Золотое солнце

ЧАСТЬ 2 ЛАНИН И МАЛАБАРКА Алая хроника Глава 1. На магической привязи

Окончательно пришла я в сознание только в трюме. Память возвращалась медленно, как чувствительность в онемевшую ногу, и столь же болезненно. Шторм, да... Не знаю, сколько он длился, в любом случае для меня, лишь ненадолго всплывавшей на поверхность из бессознательных глубин, этот срок равнялся вечности.

И в последний раз пришла в себя я совсем не оттого, что кто-то выплеснул мне в лицо бадью воды. На мне и так уже давным-давно сухой нитки не было, да и морскую соль я хлебала все время, пока нас убивал шторм, причем куда большими порциями... Нет, не от этого, а от пугающего до внутренней пустоты осознания, что рядом со мной нет Малабарки. Словно вырванный зуб, но во сто крат сильнее и внутри... Я не умела этого описать, со мной никогда прежде такого не было. Только потом уже пришло понимание, что мы с ним как соединили свои силы в гроте Кеннаам, еще до отречения, так и не удосужились произвести формального размыкания, так что в конце концов это переродилось в какую-то внутреннюю связь совершенно особого рода, всю насквозь пропитанную той самой трудноосмысляемой причастностью... Наверное, теперь мы уже не смогли бы расцепиться, даже если очень захотели бы этого, но мы бы и не захотели... Не важно. Все не важно.

Вместо Малабарки надо мной склонился человек с характерным длинным лицом и красноватым оттенком кожи. Его спутанные лохмы были прихвачены через лоб засаленным трехцветным шнуром — черно-бело-красным. Имла- нец. Я даже не успела понять, хорошо это или плохо, как рядом появилось еще одно лицо, такое же длинное и почти полностью скрытое черным капюшоном. Но даже в тени я отчетливо разглядела выражение его глаз. Это был взгляд даже не хищника — змеи, тяжелый, с оттенком презрительной скуки. Так могла бы смотреть на меня проклятая гадина Ахну-Серенн, надели ее глазами мать-Луна. Этот, в капюшоне, что- то отрывисто скомандовал другому — я не поняла, хотя и считала всегда имланский почти вторым родным...

В этот миг в моих глазах приснилось — буквально на миг, но я успела разглядеть мертвую птицу, свисающую с верхней перекладины одной из мачт, словно куропатка в лавке торговца дичью. Зачумленный корабль!

Леденящий ужас сковал меня всю, до последнего волоска. Я хотела крикнуть — но язык мой присох к гортани, и пальцы отказались повиноваться, когда я потянулась к знаку зари на своей груди. Затем ужас сменился какой-то неистовой мысленной судорогой. Ты, неведомый, кому причастна я, кто так странно, но доказывает мне свою любовь, — ОБОРОНИ!!!

«Оборони...» — почти против воли шевельнулись мои запекшиеся губы, язык тяжело провернулся во рту куском разбухшей доски. Но перед тем, как сознание снова ускользнуло от меня, я успела заметить, как тухлое змеиное выражение в глазах носителя капюшона сменилось невыразимым изумлением (по крайней мере, мне так привиделось, и я хотела в это верить) с немалым испугом...

Потом был трюм, точнее, какой-то небольшой его отсек, напоенный редкостным зловонием. Зловоние было первым, что восприняли мои органы чувств, когда я снова оказалась в дневном мире. Потом включилось зрение и сразу же сообщило мне нечто небезынтересное.

Дело в том, что в трюм снаружи не проникало ни единого лучика света, и единственным, что разглядели мои глаза, было призрачное свечение толстого каната, протянутого вдоль одной из стен. От него отходили, так же тускло светясь, три веревки потоньше, каждая с петлей на конце, и одна из этих петель охватывала мою талию — не причиняя особого неудобства, всего лишь подобием тесного пояса. Однако в попытке ощупать веревку мои пальцы встретили пустоту — и снова ужас оледенил меня от волос до кончиков пальцев. На практике я никогда не сталкивалась с магическими путами такого рода, но если это было то, о чем говорилось в старинном трактате «Цепи и кольца Рат», то... Дикари считают «раз-два-три-много», цивилизованный же человек знает тысячи и миллионы, но и для него существует предел, за которым числа утрачивают смысл и есть лишь слово «много». Так вот, по самым приблизительным моим прикидкам, количество силы, необходимое для поддержания пут такой длины хотя бы сутки, можно было обозначить только таким вот цивилизованным «много». «В три руки не взять», — как сказала бы Тмисс.

А отсюда следовал вполне логичный вывод: даже вели- кий-могучий-на-редкость-живучий маг не стал бы сажать на такую привязь простую пленницу — обыкновенная цепь была бы и дешевле, и практичнее. Значит, светящуюся петельку имело смысл рассматривать как знак особого внимания. Столь особого, что сопряженные с ним неприятности, судя по всему, тоже обозначались любимым выражением Тмисс.

Вот только за что мне такая честь? Сейчас я выглядела как беглая рабыня — волосы криво обрезаны, чужая одежда не вполне моего размера истрепалась от беготни по лесам и, до хруста задубела от морской соли, ноги босы... А уж во что превратились мои лицо и тело после всего, и в особенности после шторма, даже представить было страшно. В общем, даже тот, кто прежде знал меня в лицо, вряд ли сумел бы признать во мне бывшую великолепную принцессу Ис- фарра.

Значит, причина — магия, которую почуяли во мне? Но опять же, мой опыт подсказывал, что обыкновенную магию, которой я обучалась по книгам, совершенно нереально распознать в человеке, несколько суток пребывающем без сил и сознания, почти на грани жизни и смерти, который не способен даже пылинку взглядом остановить... Так что, похоже, дело снова было в моей хваленой причастности непонятно кому и чему. Я уже некоторое время назад заподозрила, что существует определенная категория людей, которая эту причастность ощущает столь же отчетливо, как простой смертный — вонь тухлой рыбы. И очень вероятно, что все, кто получает свою силу от Незримого владыки, в эту категорию входят — хотя бы потому, что врага надо знать в лицо.

Пр-рах подери, кто бы еще подсказал, на каком основании они считают меня своим врагом, а главное — почему ТАК боятся? Моя сила ведь такая неверная, поставь сейчас против меня хорошо обученного чародея — чем я ему отвечу? Песней?

А самое главное — к чему все эти сложности на корабле, которому еще неизвестно, суждено ли вообще пристать к берегу? Имланцы, мы, народ Малабарки, люди Ожерелья, имперцы — этот знак понятен каждому: издревле убитая чайка на мачте означала, что на борту корабля зараза, чума или еще что-нибудь похуже...

Чайка?!

Только теперь я поняла, что же ввергло меня в такой ужас, когда меня окатывали водой на палубе.

Прибитая к мачте птица вовсе не была чайкой. Я мало что успела разглядеть, но ржаво-коричневые перья и крючковатый клюв могли принадлежать только хищнику, причем из тех, что водятся довольно далеко от морского побережья.

Рука моя снова зашарила по груди, ища знак зари, и на этот раз пальцы без помех сомкнулись на гладком, словно полированном теле сердцевины ракушки. Как ни странно, это почти успокоило меня, во всяком случае, полностью вернулась способность анализировать происходящее.

Почему-то мне оставили эту вещь. Посчитали простой безделушкой? Но тот, кто способен унюхать во мне эту самую причастность, должен был понять, что данная штучка несколько больше, чем просто украшение. Или... или здесь никто никому ничего не должен? Я почти ничего не знала о своих странных возможностях, но не была уверена, что на свете есть хоть кто-то, кто знает больше.

Да, кстати... для человека, которого целую вечность выкручивало штормом, как старую тряпку, я что-то чувствовала себя слишком хорошо. Нигде ничего не болело, так что не сразу пришло в голову, что вообще-то болеть должно во многих местах.

Но — вот чудеса! — даже слабости особой я не ощущала, не говоря уже о головокружении или там тошноте. В чем причина: в той же магии, что надела на меня путы, или снова в моей причастности?

Тьма вопросов, и ни одного ответа. И самый главный вопрос, главнее даже мыслей о собственных неприятностях: где Малабарка и что с ним? Все, о чем с уверенностью позволяла судить наша нерасторгнутая связь, — он был жив. Очень может быть, что, если бы он был мертв, я бы тоже сейчас не жила. Но больше я не знала о нем ничего, и от этого хотелось плакать — не рыдать, а тихонечко скулить, как в детстве после незаслуженной обиды...

Магию пустить в ход я даже не пыталась: то, чему я училась, просто не имело никакой силы в этом месте, от опытов же с причастностью меня что-то удерживало. Скорее всего ясное понимание, что вероятность поплатиться за них головой весьма и весьма высока.

Постепенно мое зрение освоилось с особенностями здешнего освещения — я начала различать очертания стен, покрытого вонючей слизью пола и тел, продетых в две другие магические петли. Оба моих товарища по заключению оказались женщинами. Та, что ближе ко мне, была имлан- кой моих лет в лохмотьях дорогого наряда. Другая — пожилая и вроде бы моя соотечественница (ладно, пусть бывшая соотечественница, сейчас это вряд ли было важно), правда, судя по одежде, не с Лунного острова, а с континента. Этими сведениями пришлось ограничиться — обе они спали, и я не посчитала нужным их будить. Рано или поздно проснутся, тогда и расспрошу.

Спали они на какой-то невероятно грязной ветоши, и, пошарив, я обнаружила и под собой ком такого же дерьма. Огрызок сухаря в головах у старухи дал понять, что кормить меня будут, хотя скорее всего обед окажется под стать помещению. Еще через некоторое время я выяснила, что моя привязь отличается от обычной веревки на поясе лишь тем, что ее невозможно было бы развязать или порвать. Но руки и ноги мои были ничем не связаны, и я даже имела некоторую свободу передвижения — достаточную, чтобы добраться до зловонной посудины в углу, служащей отхожим местом, но слишком малую, чтобы подняться по лесенке, ведущей к люку в потолке.

В конце концов я почувствовала, что неизвестность и бесплодные размышления утомили меня до того, что не осталось сил даже на страх. Тогда я устроилась на своей подстилке так, чтобы голова оказалась на наиболее чистом и сухом месте, и провалилась в сон даже быстрее, чем рассчитывала...

Проснулась я рывком — в лицо мне ударила струя свежего морского воздуха, луч света из приоткрытого люка упал рядом с моими коленями, а затем точнехонько туда же опустилась корзина на веревке. Я еще не успела как следует продрать глаза, как имланка бросилась выгружать содержимое корзины — шесть больших сухарей, три рыбины, вроде бы вяленые, и глиняную бутыль.

— Воды бы побольше надо, — крикнула она со странной смесью заискивания и наглости. — Нас-то теперь трое — новенькая очнулась!

— Ничего, на двоих вам как раз. — Почему-то я сразу поняла, что отозвался тот самый тип с налобным шнуром. — Все равно ты старухе ничего не даешь. — С этими словами люк снова захлопнулся.

Только сейчас я осознала, как мучит меня жажда. Да и неудивительно: последний раз я пила из фляги Малабарки в первые часы шторма. Скорее достойно удивления, что лишь сейчас я ощутила эту жажду в полной мере. В общем, я тут же схватила бутыль и начала пить большими глотками, совершенно не отслеживая, сколько еще осталось, пока имланка не выхватила у меня воду.

— Все, хватит, — отрезала она. — Твоя доля уже в тебе. Это нам на день дается, так что в следующий раз будешь экономить.

Швырнув старухе ее долю сухарей и рыбы, она отпила из бутыли пару глотков и принялась за еду. Я последовала ее примеру, тихо радуясь, что рыба была практически несоленой — будь иначе, я рисковала бы совершенно обезуметь до следующей раздачи.

Закончив еду, имланка отпила еще немного и поставила бутыль с остатками воды так, чтобы старуха не могла дотянуться до нее.

— Ты действительно не собираешься делиться со старухой? — переспросила я, не очень поверив словам типа со шнуром — имланка не выглядела тварью, готовой беззастенчиво издеваться над ближними. Впрочем, я всегда знала, что не мастер читать по лицам...

— Перебьется. — Ответ имланки прозвучал с некоторой заминкой; мне показалось, что мой безупречный столичный выговор вызвал у нее легкое замешательство. — Сколько здесь торчу, никакого от нее проку: сидит в своем углу и ни слова не говорит. Зачем поить сумасшедшую?

Теперь в замешательство пришла я, и отнюдь не в легкое.

Как поступить? В первый раз я со всей ясностью осознала, что право приказывать утрачено мною бесповоротно — а никак иначе воздействовать на людей я не умела. Только логикой, но я с детства знала, что такую вот наглую силу никакой логикой не прошибешь.

— Даже животное не заслуживает таких мучений, — наконец выговорила я. — А она, даже потерявшая рассудок, все-таки человек.

Ответом мне был непристойный жест. Имланка растянулась на своих тряпках и уставилась в потолок. Прах побери, никогда не могла понять страсти этого народа к жестокости, обыденной, как еда и питье. Да, жизнь — на редкость грязная штука, и есть веши, ради которых не только убивают, но и пытают. Но как можно мучить другое существо просто так, не в воздаяние за преступление и не ради раскрытия тайны, а просто чтобы насладиться чужой болью? Этого я не то что не могла понять, но, будь моя воля, убивала бы таких на месте, одним прикосновением!

Увы, проделать это с имланкой я при всем желании не могла.

Впрочем, та вскоре снова задремала, и тогда я, стараясь не шуметь, добралась до бутыли с остатками воды и подошла к старухе.

— Пей, бабуля, — шепнула я на своем родном языке. Старуха окинула меня цепким, вовсе не безумным взглядом, но больше никак не отреагировала.

— Пей, пока дают. — Я поднесла бутыль к самым ее губам.

По-прежнему даже не подняв руки, чтобы перехватить сосуд, она сделала несколько жадных глотков. Но тут за моей спиной раздался шорох, и острые ногти впились мне в плечо.

— А ну отдай! За чужой счет добрая, да? Свою-то воду вмиг вылакала! В следующий раз принесут, пои каргу из своей доли, если захочешь, а мою трогать не смей!

От неожиданности я выронила бутыль. Как назло, та упала аккурат на выпирающий из пола брус-ребро и с не громким треском раскололась. Остаток воды моментально был впитан старухиной подстилкой. Увидев это, имланка окончательно озверела.

— Ах ты, сука! Ну ты у меня сейчас поплатишься, тварь подзаборная!

С этими словами она кинулась на меня. В первый момент я растерялась: так уж сложилась моя жизнь, что сама я ни разу не дралась с женщинами, хотя очень хорошо знала, что, если уж разозлить их как следует, правил для них не существует, а потому они куда опаснее мужчин. Я сама в детстве была такой — если уж сцеплялась с мальчишками, то ни зубы, ни когти не оставались без дела.

Первый же бросок имланки по логике вещей обязан был оставить меня без правого глаза — но вместо этого ее ногти лишь расцарапали мне лоб у самых корней волос. С трудом извернувшись, насколько позволяла привязь, я ухватила противницу за давно не чесанные длинные волосы, свалявшиеся, как пакля. Зашипев, как вода на раскаленной плите, она попыталась сделать со мной то же самое — но рука ее снова без толку скользнула вдоль моих плеч, докуда обрезанные волосы просто не доходили... Догадка ударила молнией: она меня не видит! Неизвестно почему, но для нее не существует света магических пут, и она вынуждена кидаться на шум!

Осознание этого придало мне силы. Конечно, имланка, как большинство женщин, была массивнее и сильнее меня, но в данном случае это лишь упростило мне задачу. Я даже почти ничего не делала, только уворачивалась. Противница сама запуталась в магической привязи, наступила себе на подол (раздался треск рвущегося шелка) и с невероятным шумом рухнула на пол. Я не отказала себе в удовольствии пнуть ее коленом в бок.

— Так ты что, видишь эти веревки? — выговорила имланка, тяжело дыша, и вдруг разразилась потоком оскорблений: — Ведьма злоедучая! Тварь навозная! Подстилка солдатская!

Я, поморщившись, порылась в памяти и выдала знаменитый Кайсаров «малый крюк» в переводе на имланский:

— Во все дыры много раз отыметая первая производная шелудивой суки старшего золотаря и стада недоеных козлов, жрущая...

Что именно положено жрать столь гнусному созданию, я изречь не успела. Старуха, до сих пор взиравшая на нашу возню (или только прислушивавшаяся к ней? Может, и для нее не существует света магической веревки?) с полным безразличием, вдруг задрала голову к потолку и пронзительно завизжала. Так могла бы визжать тринадцатилетняя девчонка, увидевшая скорпиона у себя на подоле, но уж никак не женщина, чьи годы перевалили за полсотни.

От этого визга оторопь взяла не только меня, но и имланку.

Некоторое время мы в оцепенении внимали этому нечеловеческому звуку. Потом над нашими головами послышались голоса. Ближе, ближе, и наконец люк с грохотом распахнулся, позволив нам услышать последнюю реплику, произнесенную холодным, почти без интонаций, голосом:

— Делай что хочешь, но эти стервы нужны мне живыми и целыми.

Вслед за этим по лестнице скатился тот самый носитель трехцветного шнура, который передавал нам пищу. В руках его была многохвостая плеть, которой он тут же огрел старуху. После пятого или шестого удара та замолчала столь же внезапно, как и заверещала. Тогда внимание стража переключилось на нас — каждой досталось по два удара. Я с трудом увернулась, чтобы не получить по лицу, поскольку плеть гуляла, как когда-то говорил Салур, «не прицельно, а принципиально».

— За что?! — взвыла имланка у моих ног. — Эта тварь оставила меня без воды и вдобавок поколотила — ее и бейте!

— А вот не надо мучить других жаждой, — сквозь зубы отозвалась я. — Благодари своих богов, что не случилось ничего похуже...

Не говоря ни слова, тип со шнуром подошел к стене и оторвал наши с имланкой петли от несущей веревки столь же легко, как если бы это были стебельки травы. Держа в руках оборванные концы, он сделал неуловимое движение обеими руками сразу — и тотчас же светящиеся путы оплели нас обеих, скрутив руки за спиной и обняв горло. Свободными остались лишь ноги.

— По лестнице вверх, живо, ну! — скомандовал наш страж, одной рукой перехватывая концы магических привязей, а другой замахиваясь плетью на меня и мою противницу.

Ох, какое же это было наслаждение — снова выйти на свежий воздух и размять затекшие ноги! По сравнению с этим никакого значения не имело даже то, что тип со шнуром вел нас с имланкой, как двух собак на поводке. А если прибавить к этому еще и возможность осмотреться, то унижение воспринималось вполне приемлемой платой за такую прогулку.

Имланка по-кошачьи щурилась на дневной свет, как и положено человеку, слишком долго просидевшему в темноте, и безмолвно злилась. Я же, не тратя времени даром, впитывала новые сведения.

Люк, из которого мы вылезли, находился на самой корме, и теперь нас зачем-то тащили через весь корабль. Дул ровный ветер и, судя по солнцу в зените, гнал корабль как раз на северо-восток — в общем, туда, куда и стремились мы с Малабаркой.

Я поискала взглядом мертвую птицу на мачте — и снова вздрогнула от необъяснимой жути. Неведомые мне ржавокоричневые хищники, не живущие на побережье, свисали с обоих концов реи.

Мало того, в том месте, где у всякого уважающего себя корабля должна быть носовая фигура, болталась целая связка этих тварей!

О небеса!

По сравнению с этим сущей мелочью казалось то, что, даже на мой неискушенный взгляд, команды на корабле было раза в три меньше, чем необходимо, чтобы с ним управиться.

Теперь я окончательно убедилась, что корабль, подобравший меня в шторм, был пропитан магией, как праздничный пирог патокой. Причем магия эта была самого омерзительного свойства.

Правда, последнее меня ничуть не поразило: корабль был имланский, а имланцы всегда славились умением делать с помощью магии разнообразное непотребство. Одни живые мертвецы — именно такого изобразил тогда Малабарка на причалах хитемского порта — чего стоили!

Тот, с тухлыми глазами под капюшоном, теперь стоял у борта, рядом с человеком, одетым в доспехи искусной работы.

Сейчас капюшон его был отброшен на плечи, не мешая видеть лицо — даже красивое, но стянутое ледяной жестокостью в застывшую маску. Летящие по ветру молочно-белые волосы составляли с этим совсем не старым лицом пугающий контраст. Но особенно не понравилось мне полное отсутствие всяких безделушек, горделиво именуемых «рабочими» — ни перстня на пальце, ни там тебе обруча на голове или амулета на шее. Даже облачение его было сшито из темной, достаточно хорошей ткани, но отнюдь не из черного атласа, как водится у имланских черных магов высшего разряда.

Эффектность, как известно, злейший враг эффективности.

Можно было представить себе объем эффективности этого деятеля, если он вообще не склонен отвлекаться на внешние эффекты...

Его спутника я разглядеть не успела — мы проследовали мимо них слишком быстро. Доведя нас до носовой части корабля, наш провожатый толкнул нас с имланкой в другой люк, пошире первого и без крышки. Спустившись, точнее, скатившись вниз по узкой лесенке, мы оказались на гребной палубе корабля.

Плеть еще раз ожгла нас по плечам:

— Смотрите!

Я честно посмотрела. Н-да, приятного в этом зрелище было мало. Я, конечно, не из тех изнеженных девиц, что впадают в полуобморочное состояние от подобной картины, но все равно предпочла бы оказаться избавленной от созерцания этого. Самым кошмарным были не грязь, не цепи, даже не искаженные пропорции тел, не лица, многие из которых почти утратили человеческое выражение, — нет, не это, а с полсотни, дальше я не видела, одинаково нехорошо горящих глаз. И все эти глаза смотрели на нас — больше, конечно, на имланку, как на более лакомый кусочек, но и на меня тоже.

— Видели? — спокойно уронил наш страж. — Так вот, еще одна такая драка из-за воды или еще из-за чего — я не буду разбираться, кто прав, а просто отдам вас обеих этим людям.

Хозяину вы нужны живыми и целыми — ну так целыми вы и останетесь, кроме того, что у вас давно уже не цело. — Он мерзко усмехнулся. — Никто ничего с вами делать не будет — просто употребят по прямому назначению. Столько раз, сколько позволит магия этих пут, а позволит она много, она же вас силой подпитывает. Поняли?

И тут... И тут мои глаза встретились с глазами Малабарки.

Он сидел у правого борта, средним на восьмом от меня весле.

Разумеется, мы не сказали друг другу ни слова — но словно какая-то искра пробежала от него ко мне и обратно. Ты здесь, кричали мои глаза, значит, мы вместе! Ты здесь, читала я в его взгляде, вдвоем как-нибудь выпутаемся. Не можем не выпутаться — ведь наше неведомое предназначение еще не исполнено!

Я поспешно перевела взгляд на имланку. С той разом слетела вся наглость — она дрожала от испуга и чуть не плакала. Вот дурочка! Неужели ей неизвестно, что мужчина, изнуренный столь тяжелым трудом, уже вообще ничего не хочет и не может?

— А ты не храбрись, змеепоклонница. — Тип со шнуром словно прочитал мои мысли. — Думаешь, тут у всех все отсохло давным-давно? Ничего, десятка два способных наберется, а тебе и этого хватит за глаза и за уши. Ладно, пошли отсюда...

Во время обратной прогулки я с трудом прятала усмешку: меня хотели запугать, а вместо этого просто так, на тарелочке, поднесли массу ценных сведений. Теперь я знала, где находится Малабарка, знала что магическая привязь способна дать мне силу, знала курс корабля, да, в конце концов, просто размялась после сидения в зловонном трюме...

Мы снова миновали стоящих у борта чернокнижника и воина в дорогих доспехах. На этот раз мне удалось разглядеть лицо воина, и оно почему-то показалось мне смутно знакомым.

Загнав нас с имланкой назад в наше узилище, страж легко швырнул концы наших пут в сторону несущей веревки — и они мгновенно приросли на старое место, попутно освободив нам руки и горло. Люк захлопнулся.

— Ну давай знакомиться, ведьма, — как ни в чем не бывало сказала имланка, усевшись на своей ветоши. — Меня Тохаль зовут, а тебя как?

— Тмисс, — бросила я первое, что пришло в голову, не имея времени на раздумья и не желая произносить свое имя в этом скверном месте. — Только с чего ты взяла, что я ведьма?

— А кто ж еще? Одета, как простолюдинка, волосы острижены, а руки — видно, что ни работы, ни меча не знают, как у знатной дамы. Но не знатная дама — та бы от одного вида гребной палубы в обморок грохнулась, да и ругаешься ты совсем не как госпожа.

Опять же из поклоняющихся змеям — а по-нашему говоришь, словно всю жизнь в столице прожила. Ну и самое главное: веревки эти невидимые видишь, а их не то что я — надсмотрщик наш не видит, на ощупь ловит. Ведьма, она и есть ведьма.

— А ты кто в таком случае? — Эта Тохаль совершенно не оставила мне времени на обдумывание своей вымышленной истории, поэтому единственным способом не рассказывать правду о себе было самой перейти в наступление.

— Я-то? Я женщина честная, ни про какое колдовство ничего не знаю, даром что пять лет была замужем за магом. За что только угодила на эту веревку, ума не приложу...

Вскоре я уже знала, что Тохаль была дочерью крупного торговца вином, а в шестнадцать лет за красоту была взята второй женой в дом местного мага. Маг был уже немолод, и Тохаль жила, ни в чем не нуждаясь и не зная почти никаких обязанностей, даже завела любовника. Но когда маг умер, пришла расплата за эту безбедную жизнь, ибо жена, не заимевшая от умершего детей, была обязана последовать за ним туда, откуда не возвращаются. В самый последний момент ее любовнику удалось найти рабыню, очень схожую с Тохаль, и подменить этой рабыней мою соузницу. Саму же Тохаль любовник увез в столицу, где они беззаботно прожили еще полтора года, пока им не пришло в голову отправиться в морское путешествие на купеческом корабле — просто так, чтобы посмотреть дальние страны. По дороге корабль попал в бурю, Тохаль почти сразу же смыло за борт, некоторое время она барахталась, потом захлебнулась — и пришла в себя на магической привязи.

— Когда меня сюда засунули, старуха уже тут сидела, — заканчивала свой рассказ имланка. — Если кормят нас два раза в день, значит, я здесь уже три четверти луны. И за все это время старуха не сказала ни слова. Этот урод, который нас гребцами пугал, тоже до объяснений не снисходит. Так что о том, зачем мы здесь и почему все так странно, я знаю не больше тебя.

Все время, пока Тохаль работала языком, я пыталась припомнить, где же раньше могла видеть этого воина, стоявшего рядом с чародеем. У меня не слишком хорошая память на лица, так что припомнить удалось лишь к концу ее рассказа...

Одно из самых первых моих воспоминаний: столица. Я, совсем маленькая девочка, сижу на коленях у Ситан и в который уже раз уворачиваюсь от ложки с кашей. Та вздыхает: «Когда же ты начнешь есть как следует?» «Когда мне будет четыре годика!» — с готовностью отвечаю я, для большей убедительности растопырив соответствующее число пальчиков на руке.

Мужчина с каштановой бородкой, с тремя розовыми аметистами в золотом обруче — мой отец — смеется: «Давай, начинай скорее, не дожидайся четырех лет! Сыну царя Нааля нужна здоровая и сильная невеста!» И, заслышав свое имя, вторит смехом моему отцу другой мужчина — меднокожий, с агатовыми глазами и алыми нитями, вплетенными в смоляные волосы...

Тот человек у борта был точной копией Нааля. Того, давнего Нааля тридцати с небольшим лет — но в минувшем году царю Имлана исполнилось пятьдесят. Не говоря уж о том, что веселая усмешка взрослого, наблюдающего за забавным ребенком, была ни при каких обстоятельствах непредставима на лице воина в дорогих доспехах.

Может быть, сын? Нет, царевич Ха-Катль, наследник престола, родился на полгода позже меня и сейчас еще никак не должен был выглядеть столь зрелым. Так мог бы выглядеть мой жених — если бы был жив...

И тут я вздрогнула всем телом, окончательно поняв, ДО ЧЕГО додумалась.

— ...Э, подруга-ведьма, да ты совсем меня не слушаешь! — Тохаль потрясла меня за плечо. — Засыпаешь, что ли?

— Засыпаю, — выдавила я из себя. Мне вдруг резко расхотелось общаться с имланкой. Я прекрасно понимала, что являюсь для нее лишь средством скрасить скуку долгого заключения. Отсюда и все ее нарочитое дружелюбие, мгновенно сменившее вражду. Даже не в угрозах стража дело — одиночество в темноте, должно быть, пострашнее любых гребцов...

— Ну и ладно, засыпай, — не стала спорить та. — Я тоже вздремну. А про себя ты и потом успеешь рассказать. По всему видать, нас еще очень не скоро выпустят отсюда.

Имланка уснула, но мне все равно не удалось остаться наедине со своими мыслями: пришла боль внизу живота, какая бывает в первый день женской крови. Правда, сама кровь пока что не текла, в чем я убедилась, воспользовавшись по назначению мерзкой посудиной в углу. В сущности, если верить словам Тохаль, что я провисела в петле без сознания четверо с половиной дней, то ей как раз пришло время. Однако более неподходящее место для этого трудно было вообразить. Тихо ругаясь, я некоторое время копалась в ветоши, ища лоскуток почище, а затем, когда поиски не увенчались успехом, свернулась в комочек на своей подстилке, предчувствуя скорую мерзость собственной нечистоты. Боль постепенно усилилась до такой степени, что уже не позволяла не только думать, но даже бояться. Поэтому с треть стражи я пролежала, тихонько постанывая, а потом и в самом деле заснула.

...Я стояла в центре древнего мрачного храма. Прежде я никогда не бывала в этом храме, но сразу же узнала, где нахожусь: Место Крови, главное имланское святилище. По правую руку от меня в каменной чаше метался призрачный синий огонь, которому ничто не служило пищей — разве что воздух.

Прямо передо мной высилась створка огромных бронзовых ворот, и в ней я видела свое отражение, хотя не была полностью уверена, что это я: лицо отражения, как и положено имланской аристократке, скрывал плотный слой косметики. Кроваво-красные губы на белом лице, брови, выгнутые так, как никогда не изгибались мои собственные... под всем этим могло быть что угодно. Высокий головной убор из лаковой ткани, с застежкой под подбородком, обрамлял лицо подобно шлему и довершал его сходство с маской. Платье на мне тоже было имланское: два куска черного шелка, надетые на массивную шейную гривну и прикрывающие тело спереди и сзади. С боков одеяние было ничем не скреплено, лишь схвачено очень широким ярко-алым поясом, который обнимал мое тело между грудью и бедрами.

— Достойна ли эта женщина стать твоей женой, высокородный Дарн-Нааль? — раздался за моей спиной громкий торжественный голос.

В соседней створке ворот отражался тот самый воин в дорогих доспехах, ко теперь я не видела и его лица: оно было закрыто забралом вороненого шлема.

— Достойна, — прошелестел еле слышный голос из-под черного металла.

— Тогда повернись к пламенной чаше и вложи свою руку в пламя, дабы соединилась она с рукой той, кто теперь твоя навеки.

Тот, кого назвали именем первого сына царя Нааля, повернулся лицом к чаше — и вместе с ним, словно зачарованная, повернулась и я. Теперь мы стояли глаза в глаза, но я не различала его глаз за забралом, лишь не покидало ощущение зовущей ночной черноты... Медленно-медленно его рука в боевой перчатке с бронзовыми чешуйками потянулась в синий огонь — и моя повторила ее движение даже против моей воли. Вот-вот наши пальцы должны были встретиться...

— Остановитесь!!!

Неожиданно створки полированных ворот приоткрылись, и в них боком, как-то очень поспешно, протиснулся Салур. В руках у него был простой глиняный горшок с водой. Секунду мне казалось, что сейчас он выплеснет ее в пламя, но вместо этого мой учитель резко облил водой воина в дорогих доспехах. Из-под забрала донесся жалобный стон, а затем повалил ржаво-коричневый дым, причем не только из-под забрала, но и из прочих сочленений доспеха. Наконец доспехи начали оседать и вдруг с оглушительным звоном упали на каменный пол — абсолютно пустые.

Только теперь я торопливо обернулась — но за чашей была лишь темная пустота, и никого, кто мог бы произносить слова брачного ритуала. Я снова повернулась к приоткрытым бронзовым воротам и на этот раз отразилась в них такая, какая есть, без краски на лице и с короткими волосами. Платье же мое, оставшись имланским по крою, теперь стало розово-алого цвета зари — и пояс, и оба куска ткани, а гривна, на которой они висели, теперь была из чистого золота.

Я кинулась к Салуру, попутно отметив, что его обычная хламидка из плохо отбеленного льна вместо узкого ремешка опоясана лентой того же розово-алого цвета, что и мое платье.

Но неожиданно он сделал запрещающий жест:

— Нет, Ланин, ты не должна прикасаться ко мне ни в коем случае! Я и так позволил себе слишком много.

Я замерла в полушаге от Салура, подчиняясь давней привычке не противиться его указаниям в рабочей обстановке.

— Все-таки не зря я взялся тебя обучать... — произнес он с легкой грустью, окидывая меня теплым взглядом. — Что ж, я честно исполнил свой долг...

— Откуда ты взялся, Салур? Что вообще все это значит, прах побери? — Я вскинулась, но мой учитель, отступая к створкам ворот, приложил палец к губам:

— Молчи! Огонь в покрове ветра — это молния. Только один удар, больше невозможно в тенетах Незримого — но ведь молнии больше и не нужно, так? Ты — молния, Ланин, запомни это! — Последние слова он торопливо проговорил, уже снова исчезая за бронзовыми створками. Щель сомкнулась, и я осталась в Месте Крови один на один с призрачным пламенем.

Зачем-то я дунула в чашу, словно желая загасить свечу, — и почти не удивилась, когда синий огонь тут же погас. Я оказалась в полной темноте...

...и снова очнулась в зловонном трюме, сжавшись в комок на немыслимо грязной подстилке. Рядом металась, вскрикивая сквозь сон, Тохаль, но мне было абсолютно не до того, чтобы отгонять от имланки ее кошмары.

Было совершенно очевидно, что этот сон — не просто послание для меня, но призыв к каким-то немедленным действиям. Расстроенная свадьба и особенно Салур — все это было совсем как наяву, словно и вправду никто и не думал казнить моего учителя, просто я убежала, а теперь судьба снова привела встретиться... Но что значили эти его слова, что я — молния? Очевидно, он имел в виду какое-то приложение магии, вот только какое? И главное, как осуществить его на этом проклятом корабле, не поплатившись шкурой еще до завершения воздействия?

Неожиданно в голову мне пришла мысль, показавшаяся удачной. А не связано ли это как-нибудь с тем, что магическая привязь подпитывает нас силой? Ведь маг тем и отличается от обычного человека, что способен усваивать энергию не только чисто телесно, но и на более тонких уровнях. Похоже, что у меня незаметно скопился некий магический запасец, особенно если учесть, что чувствовала я себя на редкость превосходно, невзирая даже на приближающуюся кровь.

Осторожное обследование — привязь во время него странно мерцала, и я каждую секунду боялась, что нагрянет тип со шнуром и потащит меня на расправу к местному некроманту — выявило некоторое количество рассеянной энергии. Будучи собрано воедино, оно соответствовало бы шаровой молнии размером с абрикос. Это уже было кое-что.

Знать бы еще, на что я могла употребить эту энергию в предложенных скверных условиях. Обычная магия была бесполезна и бессильна, я не сомневалась в этом ни мгновение. Но, может быть, можно сотворить что-нибудь путное с помощью моей причастности? Ты, кому я причастна, подскажи, уж будь так любезен!

Неожиданно ответ накатил, словно теплая волна: все, что угодно. Любое действие, на которое хватит этой энергии, стоит только пожелать. Но с одним условием: оно должно быть почти мгновенным, иначе я рискую расточить энергию зря. Условия ведь и вправду скверные, даже более скверные, чем я способна представить...

— Спасибо тебе, кто бы ты ни был, — прошептала я со слезами на глазах, а затем приступила к привычной, сотни раз проделанной за годы учебы процедуре концентрации. Энергия собиралась в комок медленнее, чем обычно: то ли враждебная магия корабля была тому виной, то ли, что тоже возможно, мое надвигающееся кровотечение.

Я стянула уже две трети запаса, как вдруг Тохаль потянулась и села, опираясь спиной на стенку трюма.

— Эй, Тмисс, — позвала она, как обычно, громко и бесцеремонно. — Ты все еще спишь?

— Не сплю, — выдавила я сквозь зубы.

— Знаешь, а мне такой жуткий сон сейчас снился! Как будто я занималась любовью со своим мужем-магом прямо в его могиле. Причем я не понимала, живой он или все же нет, но удовольствие чувствовала, несмотря ни на что.

— Очень любопытно, — произнесла я несколько более заинтересованно. В сопоставлении с моим собственным сном картина получалась действительно заслуживающей самого пристального внимания. Я бы очень и очень не отказалась обсудить это поподробнее, но прерывать процесс собирания энергии мне не хотелось еще сильнее.

— Между прочим, это уже третий раз у меня такой сон в этом трюме, — продолжала болтать Тохаль, даже не выяснив, слушаю я или нет. — Первый раз был в самом начале, я всего лишь во второй или третий раз здесь уснула, и тогда меня сначала все-таки похоронили заживо с мужем. Второй раз — уже без похорон, просто любовь, и вот теперь опять... Это, наверное, морда того мага на меня так действует — как увижу, так после всякая жуть снится.

— Слушай, Тохаль. — Как ни интересен был мне рассказ имланки, я все же решилась перебить ее. — У меня женская кровь пришла. Мне сейчас так не по себе, что я от боли почти ничего не соображаю. Дай отлежусь хоть полстражи, потом приступ пройдет, тогда и поговорим.

— Ой, бедная! — Тохаль даже снизошла до того, чтобы провести рукой по моим волосам в знак утешения. Я, всегда переживающая что бы то ни было очень сильно и тяжело, никак не могла приспособиться к этим ее мгновенным сменам настроения. — Конечно, отлеживайся, раз такое дело. Жаль, что ничем помочь не могу...

Не обращая больше на нее внимания, я продолжила стягивание. Снова открылся люк, оделив нас обычным набором пищи, при этом наш страж не обратил на меня никакого особого внимания, что несказанно меня обрадовало. Тохаль занялась едой, я же продолжала лежать неподвижно и заниматься своим делом.

Еще не минуло назначенные мною самой полстражи, как комок силы был полностью собран и теперь мягко шевелился где-то в районе моего горла. Ну так на что же он может сгодиться?

Я не заметила, как мои мысли снова сорвались в «третий темп». Разнести вдребезги корабль — не хватит, безусловно — да и что это даст — кстати, он идет нужным нам курсом, ну и пусть идет — прибить главного — змеи наши проклятые разберут их, кто у них главный — мага, конечно же, не пройму: мало сил — воин в дорогих доспехах — не знаю — интересно, а если бы там, во сне, он снял свой шлем, небось оказался бы под ним голый череп — да ну его куда подальше — где не разбираешься, там не суетись — сорваться с привязи самой — да, безусловно, только много ли я смогу одна — и чревато вдобавок: порву привязь, такое магическое эхо пойдет — освободить себя и Малабарку — нет, молния бьет один раз, а живая собака на двоих не делится — точечный удар — освободить одного Малабарку, порвать цепь...

Эта идея показалась мне наиболее удачной. Тут я еще очень к месту вспомнила, как он в одиночку справился с четырнадцатью, когда отбил меня у храмовой стражи — и последние сомнения покинули меня без следа.

Я положила руку себе на горло — комок силы теплым зверенышем ткнулся в пальцы. Я совершенно не знала, что надо делать, чтобы воздействие получилось, однако опыт последних дней подсказывал, что этого и не надо знать. Всякий раз, когда у меня что-то выходило, я просто очень хотела этого и импровизировала на свой страх и риск, делая то, что казалось правильным в текущее мгновение.

Попробовать еще раз?

У меня не очень хорошая зрительная память, поэтому я просто потянулась к Малабарке каким-то, неизвестно когда вошедшим в привычку, внутренним движением. Это помогло, картинка, пусть нечетко и отрывисто, но всплыла: вечер, солнце уже село, но закат еще не погас, ровный ветер гонит корабль, и гребцы сидят без дела; средний на восьмом весле правого борта меняет одну неудобную позу на другую, столь же неудобную, пытаясь немного подремать...

Как там я выразилась, когда бок Малабарке заращивала? «Не властью богов и не волшебством книжным, но своею причастностью тому, что неведомо мне...»

Кончиком пальца той же руки, что сжимала ласковый комочек, я зачем-то снова погладила свой знак зари. А затем, даже не задумываясь о явной нелепости своих действий, изо всей силы размахнулась и метнула сгусток силы туда, в умозрительно представляемую картинку. Удар — лязг распавшейся цепи — взрыв! В глазах моих полыхнули все виденные мной когда-либо фейерверки сразу, а затем настала полная темнота.

Я невольно вскрикнула и, полностью лишенная сил, упала головой в вонючую слизь. Мне было уже все равно, сознание наполняла одна мысль: получилось, снова получилось! Кроме этого, ничто другое более не имело значения — даже то, что я, может быть, ослепла от этой вспышки. Впрочем, последнее предположение не подтвердилось — когда я чуть перевела взгляд, то различила тончайшую полоску света, обводящую люк. Что-то случилось с магическими привязями — или я, как все, просто перестала их видеть?

Вот оно, значит, на что похоже — быть молнией... Слышишь, Малабарка? Я люблю тебя!

— Что с тобой, Тмисс? — прозвучал в темноте встревоженный голос Тохаль. — Тебе плохо? На, хлебни воды!

Я с благодарностью сделала глоток из поднесенной к моим губам бутыли. Как ни ничтожно было затраченное на это усилие, оно оказалось той самой последней соломинкой на спине осла. Снова, в который уже раз с того момента, как кончилась моя прежняя жизнь, сознание ускользнуло от меня, ускользнуло прежде, чем я успела прошептать «Я люблю тебя» во второй раз...