Охота на Волколака

Глава 12, Где многие знания – многие печали

Две недели спустя

– Чудесная картина, – тряхнула плечами тетушка, помогая Глаше стаскивать с себя шубку. – Она буквально завораживает своей глубиной. Хочется смотреть и смотреть. Не зря мы решили повторно посетить музей живописи. Признайся, Сонечка, оно того стоило.

– Не могу не согласиться, – избавившись от верхней одежды, кивнула я. – Всем нам очень повезло, что похититель не спрятал полотно где-то вдали от посторонних глаз, а принес его с собой на кладбище и оставил в сторожке. Впрочем, госпожа Задушевская тоже поступила мудро, не став скрывать столь ценное произведение искусства, а передала его музею, как того и хотел ее покойный супруг.

– Ох, Наташенька, как подумаю – щемит в душе, столько пережить…

– Будет вам, Инесса Ивановна, – пожурила старушку Глаша. – Сердце занеможет, а капли ваши закончилися. Новые я еще не прикупила. Идите-ка лучше в гостиную, стол ужо накрыт. Супец гороховый токмо вас дожидается.

– Твоя правда, – взяла тетушка горничную под ручку. – С утреца мы с Сонечкой на ногах. Уж не держат, отходились.

Стоило им исчезнуть за дверью, как входная вновь отворилась и в дом влетел запыхавшийся Тишка. Щеки красные с мороза, из-под теплой шапки торчит озорной вихор. Глаза светятся. Синяк под левым успел пройти, оставив после себя чуть желтоватый след. Страха во взгляде не видно. Хотя первые пару дней после похищения парнишка был сам не свой.

Уснуть не мог, ворочался, кричал. Приходилось нам с Глашей, а порой и Инессе Ивановне, сидеть у его постели. Но детство оно такое… все быстро забылось. Зато балованным стал сверх всякой меры.

– Софья Алексеевна, почту принесли, – всучил он мне два толстых, белых конверта. – Ежели не жалко пятак, я почтарю передам.

– Точно передашь или себе оставишь? – хитро прищурилась я.

Тишка расплылся в кривоватой мальчишеской ухмылке.

– Да уж копеечкой поделюсь, не обижу.

Рассмеявшись, стащила с него шапку и потрепала по мокрым от пота волосам.

– Вот оболтус, с Инессы Ивановны утром гривенник стряс, с меня пятак. Разоримся и не заметим.

– А вы, барышня, не думайте, то не на левашники [1] с кренделями. Я Глашке на обувку новенькую коплю.

– Помогу я тебе с подарком, – махнула я рукой, направляюсь в свою комнату. – В воскресенье в обувную лавку съездим.

Закрыв за собой дверь, я бросила конверты на стол и принялась стаскивать с себя дорожное платье. Оставшись в одной сорочке, распростерла руки и упала спиной на кровать.

После того, как темной ночью, две недели назад, все три призрака испарились в серой кладбищенской дымке, в нашем доме воцарилась небывалая тишина. Никто не выл над головой, не подглядывал за переодеваниями. Не приходилось угрожать, сотрясая кулаками воздух или гонять особо любопытных метлой.

Одним словом – скучно сделалось. А может и не в призраках дело, но в том, что мне вот уже две недели абсолютно нечем заняться? Чтобы не крутиться под ногами у пристава, я осаждала холодную, где всем заправлял Поль Маратович и, вместе с медицинским экспертом, ради выяснения причин смерти, вскрывала безжизненные тела.

Тетушка с Гордеем моих стремлений не понимали. Но если первая предпочитала молча поджимать губы, второй вчера не выдержал. Довез вечером до дома и велел утром не появляться. Мол, ждите к ужину с официальным визитом.

И что это значит?

Просить руки и сердца собрался? Визит вежливости совершить хочет? Или официальное знакомство с моей родней? Поди угадай. Из него же клещами слова не вытянуть.

Все в себе держит, и только глазами хитро сверкает. Если раньше я легко могла в лоб задать вопрос, даже пошутить, то поцелуй все изменил. Каждое его прикосновение, каждый взгляд делали из меня натянутую струну. Малейшее волнение – и она лопнет.

В обществе Гордея я краснела, как школьница, прятала глаза. А он, наоборот, стал как-то более спокоен. Будто убедившись в чем-то, все для себя решил.

А если это будет предложение, что я отвечу? Впрочем, разве у меня есть выбор?

С губ сорвался смешок.

Я все тоже для себя решила. Еще там, на кладбище. Когда, закончив меня целовать, пристав на руках отнес меня в сторожку. А затем, велев сжавшемуся от страха Тишке за мной приглядывать и никуда не выпускать, запер дверь и ушел в ночь искать на дороге экипаж. И ведь нашел. Довольно быстро. Погрузил нас с мальцом и первым делом отвез домой.

Савелия освободили на следующий день. Еще через два всех сидевших в арестантской преступников отправили в столицу. Циркачи, под управлением гуттаперчевой Лорочки, собрав вещи, покинули город. Здесь их можно уже не ждать.

Жизнь в Китеже потекла своим чередом. Газеты, с легкой руки Дарьи Спиридоновны Колпаковой, закончив трубить о смерти Волколака, переключились на музей, где со вчерашнего дня выставлялась найденное полотно Тропинина.

Вздохнув, я потянулась и встала. Надела домашнее платье, собрала волосы в косу. Затем взяла со стола первый конверт, вскрыла ножичком и развернула бумагу.

Иван Микитович Полозов, мой четвероюродный братец по батюшке, проживающий в столице, велит здравствовать и сообщает о скором прибытии в Китеж со всей семьей: супругой – Анной Петровной и четырьмя ребятишками…

И чего ему дома не сидится?

Помниться, Инесса Ивановна говорила, что в глаза его не видела. Что же сподвигло этого человека вспомнить о родственниках в глуши и решиться их навестить? Как бы то ни было, пусть едет… познакомимся. Надо тетушке письмо передать, чтобы не было сюрпризом. Все равно она более сведуща во всех этих манерах и приемах.

Отложив первый конверт, я потянулась за вторым. Прочла подпись с золотыми вензелями и снова удивилась. Какой-то день нежданных, негаданных посланий.

Пробежав глазами по постепенно расплывающимся строчкам, я схватила графин, налила в стакан воды, выпила все одним глотком и снова потянулась к листу бумаги. Рука разжалась. Через мгновение он приземлился на пол.

Сердце замерло, чтобы тут же, с утроенной скоростью, пуститься вскачь. Дыхание перехватило. Глаза начало жечь. Защипало в носу.

Пришлось присесть, чтобы не упасть. В голове всего одна мысль – «этого не может быть». Но мозг уже принял в работу новую информацию и выстроил логичную цепочку развития событий.

Жизнь будто снова разделилась на «до» и «после». Только сейчас дело не в шальной пуле постороннего, а в предательстве родного человека. Из-за чего в тысячу раз больнее.

Может, я сплю и все это страшный сон? Оттянув рукав, я ущипнула себя за запястье. Не сплю и не сон. Скорее, кошмарная реальная. Боже, и что мне теперь делать?

Я попыталась подняться, но ноги не желали слушаться. Пришлось мысленно, как учат психологи, посчитать до десяти.

Взяв себя в руки, я вышла из комнаты, прошла в гостиную, где за накрытым столом сидела Инесса Ивановна. Глаша на кухне, Тишка в своей комнате. Откладывать разговор смысла нет.

– Сонечка, проголодалась? Присаживайся. Супец у Глаши – чудо чудесное.

Плотно закрыв за собой дверь, я села напротив. Но вместо того, чтобы придвинуть к себе тарелку, сложила ладони домиком.

– Инесса Ивановна, могу я задать вам вопрос?

– Разумеется, милая, – всплеснула она руками и озабоченно нахмурилась. – Уж не захворала ли ты? Бледная, как полотно. Погоди, Тишку кликну, отправлю за Модестом Давидычем.

– Не нужно, – резко остановила я ее. В возникшей внезапно тишине можно было услышать даже скрип стрелок висевшего на стене маятника. – Скажите, Инесса Ивановна, вы хорошо помните тот обеденный прием, на котором мы с графом Бабишевым должны были объявить о помолвке?

– Помню, как не помнить? – кивнула она, не прекращая хмуриться. – Такое несчастье с тобой приключилось. Неужели… память вернулась, Сонечка?

– А если и так, вы меня снова… убьете?

Судорожно сглотнув, тетушка – как-то странно мысленно звать ее так сейчас – схватилась за сердце. Покраснела, начала задыхаться. Я не двигалась. Лишь внимательно смотрела на нее, боясь пропустить нужную реакцию.

Но ее не последовало.

– Совсем ты меня не щадишь, милая, – глухо зашептала она. – Что за страшные мысли родились в твоей голове?

Мне нельзя ее жалеть, это притворство, спектакль. Но нутро разрывалось от боли так, что приходилось, впиваясь ногтями в кожу, сжимать кулаки.

– Инесса Ивановна, буду краткой – я знаю точно, что это вы заказали убийство моих родителей. А когда об этом, благодаря госпоже Амадее, узнала я, попытались меня убить. Может специально, может случайно, мне неизвестно. В конце концов, у вас ничего не вышло, но я потеряла память, чем сильно облегчила вам жизнь. До той поры, пока на горизонте снова не замаячила тень госпожи медиума. Глупо с вашей стороны было использовать тот же дамский пистоль, каким вы покушались на мою жизнь. Он до того редок, что даже ребенок с легкостью бы решил эту задачку. О нашей с Амадеей встрече могли знать только вы. Ее записка лежала в моей комнате на видном месте. Сейчас мне кажется, что где-то на задворках сознания, я все понимала, но до сегодняшнего дня, настойчиво гнала от себя эти ужасные мысли.

Мои слова будто выкачали из Инессы Ивановны всю волю к жизни. Чем дольше я говорила, тем сильнее никли ее плечи. Глаза потухли. Пустой взгляд устремился в тарелку.

– Что же нынче произошло? – даже голос сделался глух, будто раздавался из могилы.

– Так вышло, что благодаря Гордею Назаровичу, я заимела некоторые связи с господином, известным в воровском миру Китежа, как Игла. Это имя вряд ли вам о чем-то говорит, ведь шесть лет назад, когда на пролетку, в которой по лесной дороге ехали мои батюшка с матушкой напали грабители, он еще не был старшиной воров. Я попросила, в силу его положения, выяснить что-нибудь о той истории. Сегодня пришел ответ. В живых остался лишь один из трех исполнителей. Его удалось отыскать. Он-то и назвал Евсею Борисовичу вашу фамилию.

Инесса Ивановна устало подперла ладонью щеку, все еще не решаясь встретиться со мной взглядом.

– Как чуяла неладное, – невесело усмехнулась она. – Сердце который день не на месте. Ты не думай, Сонечка, я понимала, что придет время, когда я буду вынуждена рассказать тебе всю правду. Сознаться во всех своих грехах. Ни на что не надеясь, попросить у тебя прощения. Однако, не чаяла, что это время настанет так быстро. Прошу об одном, выслушай меня…

Признаюсь честно, мне хотелось ответить отказом. Общая картина уже известна. Прикажу Тишке позвать пристава. Устроим обыск, найдем пистоль. Привлечем свидетеля, коим выступит найденный Иглой исполнитель. И, как итог – суд, срок, каторга.

Но что-то ело нутро. Не давало рубануть с плеча.

– Хорошо, – шумно выдохнула, откидываясь на спинку стула. – Я вас внимательно слушаю.

Начала она не сразу. Отодвинула тарелку с супом. Придвинула к себе чашку с успевшим остыть чаем. Сделала глоток.

– Семнадцать годков мне стукнуло, когда меня засватали за купца третьей гильдии Евгения Михайловича Замировского. Он был старше на двадцать шесть лет. Любви меж нами не было. Детишек бог не дал. Так и жили, пока он не помер, понаделав долгов, на оплату которых ушло все его состояние. Мне в тот год исполнилось тридцать пять, пришлось возвращаться в родительский дом. Сашенька, матушка твоя, только в пору вошла. Ей было пятнадцать. Красивая, что птицы на деревьях замолкали. Тогда-то наше скромное имение в столице впервые посетило семейство Леденцовых. Отец твоего батюшки, Макар Семенович, служил в ту пору в министерстве иностранных дел. Сыну, Лешеньке, сорок минуло, весь в делах, да заботах. Хорош собой, силы не малой, да все бобылем ходил. Невесту ему присмотрели, как раз матушку твою. Вот они и приехали в гости. Так мы с Алексеем Макаровичем и познакомились. Невеста его не привлекала. Да что говорить, почитай дитя малое. А за мной принялся ухлестывать так, что едва молва не пошла. Клялся в любви, божился женой, вопреки воле батюшки, сделать. Ну а я… женское сердце – хрупкий сосуд. Влюбилась и отдалась.

– Вы были любовниками? – удивленно прошептала я.

– Отвратительное слово, – поморщилась Инесса Ивановна. – Я верила, он меня замуж возьмет, как обещался. Но Лешенька умолял ждать. Чего, кого – я не спрашивала. Не до того мне было. Топла в первой любви. Цельных два года меж родным домом и квартиркой, что он арендовал на самой окраине для нас двоих, носилась.

– Что было потом?

Инесса Ивановна смахнула одинокую слезинку.

– Потом… Лешенька объявил, что папеньку переубедить не удалось. Мол, в возрасте я, без гроша за душой, бездетная пустышка. В тот же месяц обвенчался он с Сашенькой. Не было в том браке любви. Этим я себя и оправдывала. Дура была глупая. Отпустить не смогла. Встречи наши не прекратила. То был мой первый грех. Это я уж потом узнала, что не одна такая. Много девиц у него было.

– Амадея одна и них?

Тетушка кивнула.

– И как долго вы с ним?…

– Со дня знакомства, почитай… двадцать лет.

Не сдержавшись, я подавилась слюной и закашлялась.

– То есть, до самой его кончины?

– Что говорить, любила я его больше жизни. За ним и сюда, в Китеж, приехала. Как ты родилась, души в тебе не чаяла. В каждой черточке Лешеньку видела. Нянькой тебе стала. Растила, как собственное дитё. А он… он… – тяжело вздохнув, Инесса Ивановна сжала пальцами виски. – Сашенька нас застала вместе. Скандал учинила. Приказала, как вернуться они со столицы – выметаться вон. А куда мне? На мороз? Родителей наших уж нет в живых. Имение продано. Но что более всего меня подкосило – Лешенька и не подумал вступиться. Я как представила, что оставлю его и тебя, Сонечка, едва руки на себя не наложила. А затем злость взыграла, как он мог так со мной поступить? Как в тумане ночью по улицам шаталась. Тут меня мужичье и заприметило, кошелек срезать пытались. Не знаю, что в голову тогда стукнула, но взяла на душу второй грех. Сашенька завсегда любила украшениями ювелирными хвастать, и даже в поездку к друзьям, взяла шкатулку свою с собой. Удумала я, что от нее не убудет. А мне, дабы выжить одной, хоть золотая булавочка, да пригодиться. Рассказала разбойникам этим, кто я и откуда. Поведала о той шкатулке. Про дорожку лесную и день, когда обратно поедут упомянула и вернулась домой. Всем чем хочешь клянусь, не просила я их убивать. Полагала, отнимут шкатулку, украшения продадут и мне лишку отсыпят. А оно вон как вышло. Долго спать по ночам не могла. Лешенька с Сашенькой снились. Покамест я им не поклялась, что лоб расшибу, а тебя не брошу. Воспитаю, как родную дочь. Любить буду. Кажный каприз исполню. Лучшего жениха найду.

– И вправду нашли, целого графа, – усмехнулась я. – Что же случилось дальше? Куда делась ваша любовь во время того обеденного приема, когда вы попытались меня убить?

– Вот те крест, Сонечка, – осенила себе тетушка. – Кругом я пред тобою виновата, но нет на мне этого греха. Глаша дневник твой нашла и в гостиной оставила, я и заглянула из любопытства. Едва сердце не остановилось, когда увидела имя этой дьяволицы, госпожи Амадеи. Она ж тебе проходу ни на одном приеме не давала. Встречи личной добивалась. Не ведаю, как прознала о моем участии в гибели твоих родителей. Может и вправду был в ней дар? В день оглашения твоей помолвки, она прислала записку, где назвала меня душегубицей. Я приказала Глаше ее сжечь. Разозлилась страшно. Мало ей было любовь Лешеньки у меня отнять, еще и тебя отобрать решила. Взяла пистоль, который мне подарил твой батюшка. Забавная вещица. Маленький. Пули – шарики. Чем не игрушка? Думала ведьме им пригрозить. Так разволновалась, что позабыла про полный дом гостей. Ты меня поймала почти у выхода. Увела в закрытую комнату, потребовала объяснений. Но что я могла объяснить? Мы поссорились, ты попыталась вырвать пистоль, а он… выстрелил. Не громко. Звука почти не было. Как вспомню ужас, что я испытала, когда ты упала на пол. Я же подумала, что и вправду убила. Бес меня попутал. Не помню, как выбежала из комнаты. Чего делать собиралась, тоже не упомню. В себя пришла, когда Сереженька нас позвал и сообщил, что это обморок. Ты жива и дышишь. Клянусь, как камень с души упал. А потом эта – амнезия. В одном ты права, она сильно облегчила мне жизнь. Я вместе с тобой откинула прошлое и начала все сызнова. Пока не нашла на твоем столе записку этой медиума. На сей раз я действовала осторожнее. Дождалась, когда тебя не будет дома. Сказала Глаше, что отправлюсь в лавку шорника. Пистоль взяла, скорее, по привычке. Закинула с полтинником для извозчика в ридикюль. Видела бы ты, как эта ведьма смеялась мне в лицо. Мой третий грех, что, не сдержав гнева, я вытащила пистоль и нажала на спусковой крючок. Лешенька сказывал, убить им невозможно, лишь крепко поранить. Этого я помниться и хотела. Ведьма, полагаю, тоже приняла пистоль за игрушки. Продолжая смеяться, она наклонилась ко мне и уперлась грудью прямехонько в дуло…

Инесса Ивановна сделала еще один глоток уже холодного чая и поморщилась. Пауза затянулась. Кажется, ни тетушке, ни мне не хотелось ее прерывать.

– Где сейчас ваш пистоль?

– По пути домой выбросила в Люблю, – впервые за все время разговора она подняла на меня взгляд. Уставший, безжизненный. – Проклинай меня, ненавидь, я все заслужила. Это ничего не изменит, но я хочу, чтоб ты знала. Я всегда любила тебя, милая, и буду любить.

***

[1] Левашники – жаренный в масле пирожок с начинкой из ягодной пастилы.