Определенно, нет. Дюже разочаровался я в ней, а потому и покидал не горюя. Уж боле года в Китеже живу, а чувство, будто родился тут. Город маленький, уютный. Улочки знаю наперечет. Людей. Опять же, начальство над душой не стоит. Свои порядки не наводит. Служба у нас и без того не легкая, дабы подобное терпеть.
– Помнится, я уже раз спрашивала вас об этом, но вы предпочли умолчать. Может, хоть сейчас поделитесь, что заставило вас переехать? Оставить семью, отчий дом. Обычно, люди рвутся в большой город, в вашем случае – все наоборот.
Пауза затянулась. Ермаков, будто гипнотизируя, смотрел на огонь. Я уже решила, что снова сменит тему, приготовилась смириться и навсегда закрыть для себя этот вопрос, но он, вдруг, заговорил:
– Два года как минуло, шайка разбойная промышляла в столице. Тех, кто позажиточнее не трогали, обносили дома небогатых купцов, да мещан. Разоряли до портков, пускали по миру. Орудовали, по большей части, на территории, что числилась в ведомстве моего участка, а потому и расследование было доверено мне – молодому, подающему надежды, гордости столичного сыска. Продвижение в чине не за горами маячило. Да и дело было несложным. Порядком никто и не таился. Это потом я дошел, что к чему. То сынок управляющего дворянским земельным банком развлекался. Батюшка его за растраты содержания лишил, вот он и надумал, как деньжатами разжиться. И пред полицией страха не имел. Чего бояться, коли такая защита в самых верхах? Мне сказано было отступить. Дитё, мол, неразумное, больше не будет. А я не смог. Понимаете, Софья Алексеевна, я своими глазами видел последствия его делов. Слезы видел людские. Плач слышал детский. И вот так запросто спустить? – сцепив зубы, пристав смотрел перед собой, полностью погрузившись в воспоминания. Отвечать ему я не стала, все равно бы не услышал. – Куда-то наверх идти, кого-то дергать – толку не видел. Все всё прекрасно знали, да кто ж захочет такую именитую фамилию разбоем марать? Ну я и решился в главной городской газете пожар раздуть. Написал, все как было… дурень. Толком не проверил, кто у них в попечителях. Письму моему ходу, разумеется, не дали. Донесли.
Ну вот и открылась завеса тайны лютой неприязни пристава к репортерам. Должна заметить, с такими вводными, его абсолютно не за что винить.
– Что было дальше?
– Дальше… – он невесело усмехнулся. – Со службы выкинули. Может и на каторгу бы загнали, да заслуги припомнились. Нашли выход – сослать из столицы в маленький, удаленный городок. В Китеже пристав требовался, так чего бы двух зайцев одним выстрелом не убить? И меня с глаз долой, и позицию свободную закрыть? Да вы не думайте, Софья Алексеевна, я не жалуюсь. Даже рад, что все так повернулось. Выше бы забрался, больнее бы падать пришлось. Зато тут я при деле. Жалованье платят исправно. Сыт, одет, обут, крыша, опять же, над головой. На квартирные деньги, что добавляют сверху, снимаю скромное жилье. Жених, правда, более не завидный…
– Не говорите так, – схватила я его за руку. – Вы… вы…
Закончить не успела. За спиной раздалось покашливание.
– Софья Алексеевна, вот так встреча.
Я на секунду зажмурилась. Загадала, как в детстве, что открою глаза, и все посторонние исчезнут, оставив нас с Ермаковым наедине. Но чуда не случилось. Оно, вообще, стоит повзрослеть, случается редко. Пришлось разворачиваться. Поспешно делать лицо, излучающее вежливый интерес.
– Сергей Данилович, не ожила вас здесь увидеть. Кажется, у нас с вами вошло в привычку встречаться в самых необычных местах.
Граф был один. В расстегнутой шубе, без шапки. Судя по бледным щекам, на ярмарке он недавно, не успел как следует окоченеть.
– Ваша правда, – он сверкнул глазами в сторону Гордея и склонил голову. – Пристав.
Тот ответил таким же кратким кивком.
– Ваше сиятельство, граф.
На том взаимное приветствие мужчин подошло к концу. Задумчивый взгляд Бабишева снова метнулся ко мне. В глазах читалось ничем не прикрытое волнение.
– Морозно нынче, не так ли? – с очевидной натяжкой, улыбнулся он и покраснел, как майская роза. – Я маменьке гостинцев хотел прикупить. Калачей, да сахарных леденцов. Гляжу, знакомое лицо в толпе. Дай, думаю, подойду поближе. До последнего полагал, что обознался. Однако, это вы…
– Да, это я, – мягко ответила, хотя продолжала негодовать. Разговор с приставом был прерван на – как мне казалось – важном моменте. Сможет ли он снова открыться? Смогу ли я быть с ним честна? – Соглашусь с вами, морозно. Но погода чудесная. Мы с Гордеем Назаровичем были на цирковом выступлении. Решили прогуляться. Ноги, так сказать, размять.
Снег заскрипел за спиной. Похоже, Ермаков сделал шаг назад. Ну вот и все. Праздник закончился. Блестки усыпали пол. Момент бесповоротно утерян.
– Наслышан про сие представление. Надобно заглянуть, да все недосуг, – последовала долгая пауза. Сергей мялся. Похоже, мысленно подбирал слова. Я терпеливо ждала, пока он соберется с духом. – Софья Алексеевна, извольте простить за столь бесцеремонную просьбу, но не могли бы мы поговорить наедине?
И почему он такой учтивый, вежливый. Будь это не просьба, а что-то даже отдаленно похожее на приказ, я бы немедленно отказала. А так… Неприлично.
Я обернулась. Бросила вопросительный взгляд на Гордея. Он хмурился, но молчал, давая мне возможность решать самой.
– С какими-такими намерениями, Сергей Данилович? – пошутила я, пытаясь развеять потрескивавшее в воздухе напряжение.
Граф был предельно серьезен.
– С самыми приличными.
Шутку о том, что я здесь под присмотром полиции, так что – надо полагать, я успешно проглотила.
Попросив пристава непременно дождаться меня, я приняла руку Бабишева. Мы отошли. Место Сергей выбрал тихое, в закуточке. Кругом ни души. У него нервно подрагивали уголки губ. На моих – дежурная улыбка. Взгляд максимально заинтересованный, подталкивающий прекратить жеманство и поскорее начать разговор. К счастью, подействовало.
– Милая Софья Алексеевна, – он тяжело вздохнул и опустил голову, не глядя мне в глаза. – От всего сердца молю, разрешите просить у вас прощения. Я лично и моя семья так крепко виноваты перед вами, что я с трудом нахожу слова… Еще и затянул. Мне следовало сделать это раньше. Господин Бортников – простите, звать его приемным отцом я более не в силах – оказался настоящим мерзавцем и негодяем. Он причинил зло стольким людям, включая вас и мою маменьку. Вы не думайте, она не плохая, пусть и кажется жесткой и холодной. Под этой маской скрывается ранимая душа.
О том, какая у Акулины Никитишны «ранимая душа», я могла бы поспорить. Да толку? Родителей не выбирают. Их любишь несмотря ни на что. Какой бы не была, она – его мать.
– Сергей Данилович, это, право, ни к чему. Не будьте строги к себе, вы ни в чем не виноваты.
– Ежели бы не мое вам предложение руки и сердца, ничего бы не произошло. – Как часто говорил Прохор Васильевич – «если бы да кабы». Дед, как и я, не любил сослагательные наклонения. – Признаюсь честно, я не знал вас тогда. Пошел на сей постыдный шаг, дабы защитить семью, находящуюся на грани разорения. Но вы оказались такой… такой… Софья Алексеевна, я не заслуживаю вашего прощения.
Мой взгляд устремился вдаль. Туда, где пристав, стоя у самодельной печки, грел руки. На лице его читалась откровенная скука. Другой бы бросил все и ушел. Этот продолжал ждать. Как хорошо, что не все мужчины в этом веке склонны к мелодраме. Будто с ними и без того легко.
– Ваше сиятельство, – заявила твердо и четко, торопясь закончить неловкий разговор. – Давайте позабудем все, что произошло? Вы – человек бесспорно интересный. Я была бы счастлива называть вас своим другом. Предлагаю начать наше общение с чистого листа.
Сергей проследил за моим взглядом. Грустно улыбнулся, тяжело вздохнул.
– Полагаю, я опоздал. Возможно, оно и к лучшему. Софья Алексеевна, для меня нет большей чести, нежели принять ваше предложение.
От центральной площади, где расположилась ярмарка, до Мещанского участка, куда нас с Ермаковым звал долг службы, а также ожидающая невеста покойного репортера – госпожа Олейникова, полчаса неспешной ходьбы. Но ввиду разгулявшейся к обеду непогоды, пристав решить – негоже нам мерзнуть и поймал экипаж. Потрепанный, к слову. С удушающе-спертым воздухом внутри.
Но это полбеды. Больше всего меня удручало возникшее между нами непонятное напряжение. Оно пришло на смену последовавшему после разговора по душам – хрупкому единению. В тот самый миг, когда Бабишев, откланявшись, оставил нас наедине.
Я чувствовала неловкость, отводила взгляд. Ермаков изучал улицу, не отрываясь. Извозчик громко понукал лошадей. Холодный ветер бил в окно.
Нужно было что-то сказать, развеять обстановку. Но я не мастер словесности. Флиртовать, расточать томные улыбки не умею. Мне было интереснее проводить время за чтением детективов, либо заниматься учебой. А не вот это вот всё.
Экипаж резко остановился. Несущиеся впереди сани не вписались в поворот и едва не угодили в фонарный столб. Образовалась пробка. Пока городовые отчитывали лихача, нас с Гордеем заинтересовал скучающий у бакалейной лавки парень в гриме и наряде средневекового шута.
Пробегавшая мимо шумная ребятня вырвала из его рук кусок пирога и бросилась врассыпную. Шут попытался их догнать, но не учел, что пулены [1] не созданы для бега. Поскользнулся на покрытой льдом луже, кувыркнулся, и угодил в сугроб.
Мы с Гордеем оторвались от окна и, не сговариваясь, переглянулись прежде, чем нас обоих разобрал неудержимый смех. Напряжение сразу спало. В салон экипажа словно вкачали свежий воздух. До конца пути мы так толком и не заговорили. Зато тишина перестала угнетать. В ней даже ощущался некий уют.
– Тпру, приехали! – закричал извозчик, останавливаясь у кирпичного здания, с решетчатыми окнами.
Пристав помог мне соскочить на усыпанную гранитной крошкой дорожку, подвел к парадному крыльцу. Открыл дверь, пропустил вперед.
– Софья Алексеевна, вот так радость! – заохали служивые, с кем не раз пересекались в участке. Избавившись, с помощью Гордея, от тяжелого полушубка, я одарила их вежливой улыбкой.
– Стрыкин, гости к нам не захаживали?
– Ждете кого особливо, Гордей Назарович? – уточнил сидящий в приемном отделении лысый усач.
– Барышню одну…
– Имеется барышня, – кивнул он. – Ожидает в вашем кабинете.
В кабинете, пристава действительно ожидали. Барышня. Даже симпатичная. Только вот, совсем не та.
Она сидела на стуле для посетителей и грела руки о кружку с чаем. Платье на ней было строгое, чернее ночи. Лицо бледное. Губы поджаты. Во сверкающих сквозь крупную сетку вуали глазах отражалась глубокая печаль.
Решив, что перед нами знакомая пристава, я перевела на него вопросительный взгляд. Но Гордей так недоумевающе хмурился, что стало ясно, кто это, он понятия не имеет.
Заметив нас, барышня встрепенулась. Видимо слишком глубоко погрузилась в собственные мысли. Охнула, приложила ладонь к губам.
– Покорнейше прошу простить, я не заметила, как вы вошли. Вы здесь служите?
– Ермаков Гордей Назарович, пристав Мещанского участка.
– Прекрасная новость, – радостно вскочила она и тут же снова села. – Вас-то я и ждала, дорогой пристав.
– С кем имею честь? – поинтересовался Гордей, занимая свой стул во главе стола. Мне же досталась ютившаяся в углу, шатающаяся табуретка.
– Какая же я рассеянная, не представилась. Меня зовут Наталья Васильевна Задушевская. – Какая знакомая фамилия. Где-то я ее уже слышала. – У меня к вам, Гордей Назарович, привело дело глубоко личного характера. Более мне обратиться не к кому.
Барышня замолчала и многозначительно покосилась на меня, давая понять, кто здесь третий лишний. Но пристав поспешил развеять ее сомнения.
– Госпожа Леденцова – моя доверенная помощница. Что бы вы не желали мне сказать, говорите при ней.
Она замялась, но вскоре кивнула. Убрала с глаз вуаль, вытащила из ридикюля белый платок и сообщила ровным, бесцветным голосом:
– Давеча скончался мой дорогой супруг, Федор Иванович Задушевский…
Знакомое имя прояснило воспоминания. Как все же мал этот город. Задушевский… тот самый мужчина, что обещал представить в музее живописи некую редкую картину. Но не успел.
– Полагаете, его смерть имеет криминальную основу? – осторожно уточнила я.
– Избави бог, дело не в этом, – испуганно замахала руками Наталья. – У Феденьки было больное сердце. Он себя совсем не берег. Я как чувствовала, уезжая к родне, что с ним что-то случится. Бледный был весь, руки тряслись. Даже попрощаться не вышел…
Помниться, тетушка с Градиславой Богдановной едва ли не прямо называли Задушевского алкоголиком. Ничего необычного, что жена, говорит о супруге почти без эмоций, даже с холодностью. Что же тогда ее сюда привело?
Пристава интересовал тот же вопрос.
– Наталья Васильевна, извольте перейти к главному, у нас дюже много забот.
– Разумеется, – закивала она. – На чем же я остановилась? Ах да, Феденька… Дело в том, что мой супруг был страстным коллекционером редкостных полотен. Детей нам бог не дал. Из родни у Феденьки в живых никого не осталось. И так вышло, что вся его коллекция перешла по завещанию мне. Поймите, эта суматоха с похоронами… Я несколько дней мучилась от головных болей. Будто не жила. Все заботы легли на плечи слуг. Мне ни до чего не было дела. Пока, вчерашним вечером, меня не посетил господин Кокошников…
– Владелец музея живописи? – уточнила я.
Женщина вздохнула.
– Он самый. Сообщил мне, что у него с Феденькой имелись некоторые договоренности, касавшиеся хранившегося в нашем доме полотна художника Тропинина. Мой супруг клятвенно обещался выставить картину в музее Платона Андреевича, но, увы, не успел. Мы условились, что нынче утром я передам ее с посыльным. Однако… на прежнем месте, в гостиной, ее не нашли.
– И в полицейский участок вы пришли, решив, что картина украдена? – уточнила я.
Барышня кивнула. Судорожно вздохнув, она приложила платочек к уголкам глаз. Абсолютно сухим, как я успела заметить. Однако, смело утверждать, что она врет, основываясь лишь на этом факте, я бы не стала.
Зачем ей это, если драгоценное полотно уже ее по праву? Воровать у самой себя? Бред. Подумаешь, не сильно печалится кончине супруга. Если пьяница, вдруг он ее бил?
Гордей прочистил горло.
– Госпожа Задушевская, а не мог ли ваш покойный супруг продать картину?
На этот раз эмоции вскипели, заставив женщину подпрыгнуть на стуле и отрицательно качнуть головой.
– Абсолютно исключено. Феденька дорожил ею пуще всего на свете. На самом видном месте повесил. Пылинки с нее сдувал. Да и деньги у нас имеются. С чего бы ему ее продавать? Нет-нет, полотно было украдено. Прошу, господин пристав, найдите его. На вас вся надежда. Ежели надобно, я хорошо заплачу.
Гордей заметно посмурнел. Взгляд сделался недобрым. Судя по тому, как вздрогнула вдова, заметила это не я одна.
– Покорнейше благодарю, но ваши деньги мне без надобности. Жалования на жизнь хватает. А делом займемся непременно. Ждите. Нонешним же вечером нанесем визит.
– Искренне прошу простить, господин Ермаков, я не желала вас оскорбить, –заверила его женщина, поднимаясь на ноги. – Это лишь акт отчаяния. Я буду ожидать и вас, и вашу помощницу. Двери моего дома всегда открыты.
– Погодите, – остановила я ее уход. – Прежде чем покинете участок, не будете ли так любезны ответить еще на пару вопросов?
Гордей сцепил ладони в замок и откинулся на спинку, с интересом готовясь внимать. Вдова удивленно приподняла брови и снова плюхнулась на стул.
– Разумеется. Я вся во внимании.
– Скажите, какие отношения у вас вы были с Федором Ивановичем? – я не отрывала взгляда от ее лица, пытаясь уловить хоть какую-то эмоцию. Ничего не вышло. Пришлось усилить напор. – Со дня его смерти прошло не так много времени, чтобы горе окончательно улеглось. А вы, по виду, не слишком… опечалены преждевременным уходом супруга.
Вместо того чтобы – как я ожидала – возмутиться бестактному замечанию, женщина резко сдулась. Грустный взгляд устремился в пол. Снова заняв место на стуле, она пригубила успевший остынуть чай. Вздохнула.
– Феденька был старше меня на десять лет. Ухаживал красиво. В цветах купал, подарки через день, прогулки под луной. Однажды, даже, обидчику моему, что едва на лошади меня не снес, лицо набил. Наверное, это меня и покорило. Сильный, богатый, мечтатель, каких поискать… Как не полюбить в такого? Я и полюбила. Свадьбу сыграли. Жили, казалось, душа в душу. Детей, правда, бог так и не дал. А потом… Он с людьми нехорошими связался. По ночам пропадать начал. Пить. В карты играть. Дело не в деньгах, вы не подумайте. Феденька не проигрывался в пух и прах, больших расходов мы не имели. Порой задумываюсь, что так было бы даже лучше, нежели терпеть… других женщин. Признаюсь вам честно, я долго страдала. Винила и себя, и его. Доходило до грандиозных скандалов, с битьем посуды. А потом все как-то… успокоилось. Чувства остыли, ушли безвозвратно. Мы жили в одном доме, принимали гостей, посещали приемы. Но, по сути, были чужими друг другу. Его кончина, несомненно, меня печалит. Но не как кончина родного, близкого человека, а как милого и доброго… соседского пса. Феденька сам довел себя до могилы. Сердце у него давно шалило, а он все пил, никак не мог прекратить…
– Как это случилось? – прервала я возникшую паузу.
– К сожалению, не могу знать подробностей. Я гостила у папеньки с маменькой, а когда вернулась, застала ужасную картину: Феденька лежал в постели без признаков жизни. Сердце не выдержало, доктор сообщил. Злые языки говаривают, что это я мужа сгубила. Не удержала, не приглядела, позволила ступить на шаткую дорожку. Я молчу, пропускаю мимо ушей. Но вам скажу, как на духу, моей вины в том нет. Приятели то его сгубили. Ироды проклятые. Чтобы им жизнь медом не казалось, – она подняла на меня покрасневшие от сдерживаемых слез глаза. Морщины проступили. Лицо сделалось на десять лет старее. – Ежели это все ваши вопросы, то я пойду. Надобно еще посетить музей господина Кокошникова.
– Вы не сообщили ему о пропаже? – удивился Гордей.
– Не успела, сразу кинулась к вам.
Проводив Наталью Васильевну до входных дверей, мы с приставом оглядели приемную. Невесты покойного репортера, Настасьи Филипповны, до сих пор не наблюдалось. А время, что было ей назначено, между тем, вышло давно.
Зато оба призрака болтались без дела. Осипов руки на груди сложил. Хвалёнов с любопытством поглядывал из-за спины Стрыкова на его стол.
– Гордей Назарович, а вы, случаем, адрес барышни Олейниковой не записали? – осторожно поинтересовалась я, косясь в окно.
Записал, я видела. Но так с наскока проситься в напарники, еще откажет. Я лучше окольным путем.
– Случаем, записал, – задумчиво ответил пристав. – Как чуял, что пригодится.
***
[1] Пулены – мягкие кожаные башмаки без каблуков, с длинными, заострёнными носами.