Знаток: Узы Пекла

Заложный

Мощные кроны едва защищали от палящего полуденного солнца: даже в самом дремучем буреломе приходилось постоянно щуриться и закрывать лицо ладонью. А в лесу во всю мощь царствовало лето – стрекотали кузнечики в траве, шмыгали под кустами обнаглевшие жирные зайцы, и бегали по деревьям белки, и повсюду жужжало неутомимое комарье – Демьяну и Максимке даже пришлось надеть накомарники, чтоб спасаться от кровососов.

– А гэта белян-трава, – голосом школьного учителя рассказывал Демьян, показывая хлопцу пучок сорванной травки, – она табе и от морока спасет, и от сглаза…

– Ну, а если мне, скажем, одноклассник чаго дрянного сказал, то морок буде? – зевая, спросил Максимка, но при этом честно старался разглядеть и запомнить белян-траву: остролистый кустик с локоть росточком с пожухшим от жары цветком. Зна́ток тебе не Анна Демидовна из школы, может и ухо выкрутить, и подзатыльником проучить.

– Морока не будет, дурень, а сглаз может и быть. Коли твой одноклассник от души пакость ляпнет – так можешь и на гвоздь наступить, и захворать. Коли ненависть есть, злоба настоящая – тоды и сглаз получится, а то и чего похлеще.

– А, ну да… – Максимка присмирел, задумался.

Из-за произошедшего с Аллочкой, председательской женой, все Задорье вот уж неделю гудело, что твой улей. Первым делом прибежал Макар Саныч, народный депутат и зампредседателя. Поохав по-бабьи, вызвал из райцентра участкового и опергруппу. Те приехали аж часов через пять – когда трупы двух женщин уже сковало хваткой стылой смерти.

Пока тела выносили, знатка допрашивали, усадив на тот самый злополучный топчан, где провела последние свои дни Аллочка. Председатель выл в сторонке, вгрызаясь зубами в испоганенные Аллочкиными выделениями простыни, – его позже забрали приехавшие санитары. Демьяна опрашивал оперативник, долго, упорно, записывая каждое слово в планшетку и косясь недоверчивым глазом. А тот все спрашивал: «Нешто, думаешь, брешу, а, повытчик?» Просидели до глубокой ночи – уже брезжил за полями рассвет. В конце концов с Демьяна Григорьевича Климова взяли подписку о невыезде. И то – по большому блату и личной просьбе участкового: мол, боевые заслуги, герой-партизан. Сам, поди, тоже понимал, чуть что – по больницам не наездишься. А так утащили бы в СИЗО в райцентре, и сидеть бы знатку в темнике.

– Дядька Демьян, думаете, они на вас чаго грешат?

– Да мне откуль то ведать, Максимка? Няхай там пишут свои писульки, мне оно по барабану. Я что бачил, то сказал.

«Ага. Так они и поверили!» – подумал тогда Максимка. Старуха прокляла дочь, а опосля убила и себя, и ее. Даже в свои двенадцать лет Максимка понимал, что советским милиционерам в эпоху просвещенного атеизма такая отмазка что с гуся вода, а Демьян Рыгорычу вон вроде как и побоку вся ситуация. Идет себе, травинку жует.

Они шагали дальше по тропинке в лесу. Стёжка была совсем старая и почти незаметная, заросшая – Максимка удивлялся, как зна́ток умудряется видеть лес будто насквозь, находить эти десятки тропок, человечьих и звериных, гулять по ним, словно по городскому проспекту. Тут любой лесник заблудится.

– А это, глянь, вербена лимонная. У нее лекарских свойств нема, просто для чая добрая. Давай нарвем, я тебе сегодня вечером заварю… – Зна́ток опустился на колени сорвать растение.

– Дядька Демьян, а что за Пекло такое?

Широкая спина знатка содрогнулась.

– А ты чегой-то спросил?

– Ну вы тогда с Сухощавым говорили, и этот, шо у мене зубы забрал…

– Зубы твои в закладе – вернем, а ты про то больше не поминай, а то яшчэ раз ухо выкручу! Понял, не? Или яшчэ хошь?

– Понял, понял… – Максимка потер до сих пор ноющее ухо. Пальцы у знатка сильные, так схватится – хоть извертись, не отцепишься.

Двинулись дальше по тропе. Лес начал редеть, вдали забрезжил выход на пашню. Демьян присел на завалившуюся сосну, запрокинул осточертевший накомарник, скрутил мастырку и закурил, пуская клубы душистого дыма из самосада. По дереву над головами вскарабкалась рыжая белка, сверкнула черными глазками. Пристально разглядывая мальчика, зна́ток вздохнул.

– Ну давай еще пытай, чего хотел, дурень бедовый. Не люту́ю больше, слушаю. Учить тебя надо, молодь.

Максимка задумался. Пока можно, надо спрашивать. А чего? В голове сотни вопросов, и все вроде бы важные.

– Дадька Демьян, а что за Навь такая, о которой вы всю дорогу кажете? И Явь?

– А, то просто совсем. Гляди, Явь – это мы, наш мир. Ты, я. Вокруг погляди – то все Явь. Все, шо видимо.

– А Навь?

– А Навь – то, шо невидимо. Всем, кроме нас с тобой, а мы с тобою, хлопчик, Навь как раз и видим. Вот оно как вышло. Дышла тока нема.

Максимка еще раз задумался. Зна́ток, решив, что вопросов больше нет, тщательно затушил окурок и сложил в карман, объяснил:

– Чтоб ничего не увязалось.

Подхватил трость, поднялся-потянулся и побрел дальше. Максимка догнал его, спросил:

– Дядька Демьян, а мне тута в школе казали, что скоро люди на Луну полетят! Правда иль нет? И чего они там увидят, на Луне?

Зна́ток встал как вкопанный, пожевывая травинку. Сплюнул ее и сказал с удивлением:

– Как чего? Чертей!

Тут уже остановился Максимка:

– Як чертей? Откуль черти-то?

– Ну дык знамо… На Месяце-то черти живут. Оно вроде как солнце ихнее. На нашем солнце – анделы, на их – черти.

Максимка так и остался стоять, переваривая услышанное: оно, конечно, зна́ток ему раньше не брехал, но черти? На Луне? Вспомнилось, как к ним в клуб приезжали с телескопом, чтобы, значит, ребятня могла на звезды посмотреть. Видел Максимка и Луну: щербатая, чуть желтая, как сыр. И никаких чертей. Хотя, кто знает, может, они там в кратерах прячутся? Как всякие шишиги и кикиморы в канавах да под корнями. Что же тогда будет с космонавтами?

Максимка так зафантазировался, что потерял знатка из виду. Думал звать, да увидел просвет меж деревьями. Дернулся на свет и оказался на широкой, распаханной колесами тракторов просеке. Демьян стоял у самого края и нервно ковырял тростью землю. За просекой виднелось широкое поле, засаженное бульбой. Там копошились люди – рановато для сбора и поздно для посадки. Люди и одеты были странно – все как один в униформе, в перчатках, не похожи на колхозников. С другой стороны поля, где дорога, в дрожащем мареве поблескивали борта чьих-то незнакомых автомобилей и новенький трактор «Беларусь».

– Это шо яшчэ такое… – нахмурился Демьян и быстро зашагал между гряд посаженного картофеля.

Максимка поспешил следом. При взгляде на чужаков Максимка сразу понял – ученые! И явно городские, может, из самого Минска приехали. Есть пара знакомых колхозников, но остальные явно нездешние, человек десять. Безошибочно вычислив главного, Демьян уверенным шагом направился к нему.

Интеллигентного вида мужчина лет шестидесяти задумчиво разглядывал откопанные клубни картофеля, непрестанно поправляя очки на носу. Рядом стоял колхозник, собутыльник Свирида, дядька Богдан – и что-то долдонил ученому на ухо, а тот кивал и все поправлял очки, будто боясь уронить с длинного носа.

– Добрый день, – непривычно вежливо поздоровался Демьян. – Привет, Богдаша.

– Здрассте, – отозвался Богдан, глянув на знатка с той смесью скрытой неприязни и подобострастной опаски, которую Максимка уже привык замечать у многих в Задорье. – Чего это вы пожаловали?

– Да вот, гуляли, увидели… Думаем, шо это тут… Познакомишь?

– А, простите! – встрепенулся ученый и протянул знатку руку. – Семен Григорьевич, агроном. Из НИИ картофелеводства Самохвалова мы.

– Я тоже Рыгорыч, тольки Демьян. А по якому поводу гулянка?

– Это колдун местный, Семен Рыгорыч, – влез Богдан. – Зна́ток.

– А, колдун… – хохотнул городской агроном. – Колдунов нам только не хватало. Материализму учим! Коммунизм строим! А у вас тут колдуны разгуливают!

Демьян воткнул клюку в землю и бросил на колхозника быстрый тяжелый взгляд. Тот едва не отшатнулся. Максимка вспомнил, как Богдаша со Свиридом, разговевшись, его на пару шпыняли для забавы.

– Не колдун я, Семен Рыгорыч. Так, натуралист-естествоиспытатель. Я, можно так казать, тоже своего рода агроном.

– Ну тогда, может, вы скажете, что у вас с урожаем происходит? – кивнул Семен Григорьевич себе под ноги.

Демьян присел на корточки, вытащил клубень. Максимка углядел через плечо горсть каких-то пожухших, мятых картофельных клубней, поблескивающих от белесой слизи. Демьян сдавил один пальцем, и тот развалился, что твоя каша.

– И так вся посадка! – с досадой воскликнул агроном. – А причины непонятны! Ни паразитов найти не можем, ни в почве ничего – уже несколько бактериологических проб взяли. Где ни копни – всю бульбу этой гадостью разъело. Уже думали химпроизводство в Селяничах остановить…

– Ага-а… Ага, вот как… – пробормотал зна́ток, катая в пальцах комочки склизкого крахмала; понюхал, едва не лизнул. – Не полудница гэта… Не полевик, не луговик… А кто ты таков?

– Чего он там? – спросил агроном недоуменно. Мальчик пожал плечами, а Богдан оттянул Семена Григорьевича за рукав и что-то горячо зашептал тому на ухо.

Демьян поднялся на ноги, хорошенько отряхнул руки и вытер о штаны. Снял накомарник, сунул его за пояс и взялся крутить вторую за сегодня мастырку. Чертыхнулся, понюхав пальцы, и выкинул табак с бумагой вместе. Посмотрел на агронома с колхозником, отошедших в сторону, вопросительно глянул на Максимку, тот вновь пожал плечами.

– В общем, тут такое дело… – сказал вернувшийся Семен Григорьевич. – Вы меня, как бишь вас…

– Демьян Рыгорыч.

– Вы меня, Демьян Рыгорыч, извините, но шли бы вы своей, так сказать, дорожкой. Здесь важная работа идет, а я как коммунист с попами, колдунами и прочими мракобесными элементами знаться не хочу.

– Да как вам угодно, товарищ, – Максимка явственно услыхал, как зна́ток скрипнул зубами, глянув в сторону болтливого колхозника.

– Один вопрос можно?

– Не думаю. Идите.

– Да не будь ты як пляткар, ты ж дорослый мужик! Не слухай сплетни эти деревенские, я знахарь, травки завариваю, скотину врачую. Нешто я на ведьмака похож? Скажи мне одно, агроном, и мы уйдем. Местность тут размывало подчас? Сель какая али шо?

Агроном вопросительно поглядел на Богдана. Тот сплюнул, ответил нехотя:

– Ну было дело, ручьем, мабыть, там края и подмыло. И шо?

– Да ничего. Бывай, агроном.

– Вам бы в медицинский! Профессию получили бы, людям помогали! – крикнул в спину Семен Григорьевич, на что Демьян пробурчал под нос что-то вроде «уж разбежался, тольки лапти зашнурую».

Они обогнули все поле по кругу, миновали «Беларусь» с автомобилями (Максимка потрогал толстые шины трактора, за что получил по рукам от помрачневшего знатка) и подошли к ручью, действительно подъевшему растекшимися водами краешек поля. Вместо пологого берега теперь над водой нависал земляной обрыв, похожий на гигантскую пасть. Тут зна́ток прополоскал измазанные черноземом сапоги, помыл руки и задумчиво поглядел в воду, отражающую чистое синее небо с парой плывущих облаков.

– Так, малой. Слухай сюды и все запоминай, уразумел?

– Уразумел, дядька, – отрешенно кивнул Максимка, разглядывая лес и текущую из него воду – словно кран прорвало. Все вдруг стало каким-то зловещим, хоть и день на дворе. Вроде и бор такой же – стволы, веточки, листочки; солнышко светит, водица течет – вяло так, будто бочка протекла; но отчего-то волоски у Максимки на шее стали дыбом. Спустя секунду до него дошло – тихо-то как! Не гудела вездесущая мошкара, не звенел комариный писк, молчали в ветвях птицы, и даже ручей тек бесшумно – будто звук уходил в землю.

– Шо, почуял, да? Так вот, слухай. Хотя… Я табе на бумажке запишу, все шоб наизусть заучил, как Лукоморье, дуб зеленый. Ладно… В землю черную кинуто, до семи дней все пахано, да семью днями взрощено, то колосинкой взошло, да сытостью пошло, иже кормлен тем плодом и колосом…

Зна́ток говорил еще много и долго, певуче, как певичка Лариска из Дома культуры в райцентре. Некоторые слова он растягивал, а другие, наоборот, – обрубал, будто по-немецки. За все время зна́ток не бросил ни взгляда в сторону чащи, все смотрел в воду, рисуя на ней что-то концом трости и продолжая свой заговор. А Максимка глянул в лес и ахнул.

Зловещий до того, он стал теперь темным и дремучим, кроны деревьев набрякли тяжелыми ветвями и надвинулись на растекшийся ручей, отбрасывая хищные, крючковатые тени на лица. Меж стволами сосен и елей дохнуло холодом. Солнце потускнело, свет его стал не ярко-желтым, а белым – как лампа у стоматолога. Заныли зубы. Тут деревья раздвинулись, в чаще леса прорезалась узкая тропка, и Максимка увидал, как по ней медленно и будто бы даже боязливо спускается сухонький, поросший рыжей шерстью уродец, похожий на обезьянку. Разве что морда у него была такая, что не дай бог во сне привидится – точно кто голову человечью просолил и на солнце оставил, как воблу: запавшие глазки, потрескавшаяся кожа, мелкие зубки, торчащие из-под стянутых зноем губ. Максимка вздрогнул, но с места не двинулся – знал, что, коли Демьян не велит, стой да жди. Обезьяноподобное существо подобралось к самому краю обрыва, вскрикнуло – совсем как зверек – и извлекло из рыжей шевелюры какую-то жердь, стукнуло ею по земле. Демьян предупредительно взялся за клюку.

– У мене тоже, вишь, посох есть, зна́ток, – скрипнуло создание – вблизи маленькое, не больше ребенка. – Ща как дам!

– Давай-ка без шуток, палявик. Я к тебе с добром.

– Ага, вы, люди, к нам тока с добром и ходите! Вона усе поле мне перерыли! – Полевик махнул посохом в сторону виднеющихся вдалеке фигур агрономов.

Зна́ток хитро сощурился.

– Так а ты чаго в лесе забыл, а? Ты ж не леший якой.

– А я гэта… А я у лешего в гостях, зразумел, да?

– На кой ему такие гости сдались? Темнишь ты, полевой. Чаго брешешь-то? Излагай як есть, я с добром пришел, говорю же, – и Демьян выложил из карманов табак, бумагу для самокруток, спички. – Слышь, хлопчик, есть чего в карманах?

Максимка высыпал на плоский большой камень свои богатства – игрушку-калейдоскоп из дома, карандаш, горсть семечек. Полевик навис над камнем; быстрым, юрким движением схватил игрушку и вернулся на свой насест на обрыве – точь-в-точь обезьянка из мультика, совсем даже не страшная. Поглядев в калейдоскоп, полевик крякнул от удовольствия:

– Эк диво якое… Лады, беру. И табак твой беру. Кажи, чаго хотел.

– Это ты мне говори, какого беса ты в лесу забыл.

– Та неуютно мине там…

– А чаго урожай бросил?

Полевик почесал в затылке, поправил бороду и горестно рассмотрел подарки. Наконец решился сказать:

– Да там энтот… Немец.

– Якой немец? – Глаза Демьяна тут же превратились в щелки, зубы сомкнулись.

– Ну немец. Забили его тады, на войне. Там и ляжить.

– И шо? Их много где лежит, да не одни, а с компанией.

– Дык и я так бачил, не чапал он мине, спал себе и спал. Дремал, не тревожил. А ща вона як, ручей разлился, немец прачнулся. И давай буянить, фриц клятый. Всю бульбу сапсавал, трошки усе забирал, мине выгнал. Слышь, зна́ток, так ты, может, того, поможешь мине чем? – воодушевился полевик, широко раскрыв такие же странные глаза с оранжевыми зрачками. – Не могу я поле свое кинуть.

– Табак забирай, а игрушку вертай обратно хлопцу. Помогу, мабыть, чем смогу.

Полевик с неохотой протянул калейдоскоп обратно, но не удержался и глянул разок в окошко – аж припискнул от удовольствия. После такого принять игрушку обратно Максимка не смог.

– Забирай. Подарок!

Полевик недоверчиво взглянул сначала на Максимку, потом на калейдоскоп, после уставился на Демьяна; в оранжевых угольках глаз застыл вопрос: «Можно?» Зна́ток пожал плечами. Полевик было дернулся прочь, когда его догнал зычный окрик:

– Должен будешь! Зразумел? Не мне, а ему!

Существо кивнуло, а зна́ток посмотрел на Максимку как-то по-новому; мелькнуло в насмешливо-снисходительном взгляде что-то похожее на уважение.

– Неужто заложный? – пробормотал Демьян по дороге домой. Максимка навострил уши.

– А заложный – гэта кто, дядька?

– Мертвец неупокоенный, – кратко ответил зна́ток.

Во дворе Максимка потрепал по холке Полкана – тот, попривыкнув к мальчику, стал ласковым, что кутенок. Вошли в дом. От стука двери суседко укатил за печку, но Максимка успел краем глаза заметить безрукую и безногую тень, круглую, что колобок. Он до сих пор, бывало, ночевал на груди у Максимки, но теперь ощущался не как гирька, а скорее как котенок. Разве что глаза лучше резко не открывать, а то потом долго не уснешь.

Зна́ток расстелил кровать и Максимкино лежбище на печке, бросил:

– Ща спать, без споров. В полночь обратно идем. Як раз луна на убыль пошла, сёдня, значит. Попозжа усе скажу.

Максимка улегся на печку, долго ворочался под храп Демьяна. Тот уснул сразу, стоило прислонить голову к подушке – партизанская привычка. Максимка же вертелся, слушал, как суседко катается по углам. Наконец прикемарил. Ему вновь приснился тот же сон, что он теперь видел постоянно, – нелегкая, но зато короткая жизнь, кабаки и «малины», зоны и пересылки, а еще блестящая заточка где-то далеко, в Магадане, которая втыкается ему в глотку. Течет кровь, торчит наружу сизая трахея, которую он пытается зажать, недоуменно вращая глазами… Бай рассказал ему во сне много всякого. Так рассказал, что не забудешь.

– Максимка, вставай! – В избе было темно, Демьян тряс его за плечо. – Идти нам треба.

Мальчик, зевая, слез с печки. Демьян уже заварил чая на керосинке, соорудил пару бутербродов с кровяной колбасой – гостинец за возвращенную из лесу корову. Снаружи темень хоть глаз выколи. Рассыпанное стекло Млечного Пути скрылось за взбухшими, будто шматы плесени, облаками.

– Польет скоро… К утру, мабыть. В общем, слухай внимательно, – говорил Демьян, шамкая с полным ртом. – Мертвец заложный – не шутки. Я б тебя брать не стал, но вучить треба, да и помощь сгодится. Коли гэта мертвец и впрямь…

– Дядька, а шо за нябожчик такой, чем он от обычного мертвяка отличается?

– Паскудь и нежить уся, даже коли не зусим разумна, себя осознает. Кто-то як звери, кто-то почти как люди – одних шугануть можно, с кем и договориться полюбовно. Со всеми можно уговор свой иметь. Гэты же… Гэта зло, Максимка. Немыслящее, слепое. Не понимает оно, шо померло уже, вот и гадит. Опойца в землю зарытый засуху вызывает – воду из земли сосет. Самогубец шептать будет, усе деревья в округе виселицами станут. А насильник… Но гэта рано тебе пока. Все заложный себя поганит, потому как ни жив ни мертв, а лежит в земле и злится, и с ума сходит. Чем дальше – тем хужее. А тем паче немец он, ненавидит он нас. Потому поле и портит, а потом, как в силу войдет, припрется сюда, в Задорье, или в соседний колхоз. В колодезь залезет, перетравит всех к чертовой матери. Или скотину давить начнет. А может и хату спалить – шибко немец это дело любил. Так шо потребно нам его упокоить зараз, покудова он ходить не начал.

Посидели молча, жуя бутерброды и прихлебывая чай.

– Эх, думал, скончились вороги на родной земле, а они, бач, як грыбы пасля дождю. Скольки ж я их перебил… Ладно, збирай лопату.

– А на кой лопату?

– Откопать его треба.

Вооружившись шанцевым инструментом, они отправились в сторону оскверненного поля. Ночь тихая и безветренная, облака нависли над деревней, готовые обрушиться оглушающим потоком. Тишина была звенящая, натянутая как струна.

– В карманах есть что железное? – спросил Демьян.

– Не-а…

– На, возьми, – зна́ток высыпал ему в жменю горсть болтов да гаек. – Запомни – всегда носи с собой железо. И соль. И ладанку трымай, на грудь повесь. Запомни: морочить будет – не дергайся. Слабый он яшчэ, тольки кошмарить и умеет. Надобно его до первых петухов продержать, не дать в могилу вернуться. Днем-то он силу и растеряет.

– А чего ж мы его сразу днем не выкопали? – удивился Максимка.

– Шоб тот же агроном тебя потом особистам сдал как вредителя? Наше ремесло, брат, оно такое, не всем знать надобно, что там да почему – ни пса не поймут, только бед наживешь.

Рассовав по карманам болты в пригоршне соли и повесив на шею шнурочек с терпко пахнущей ладанкой, Максимка ощутил себя персонажем гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Спросил у Демьяна, читал ли тот, но зна́ток был слишком погружен в размышления.

Раскинувшееся за лесом поле казалось призрачным – перекопанные агрономами гряды вздыбились, как после немецкой бомбардировки, а чахлые кустики походили на несчастных, вкопанных по пояс привидений. Из лесу гулко ухала сова, и чаща казалась сплошной темной пустотой, сомкнувшей деревья так плотно, что там ни зги не видно. Дошли почти до самого ручья.

– Здесь полевик сказал копать…

– А як откопаем – шо потом?

– Перенесем, вестимо. В овраг куда-нибудь, а лучше на перекресток, шоб дорогу не нашел. Домовину бы, конечно, для ирода соорудить, но придется так…

Зна́ток поплевал на руки, отыскал мох на дереве, повернулся лицом на восток и взялся копать. Максимка помогал как мог – оттаскивал камни, рубил корни; крепкий Демьян за несколько минут ушел в землю, что крот. Вот вроде в деревне на людях хромает, на клюку опирается, а в самом силы хоть отбавляй. И не такой уж он старый, со Свиридом одного возраста. «Борода только все портит», – думал Максимка, заодно представляя, как было бы хорошо, будь Демьян его батькой.

Чернозем копать оказалось легко, но вскоре началась глинистая почва. Лопата увязала в ней, скользила, будто вырываясь из рук. Заметив это, зна́ток азартно крикнул:

– Копай-копай! Не хочет он, шоб мы евонную могилу ворошили. Копай, не спыняйся!

Максимка продолжил, чувствуя, как пот катится по спине, пропитывая рубаху. Руки уже болели, на ладонях наметились волдыри, да и лопата и впрямь будто взбесилась, рвалась из скользких пальцев. Но тут под штыком что-то показалось в лунном свете, ярко вспыхнуло серебром.

– Дядька!..

– Шо такое? О! Здесь он, да! – Демьян присел на корточки в яме, разглядывая находку.

А это была фляжка, круглая и красивая, только чуть ржавая и потемневшая от времени. Когда Демьян счистил с нее землю, Максимка увидел выбитую сбоку свастику и надпись: Gott mit uns.

Демьян при виде добычи грязно выругался, Максимка аж рот раскрыл – даже от Свирида он таких слов не слыхал.

Тут же со стороны леса донесся странный рокот. Максимка навострил уши и выбрался из раскопанной ямы, оглядел темную чащу.

– Что там? – без интереса спросил Демьян, вертя в руках фляжку покойника.

– Да будто слышал что-то… Нияк, гром. О, опять!

По сумрачному полю вновь разнесся этот звук. Максимке он напомнил некую мелодию, пока нескладную и тихую, но все нарастающую. Ему показалось, что в мелодии он может различить человеческие голоса, говорящие на непонятном языке. Хотя не, почему непонятном? Он же учил в школе немецкий. Вот «солдаты», вот «шагают»… То ли Анна Демидовна хорошо учила, то ли были у него способности к языкам, но Максимка быстро понял, что раздается из леса: немецкий военный марш. Гулкий, ритмичный и жуткий до оторопи, он набирал силу на припеве:

– Ли-и-иза-ли-и-иза…

Демьян вылез наружу, отряхивая руки. С ненавистью поглядел в ту сторону, откуда доносилась музыка.

– Чертовщина…

Марш набирал силу быстро, стал таким громким, что его, поди, было слышно и в деревне. Деревья на опушке зашевелились, там промелькнули блики фонарей, и явственно залаяла овчарка. Почему-то Максимка был уверен, что это именно овчарка. Раздался рев мотоциклетных моторов, чьи-то отрывистые грубые окрики. Демьян пригнулся, уставившись туда широко раскрытыми, неверящими глазами.

– Да не може быть такого…

– Дядька, шо гэта там?

– Немцы! Опять немцы! – заорал Демьян и схватил Максимку за шиворот, потащил за собой. – Беги, дурань малолетний! Война началась!

Они побежали, побросав лопаты; зна́ток только и успел, что клюку схватить. Ноги увязали в земле, а громкая музыка за спиной подстегивала, заставляла бежать быстрее через поле к противоположной лесной опушке. А затем Максимка услыхал тонкий свист, такой пронзительный, что уши заложило, и совсем рядом что-то гулко ударило в землю. На голову посыпались комья развороченной земли.

– Бомбы! – орал Демьян. – Бомбы скидывают! Знов война!

И снова свист, и повторный взрыв, от которого уши заложило уже так, что Максимка на бегу начал колотить ладонью по уху. По шее стекала кровь. Они вбежали в лес, Демьян поскользнулся, упав на зад, и с непривычными интонациями, по-бабьи стал причитать:

– Война! Война! Снова война!

– Дядька, да якая война, ты глянь: пусто же там!

Демьян удивленно уставился на пустырь. А там не было ничего – ни звуков немецкого марша, ни света фонарей, ни развороченных от взрывов воронок в земле. Максимка похлопал по ушам: их прочистило, будто и не заложило минуту назад от разрывов падающих бомб.

– А… – смущенно промолвил зна́ток. – Морочит нас немчура, значить.

Он пожевал губами, вытащил из кармана заранее заготовленную мастырку и пробормотал, прислонясь к дереву:

– Ни свечей, ни темной ткани нема. Но зараз заговор прочту, нож закопаю, глядишь, и отвяжется.

– Дядька Демьян, так нас призрак морочит?

– Нету призраков, не бывает! А ты слушай мине уважливо. Заложный мертвец – зло! Глядеть на него нельзя, уразумел?

Максимка кивнул.

– Размовлять с ним нельзя. Коли чаго предложит – не бери. На уговор идти нельзя. Вообще ничего нельзя, разумеешь? И пальцами чапать не смей! Только через рогожу. Гэта зло, а зло надобно изничтожить. И никаких переговоров с фашистами!

Максимка вновь махнул головой, а потом услышал плач из леса. Тонкий, но смутно знакомый. Потряс головой, думая, что у него опять что-то со слухом.

– Ты ща стой и не мешай, пока я заговор читать буду. И запоминай все!

Демьян раскопал руками ямку в земле, достал из кармана старый сточенный кухонный нож. Принялся что-то бормотать, делая пассы ладонями над землей.

А Максимка оглянулся на настойчивый плач, ставший еще более заунывным и громким. Что это? Плач раздавался совсем неподалеку, буквально за тем кустом. Мальчик сделал шаг, еще один, заглянул за куст. Нет, чуть дальше.

Он раздвинул руками лапы ельника, шагнул на тропку, ведущую вглубь леса. Остановился на секунду, слушая шепот Демьяна за спиной. А плач усиливался, раздались крики – жалобные и такие знакомые.

– Максимка!..

– Мамка? Мамка, гэта ты?

Он рванулся по тропе, побежал сквозь густую траву, спотыкаясь и едва видя что-то перед собой в глухой чащобе. Максимка бежал, надеясь, что не провалится ногой в какую-нибудь рытвину. А плач все усиливался.

– Максимушка, помоги мне, где ты?

Он выскочил на поляну, освещенную каким-то желтым чахоточным светом – будто фарами автомобиля. Посреди поляны торчала избушка, старая и покрытая мхом, с завалившейся набок трубой. Максимка оглянулся в сторону раздающихся криков и увидел, как на поляну входят, не обращая на него никакого внимания, немцы. Блестящие начищенные сапоги с грубыми носами, хлопающие польты – как крылья летучих мышей, паук свастики обвивал их плечи. Главный немец, в фуражке и с погонами, напоминал внешне Свирида. Он толкал перед собой мать Максимки, раздетую и избитую до крови, и злобно покрикивал:

– Schneller! Los, ihr, Untermenschen! 1

Мать оглянулась, увидела Максимку и вновь закричала:

– Максимка, сынок, помоги мне!

А он встал как вкопанный и мог лишь молча наблюдать, как немцы втолкнули его мамку внутрь избы. Она было дернулась наружу, но солдаты подняли автоматы. Офицер, похожий на Свирида, закрыл за ней дверь избы, припер ее тяжелым чурбаком и каркнул:

– Anmachen! 2

Один из солдат, с тяжелым ранцем огнемета за спиной, поднял раструб оружия и с громким щелчком что-то нажал. Максимка явственно запомнил этот холодный щелчок и последовавший за ним истошный крик мамки.

Из раструба, похожего на пожарный брандспойт, вырвалась длинная струя пламени, ярко осветившая всю поляну, и ударилась о стену избы. Та мгновенно занялась огнем. Пламя соскочило со стены на траву, охватило крышу домишки, покрытую зеленым мхом; окна со звоном лопнули, и через одно из них наружу полезло охваченное огнем существо, визжащее от боли, кричащее без остановки:

– Максимка! Максимка, сынок, помоги!

Под довольный хохот немцев Максимка наконец бросился к избе.

Демьян закончил свой заговор, неуверенный, что тот вообще подействует без свечей и ткани. Он забросал нож, которым обычно срезал грибы, землей и сидел в ожидании результата. Закурил, втянул с удовольствием душистый дым самосада, устало приземлился на траву. Потер занывшую вдруг култышку на месте безымянного пальца – вспомнились фронтовые байки про фантомные боли.

И лишь тогда понял, что ученика рядом нет.

– Максимка! Хлопчик, ты где?

В ответ из непроницаемо темной чащобы недовольно ухнула сова. Он тяжело поднялся на ноги, выбросил самокрутку. Захомутал-таки заложный Максимку. И где его теперь шукать?

Демьян рванулся сквозь лес, раздвигая ветви лапника, стараясь бежать по тропе и разглядеть следы, оставленные мальчиком. Вот ветка сломанная, вот шишка раздавленная. Близко он, близко! Со стороны поля опять раздался громкий звук марша, на этот раз «Эрика» – его он не раз слышал, будучи партизаном – любила немчура под музыку позверствовать. Демьян потряс головой, твердя себе – это все морок, морок, это все ненастоящее. Зна́ток предполагал, что мертвец будет его морочить, но одно дело понимать разумом, а совсем другое – сердцем. Вблизи раздался звук проезжающего мимо «Айнхайтса» – рев этого мотора он бы узнал из тысячи. Демьян припал на колени, пошарил в поисках оружия. У него была одна лишь клюка. И то хлеб.

Хлопнула дверь автомобиля (какие автомобили вообще ездят по глухому лесу?), и чужой голос властно произнес по-немецки:

– Haben gerade noch einen Jungen getroffen.3

– Ja, man sieht – er liebt seine Mutti 4,– ответил ему другой голос. – Na dann – selberschuld.5

Демьян скрипнул зубами, удобнее перехватив клюку. Судя по всему, немцы были совсем рядом – рукой дотянуться. Один из фрицев пристроился к кусту – видимо, помочиться. Зажурчала струя. Ну, немчура, держись.

Демьян хотел было выскочить и врезать клюкой тому, что поближе, но в последний миг передумал: толку морок палкой колотить? А вот на Максимку могли вывести.

Он сидел тихо, стараясь не выдать своего присутствия – как-то сами собой вспомнились все партизанские навыки, все те дни, проведенные в лесу, когда он, будучи мальчишкой на пару лет старше Максимки, воевал с фашистами.

Немец наконец закончил свое грязное дело, отошел, вновь хлопнул дверью и отдал приказ второму (наверное, водителю). Машина затарахтела, тронулась по лесу, непонятно как виляя среди стволов деревьев, расстояние между которыми не превышало трех шагов.

Демьян шагал следом, стараясь держаться в кустах. Он видел автомобиль, разгоняющий фарами темень, – тупоносый немецкий «Айнхайтс», отличный внедорожник.

«Маета гэта усе, – уговаривал себя зна́ток. – Не може так „Айнхайтс“ по лесу ездить». Но не отпускало жуткое ощущение, что все взаправду, что война не кончилась, а все остальное ему лишь привиделось – и Купава, предложившая немыслимое ради Победы, и заколотый штык-ножом оберст, и сама она – Великая Победа, за которую он каждое Девятое мая выпивал пару рюмок водки…

А была ли она, Победа?.. Можно ли вообще победить их, сжигающих заживо целые деревни, разбивающих черепа младенцев, насилующих молодых девок? Ощеривших острые зубья штыков, украшенных свастикой? Как победить зубастый механизм с мотострелковыми батальонами, с воющими над головой самолетами, вооруженными до зубов веселыми солдатами, похожими на явившихся из Пекла бесов? Была ли Победа?

«Да як, як можно победить самого Сатанаила?» – вспомнились ему его же собственные слова.

«Айнхайтс» взрыкнул двигателем и остановился. Демьян увидел залитую светом поляну: света было так много, будто над головой сияло солнце или горели прожекторы. Посреди поляны был вырыт глубокий ров. В него вереницей спускались люди, много людей – все грязные, без одежды. Если кто-то поскальзывался на глине, его поддерживали другие. И стар, и млад – не виднелось ни единого мужчины, одни женщины, старики и дети.

– Постойте! – воскликнул Демьян, но на него никто не обратил внимания. – Пачакайте, братцы! Вы чаго творите? Вы куды?

А они продолжали спускаться. Когда один крепкий еще старик заартачился, его саданул прикладом по лицу фашист, стоявший у края рва (только сейчас Демьян обратил внимание на фрицев, окруживших ров). Старик упал прямо на груду людей, те зашевелились, не отталкивая его, а наоборот – впуская в свои объятия, пускай и оголенные, но не униженные, не раздавленные, просто молча принимающие надвигающуюся смерть. Дети вопили пуще всех, а голые матери пытались их успокоить, закрывали ладонями глаза. От детского воя трепетали листья в лесу, но птицы молчали, лишь нетерпеливо перебирали лапками по ветке вороны – так много, что деревья казались черными.

Из «Айнхайтса» вышел офицер в черной приталенной форме и кожаном плаще, рослый и белобрысый. На плечах погоны гауптмана. Он зыркнул из-под фуражки, украшенной орлом, и коротко скомандовал:

– Zugig-zugig! Söldner! Bereit halten! 6

Безликие солдаты, черт которых Демьян не мог различить, вскинули оружие. Их каски ярко блестели в нездешнем свете, и лица немцев казались бесстрастными алебастровыми масками.

За спиной командира Демьян увидел другого, молоденького унтер-офицера. Тот дрожал, глядя широко раскрытыми глазами на людей в яме; прошептал что-то белобрысому на ухо, тот отмахнулся. Унтер повысил голос:

– Herr Hauptmann, das sind doch Zivilisten! Was tun wir? Wir gehen vor Gericht! 7

– Lesen Sie noch einmal die Erlass über Ausübung der Kriegsgerichtsbarkeit im Gebiet «Barbarossa», Untersturmführer Hirschbeck! Diese Zivilisten helfen den Partisanen, wir haben jedes Recht darauf. Also jetzt keine Angst vor dem Militärgericht! 8

– Aber was ist mit dem obersten Gericht, herr Hauptsturmführer? 9 – унтер кивнул подбородком вверх, в небо. – Gilt es dort auch eine Kriegsgerichtsbarkeitserlass? 10

Гауптман оттолкнул унтера, подошел ближе к краю ямы и зычно скомандовал солдатам:

– Feuer! 11

Застрекотали «шмайссеры». Люди повалились друг на друга, как тряпичные куклы; те, кому повезло не попасть сразу под пули, пытались укрыться под телами сыновей, матерей, жен и отцов. Пули пронзали тела людей насквозь, кто-то тщился отползти; солдаты подскакивали к ним и добивали короткими очередями сверху, наклонив автоматы. Если один из несчастных продолжал дергаться, офицер метким выстрелом добивал его из пистолета в голову. Несколько человек, отчаявшись, дернулись к краю. Демьян увидел Максимку – пацан карабкался по телам, разинув рот, и порывался проникнуть в брешь между двумя солдатами. Тут один из фрицев обернулся, заметил ребятенка и нажал на спуск: голова хлопца взорвалась кусочками мозгов и черепа; на рубашку Демьяна попало несколько окровавленных зубов.

Он завыл, бросился на автоматчика, но промахнулся и сам скатился в яму, съехал вниз, в барахтающееся, умирающее безумие. Его били по бокам, врезали больно прямо в лоб. Кто-то молился, шептал на ухо; со всех сторон жадно дышали и хрипели умирающие, а знакомый голос Надюхи звал по имени Максимку. Кровь лила отовсюду, пачкала руки, лицо, одежду; люди выли в унисон под аккомпанемент раздающихся над головой выстрелов. Офицер поймал его взгляд, скривился в уродливой, нечеловеческой ухмылке – кожа поползла на подбородок, открывая зубья, бесконечные ряды зубьев в темном провале неровной пасти. Рука в перчатке вскинулась; дуло пистолета уставилось знатку в лоб. Но тут что-то произошло. Демьян увидел возникшего за спиной гауптмана молодого унтер-офицера: тот вскинул автомат и нажал на спуск. Череп офицера разлетелся кровавыми брызгами; унтер повел стволом влево, в сторону солдат, и начал косить их очередью.

Оставшиеся в живых люди в яме закричали громче, увидев надежду на спасение, полезли наверх. Но в сторону дезертира, будто пули, сорвались с поводков несколько овчарок: унтеру пришлось отступать в лес. Патроны «шмайссера» косили сослуживцев, те яростно отстреливались; стрекотал пулемет. С досадой Демьян глядел, как парнишка-унтер повернулся и пробежал мимо деревьев, в сторону поля – спасать собственную жизнь.

«Через лес трэба было, а тут ты як мишень!» – подумал отстраненно зна́ток.

Далеко он не убежал – чей-то меткий выстрел сбил с головы унтера фуражку, и его фигурка потонула в бурьяне.

Немцы отряхивались, приходили в себя; массовая казнь возвращалась на свои окровавленные рельсы. Солдаты отделяли раненых от выживших, гортанно с досадой покрикивали. Теперь подстреленных деревенских добивали с удвоенным усердием – вымещали злобу. Погребенный под телами своих односельчан – мертвых и умирающих, сжатый со всех сторон, Демьян не смог даже повернуть голову, когда солдатик – безусый, с пушком на верхней губе, деловито замахнулся прикладом. Оглушительный грохот врезался точнехонько в висок; тьма ослепила Демьяна, звук удара превратил прочие звуки в натужный комариный писк.

И все пропало.

Застонав, Демьян поднялся на ноги и понял, что стоит совершенно один посреди ночного леса, по самую шею в глубоком овраге. Все исчезло – и яма, наполненная казненными, и свет прожектора-солнца, и немцы с оружием. Морок развеялся, забросив Демьяна в какую-то глухомань – подальше от цели, подальше от Максимки.

Ладанка на груди порвалась, из нее струйкой сыпался заговоренный песок, смешанный с солью. Клюка лежала под ногами, на рукояти появилась глубокая зарубка – видать, обо что-то он ею все же саданул. Он мало что помнил, только вопли, стоны, распахнутые в ужасе рты. И молоденького унтер-офицера, попытавшегося остановить злодейство.

Держась за голову, Демьян выбрался из оврага и побрел по заброшенной вёске куда-то вглубь леса.

Максимку он нашел спустя несколько минут. Мальчишка сидел у ствола старой осины, плакал навзрыд и корябал пальцами ее белесую кору. Видать, он этим долго занимался – вон, все ногти обкорнал до крови, а кора разодрана в лохмотья.

– Мамка! Мамка… – ныл Максимка, как малое дитя.

– Ну-ка, ну-ка… – Зна́ток убрал его окровавленные пальцы от несчастного дерева.

– Мамка, не помирай! Я тебя люблю, мамка, не надо! Ну будь ласка, мама! Хошь, я домой вернуся, только не помирай, мама!

Демьян обхватил ладонями его русую голову, взлохматил сильнее непокорные вихры. Уткнулся носом в макушку.

– Ты чаго, хлопчик? Ну ты чаго, а? Увидал там чего-то, да?

Максимка всхлипнул и поднял глаза. В его взгляде появилась некоторая осмысленность.

– Дядька Демьян? А як же?.. Як же все оно? Я тута бачил…

– Морок гэта, Максимка. Не палохайся, хлопче, ты чаго, родной?.. Ну ты што, не плачь, сына.

Максимка всхлипнул в его плечо, а потом заревел с удвоенной силой, схватился пальцами за воротник рубахи.

– Дядька, я такое видел! Мамку! Ее в хату запихнули и… и…

– Сожгли, да? – спросил Демьян, заскрипев зубами от злости.

– Сожгли… А вы откуль знаете?

– А я, Максимка, от этих тварей и не такого навидался. Я от них горя стока увидал, что тебе и не снилося. А хошь я тебе сказку расскажу, хлопче? Про Аленку-девчушку, а? Или про стрельца и рыбака. Я сказок много знаю, у мине работа такая.

– Да не надо мне сказку, дядька, – ответил Максимка, утирая слезы. – Не малыш ужо. Так шо, это нам немец голову морочит?

– Ага, он, фриц клятый. Помер, в землю улегся, да все угомониться не может.

В лесу раздался шорох, залаяли собаки; меж деревьями заметались лучи фонарей. Демьян прижал голову мальчика к своему плечу, зашептал:

– Тише, тише, не гляди туды.

На поляну вышел первый гитлеровец, высокий, плечистый фашист в кожаном плаще, за спиной болталась винтовка. Он наклонил голову, и под каской зна́ток увидал оскаленный череп с лохмотьями высохшей кожи – изъеденные червями губы, выеденные кротами глазницы, зубастую пасть, черный язык, выпавший наружу, как змеиный хвост. Следом за ним на поляну выползали другие упыри, хрустя негнущимися суставами.

Некоторые из них держали на поводках таких же полусгнивших, рвущихся вперед овчарок – из-под торчащих ребер по земле волочились белые, обескровленные кишки.

– Тш-ш, не смотри, – сказал зна́ток Максимке,

перехватывая крепче клюку. – Хозяюшка Смертушка, отвяжи, отлепи, отвяжи мертвячину от мине, тута оставь, за мной не пущай… – бормотал он, зная, что на такую ерундовину фриц не купится. Чай заложный – не какой-нибудь заплутавший паскудник.

Демьян поднялся на ноги. Максимка так и сидел, уставившись в землю, не в силах обернуться и посмотреть, что творится у него за спиной. Мальчонка весь дрожал от ужаса.

– Ну! Чаго гляделки пыришь? – прикрикнул Демьян на скелета с винтовкой. – Хошь, по мордам дам, а? Палку видал? Знашь, сколько я вашему брату черепов ею проломил, знашь, нет? И каска не спасла. Все обратно ляжете, як миленькие.

Мертвец в немецкой форме молча скалился на него. И остальные тоже – обступили поляну кругом, вскинули фальшивые автоматы. Десяток жутких фигур, сгнивших, ненастоящих, вымороченных, с поблекшими знаками различия на форме. Но они все нереальны, цирк шапито на выезде. А где ж сам главный фриц? Где заложный?

Уже знакомый Демьяну унтер-офицер неслышно вышел из-за деревьев, словно бы материализовался из ниоткуда на поляне. Белобрысый и бледный до синевы, с зачесанными назад волосами – так, чтобы не видно было жуткую рану на макушке от осколка или пули, когда-то разворотившей половину черепа. Тот самый дезертир.

Офицер сказал, шамкая и с трудом произнося слова на русском:

– Ихь бин унтерштурмфюрер Пауль Хиршбек. Вы шпрехен… Что я есть… лиген земля?

Когда он говорил, изо рта у него валились комками извивающиеся белые опарыши. Офицер смахивал их тыльной стороной ладони.

– А ща узнаешь, немчура поганая!

Демьян бросился вперед и замахнулся для удара клюкой. Немец отвел плечо на какой-то сантиметр, и зна́ток ухнул вперед. Чиркнуло по плечу лезвие наградного кортика. Не плотью, памятью, Демьян почувствовал гравировку: «Моя честь – верность». Рванулся к противнику с новой силой, но в локоть с утробным рычанием вцепилась пасть дохлой овчарки. Пахну́ло гнилью. Крови не было, лишь холод разлился вверх по плечу, норовя добраться до сердца.

– Врешь, не возьмешь! – взрыкнул Демьян, перехватил клюку левой и размозжил череп проклятой шавки надвое; рукоять покрыл слой раскисших мозгов. Новый рывок к унтеру дался нелегко – упыри так и норовили насадить на штыки. Немец смиренно ждал, подготовив оружие к бою. Но – в последний момент отшатнулся прочь, а потом под ногами затрещало, оглушительно взорвалось, и знатка отшвырнуло назад, как кутенка. Он врезался плечом в ствол дерева, из легких вышибло воздух. Со всхлипом он сполз на землю, ничего не видя и не слыша, ощущая только давно забытый и режущий ноздри запах пороха. Шашку динамитную взорвал?.. Так, в беспамятстве, он пролежал не то несколько секунд, не то целый час. Когда пелена перед глазами спала, а гул в голове развеялся, зна́ток пошарил рукой в поисках верной клюки – ее не было. Он с трудом поднялся на ноги, кряхтя от боли, и огляделся.

Клюку держал в руках немец, сидящий на бревне. Он задумчиво разглядывал узоры на дереве, водил по ним пальцами. Его приспешников поблизости не оказалось, солдаты с собаками исчезли. В сером мареве грядущего рассвета виднелась лишь щуплая мальчишеская фигурка – бок о бок с силуэтом мертвеца. С похолодевшим сердцем Демьян услышал Максимкин голос:

– Sie sind damals im Krieg gestorben. Und das Krieg ist vorbei. In neunzehnhundertfünfundvierzig.12

– Welches Jahr ist es? 13

– Шестьдесят пятый, герр Пауль. Фюнф унд э-э-э зэхцигь, – прилежно отвечал Максимка. – Sie wollen mich töten? Und Onkel Demyan? 14

Мертвец грустно покачал головой, надел на голову фуражку. Посмотрел на мальчика горящими – как у пса в темной будке – глазами.

– Nein. Ich bin ein Söldner, kein Henker. Mein Volk hat schon genug getan. Und wir werden alle dafür in Hölle landen. Mein Sohn… der war so alt, wie du. Meine Frau… Elise! Meine liebe Elise! 15

Демьяну показалось, что фриц заплакал. Зна́ток медленно подкрадывался, думая, как бы выхватить у немца клюку. Надо подобраться похитрее – быстрый же, что твоя вошь.

– Максимка! – шикнул зна́ток из-за дерева. – Псст, хлопчик!

Максимка обернулся и едва заметно мотнул головой – не надо, мол. В руках у него зна́ток разглядел пучок травы.

– Meine Liebe… Ich hab ein Brief geschrieben – an meine Frau und an meinen Sohn. Hab aber zu Ende nicht geschafft. Kannst du es für mich fertig machen? Erzählen, wer ich wirklich war. Es liegt an meinem Körper. Schicke es nach Deutschland, Leipzig, an die Familie Hirschbeck.16

И протянул бледную руку. Максимка ее нерешительно пожал. Демьян не верил своим ушам. Мальчишка о чем-то договорился с заложным? Да быть не может!

– Ja, mache ich! 17– спешно ответил Максимка. – Was soll ich schreiben? 18

– Erzähle denen, dass ich wie ein Mensch gestorben bin. Dass ich als ein Soldat gestorben bin. Die Befehle… Sag denen, dass ich nicht zu einem Ungeheuer geworden bin. Nicht, wie die… Sag denen, dass ich die liebe. Und immer geliebt habe. Ich werde kein Böses mehr machen. Ich bereue, was ich getan habe. Aber jetzt wird Ruhe…19

– Максимка! Спиной не вертайся, иди взадпятки!

Максимка медленно попятился.

Стало куда светлее. Занимался рассвет, и темень сменялась призрачными очертаниями стволов осин, сосен и елей, появляющихся из мрака; Максимка и зна́ток увидели, как в робком солнечном свете немец расползается на куски, словно дым из мастырок Демьяна. Можно было смотреть прямо сквозь мертвеца.

Он выронил клюку и отходил назад, не поворачиваясь спиной, и через несколько шагов, когда от немца не осталось ни следа, Максимка услышал слабый печальный шепот:

– Ich bereue alles. Und jetzt – ab in die Hölle – wo ich hingehöre.20

В утреннем лесу было влажно от росы, терпко пахло смолой, хвоей, мхом – чем угодно, только не дымом от сгоревшей дотла избы.

На плечо Максимке легла рука Демьяна. Зна́ток задумчиво смотрел в то место, где пару минут назад находился его заклятый враг, унтер-офицер гитлеровской армии. Пауль Хиршбек, отказавшийся подчиняться сатанинскому приказу.

– Як ты это зробил? Я ж говорил – нельзя с ним размовы вести, дурень ты.

– Вот, дядька, белян-трава, – Максимка продемонстрировал пучок каких-то мятых листьев. – Вы мне утром показывали, казали, от морока поможет. Ну я и нарвал…

– Хм… Лады, экзамен сдан заочно. Тольки на нее еще заговор надобно знать. Здается мне, немчура сам нас услыхал и зразумел, что неживой он.

– И шо теперь, дядька?

Демьян поморщился от боли, помассировал отбитое плечо. Через рубаху сочилась юшка. Посмотрел на пальцы мальчика, все в засохшей крови.

– А теперь домой, лечиться и спать. Откопаем ужо завтра. И пахаваем его, так и быть, як следует – не усим же пред Богом грешными ходить.

Где-то далеко, за лесом, через просеку заголосил петух. И тучи, будто облегченно выдохнув, пролились на землю очищающим, библейским ливнем.

Анна Демидовна с интересом смотрела на необычную парочку – своего ученика из школы и местного знатка, про которого слухи ходят один другого любопытнее.

– Письмо написать? В ГДР?

– Агась, Анна Демидовна, – закивал Максимка. – Город Лейпциг, Элиза Хиршбек. Про мужа ее, вот я написал на листочке. И фотографию надо отослать в письме.

Он отдал учительнице фотокарточку. Та почти не пострадала за время, проведенное в земле, – была накрепко зашита во внутренний карман плаща. Черно-белая картинка запечатлела молодого блондина в обнимку с симпатичной женщиной, у их ног сидел такой же белобрысый и щекастый мальчик лет семи, сжимающий игрушечный грузовик. Красивая семья.

– Хорошо, я напишу, – хмыкнула учительница. – И даже отправлю с почты, завтра как раз в райцентр еду.

– Вы нас сильно обяжете, – прокряхтел странно молчаливый зна́ток. Демьян на кой-то ляд вырядился сегодня, надел выходной костюм, только туфель не нашлось, брюки поверх сапог. И медальку «За отвагу» прицепил. – Анна Демидовна, да?

– Все верно, Демьян Рыгорыч. – Она улыбнулась и поправила прядь волос за ухо. – Позвольте узнать, а вы чему мальчика учите?

Максимка с удивлением смотрел на Демьяна – тот весь налился краской, побагровел под взглядом учительницы немецкого, того и гляди лопнет от натуги.

– Медицине учу, вот, – выдохнул, придумав, зна́ток. – Как врачевать, отвары всякие, кости править. В медицинский его потом отправлю учиться. А пока он мне как сынка, ну и помогает по работе, скотину там лечить, травки заваривать…

Анна Демидовна радостно рассмеялась. И в самом деле, слухи зачастую оказываются куда интересней действительности.

– Это хорошо, врачи стране нужны, но и немецкий нужно учить. Хаб ихь дас рихтиг гезагт, Макс?

– Йа, фрау Гринюк, – привычно ответил Максимка. В школе он учился на пятерки только по немецкому языку.

– Может, чаю выпьете?

– Нет, нет, дякую, мы не голодные! – невпопад ответил зна́ток и, взяв Максимку под локоть, потащил того на улицу. – Спасибо вам огромное! До свидания, Анна Демидовна!

– Да не за что, мне несложно. Удачи вам, – закрыв дверь, она посмотрела в окошко на две удаляющиеся фигуры – молодого, но уже седого, мужчины, опирающегося на узловатую трость, и верткого мальчишки, который без остановки что-то рассказывал. Пожав плечами, учительница села писать письмо в Германию.

А Демьян шел молча, размышляя о чем-то своем, пока Максимка говорил про школу и пятерки по немецкому и про то, какая хорошая училка Анна Демидовна. Зна́ток внезапно прервал монолог:

– Слухай, хлопчик, скажи-ка мне… Кхм, кое-что.

– Да, дядька?

– А она не замужем?

– Хто?

– Анна Демидовна твоя, хто! – Демьян вновь покраснел и вытер платком выступивший на лбу пот – наверное, от жары.

– Да нет вроде… А вам зачем?

Зна́ток не ответил, продолжая шагать в сторону дома и думая о чем-то своем. Над Задорьем в зените стояло солнце – жаркое, живое, бесстрастное, как и ангелы на нем, безразличные к людским печалям.