Знаток: Узы Пекла

Максимка

Яркое летнее солнце едва-едва проникало в темный заболоченный овраг. Пари́ло пряными травами, обмелел затон, обрекая на смерть бесчисленных головастиков. У самого затона, внутри трухлявого бревна, прятался ни жив ни мертв Максимка. От ветра дрогнула паутина. Паук-крестовик недовольно замахал лапками, забегал по краю, защищая угодья от чужака. Максимка плюнул в центр паутины, и та задрожала, затряслась, но хозяин и не думал покидать насиженного места.

– У-у-у, дрянь! – шепнул Максимка.

Соседство паука Максимке, конечно, не нравилось, но оно всяко лучше, чем попасться на глаза Свириду. Тот рыскал где-то поблизости, хромал неуклюже, проваливаясь в мелкие лужицы, и пьяно ревел:

– А ну иди сюда, нагуленыш! Я тебя с-под земли достану, сучонок, ды взад закопаю! Падла мелкая!

Свирид был Максимке заместо отца. И замена эта ничуть не радовала обоих. Колченогий инвалид, казалось, был обижен на весь мир, но более всего на Максимкину мамку и самого Максимку, отчего обоим нередко доставалось на орехи. И если мамку Свирид поколачивал хоть и с оттяжкой, но зная меру, то самого Максимку бил смертным боем за все подряд. Куры потоптали огород – получай, Максимка. Если уронил ведро в колодезь, так неделю на пятую точку не сядешь. Никто был Свириду не указ – и на сельсовете его песочили, и мужики собирались уму-разуму поучить. Сельсовет только руками развел – инвалид, мол, да еще и ветеран, на восточных фронтах в голову ранен. И мужики туда же – отловили с дубьем, а он как давай ножичком играть, блатными словечками кидаться да корешами угрожать – те только поматерились да разошлись. Сколько раз Максимка мамку просил, давай, мол, выгоним его, а та ни в какую. Где она нынче мужика найдет, да еще с такой пенсией? И терпела. И Максимка терпел. Покуда спросонья в сенях бутылку самогонки не раскокал. Сердце в пятки ушло. Понял Максимка, что теперь-то ему несдобровать. Хорошо, если просто поколотит, а то этот и убить может – ему-то что, он ведь контуженый. И правда, проснулся Свирид к полудню, шел опохмелиться да день начать, глядь – а от бутыля одни осколки. Страшно взревел Свирид, Максимка аж от сельпо услыхал и припустил от греха подальше в подлесок. Ничего, побродит, повоет, а если повезет, то найдет, где опохмелиться, да и уснет до завтра. А там день пройдет, Свирид ничего уж не вспомнит.

– Ну, сучонок, где ты шкеришься? – неистовствовал Свирид совсем рядом. Максимка зажал рот, чтобы не выдать себя ненарочным вздохом. По лицу от страха катились слезы. Вдруг чья-то ладонь нежно, почти по-матерински провела по щеке – точно паутинка коснулась. Тьма зашептала комариным писком и шелестом листвы:

– Не плачь, детка, не рыдай, мама купит каравай. Ай-люли, каравай…

Максимка было дернулся – пущай уж лучше Свирид отлупит, чем узнать, кто это такой ласковый живет в трухлявом бревне. Да куда там! Ладонь плотно зажала рот, поперек живота перехватило и потянуло куда-то вглубь бревна – в узкую щель, куда Максимка даже ногу бы не засунул, а теперь проваливался весь. Ласковый голос продолжал шептать:

– Ай-люли, каравай! Ай-люли, каравай…

Демьян хоть в поле и не работал, а вставал все равно спозаранку – привычка, чтоб ее! Жил он бобылем – всю семью немцы пожгли, а отец и того раньше в петлю полез. Ни жены, ни детей Демьян не нажил. После войны, вдоволь напартизанившись по лесам да болотам, вернулся в родные края и занял заброшенный дом у самой кромки леса, там, где Вогнище начиналось. Вел хозяйство один, огородик маленький, да и соседи, бывало, приносили гостинец.

Рано поутру потянулся Демьян, попрыгал на месте, руками помахал, ногами подрыгал, чтоб кровь разогнать, зачерпнул полное ведро колодезной воды и умылся. Швырнул Полкану мясные обрезки со вчерашнего ужина и сам уселся трапезничать. Чай, три яйца вареных, краюха хлеба черного да пук зеленого луку. Только было Демьян захрустел белой головкой, как на улице раздался Полканов лай.

– Та каб табе… – ругнулся Демьян, вышел на свою околицу.

У ворот уже ждали, во двор заходить не осмеливались, и дело было, конечно, не в пустобрехе Полкане – этот и мухи не обидит, всего и толку что метр в холке да лай на том конце Задо́рья слыхать. Тут надо сказать, что Демьяна местные опасались, и неспроста: слыл он человеком знатким, да еще суровым. До сих пор ходили слухи о бывшем местном алкаше и тунеядце Макарке – тот с тяжкого похмелья залез было в окошко к Демьяну, чтоб поживиться горячительным. Что в ту ночь произошло в хате, не знает никто, зато на все Задорье был слышен пронзительный, полный запредельного ужаса вой. А на следующий день стоял Макарка c пяти утра у здания сельсовета, наглаженный-напомаженный, начисто выбритый и в военной форме – ничего приличнее, видать, не нашлось. А едва пришел председатель – бросился перед ним чуть не на колени и давай просить работу любую, хоть какую, а то, мол, «ночью висельник придет и его задушит». Председатель, конечно, посмеялся, но отрядил его на общественные работы: там подсобить, тут прибраться, здесь навоз перекидать. И со временем стал Макарка-тунеядец Макаром Санычем, народным депутатом, человеком уважаемым. Однако местные отмечали, что на дне голубых глаз все еще плещется какой-то неизбывный, глубинный ужас, заставлявший Макара Саныча нервно потирать шею каждый раз при виде Демьяновой хаты. А еще пить бросил – напрочь, как отрезало. Даже по праздникам. Говорит, от одного запаха горло перехватывает. Словом, слыл Демьян Рыго́рыч, или попросту дядька Демьян, местным знахарем – знатки́м то есть. Оно, конечно, мракобесие и противоречит идеологии просвещенного атеизма, но то больше в городах да по радио. В Задорье ты поди-найди фельдшера посередь ночи, коли зуб болит или скотина занемогла. А ведь бывают и такие дела, что и фельдшера, и участковые и даже народные комиссары руками разводят. И тогда шли на поклон к Демьяну Рыгорычу. Который, в общем-то, военным фельдшером по документам и числился, недаром на войне в полку у самого Космача служил.

– Цыц, Полкан! – гаркнул Демьян, и почти шестьдесят килограмм мышц, шерсти и зубов присмирели и плюхнулись на брюхо. У ворот стояло человек шесть, над бабьими платками блеснула кокарда на фуражке участкового. «Дрэнна!» – пронеслось в голове.

– Ну? И чаго мы тут столпилися?

Громко всхлипнула Надюха, мать Максимки. Это на нее Полкан взъярился – бабские дни у ней, видать. Младше Демьяна годков этак на пять, она запомнилась ему глупой брюхатой малолеткой, приехавшей после войны с какого-то села в строящееся Новое Задорье и польстившейся на городского хлыща-инженера. Тот так и не вернулся к Надюхе – то ли бросил и уехал обратно в свой Можайск, то ли просто сгинул куда, а Надюха осунулась, постарела, связалась с пьяницей Свиридом и обзавелась никогда не сходящими синяками на сбитых скулах. Сам Свирид стоял рядом с участковым и со скучным видом щурился, водил жалом – похоже, все происходящее его ни капельки не интересовало и больше всего ему сейчас хотелось опохмелиться. На левом его виске волосы росли клочками, окружая огромный розовый рубец над ухом шириной в ладонь.

– Максимка пропал, – пожаловалась Надюха. – Вчерась утёк, а домой так и не воротился. Як зранку пропал, так и… с концами.

Откашлялся мордатый участковый, приехавший по вызову из райцентра.

– Я б заявление принял, да только пока тут поисковую группу соберешь, пока то, пока се…

– А чаго утёк? – поинтересовался Демьян. От его взгляда не укрылось, как полыхнули глаза Свирида.

– Черт его ведает, сорванца, – нарочито небрежно отозвался пьяница. – Спужался не разумей чаго да и утёк.

– Ага, не разумей чаго, значит…

Неистовую ругань Свирида вчера слышало все Задорье.

– Дядька Демьян, помоги, а? Ничего не пожалеем – хошь мешок зерна, хошь браги бутыль, хошь…

– Вось яшчэ брагой раскидываться! – не сдержался Свирид. – Вернется твой неслух, жрать захочет да вернется…

– А откуль он вернется-то? – прищурившись спросил Демьян. – Не ты ль хлопчика-то спровадил?

– Да разве ж я… – Пьяница вдруг вспотел и побледнел. – Да он, собака, цельный пузырь раскокал. Я ему только наподдать хотел – для науки, а он уж дал деру. Я ж проснулся, самого колотит, трясет – у меня инвалидность, мне треба, а он… Ну, на мое место встань, а?

– На твое место встать здоровья не хватит, – отрезал Демьян.

Пропавший дитенок – это скверно. Места в округе дикие, топи да трясины одни. Шаг в сторону с тропинки, и уж ухнул по уши. Сколько всяких фрицев-то по оврагам да зыбунам лежит, разлагается. Злая земля, голодная. Тут и взрослому человеку запропасть как неча делать, а уж дитенку-то…

– Ну-ка признавайся, где мальчонку остатний раз бачил?

– Да хрен его знает, где-то вон… – Свирид неопределенно махнул рукой.

– Понятно… – Демьян сплюнул, плевок приземлился в шаге от сапога пьяницы.

Рванувшись вперед, зна́ток схватил деревянную клюку и уткнул ее рукоять в кадык Свириду, а другой рукой подхватил затылок, чтоб не вырвался. Заохали кумушки, промямлил милиционер: «Так-так, товарищи, поспокойнее…»

В мозгу жгло от вспыхнувшей злобы; зубы скрипели друг о друга, в глазах колыхался кровавый туман. Всплыли в глазах сцены из детства – мать с синяками, пьяная ругань в сенях, оплеухи, зуботы́чины… Демьян заглянул в выпученные мутные глаза пьяницы и прошипел в бороду:

– Коль проведаю, шо ты, грязь из-под ногтей, хлопчику сделал чего, так знай – одним сроком не обойдешься. До конца жизни под себя ссаться будешь, а конец придет скорехонько. Лежать тебе в земле, да висеть тебе в петле, на пеньковой на веревочке, ту пеньку ужо маслом с пекельной сковороды смазали, гребнем из мертвячьих ногтей прочесали, вьются три пряди-перевиваются, раз конец – сплел гнилец, два конец…

– Стой! Стой! Не губи, батька! – раздалось вдруг рядом. Чьи-то пальцы вцепились в локоть, потянули. Сквозь пелену гнева Демьян разглядел искаженное суеверным ужасом лицо Максимкиной матери. Та повисла на Демьяне, как отважная собачонка, не пускающая незваных гостей в дом. – Он не будет больше! Не губи…

Демьян выдохнул, помотал головой, прогоняя воспоминания. В мозгу эхом билось «батька-батька». Символы на клюке, казалось, сплелись в злорадную ухмылку. Зна́ток с омерзением – точно змею держал – отставил клюку в сторону, прислонил к изгороди.

– Ладно. Ну-ка мне в глаза погляди! – Свирид подчинился, свел мелкие зенки на лице Демьяна, нырнул в черные, словно хатынские топи, трясины глаз знатка. – Яшчэ раз ты на хлопца руку подымешь, так и доведаешься, как веревочку доплели. Зразумел?

Свирид задушенно прохрипел:

– Да зразумел я, зразумел…

Отпустив алкаша – тот все откашливался, пуча глаза, – Демьян обратился к Надюхе:

– Не реви. Сыщем мы твоего Максимку. Уж якого есть, но сыщем.

– Я вот маечку его принесла, шоб по запаху…

– Нешто я тебе собака якая? По запаху… От полежит-завоняется, тогда и шукать по запаху… – мрачно ответил Демьян, но майку все же взял.

– Батюшки-святы, Господи прости, – Надюха отшатнулась и принялась креститься.

Демьян поморщился:

– Давай без гэтага. Вось тут и представитель власти, а ты усе со своим мракобесием. Гагарин вон давеча в космос летал – не бачил ничога, а ты туды ж. Верно кажу, товарищ участковый?

Тот нарочито безмятежно жевал колосок и смотрел куда угодно, но не в сторону полузадушенного Свирида. Милиционер, хоть и неместный, про знатка был наслышан.

В хате Демьян успокоился, выдохнул. И чего он вызверился на жалкого пьянчужку? В изгибе клюки виделась ухмылка – «знаешь, мол, знаешь, да себе признаться не смеешь».

– Заткнись! – гаркнул он, отбросил клюку в угол.

Позавтракать не вышло, кусок в глотку не лез. Какой там завтракать, надобно мальчонку искать. Каждый час промедления может стоить хлопцу жизни. Да и, прямо сказать, ни на что особенно Демьян не надеялся. Уж кому, как не ему, знать, до чего голодны местные болота. Однако коль уж взялся за гуж…

– Хозяюшко-суседушко, выходи молочком полакомиться, молочко парное, с-под коровки доенное, на травке нагулянное. Выходи, суседушко, побалакаем, с тобою вдвоем позавтракаем…

Молоко было, конечно же, не парное, а обычное позавчерашнее из погреба. Демьян нюхнул – закисло. Ну да ничего, у него и суседка необычный, этому такое сойдет. Надобно только освежить. Перочинным ножичком Демьян скользнул по ладони – на крепкой крестьянской руке плелись узором несколько заживших порезов. Открылся новый, закапало в миску.

Окно задернул плотным покрывалом, и хата погрузилась во мрак. Снаружи завыл Полкан – жалобно, тягостно. И тут же под печкой что-то заворочалось, зашумело, точно кто-то резиновый мячик по полу катнул. Раздалось чавканье. Демьян поспешил отвернуться – суседки нередко бесились и начинали пакостить, если попадались на глаза. То ли не любили они этого, то ли нельзя им.

– Суседушко-хозяюшко, – напевно, по-старчески позвал Демьян, – угостись молочком парным да за судьбу-судьбинушку мне растолкуй. Коли жив Максимка – поди направо, коли не жив – на левую сторону.

Голодное чавканье продолжалось еще несколько секунд, потом прекратилось. Демьян вслушался. Сначала тельце суседки покатилось налево, причмокивая и оставляя влажные следы. Демьян вздохнул. Хоть бы тело найти… Но вдруг суседко подпрыгнул и покатился направо. А потом назад. А потом и вовсе принялся подпрыгивать на месте.

– Шо ж ты, хозяюшко, казать-то хочешь? Неужто не ведаешь али не уразумел? Давай знову. Коли жив – направо катись, коли мертв – налево.

Суседко, кажется, разозлился на недогадливость Демьяна – ударился с силой о пол и покатился теперь вовсе по кругу.

– Шо ж гэта значит? Застрял мальчонка? Ни жив ни мертв? Усе так, суседушко?

Суседка утвердительно подпрыгнул, ткнув Демьяна в бок. На рубахе сбоку осталось влажное пятно.

– Ну дзякуй, суседушко-батюшко, ступай с миром…

Запрыгало-укатилось что-то под печку. Демьян не удержался, бросил взгляд на отражение в отполированном до блеска чайнике.

В подпечник закатилось безрукое-безногое, в блестящей пленке слизи, похожее на подпорченную кровяную колбасу. Ну да ничего, нам и такой домовой сгодится, лишь бы порядок содержал!

«Ни жив ни мертв, значит, – задумался Демьян, почесал русую бороду. – Знать, прибрал его кто, по ту сторону Яви удерживает. Да тольки знать бы кто!»

Поплевал Демьян на ладони, замотал порез, собрал кулек. Сложил хлеба, соли. Подумав, размотал тряпицу, достал серебряный крестик, повесил на грудь. С неприязненной гримасой взял обструганную клюку – по всей длине палки змеились черные письмена. На такие если долго смотреть, то они извиваться начинают, как черви, чтоб нипочем не прочитать. Но абы кому лучше и не читать такое. И уж тем более, как ни хотелось Демьяну эту клюку закопать поглубже в огороде, однако мало ли дураков… С собой все ж сохраннее. Во дворе спустил Полкана с цепи, тот радостный – дурак дураком – принялся носиться по двору кругами, гоняя ворон.

– А ну сидеть, дурань! Со мной по́йдешь. Вдвоем оно всяко сподручнее!

Пес и правда встал как вкопанный и поспешил приземлить свой шерстяной зад.

– Дело сурьезное – человека шукаем. Усек?

Полкан согласно тявкнул, наклонил голову, ожидая команд.

– Ты мне башкой не верти. На, нюхай! – Пес зарылся носом в затасканную серую маечку. – Давай навперед беги, а я за тобой. Ну, пшел!

Перво-наперво пес остановился у тропинки, ведущей к Выклятому Млыну, – так называли запруду у старой мельницы. Речушка, крутившая колесо, иссякла – то ли плотиной чего перегородили, то ли просто срок вышел, однако на месте речушки теперь томно колыхалась затянутая тиной заводь, а от мельницы остались лишь гнилые сваи да громадное поросшее мхом и болотной тиной колесо. Деревенские поговаривали, что, если ночью прийти на запруду, то можно увидеть, как колесо будто вращается, мол, черти кости человеческие в муку перемалывают.

Дурь, конечно, несусветная – чего только народ не навыдумывает. Вон и агитаторы из города приезжали бороться с мракобесием. Говорили, что никаких чертей быть не может – все это выдумка поповская. Демьян с ними вслух, конечно, соглашался, однако лишний раз шастать у запруды задорьевским отсоветовал – мол, комаров там тьма-тьмущая, да и хоть без чертей, а колесо по ночам все же вертится. И нет-нет, но пропадали неслухи, ушедшие ловить к мельничному пруду головастиков. И сколько ни ныряли да ни шерудили по дну батогами, так никого и не нашли.

У самого пруда жизнерадостный Полкан присмирел – хоть и собака, а чувствует: гадкое место, недоброе. Летняя жара накрывала плотным одеялом, липла к спине мокрой рубахой, глушила пестрым разноголосым молчанием. Пищало комарье, гудели мухи, шелестела трава. И пес не тявкнет, и шума деревенского не слышно. Лес забрал свое, чужая земля нынче. Лишь колесо мельничное скрипит – то ли от ветра, то ли…

Вдруг булькнуло что-то в рогозе, пробежала волна по ряске на пруду. Один комар сел Демьяну прямо на нос полакомиться свежей кровушкой. В забытьи он хлопнул себя по носу, да не рассчитал силы – разбил в кровь, и сам засмеялся над своей неловкостью. Рядом щелкал зубами Полкан, ловил оводов и слепней.

– Гэй, пригожая, хорош блазнить! А ну покажись, биться не буду, обещаю…

Заскрипело мельничное колесо, зачерпнуло ил со дна да со шлепком швырнуло обратно в воду – и только. Ни ответа ни привета.

– Э-э-э, дорогая, так у нас дела не пойдут. Я погутарить пришел, а ты ховаешься. Ну-ка…

И на этом «ну-ка» земля под ногами Демьяна вдруг взбрыкнула, выгнулась кочкой и толкнула его под пятки, да так, что зна́ток полетел головой прямо в пруд. На поверхности вдруг появилось облепленное ряской лицо, да все какое-то невыразительное, гладкое что обмылок – только глазища чернеют. Перепончатые лапы уже обвивались вокруг Демьяновой спины, когда выбившийся из-под ворота крестик легонько стукнул фараонку в лоб. Та закричала так, что Полкан аж завыл, рухнул оземь и уши лапами прикрыл, а у Демьяна заныли зубы. Шлепнулся он лицом в воду, распугав лягушек, вдоволь наелся комариной икры; а фараонка меж тем отползла подальше и с опаской выглядывала из воды – так что видно было лишь заросшие ноздри.

– Да не… Тьфу, какая гадость… Да не ссы ты, говорю ж – погутарить пришел. А ну плыви сюды.

Водная нечисть осталась на почтительном расстоянии, но все же выползла из воды, залезла на мельничное колесо. Полупрозрачная кожа была облеплена жуками-плывунцами, водорослями и ряской; в длинных бледно-зеленых волосах запутался рачок, по левому глазу фараонки медленно ползла улитка. Тварь недовольно потирала лоб – там, где тела коснулся крестик, кожа разошлась и оплавилась до самой кости.

– А ты не гляди на меня волком. Сама на меня полезла. Як говорят комиссары, тебя бы за такие дела за шкирку и к стенке…

– У-у-у, жучара, все одно – всех утоплю…

– Эх, дура ты дура, Нинка. Все на немчуру охотишься? Так нема их, прогнали уж давно, а якие есть, те уж сгнили, поди.

– Есть, чую я, есть, ползают жуки, кусают! Всех здесь сложу, всех на дно утащу…

Демьян махнул рукой. Объяснять что-то паскуди – дело гиблое и пустое. Эти в своем мире-времени живут, свои страхи да кошмары вокруг видят. В башке у этой фараонки еще небось горящие дома, рев мотоциклов, стрекот пулеметов и хохот немцев, что тащат молодую девку к пруду: поглумиться и на дно бедную. Только оттого Демьян ее еще и не упокоил – жалко было дуру мертвую, что и пожить-то не успела. Помнил он костлявую девчушку с русой косой, как та все за мальчишками бегала и обижалась, если ее в игру не брали. Когда немцы пришли – Демьян в леса партизанить ушел, а как вернулся – полдеревни сгубили, до сих пор вон аукается.

– А шо, Нинка, много ль немцев на дно стаскала? Вот, скажем, на гэтай неделе?

– Мало-мало, шибко мало. Буду складывать, покуда вода уся не выплещется, тольки жуки поганые останутся…

– М-да, толку от тебя… Полкаша, ну-ка скажи, чуешь чего тут?

Пес со скукой почесал за ухом – ничем вкусным или интересным на заросшем пруду не пахло.

– Утоплю-ю-ю-ю, всех утоплю, – продолжала завывать фараонка вслед удаляющемуся Демьяну. Потом фыркнула, разбрызгав воду, и принялась кататься на колесе – в сущности, еще совсем девчонка, которой было не суждено вырасти.

Вторым местом, в которое строго-настрого было запрещено лазать местным сорванцам, был сгоревший амбар на Вогнище, тропинка к которому давно уж заросла ковылем. Еще на подступах к пожарищу Полкан жалобно заскулил и уселся на задницу, напрочь отказываясь идти дальше.

– Ну и чаго мы расселися? У, волчья сыть! – Демьян замахнулся было на пса клюкой, но удержал себя. Идти к амбару и ему не хотелось. Кабы не Максимка – и дальше б, как и все, обходил проклятое место стороной. – Ай, к черту! Вот и сиди тут.

Полкан с готовностью улегся наземь, проводил печальными глазами хозяина, который, по нехитрому собачьему разумению, шел на верную смерть.

Раздвигая заросли сорных трав, Демьян приближался к жуткому скоплению почерневших столбов и свай на выжженной поляне – трава здесь так и не проросла. Крыша обвалилась внутрь, накрыв собой черные бесформенные груды; по краям стояли обугленные бревна, похожие на казненных языческих идолов. От одного взгляда на это место передергивало. Демьян мысленно взмолился, чтобы Максимки – ни живого ни мертвого – здесь не оказалось. Подумалось, зачем кому-либо вообще приходить в это проклятое место? Но мальчишеское упрямство могло поспорить лишь с мальчишеским же любопытством, и если вся деревня обходит Вогнище стороной – как же не залезть и не посмотреть? Один такой уже разок залез. В прошлом году приехал этакий барчук из города. На всех свысока смотрел, игрушками не делился, то ему не так, другое не этак. Так ему местные задорские мальчишки бока-то и намяли, в наученье. И напоследок лепехой коровьей по башке приложили, чтоб неповадно было. А он возьми да разрыдайся, как девчонка, заблажил, отцом в райкоме грозился да сбежал куда-то. Искали его до вечера, к Вогнищу не ходили – не решались. В итоге кое-как уговорили Демьяна. Мальчонка оказался там, только седой уже. Выл, бился, вырывался и все про каких-то «черных» твердил. А хотя чего «каких-то», знали все, кто эти «черные».

Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить, мол, парнишка-то умом тронулся. Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм и Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место – его сердцем чуешь. А место-то было дурнее некуда, и даже Демьян со всеми своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал бы, пожалуй. Одно дело кикимор да анчуток по углам шугать, и совсем другое…

– Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь, дозволения прошу! – Голос дрогнул, Демьян поклонился, что называется, «в пояс». Вогнище не отвечало, лишь дрожал раскаленный воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.

Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных трав, гудящий гнус – все это растворилось, исчезло, осталось за спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее, точно тени, видимые лишь краем глаза, бросили таиться, заняли собой все пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтоб это была не кость.

– Максимка? – позвал он больше для себя, чтобы было не так страшно под этим пологом упавшей тишины. – Тут ты?

Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь людям делать, а тем более детям. Попятился Демьян да бегом прочь от Вогнища. А если уж Максимка там… Ну, знать, судьба его такая.

Дело близилось к закату. Какой бы мальчонка ни был удалой, а скитаться вторую ночь по лесам и болотам не каждый взрослый выдюжит, куда уж там мальцу! Полкан послушно ждал Демьяна на почтительном расстоянии от пожарища. Увидев хозяина, залебезил, завилял мохнатым помелом, принялся лизать руки.

– Ну буде-буде, предатель! Хайло с ведро, а на деле сявка трусливая.

Пес перевернулся на спину и подставил пузо – делал вид, что не понимает, о чем таком толкует хозяин.

– Ладно. Одно верное средство осталось.

Дома Демьян умылся как следует от тины и ряски. Пока умывался – решался, неужто и правда по-другому никак? Клюка стояла, похожая на вопросительный знак, подзуживала:

«Давай! Туда тебе и дорога! Признай уж, только так дела и делаются!»

Демьян пнул клюку, та упала и закатилась под лавку. Нет уж! Мы уж как-нибудь своими силами. Полкана Демьян оставил хату охранять. Крестик снял, на крючок под рушник повесил – а то лес не пустит, будет водить чужака кругами почем зря, да истинный свой лик не покажет. Тут хитрее все. Клюку тоже хотел оставить – эта дрянь если чем и поможет, так только за корягу какую зацепится, но оставлять таки рискованно. Лучше уж при себе.

Солнце медленно скрывалось за пиками сосен. Вышел Демьян к лесу – рубашка навыворот, шапка – набекрень, хоть и жарко, а порядок такой; сапоги – левый на правую ногу, правый – на левую. Хоть оно, конечно, и жмет, но потерпеть надобно. Отыскал зна́ток самую проторенную тропку, такую, чтоб ни травинки, сделал по ней три шага и – р-р-раз – сошел в сторону. А потом обернулся и спиной вперед зашагал. Ткнулся в дерево, сделал круг да пошел в обратную сторону. Там уперся, и вновь спиною.

Лес тут же сделался густой, темный, будто Демьян не только-только сошел с опушки, а уже добрый час пробирается через чащу. Кроны спрятали солнце, зверье обнаглело и шмыгало едва ли не под ногами; из-под кустов да кочек следили за Демьяном настороженные взгляды – нечасто люди осмеливались сходить на тайные навьи тропы, особенно в этих местах, где кровь германская с кровью белорусской мешалась, напитывая землю и ее бесчисленных детей, пробуждая древний, исконный голод из тех времен, когда человек входил в лес не охотником, но добычею.

Здесь следовало быть особенно осторожным – Демьян добровольно ступил на ту тропку, что лес подкладывает под ноги нерадивым грибникам, чтоб те до конца жизни скитались по бурелому, крича «Ау!». Чужая, нечеловечья территория – здесь лишь паскуди да нечисти вольготно, а Демьян почти физически ощущал, как все тут сопротивляется ему. Каждая веточка по глазам норовит хлестнуть, каждое бревно – подножку поставить, а каждый вдох как будто через подушку. Вдруг мелькнуло что-то розовое, живое в буреломе – не то спина, не то грудь.

– Погоди! – крикнул Демьян, и его слова разнеслись по нездешнему лесу повторяющимся, дразнящим эхом, переходящим в смех – «Погоди-и-и-ихихихихи!»

Демьян рванулся следом за мелькнувшим силуэтом, распихивая клюкой ветки и кустарники, лезущие в лицо, а смех никак не прекращался – знакомый до боли, гаденький, едкий, как щё́лок, он пробирался в мозг остролапой уховерткой, ввинчивался, что сверло.

– А ну стоять! – позвал, запыхавшись, зна́ток, но неведомый беглец лишь потешался над Демьяном. То и дело виднелись в просветах меж деревьев крепкие ляжки, подпрыгивали спелые груди с кроваво-красными сосками, развевалась черная – до румяных ягодиц – шевелюра.

«Нешто баба? – удивился Демьян. – Небось, кикимора морочит. От мы ее зараз и допытаем, куда Максимка запропастился».

– Погодь! Погутарить хочу! Постой!

– До свиданья, друг мой, до свиданья! – похабно хихикнула беглянка, и тут знатка будто молнией прошибло. Узнал он тот голос. И бабу ту узнал. Да только давно уж те крутобедрые ноги рачки обглодали, давно уж те синие глаза рыбы повысасывали. Никак не могло здесь быть Купавы. И все ж, видать, из его горячечных кошмаров просочилась она сюда – то ли память шутки шутит, то ли Навь его испытывает. Страшно заныл обглодыш на месте безымянного пальца, будто палец этот кто-то и в самом деле глодал, там, на дне пруда.

На бегу не замечал он, как солнце совсем утонуло в море колышущихся ветвей и уступило место бледной безразличной луне. И хотел бы Демьян остановиться, да ноги сами несли сквозь кустарники да чахлые деревца, по кочкам да пням, к самому болоту.

Легконогая бесстыдница стрекозой перепорхнула едва ли не по кувшинкам на плешивый островок в камышах. Девка оглянулась, расхохоталась, наклонилась, показывая Демьяну круглый зад. Засмотревшись на прелести, Демьян на полном скаку ухнул в заросший ряской зыбун по самую грудь. Нахлынувший холод мгновенно сковал конечности. Тотчас забурлило болото, пробуждаясь к трапезе.

Водные травы заплелись на ногах да на поясе, неудержимо потянуло вниз.

А девка чернявая зашерудила в какой-то луже, нащупала наконец, что искала, и потянула наружу. И пока та выпрямлялась, держа что-то на вытянутых руках, поднимался, казалось, лишь ее скелет. А кожа продолжала обвисать; груди сдулись, опустились едва не до бедер; лицо обрюзгло дряблой морщинистой маской, будто не приходилось более по размеру; выставленный напоказ срам терял форму, поростал седой жесткой мочалкой. По коже змеились вспухшие вены, проступали коричневые старческие пятна, а волосы белели и опадали наземь. На спине кожа и вовсе разошлась на полосы, открыла гребнистый позвоночник и воспаленное мясо – так выглядели спины у тех, кого немцы исхлестывали насмерть плетьми.

Когда Купава выпрямилась и повернулась к знатку, перед ним была уже древняя лысая старуха, слишком тощая для своей кожи. Именно такой Демьян увидел ее впервые. Разве что ржавая гайка на безымянном пальце появилась. На руках у Купавы возлежал грязный, морщинистый младенчик с потрескавшейся серой кожей. Был он такой жуткий, гадкий и болезненный, что стало ясно сразу – это никак не может быть живым. А скорее никогда живым и не было. Младенчик закряхтел-захрипел, как висельник, и ведьма сунула ему в пасть длинный обкусанный сосок; уродец зачавкал.

– Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье…

– Обещает встречу впереди, – машинально продолжил зна́ток, цепляясь то за траву, то за какие-то палки, но его неумолимо затягивала трясина.

– Не грусти и не печаль бровей, – шипела старуха, будто уголья в печке. – В этой жизни умирать не ново. Но и жить, конечно, не новей.

Демьян хотел было что-то ответить, оправдаться или на худой конец спортить напоследок ожившую ведьму, но болотные воды уже смыкались над макушкой. Там, в воде, он увидел, что за ноги цеплялись не ветки и травы, а костлявые руки сгнивших фрицев да волосья утонувших крестьянок. Плоть их отшелушивалась и окружала мертвецов грязным, будто пылевым облаком. Выпученные глаза утопленников смотрели с безразличной деловитостью, будто те ведро из колодца тянули. Но вдруг облики трупов снесло потоками грязных пузырей, и топь изрыгнула Демьяна на берег, мокрого да продрогшего. Следом болото выплюнуло клюку – такого добра нам, мол, даром не надо.

Откашливаясь, зна́ток слышал за своей спиной:

– Не, Демушка, на тот свет тебе рановато еще. Должок платежом красен, сам знашь…

Зна́ток обернулся – на островке вновь стояла обнаженная черноволосая красавица в венке из кувшинок. Младенчик капризно рвал зубами левую грудь; черная в лунном свете кровь струилась по животу.

– Ты иди, Демушка, добрые дела делай, грехи замаливай; оно, глядишь, тебе зачтется. Грех-то великий уже на тебе, не отмоисся. Не утечешь от-то. Так что ты жди меня, Демушка, я ж от тебя не отстану, предназначенное расставанье обещает встречу впереди…

Демьян уже не слушал, он бежал прочь. Прочь от проклятого болота, где не место живым; прочь от окаянной Купавы, которой не лежалось в могиле; прочь от жуткого младенца, приходящегося Демьяну… кем? Этого он не знал, а если и знал, то старался любой ценой отогнать от себя знание, что, подобно камню на шее, тянуло его вниз, в черную пучину, куда он осмелился заглянуть лишь однажды, одним глазком, и теперь эта тень всегда следовала за ним.

Демьян бежал без оглядки, не обращая внимания на хлещущие ветки и стремящиеся прыгнуть под ноги кочки, распугивая ежей, белок и прочую живность да неживность.

Остановили его лишь звуки тихой заунывной песни, льющейся откуда-то снизу, будто из ямы. Зна́ток замедлился, перебрался через торчащие на пути выкорчи и едва не скатился кубарем – перед ним оказался овраг с пересохшим ручьем. Зато болото кончилось, остались лишь отдельные лужи, полные гнилой стоячей водицы и дохлых головастиков. Песня лилась из полой утробы громадного прогнившего бревна, и здесь, на спуске, уже можно было различить отдельные слова:

Демьян облегченно выдохнул – нашелся Максимка. И не в желудке волка, не в трясине и даже не в лапах фараонки. Мальчонку сховал самый обыкновенный, безобидный по сути, бай, разве что малеха одичавший. Приглядевшись к логову бая, зна́ток, хоть и стемнело, а приметил остатки печной трубы и утопший в земле скат крыши. Хозяева, видать, дом бросили, а может, околели, и несчастный бай, похоже, остался привязан к месту и теперь пел свои колыбельные разве что лягушкам. А тут дите подвернулось – вот и увлекся. Но, вслушавшись, Демьян ускорил шаг, а старушечий фальцет продолжал тянуть:

На последнем куплете Демьян буквально врезался в бревно, отчего на сапоги посыпались личинки да жуки-короеды.

– Цыц, шельма! А ну давай сюды хлопца!

Бай – тщедушная фигурка, будто слепленная из тонких косточек, прелой листвы и паутины, осторожно повернулась; сверкнул пустой зев, заменявший обитателю Нави лицо.

Многосуставчатое создание осторожно передвинулось, загораживая лежавшего без движения Максимку. Все тело мальчика покрывала полупрозрачная тонкая пряжа. Одичавший бай продолжил песенку, и на глаза спящего Максимки легла еще одна нить тончайшей паутинки:

– Цыц, кому сказал! – Демьян ткнул клюкой в бая, и тот беззащитно затрепетал лапками, пятясь и пытаясь отмахнуться.

«Смертные колыбельные», что пели малятам в голодные годы, люди уже и не помнили, а вот баи еще как. Но страшнее всего было то, что, спетые ими, они и правда начинали действовать.

Навий неуверенно пропищал что-то на одной ноте, а потом все же вымолвил:

– На что он тебе? Он нико́му не нужный…

– Гэта яшчэ кто сказал? – удивился зна́ток.

– Он мне сам сказал… Я его сны видел и долю его прочитал. Страшная доля, лихая… Отчим мамку-то по голове обухом хватит да и прибьет совсем. Максимка-то не сдержится да загонит тому нож в пузо. Приедут, заберут Максимку, да на северах грязной заточкой глотку за пайку хлеба перережут… Хай лучше тута, со мной засыпает да сны бачит… Без боли и страданий. Навсегда, – напевно отвечало создание, а потом вновь затянуло:

Взглянул Демьян на мальчика и понял – так оно действительно и будет. Как он Свирида ни стращал, тот все равно примется за свое и либо совсем убьет Максимку, либо погубит его. Если только не…

– Отдай мне его. Перепишу я его долю.

– Перепишешь? – с недоверием спросил бай. – Переписать дорого выйдет, да толку с того? Тебе ль не знать – твоя-то вон писана-переписана. Все одно – не ты с ней, а она с тобой сладит, не мытьем так катаньем. А хочешь, так сам кладись сюда. Я и тебе проспеваю. У тебя ж, Демьян, одна боль впереди, из года в год, да с каждым годом горше.

– Нет уж, я яшчэ помыкаюсь. Давай сюды хлопчика, а не то я к тебе сам залезу. А там ужо не обрадуешься.

Бай осторожно подтянул бледное тело мальчика к краю бревна. Когда Демьян уже протянул руку, паскудник вцепился в запястье – слабенько, но хватко, как умирающая старушка.

– Тебе, Демьян, не передо мной ответ держать. Сам знаешь, якой уговор. Сполна расплатишься, а за тобой должок немалый числится, я ведаю. Мы все ведаем.

Демьян вырвал руку, поскорее схватил Максимку и принялся сдергивать с него липнущую к рукам паутину. В первую очередь с глаз, смежившую веки вечным сном, с горла – остановившую дыхание; вытянул через глотку длинную плотную нить, оплетавшую сердце. И мальчуган закашлялся, задышал, судорожно дернулся, открыл глаза, увидел Демьяна и разрыдался у того на плече.

– Ну буде-буде… Большой уж совсем. Почапали домой, к мамке…

Зна́ток быстро поменял сапоги местами, и тут же по ногам разлилось почти небесное блаженство – наконец-то правый был на правой ноге, а левый на левой. Шапку Демьян потерял еще в болоте, так что оставалось только вывернуть рубаху, но было не до того – уж брезжил рассвет, а коли новый день по ту сторону леса встретишь – так уж там и останешься, вовек не выйдешь. И Демьян побежал, прижимая к себе Максимку, оскальзывался на стенках оврага, спотыкался и бежал дальше, пока наконец неожиданно посреди бурелома их не выкинуло на опушку.

– Выбрались! Гляди ж ты, выбрались! – шептал Демьян, щурясь на восходящее из-за горизонта солнце.

Мать Максимки рассыпалась в благодарностях, зна́ток только головой мотал – не положено, мол, словами благодарить. Та поняла по-своему, принесла какие-то бумажные рубли, но и денег Демьян за работу не брал – только гостинцы можно. Кое-как собрала по дому немного муки, сала да еще всякого по мелочи.

Максимка – уж здоровый лоб – лип к мамке как кутенок и сглатывал слезы, а вот Свирид, похоже, был не шибко-то рад возвращению пасынка. Он, конечно, потрепал Максимку по холке, но все как-то больше оглядываясь на Демьяна, и зна́ток был уверен – стоит ему уйти со двора, как Свирид продолжит свои измывательства. И кто знает, может, и прав был бай, мотать парнишке срок где-нибудь в Магадане, покуда он, такой дерзкий да резвый, не наткнется кадыком на бритвенное лезвие. Судьбу мальчонки нужно было менять. И Демьян уже знал как: незаметно, покуда выносил из оврага, ощупал Максимкино темя – родничок едва-едва, но прощупывался.

«Видать, знатком быть на роду написано».

– Слышь, малой, а годков-то тебе скольки?

– Двенадцать, – всхлипывая, ответил тот.

«Двенадцать, – мысленно повторил Демьян. – Одно к одному. Всего на год меня тогдашнего, выходит, младше…»

– А скажи-ка, Максимка, бачил чаго там, в бревне? Я пришел, гляжу, ты лежишь, сопишь в две дырки, як убитый. Можа быть, было там чего?

Мальчик не ответил, но по энергичным кивкам зна́ток понял – перед его глазами все еще маячила безглазая рожа бая с пастью, набитой прелой листвой. «Ну уж точно так ему суждено!»

– Ну чаго, родители, – с усмешкой обратился Демьян к Надюхе и Свириду. – Поздравляю. Знаткой он у вас.

– Да як же! У него вон и значок октябрятский есть, и в школу ему в сентябре, – ахнула мамаша. – Не треба ему гэта. Не согласная я. Ну, скажи ему!

Ткнула Свирида в бок. Тот поперхнулся, выдавил:

– Ну то человек знающий, ему виднее.

– Жить он у мине будет, – отрезал Демьян, и от него не скрылся выдох облегчения Свирида. – Беру хлопца к себе на полное содержание. Сможет вас навещать, но не чаще раза в неделю. Слышишь, Максимка? Будешь у меня обучаться?

Тот посмотрел полными слез глазами на мать, обернулся на отчима и, коротко помолчав, кивнул. Возможно, что там, внутри полого бревна, под паутиной смертной сени видел он сны о своем будущем, слышал, что шептал бай, и где-то в глубине души знал, чем бы закончилась его история, останься он жить с матерью.

– Ну тады сутки вам на сборы да прощания, а завтра раницей жду тебя, Максимка, у своей хаты. И близко не подходи, а то Полкан тебя покуда не знает – порвет.

Вернувшись домой, Демьян потрепал по ушам Полкана. Тот, увидев хозяина живым и здоровым, радостно заворчал, что трактор. Зна́ток бросил негустые «гостинцы» от Максимкиной семьи на стол, стащил рубаху, с ненавистью зашвырнул клюку на печь – хоть ты синим пламенем гори – и включил керосинку. Заварил себе чай с травами и мятой, впервые за день закурил; с удовольствием вдохнул тяжелый дым от крепкого самосада. Взглянул вдаль, на темные прогалины между соснами. Кажется, в одной из них мелькнула бледная женская фигура – не то с черными, не то с седыми волосами. Вместе с ветром до слуха его донеслись мелкие, будто горох покатился, издевательские смешки.

– Я от немца утёк, да от батьки утёк, а от долга-то и подавно утеку, – задорно срифмовал Демьян и пустил в сторону леса густое сизое облако дыма.