Знаток: Узы Пекла

Жена председателя

Вот уж вторую неделю жил Максимка у Демьяна. Приперся с утра пораньше с полным узелком барахла – и откуда столько взял? Потом выяснилось, что мать ему напихала одеял да полотенец. Будто у Демьяна одеял не было. Зна́ток – бобыль бобылем, с малятами никогда особого общения не имевший, – находился в постоянном тревожном раздражении. Хлопчик до того рос как бурьян в поле – мать трудилась в колхозе, а Свирид вспоминал о Максимке, только когда с похмелья кулаки чесались. Чумазый, настороженный, недоверчивый и молчаливый, мальчонка походил на дикого зверька. Этакий волчонок: как к столу придет, еду хвать – и на печку. Потом ничего, пообвыкся, даже обращаться начал, Демьяном Рыгорычем кликать. Это зна́ток сразу пресек:

– Никакой я табе не Рыгорыч. Демьян и усе тут. А лепше – дядька Демьян.

Со временем мальчишка проникся к знатку доверием, даже показал свои мальчишеские сокровища: калейдоскоп, фашистскую кокарду с мертвой головой, пустую гильзу от трехлинейки и коробок с какими-то осколками.

– Гэта шо?

– Зубы молочные! Во! – Максимка ощерился, продемонстрировав ровные ряды мелких жемчужин. – Я их сюда собираю, а когда в город поеду – в аптеку сдам, грошей заплатят, лисапед куплю.

– И комаров налови, тоже сдашь! – усмехнулся тогда Демьян.

Полкан к пареньку отнесся сперва как к чужому – едва завидев во дворе Максимку, начинал его облаивать, а то и норовил цапнуть за ногу. Суседко тоже распоясался, уж как Демьян его ни умасливал, даже сметанку ставил, все одно – норовил посередь ночи залезть парнишке на грудь, отчего тот принимался стонать и задыхаться.

Взять Максимку в ученики Демьян взял, но к педагогической работе оказался совершенно не готов. Поначалу предпринимал робкие попытки, спрашивал издалека:

– А шо, Максимка, в Бога веруешь?

– Да ну… Выдумка гэта. Гагарин вон летал, никого не бачил, – отвечал парнишка Демьяну его же словами.

Не знал Демьян, как подступиться к щекотливой теме. Обрушить на двенадцатилетку груз накопленных знаний – о русалках да лешаках; о древних и темных силах, что дремлют под тонким пологом, отделяющим Явь от Нави, – у него не хватало духу. Под вечер, бывало, усаживал Максимку перед собой за стол, высыпал из банки на клеенку сухие травы и принимался рассказывать:

– Гэта вот святоянник, им… врачуют. А гэта – мать-и-мачеха, на случай, ежели… А вот смотри, если фигу показать – это не просто так, а чтоб паскудь мелкую распугивать…

Максимка кивал-кивал и начинал клевать носом. Демьян уж думал, что много он на себя взял – судьбу переписывать, да только раз ночью проснулся от страшного крика.

– Дядька! Дядька! – неслось с печки.

Демьян вскочил в одних портках, подбежал к печи. Забившись в угол, Максимка закрывал лицо одеялом и мелко дрожал.

– Чаго развопился? Ну?

– Дядька… тут гэта… страшидла, – ответил Максимка и смутился – сам понимал, как нескладно это звучит.

– Страшидла, значится? А якое оно?

– Не знаю… Темно было. Мелкое такое, рук-ног нема и глаза пустые. Я проснулся, а он у меня на груди сидит и душит, прям душит!

Демьян вздохнул, не то обреченно, не то облегченно. Придется таки обещание выполнить.

– Не страшидла гэта, а суседко. Домовой, значит.

– А чего он такой… жуткий?

– Якой уж есть. Дом-то мне чужой достался, с наследством, значит. Вот и суседко такой… Особенный.

– А чем особенный?

Зна́ток скривился – не с такого бы начинать знакомство с Навью. Как бы так сформулировать, чтоб не всю правду-матку? Вымолвил смущенно:

– Да ничем. Бабья разве что не любит, и то тольки ежели крови у них. А так он смирный.

– Так он это… черт? Черт, выходит?

– Не черт – черти не с Нави, а… из другого места, короче. И черта табе не дай боже когда встретить. А суседко паскудь, выходит. Да тольки вины его в том нема. И ты его не пужайся да не обижай. Он для бабья зловредный, а так – суседко як суседко. На мужиков зла не держит. Якой уж есть. Так шо, нешто прям бачил его?

– Как тебя, дядька, честное пионерское!

– Ну, раз бачил, так знай – судьба твоя такая нынче, знатком быть.

– Колдуном, значит? – У Максимки аж дыханье сперло от перспектив; ночной страх мгновенно смыло азартным любопытством.

– Колдуны уроченье колдуют да с чертями братаются, а знатки – знают. А больше ничего и не треба.

– Выходит, Свирида я того, заколдовать не здолею? – разочарованно протянул мальчишка.

– Ты здолеешь узнать, почему такого робить не велено. Усе, спи давай. Завтра начнем обучение.

И судьба как будто услышала планы Демьяна и подкинула ему тему для первого урока. С раннего утра у дома стоял, стыдливо мял в руках шапку председатель колхоза Кравчук Евгений Николаевич, не решаясь шагнуть во двор. Гремя цепью, у будки свирепствовал Полкан.

– А ну цыц! – громыхнул Демьян из окошка, и пес замолк. – Погодь, зараз выйду я!

Максимку даже громогласный лай Полкана не разбудил: дрых за троих. Будить его Демьян не стал, вышел было сам, но спохватился, забрал с собой клюку. Мало ли что.

– Утречко доброе, Демьян Григорьевич, здравствуйте! – поздоровался председатель, отирая лоб панамкой – с самого рассвета на Задорье навалилась жара.

Председатель был невысокого росточка, молодой в общем-то, чуть за тридцать, мужичок с выбритыми до синевы округлыми щеками и московским выговором. Поблескивал на рубашке красный значок, топорщился бумагами кожаный портфель под мышкой.

– Доброй ранницы, и вам не хворать, товарищ председатель. Какими судьбами к нам, к антисоветским элементам, пожаловали?

Председатель опасливо огляделся по сторонам, понизил голос:

– Ваше, Демьян Григорьевич, участие требуется. Вы, как мне передали, в народной медицине кое-что разумеете, в травках всяких, и вообще…

– Травки всякие? Разуме-е-ею! – громыхнул Демьян, да так, чтоб на всю округу, намеренно потешаясь над председателем. Тот аж присел, зашипел нервно:

– И ни к чему так горлопанить, вы же взрослый человек! Я к вам пришел кон-фи-ден-циально, чтоб вы понимали.

– А на партсобрании меня мракобесом и контрреволюционным элементом тоже клеймил конфиденциально? А?

Председатель как-то весь съежился, присмирел, опустил глаза на начищенные туфли. Демьян сжалился:

– Ладно, выкладывай, чаго там у табе за беда приключилась?

– Ситуация… весьма щекотливого толка. Вы же знаете мою жену, Аллочку?

Аллочку знало все Задорье. Женщиной Аллочка была видной, всем на зависть – толстая коса до пояса, фигура песочными часами, крупная грудь и смазливое личико, правда всегда презрительно сморщенное, точно на носу у Аллочки постоянно сидела невидимая муха. Многие мужики ее добивались, завороженные полнотелой, плодородной красотой, но та оставалась неприступна, иных и на порог к себе не пускала.

«Не для тебя, – говорила, – моя ягодка росла».

Все гадали – а для кого же? Ответ оказался неожиданным. Занесло по распределению к ним молодого москвича-функционера Евгешу, суетливого маленького человечка. Тот всё собрания устраивал, активность наводил, пионерские галстуки вешал, агитации-демонстрации. Деревенские посмеивались, едва ли не дурачком его считали. А Евгеша тут подсуетился – колхозу трактор новый дали, там похлопотал – и новый клуб открыли заместо сгоревшего старого. Везло ему как-то совершенно сверхъестественно: со всеми он мог договориться, кого надо подкузьмить метким словцом, кого надо умаслить и даже в домино всегда нужную костяшку доставал. Поселился он в клубе, в красной комнате, и деревенских, значит, принимать начал, на добровольных началах. А тут глядь, уже не Евгеша, а Евгений Николаевич, председатель колхоза, со значком «Заслуженный работник сельского хозяйства» и кожаным портфелем. Повезло ему и с Аллочкой – зачастила она к нему в красную комнату. Глядь – а у ней уж и живот наметился, и председатель все больше не в красной, а в Аллочкиной комнате обретается. Мать ее ругалась страшно, но все одно, дите-то уж в пузе, никуда не денешься, так что дала благословение. Родила Аллочка двойню, здоровых таких, щекастых крепышей. А как иначе с такими-то бедрами? Сама стала примерной женой председателя, прям как Крупская для Ленина, обеды ему носила, и сама значок нацепила октябрятский – другого не нашла. Стала ходить важная, надменная пуще прежнего, партбилет получила, устроилась кем-то там по воспитательной работе. В дома заходила, следила, а не процветает ли где антисоветчина и мракобесие, детишек по школам разогнала.

Словом, нашла баба свое место в жизни.

– Ну знаю. И шо она? Нешто захворала?

– Да страшно сказать… – Евгений Николаевич перешел на сдавленный шепот, – я уж и акушера из города зазвал, а он только руками разводит – не видал такого никогда.

– На кой акушера-то, дурань?

– Так фельдшером ты у нас по документам числишься!

– А, точно… Дык, може, ее того, в больницу, в райцентр?

– Нельзя в больницу.

– Да як же…

– Нельзя, говорю ж, – бессильно всхлипнул председатель. – Погибает она, Демьян Григорьевич. Помоги, а? Наколдуй там чего. Я ж знаю, ты можешь! Наколдуй, а? И вообще – ты фельдшер, мать твою так!

– Матушку не поминай… Скольки раз табе говорить, не колдун я. И не был никогда. – По лицу Демьяна пробежала невольная гримаса. – Давно страдает твоя благоверная?

– Да уж четвертый день, считай. Как в субботу слегла, так и…

– А чаго с ней? Головой мучается, животом али по женской части…

– Всем. Сразу, – упавшим голосом сообщил председатель, будто крышку на гроб положил. – Помоги, а?

Вскоре Демьян уже был у дома, где жили председатель с женой и престарелой матерью Аллочки, которую никто иначе как «баба Нюра» не называл. Было ей не так уж и много годков – то ли пятьдесят, то ли под шестьдесят, – но пережитая фашистская оккупация наложила на вдову несмываемый отпечаток, какую-то вековую, тяжелую дряхлость; согнуло ее, затуманило взгляд свинцовой тьмой. Пряталась в свое время на болотах, пока Старое Задорье в Вогнище превращали… Из деятельной, живой бабы война превратила ее в молчаливую богомолицу, редко покидавшую жилище.

Максимку Демьян взял с собою – пущай учится, раз уж занятие подвернулось. Глазами Бог парня не обделил, глядишь, и в черепушке чего найдется.

– Дядька Демьян, а мы бесов гонять будем?

– Бесов? Ишь куды хватил. Не, брат. Лечить будем. По-людски. Оно, знаешь, народными методами такое вылечить можно, шо не всякий профессор сдюжит. Не за каждым кустом, знаешь ли, бес ховается. Вот табе урок нумер раз: перво-наперво причину надобно искать в человеке.

Но, только зайдя в дом, Демьян растерял всю браваду. Воздух казался вязким, жирным от кислого запаха рвоты с железистой примесью крови. Так пахли внутренности вскрытых фашистских душегубок – разило смертью. Жена председателя лежала в красном углу. Вместо икон на полочке горделиво глядел вдаль бледный как поганка бюстик Ильича. В тон ему была и Аллочка, разве что губы покрыты темно-бордовой коркой. Когда-то первая красавица на все Задорье, сейчас же все ее тело было выгнуто судорожной дугой, белые груди бесстыдно вздымались воспаленными сосками в потолок, мокрые от пота и мочи простыни сбились, свешивались на пол. Демьян машинально прикрыл рукой глаза Максимке:

– Рано табе яшчэ…

Подошел, отыскал простынку почище и прикрыл стыдобу.

Руки и ноги бедной женщины были крепко-накрепко привязаны к кровати тряпицами. Аллочка же ни на что не реагировала, металась в одной ей видимой тягучей дреме; глубоко запавшие глаза широко распахнуты, взгляд в даль несусветную, как у контуженой, зубы стучат и скрежещут – того и гляди язык себе оттяпает. Максимка вспомнил, как пару лет назад Алла Георгиевна, к которой неровно дышали все мальчишки, а нынче вот эта самая скорчившаяся безумица, повязывала ему галстук на линейке, посвящая в пионеры; вздохнул, с сочувствием поглядев на бледного председателя. Кравчук дрожал, умоляюще лебезил перед знатком:

– Вот, и так с самой субботы. Ребятишки мои кричат, плачут – я их в клуб пока отселил. Тещу тоже хотел, да она упертая…

– Тещу? – переспросил Демьян, огляделся. Едва успел заметить, как мелькнула чья-то тень в закутке; донеслись до него зажеванные до неразличимости слова молитвы. – И прям вот так с субботы? А что в субботу было?

– Так это ж… субботник. В клубе прибиралась, потом дома еще, старье повыкидывали… А ночью вот скрутило. Полощет из всех отверстий, никого не узнает, ничего не понимает, только вон корежит ее…

– Хм-м-м…

Демьян задумался. Максимке выдал тряпицу, чтоб промокнуть несчастной лоб. Все ее тело покрывали градины жирного холодного пота. По лицу ползла болезненная гримаса, будто что-то ядовитое и многоногое перемещалось под кожей, вызывая тут и там болезненные спазмы. Губы беспрестанно шевелились.

– И шо, с тех пор не говорит?

– Если бы, – вздохнул Евгений Николаевич, – бывает, такой фонтан красноречия открывается, что и не заткнуть. Я потому хоть детей пока…

Закончить фразу председателю не дала благоверная – завернула такую конструкцию, что даже у Демьяна, наслушавшегося разных выражений и от партизан, и от красноармейцев, запылали щеки. Запоздало он закрыл Максимке уши, а поток сквернословия и не думал иссякать. Хуже того, Аллочка крыла матом Ленина, Сталина, Хрущева и весь ЦК КПСС, вместе взятый, с Крупской и Гагариным в придачу. Доставалось и супругу – каждый раз, когда по его душу вылетало очередное нелестное словечко, Кравчук стыдливо прятал голову в плечи.

– Вот потому, – сказал, – к врачам и нельзя. Меня же потом… сам понимаешь.

– Понима-а-аю, – протянул Демьян. На болезнь это никак не походило. Пахло от всего этого гадко, грязно, дурным умыслом и злой волей. Незнамо кто пожелал недоброго председателю – завистник ли, конкурент или обделенный участком колхозник, одно было ясно: испортили бабу основательно, так, чтоб не только тело, но и разум, и всю семью заодно сгубить, под самый корень, значит.

– А ну-ка…

В момент особенно залихватского пассажа о том, чем положено красноармейцам чистить винтовки заместо шомпола, зна́ток втиснул рукоять клюки меж зубов Аллочки. Та начала было яростно грызть дерево, потом вдруг застыла; зрачки как провалились в череп. Хриплое дыхание сбилось.

– То-то ж, милая, опознала братца своего? Максимка, кружку мне любую – быстро!

Максимка метнулся к столу и вернулся с эмалированной железной кружкой. Демьян вывернул рукоять клюки так, что челюсть у Аллочки разошлась совершенно неправдоподобным образом; раздался хруст, по краям рта побежали ручейки крови.

Протиснувшись пальцами меж зубов, зна́ток принялся ковырять в глотке председателевой жены. Стоявший рядом Максимка невпопад с интересом подумал, куда же делся безымянный палец знатка.

– У, гадина скользкая… Ну зараз мы тебе… Курва драная, мля… Я не про вас, Алла Георгиевна.

Едва Демьян выдернул пальцы из глотки, как председателева жена выплюнула клюку и так клацнула зубами, что, кажется, даже прикусила язык. Крови стало больше.

– Кружку сюды! – скомандовал зна́ток и бросил на дно посудины что-то круглое, окровавленное. Это круглое развернулось и оказалось похожим на червяка. Оно капризно разевало маленький ротик и даже, кажется, издавало звуки. Опознать их не было никакой возможности, но Демьян готов был поклясться – это звучало как проклятия. Глядя в кружку, он мрачнел на глазах.

– Ну что? Вы ее… вылечили? – недоверчиво спросил Евгений Николаевич. Круглое личико его стянуло брезгливой гримасой, когда он взглянул на существо, извлеченное из Аллочки.

– Тут не лечить, тут отпевать треба, – прогудел Демьян. Весь он был в своих мыслях.

– Какой отпевать? Вы о чем? Да и не положено у нас в Союзе ритуалы эти… Погодите-ка! – он осекся, до него дошел смысл сказанного. – Вы что же, говорите, моя Аллочка…

– Я яшчэ ничего не кажу, – оборвал его зна́ток, продолжил, будто сам с собой говорил: – Жорсткое уроченье наклали, могучее. Я одного достал, а их в ней до черта и того больш. Живцом ее изнутри сжирают – и тело, и душу ее, шоб потом зусим ночога не осталось. Знатный чаровник поработал. Я одну выну – их двое внутри зробится. Я выну с десяток – а они уж в сотню помножились.

– Так что, дядька Демьян, помрет она? – с детской непосредственностью спросил Максимка.

Председатель побледнел.

– Зараз як дам в лобешник. Ишь, помрет… Я ей дам – помрет! – разозлился Демьян, разогнулся, крякнул. – Ты, Евгеша…

Евгешей председателя не называли уже лет пять. Но сейчас он не обратил внимания на фамильярность, лишь кивнул.

– Ты, Евгеша, молоком ее пои.

– Да как же, она ж не дается…

– Через силу пои! Вот как материться начинает – а ты ей прямо из кувшина в рот. Або воронку какую вставь, я не знаю, як в трактор. Ей сейчас силы нужны, много сил. А я…

Поняв, что Демьян собирается уходить, председатель вцепился ему в локоть.

– Куда вы? Молоко? И все?

– Не шуми! Справить нешто надо. Пойду покажу, – Демьян приподнял в руке кружку, – одному знакомому. До рассвета обернусь.

– Обещаете?

– Мое слово – кремень, – кивнул Демьян. – Не прощаюсь, побачимся яшчэ. Максимка, пошли.

Мальчонка бросил обтирать лоб Аллочки тряпицей, выронил край простыни – сорванец таки не удержался на голую бабу поглядеть – и дернул следом за наставником.

Долго шли молча. Зна́ток задумчиво тер подбородок, и так и этак приглядывался к червячку в кружке, даже клюку разок выронил. Максимка было хотел поднять, но был остановлен окликом:

– Не чапа́й!

Вскоре за спинами осталось Задорье. Солнце вовсю палило в затылки, Максимка даже снял маечку, повязал ее на голову на манер панамы. Наконец, заметив, что Демьян больше не гипнотизирует кружку, осмелился спросить:

– Дядька Демьян, а мы куды идем?

– Туды, откуль гэта дрэнь вылезла. Ну, я так разумею. Видать, позавидовал кто крепко нашему старшине, нашкодить вздумал. Нашкодить-то по-всякому можно, а они, вишь, самый страшный метод избрали – обратились к киловязу.

– Киловяз – гэта кто? Зна́ток вроде тебя?

– Порчун гэта по-нашенски. А киловязом-то на северах кличут, не тутошний он…

– Так он зна́ток вроде тебя, выходит?

– От щас как дам по уху! Зна́ток – он тем занят, шчоб порядок был. Чтоб ни паскудь не лютовала, ни народец почем зря ее не раздражал. А ежели путем усе, то и не вмешивается вовсе. А колдуны да порчуны – тут другое дело…

Демьян замолк ненадолго, будто что обдумывал. Максимка терпеливо ждал продолжения урока.

– Колдуны, Максимка, они не с Навью, они с чем похуже знаются. С теми, кто поглыбже да поголоднее. С теми, от кого и паскудь с воем разбегается.

– Гэта кто ж такие?

По лицу знатка пробежала смутная тень, глаза затуманились; в них отразились блики горящих деревень и масляный блеск топких трясин.

– Кто гэта, дядька Демьян?

– А ты шо, в колдуны податься решил? Не? Вось и не суй нос.

Максимка недолго помолчал, переваривая услышанное, потом спросил:

– Так мы сами до такого вот… порчуна идем?

– До такого, да не такого, – неопределенно пробормотал Демьян, потом все же пояснил: – Сухощавый – он вроде как былой киловяз. Ране страшный дед был, всю округу вот так держал, в кулаке. Ежели кто отомстить кому хотел иль напакостить, так те к нему шли. Такую порчу закручивал, ни в одной церкви не отмолишь. А потом зубья подрастерял, состарился, одряхлел. Яда-злобы да гонору не убавилось, а вот силы уже не те, зато опыту хошь отбавляй. Покажем ему нашу добычу – глядишь, признает свою работу.

Дом Сухощавого оказался на самом краю соседней вёски – уж и не с людьми больше, а на болоте. Один край покосившейся избы сползал в хлюпающую трясину на месте огорода. На бревнах сруба обильно росли поганки. У завалинки Демьян застыл, приостановил Максимку – тот было рыпнулся к калитке.

– Куды, дурань? К порчуну без приглашения? Гляди!

Зна́ток указал клюкой на поблескивающие в воротцах шляпки гвоздей, торчащие иглы да булавки. Пустая конура у самого входа голодно дышала угрожающей пустотой. Мол, только сунься.

– Так скорчит, вовек не разогнешься.

Клюка требовательно стукнула по дереву раз-другой-третий. В хате закопошились, дернулась желтая от пыли занавеска, мелькнула чья-то тень.

– Мирон, выходи, разговор есть! – позвал зна́ток.

– Демьяшка? – проскрипело из окошка. Высунулась бледная рожа старика с ввалившимися щеками. Седая щетина росла беспорядочными клочьями и залезала едва ли не на лоб. – А ну пошел нахер отсюда, пока печенку не выплюнул!

– Да погоди ты, я…

Серые глазки Сухощавого нервно осматривались, нижняя челюсть дрожала, заскорузлые пальцы судорожно барабанили по наличнику.

– Я кому сказал! Прокляну – до конца жизни в говнах ходить будешь! И пацаненка забери. Кыш! Вон отсель, я кому…

И вновь Демьяну пришлось прикрыть уши Максимке – Сухощавый в выражениях не стеснялся. Вот сколько Демьян его помнил – был то самый вредный дед от Минска до Смоленска, а может, и еще далече. И с возрастом характер его ничуть не улучшился. Много они с Демьяном крови друг у друга попили – один проклянет, другой снимет и вернет сторицей. Один бесов натравит, другой их гоняет. Словом, бытовала меж Демьяном и Сухощавым хорошая такая, крепкая вражда. И по матушке они друг друга поминали не раз. Однако было на сей раз в поведении вредного старика что-то неправильное, необычное…

– …а коли еще хоть раз на порог сунесся – я тебе твою клюку в дупу по самые…

Несолоно хлебавши, Демьян с Максимкой отошли от хаты киловяза, присели на поваленное бревно. Зна́ток задумчиво пожевал сорванный колосок.

– Неладно чагось с ним, – произнес задумчиво. – Раньше, поди, выскочил бы – поругаться да попререкаться, а тут даже не плюнул вслед. Странное дело…

– А по-моему, дядька Демьян, – предположил Максимка, – спужался он шибко. Ты глаза его бачил?

– А чаго? Обычные зенки, дурные, як и должно. Нешто, думаешь, он нас напужался?

– Не, дядька. Он кого пострашнее ждал, а тута мы приперлись.

– Кого ж страшнее-то? Немца, шоль? – задумчиво предположил зна́ток, окинул взглядом горизонт. – Вось чаго. А давай-ка мы его до заката покараулим, поглядим, с чего его так трясет. Залезай-ка вон на стог да гляди в оба два. Як чаго увидишь – свисти.

Сам же Демьян привалился к стогу сена спиной, завернул рубаху – а то вся морда сгорит – и задремал.

Снились ему крутые откосы громадного котлована – с такой гадкой воронкой посередине, что ни плюнуть, ни внутрь взглянуть мочи нет. А следом раздался жуткий, нечеловеческий крик – так мог визжать младенец в печи, свинья с ножом в глотке; баба, из которой дитя наживую вырезают. И где-то совсем рядом, кажется, только обернись – хохотала Купава, и девичий смех-колокольчик то и дело переходил в сиплое старушечье карканье…

– Проснись, дядька! Проснись, дядька Демьян, скорее!

Зна́ток открыл глаза. Темень такая, хоть глаз коли. По небу широкой полосой рассыпался сахар созвездий.

– Вон тама, гляди! – шептал мальчонка. Сощурившись, Демьян еле-еле выцепил взглядом фигуру, бредущую по дороге – ровно к хате Сухощавого. И сердце пропустило удар-другой: голова фигуры вздымалась высоко над крышей домишки, а бледная луна озаряла голову верзилы, будто нимб. В руке он что-то нес.

– Ховайся в сено, быстро! – прошипел зна́ток.

В каждом движении тощих долговязых конечностей, в дерганых и неловких шагах, в странном ритмичном шорохе Демьян узнавал – не человек это вовсе и не навий даже.

– Во связался, старый хер…

– Дядька, а шо гэта за страхолюдина? – прошипел Максимка на грани слышимости.

– Мытарь, – отрезал зна́ток, явно не желая ничего объяснять.

А Мытарь дошел до калитки, переложил ношу из руки в руку – у него и правда был с собою мешок – и настойчиво стукнул в дверь. Раз-другой. Та отворилась, да с такой прытью, что, пожалуй, произошло это без участия хозяина дома. Пригнувшись почти в половину роста, ночной гость вошел в хату, и из окошек послышались жалобные стариковские мольбы:

– Не надо! Не губи! Да будь ты человеком! Отдам я тебе все, отдам, дай отыграться…

– Сиди здесь тихо! – пригрозил зна́ток Максимке, а сам перехватил клюку покрепче да двинулся к хате киловяза. Застыл у калитки – шляпки гвоздей все еще угрожающе блестели.

– Чур меня, чур меня, чур. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – прошептал Демьян, перекрестился. Добавил на всякий случай: – За Родину, за Сталина.

И, зажмурившись, шагнул через порог. Выдохнул. Кажется, ничего не произошло. Вдруг в конуре вспыхнули два злобных огонька. По двору разлилось, будто раскаленное масло, утробное рычание.

– А ну-ка цыц! – наудачу бросил Демьян, и тварь в конуре действительно затихла. Погасли злобные огоньки. Зна́ток шагнул в приоткрытую дверь и замер на пороге, завороженный зрелищем.

На скамье сидел полураздетый, в исподнем, старик с открытым настежь ртом. Над ним, склонившись в три погибели – будь то человек, сломал бы хребет – нависал ночной гость. В длиннопалой руке он сжимал клещи и теми ворошил в окровавленной пасти Сухощавого. Раздался омерзительный, скребущий по самым нервам хруст, и верзила облегченно выдрал клещи из стариковского рта. Повертев в руках желтый, с обломанными корнями, зуб, Мытарь бросил его со стуком в раскрытый мешок, где лежало не меньше пуда таких же, желтых и обломанных зубов.

Увидев Демьяна, Сухощавый замычал, и верзила тотчас повернулся в его сторону. Не в первый раз зна́ток смотрел в лицо твари, пришедшей из таких глубин, что и словами не выскажешь, однако дрожь сама вцепилась в позвоночник, тряханула, как кутенка. Демьян волевым усилием взял себя в руки, не отвел взгляда от жуткой образины: пасть твари будто выворачивалась наружу и разрасталась, как плесень, во все лицо. Оттого щеки, подбородок, переносицу твари покрывали скопления крупных человеческих зубов – клыки и моляры вперемешку. Из-под широких надбровных дуг, также покрытых зубами, белели блеклые безразличные глазища.

– Ну приве-е-ет, Дёма, – протянул трубно Мытарь. И где звук только умещается? Не во впалой же, с торчащими ребрами груди… – Нешто за товарища долг отдать решил? Своих не хватает?

Сухощавый воспользовался передышкой между пытками – сплюнул кровь на дощатый пол, промычал что-то жалобно. Демьян старался не терять лица:

– А что, много задолжал-то товарищ?

– Ни много ни мало, а все оставшиеся.

– Прям-таки усе? – удивился зна́ток, лихорадочно соображая, что можно предпринять. Он бы и на кикимору так вот без подготовки с голыми руками не сунулся, а уж на эту тварь… – Чем же он жевать будет?

– Тю, не больно-то ты зна́ток! Коли у киловяза зубья кончились, то ему жевать и незачем – ждут его уже. Все замученные да спорченные, все обманутые да хворями сморенные – все ждут, почет да уважение воздать, как говорится. Вот я сейчас оставшиеся-то зубья приберу и…

– Я оыам! – силился что-то сказать старый колдун, отпихивая ногами экзекутора – тот уже щелкал клещами над левым нижним клыком.

– Отдашь-отдашь. Вот щас и отдашь! – крякнул Мытарь. С хрустом вцепился ржавыми клещами в зуб, потянул.

– Погодь! – воскликнул Демьян. – Щас я до кладбища сбегаю, полну жменю тебе и снесу!

– Дурня не включай. Зубы тольки у живых работают, а у мертвяков они так, кость бесполезная.

– Ну давай хоть поручусь за него?

– А за тебя кто поручится, Дёма? Со своими долгами сперва расплатись. Купавка-то тебе приветы передавала. Скоренько свидишься.

Перед взором знатка возникла та баня с Вогнишча: под руками, казалось, вновь извивается разгоряченное тело, и дышит смрадом Пекло, и душу рвет крючьями – на зуб пробует. И воронка на самой, что ни на есть, глубине преисподней… Демьян судорожно сглотнул и не нашелся что и ответить пекельному посланцу. Тот, ухмыльнувшись, вновь отвернулся к колдуну.

– Дяденька! – раздалось из окошка. Над подоконником выросла любопытная Максимкина морда.

– А ну пшел отседа! – рыкнул Демьян. Не хватало еще ученика втянуть. Но тот не внял словам наставника. Тварь заинтересованно обернулась, не разжимая клещей.

– Дяденька! Вам зубья потребны?

– Ну… допустим, потребны. А что, свои предлагаешь? – ощерилось создание.

– Так точно. Предлагаю.

– Не смей, дурень! – рыкнул зна́ток, но Мытарь уже оторвался от Сухощавого, всей своей длинной ломкой фигурой перетек к окну.

– А ты знаешь, зачем нам зубы? – Образина осклабилась жуткой зубастой ухмылкой. – Мы те зубья в батоги да плети вкручиваем, а теми батогами и плетьми колдунов хлещем, что душу свою не уберегли. Чем сам себя-то никто больнее не грызет…

– Души нема. Ее попы выдумали! Мне так в школе говорили…

– Беги, малахольный, беги, кому говорю!

Демьян было рванул наперерез к окошку, но тулово твари извернулось, выросло стеной между знатком и Максимкой – не пройдешь.

– Души, значит, нет… – Ухмылка зубодера растянулась, дошла почти до самого затылка. – Что ж, и с тобой дела вести можно. Открывай-ка рот…

– Зачем? Зубы-то вось они…

Что-то со стуком посыпалось на подоконник.

– Вось, забирайте. Черт с ним, с лисапедом…

Демьян перегнулся через торс – мягкий, склизкий, будто подгнившее мясо, – взглянул на то, что высыпал Максимка. На замызганном платочке лежали мелкие белые жемчужинки. «Молочные», – догадался зна́ток.

– Подойдет, нет?

– Подойде-е-ет, – прошелестела тварь, слизывая зубы длинным, похожим на кишку языком. – Знай теперь, Максимка, и на тебя теперь в аду есть твоя личная плеть.

– А гэта уж мы яшчэ побачим, да, дядька Демьян?

– Ага, – ошарашенно выдохнул зна́ток. Сухощавый тоже глядел во все глаза, даже рот забыл закрыть. А пекельный стал растворяться в воздухе, превращаться в черную дымку, которая тонкой струйкой вытекала в окно. Демьян был готов поклясться, что заметил в курящемся дыму несколько белых точек. Мытарь испарился.

– Ну-ка, залезай… – Демьян подал руку Максимке.

– Игыа! Тьфу! Игла! Иглу достань з подоконника! – крикнул Сухощавый.

Демьян осторожно вытянул загнутую ржавую цыганскую иглу с хищно блестящим острием. Та гнулась в разные стороны, все норовила прошить пальцы. Ухватив Максимку за ворот, зна́ток с легкостью втянул мальчишку в хату. Поставил перед собой, оглядел, спросил:

– Жив?

Тот кивнул, а через секунду получил такую оплеуху, что у Демьяна самого аж в ушах зазвенело.

– Дядька, за что?

– За дело! Ты, собака, куды полез? А ежели он бы тебя с собой забрал? Ты крещеный, нет?

– Ай, дядька, перестань!

– Крещеный, спрашиваю?

– Нет, дядько… Ай, больно!

– А ежели он бы тебя, некрещеного, самого в тот мешок посадил, а?

– Ухо, дядька, ухо…

– Хорош! – рявкнул Сухощавый. Пальцы Демьяна, выкручивавшие уже синее Максимкино ухо, ощутили укол, разжались. – Чаго его таперича поучать?

– Яшчэ раз…

– Да хорош, говорю, мальчонку кошмарить! – Хозяин хаты наконец поднялся с лавки, выпрямился. Выглядел он, прямо сказать, не ахти – казалось, будто кожу сняли с какого-то другого старика, повыше и побольше, а потом натянули на плюгавый, горбящийся скелет, и так получился Сухощавый. Серые, недобрые глаза сидели глубоко в черепе; один безбожно косил. – Чай ему до Пекла далеко, выдюжит еще как-нибудь…

– Ага, ты-то выдюжил, – ворчал Демьян. – Пошто Пеклу в долги влез? Хоть дельное чего?

– Дельное-дельное, – стушевался Сухощавый, пожевал губами. – Мазь он мне от радикулита носит. Вишь, разогнуться не могу…

– Нашел за чем бесов гонять…

– С мое скрюченный походишь – хошь в постелю с ними ляжешь. Хотя ты вроде и…

– Ладно-ладно, – спешно перебил его Демьян, – не до твоих болячек. Мы по делу.

– По делу? А шо, в дупу дорогу не нашли? – крякнул Сухощавый. – Ладно уж, коли выручили – выкладывайте, чаго у вас там.

– Кружку не потерял? – рыкнул зна́ток на Максимку. Мальчик спешно достал тару с червячком. Тот извивался и непрестанно матерился на своем червячьем языке. – Ну что, узнаешь? Твоя работа?

Сухощавый принял кружку – на тыльной стороне ладони расплылась синюшная наколка в виде вроде бы черта.

«Как есть киловяз», – подумал Максимка.

Старик склонился над кружкой; вывернул голову, чтоб взглянуть на червячка косящим своим глазом.

– Могучая гадость. Не абы как портили, со злобой, с ненавистью. Заморить хотели. Ни, я такого уж давно не вязал. Я-то чаго – корову спортить, или там шоб до ветру постоянно хотелось, а гэта… Тут смертию смердит.

– Снять сможешь?

Сухощавый пригляделся. Достал червячка, лизнул. Скривился.

– Не, такое не сдюжу. Уж больно крепкая хворь. Такая и меня прикончит, и от хозяина не отцепится. Не возьмусь. Тут уж тот снимать должон, кто портил.

– А вызнать, кто портил, можешь?

– Ну, Демьяшка, кабы не мальчонка – послал бы тебя знаешь куды… Эх, была не была.

Сухощавый выудил мозолистыми пальцами червячка, зажмурился и… закинул его в рот. Старика скрючило, он осел на пол. Под бледной кожей явственно перекатывалось что-то большое, черное. Максимка дернулся, запричитал:

– Дедушка, что с вами?

– Воды ему лучше набери – вон, в ведерке.

Максимка вернулся с кружкой холодной до ломоты в зубах водицы, а Сухощавого уже выворачивало на доски. Изо рта лилась серая, как сигаретный пепел, слизь. Оказываясь на полу, она не растекалась, а рассыпалась и проваливалась прямо насквозь, куда-то под землю.

Проблевавшись, старик вцепился в кружку и принялся пить жадными глотками. Осушив кружку, припал к ведру и еще добрые минуты три голодно лакал, пока воды не осталось на самом дне. Отвалившись от жестяного бортика, киловяз уселся прямо на пол, помотал головой. Проблеял хрипло:

– Крепкая хвороба. Крепкая. С кровью. С ненавистью. Гэта вам не понос недельный. Не снять тебе гэта, Демьян, никак. Кажи, хай гроб готовят. Не спасти…

– Да як же ж не спасти? Шо ж там такое-то?

– Самое дужное уроченье из всех, якие есть, – горько ответил Сухощавый. – Крепче ненависти не бывает, потому как из любви выросла. Не простое гэта проклятие, Демьяшка, а материнское…

– Вот табе и урок нумер раз…

Брови знатка сами собой сошлись над переносицей.

На обратном пути Демьян все больше помалкивал, чесал русую бороду, глубокомысленно хмыкал. Понемногу рассветало. Мелкая нечисть, вдоволь набегавшись и накуражившись, искала убежища в норах, под кустами и на крышах хат.

– Бачили, дядька Демьян? Эк драпанула! – попискивал восторженно мальчонка, провожая взглядом тощую шишигу. А следом принимался шумно зевать после бессонной ночи.

– Угу… – только и мычал тот в ответ, погруженный в мысли.

Максимка смекнул что-то, спросил осторожно:

– А шо, материнское проклятие – гэта зусим дрянно? Выходит, баба Нюра ведьма? А сама усе молилась да с иконами…

– В том-то и дело, что ниякая не ведьма, – ответил Демьян и принялся скорее не объяснять, а рассуждать вслух. – Оно ж как обычно? Коли кто спортил – отшептал, отмолил да забыли. А коли порчун нашелся, то и ему на орехи достанется. Другое дело, коли оно родовое – тут уж весь род чистить надо, до самых до могил; все, что разложиться не успело. Но и гэта ясно. А вот с кровными уроченьями… с ними тяжче всего.

– Почему?

– Да бо, шо Нюрка-то никакая не ведьма – ее нос к носу хоть с Мытарем поставь, все равно ничаго не убачит, потому шо обыкновенная она, як веник березовый. Но даже обыкновенный человек иногда так может возненавидеть, шо тама, – зна́ток со значением ткнул тростью в землю; та ответила столбиком пыли, – почуют. И помогут. Они вообще, знаешь ли, – надо не надо, а помогать любят. Да только спросят потом так, шо мало не покажется. И вот такую порчу никому нипочем не снять, покуда тот, кто портил, сам не одумается.

– Так нам нужно всего лишь бабу Нюру уговорить! Она ж гэта точно случайно, не со зла, да, дядька Демьян?

– Хотел бы я верить. Хотел бы…

Председатель встречал их под указателем на Задорье – в семейных трусах, валенках и шинели на голые плечи. В зубах подрагивала папироска. Едва завидев знатка и его подмастерье, побежал навстречу.

– Ей ночью хуже стало… Я к вам, а вас нету… Всех на уши поднял – никто ничего не знает, ушли, мол, и все тут! – затараторил круглый человечек с укором.

– Сказал же, до рассвета обернусь, – огрызнулся Демьян. – Побалакать кое с кем треба было.

– И? Что? Сказал чего ваш консультант?

– Сказал… – Зна́ток не знал, что говорить. Коли игоша бы молодую жену сосать повадился, или жупка на полатях появился, тут все ясно – с глаз долой, пинком под зад. А тут… – Много чаго казал. Табе того знать не надобно. Ты лучшей гэта…

– А идите вы, Евгений Николаевич, головастиков наловите! – неожиданно выпалил Максимка, угадав настроение наставника.

– Головастиков? – удивился председатель.

– Ага, зелье буду варить, – подтвердил Демьян, одобрительно глянув на Максимку. – Змеиная кожа, совиное перо… Во, головастики закончились. Сбегаешь? Там вон, у мельницы их шмат…

– Я… Если меня в таком виде, – засмущался Евгений Николаевич, запыхтел папироской, сплюнул. – А, к черту! Ради Аллочки… Я сейчас! Мигом!

– Побольше наловите! Полный сачок потребно! – крикнул вслед Максимка.

Демьян ничего говорить не стал, лишь усмехнулся довольно в бороду – а парень-то далеко пойдет.

В доме председателя царил хаос. Осколки посуды повсюду, с потолка свисает драная простыня, пахнет кислятиной. Посреди хаты валялся бюстик Ленина. Вождю ополовинили череп по самые брови и откололи нос, как египетскому сфинксу. Всюду поблескивали пятна бурой жижи, в которой что-то лениво извивалось. Аллочку заметили не сразу. А как заметили – Демьян даже Максимке глаза забыл прикрыть. На потолке в самом углу висела, расставив ноги, аки паучиха, нагая жена председателя. Бешеные глаза смотрели каждый в свою сторону – зрачки с булавочную головку. Все тело опутывали вздувшиеся темные жилы, а из выставленного наружу женского срама стекала какая-то темно-багровая дрянь.

– Сама себя переваривает… – только и успел выдохнуть Демьян, когда Аллочка с жутким визгом бросилась на непрошеных гостей.

Максимку отбросила грязной пяткой, да так, что тот о печку саданулся. Накинулась на Демьяна. Измазанные, будто сажей, зубы защелкали у самого его кадыка, а глотка Аллочки не переставала непостижимым образом изрыгать матерщину пополам с угрозами:

– Я тебе, такому-растакому, кишки через дупу выну, хер отгрызу, глаза твои поганые высмокчу…

Зна́ток было замахнулся клюкой, но обретшая какую-то нечеловеческую силу Аллочка легонько от нее отмахнулась, и та отлетела на другой конец хаты. Пришедший в себя Максимка было рванулся за ней, но Демьян успел прохрипеть:

– Не чапа́й!

Аллочка все наседала на Демьяна, рвала ему ногтями грудь и лицо, кусала выставленные перед горлом локти. В капельках слюны, под кожей, в уголках глаз неистово кружились черви.

– Максимка! Рушник мне якой дай! – кое-как выдавил зна́ток. – Хошь пасть заткну, шоб не кусалась!

Мальчонка ринулся к печке – но куда там, все разбросано, где что лежит – не разберешь. Сунулся на полати и ойкнул – оттуда вдруг вынырнуло чье-то пучеглазое морщинистое лицо.

– Баба Нюра… это ж вы! – Мальчишка отшатнулся от безумного взгляда старухиных глаз. А баба Нюра примерилась, спрыгнула с края печки – подошла к дочери. Растрепанная, простоволосая. Поглядела на Аллочку, склонила голову. В темных глазах искрило сумасшествие.

– Не о том я Господа просила. Не о том, – шептали старухины губы.

– Как же так, Нюрка, а? Ты ж мать! – рычал Демьян, отбиваясь от одичавшей Аллочки.

– А нехай и мать! – Голос бабы Нюры набирал силу. – Сказано в Писании: кто розги жалеет – тот ненавидит дитя свое. А она… якое она мне дитя? Безбожница, шлюха комсомольская! Значки нацепила, галстух… Молчала я, покуда большевики церкву рушили; молчала, пока они Христа на Ильича заменяли… Но чтоб родная дочь!

Баба Нюра содрогнулась всем телом от всхлипа.

– Я эти иконы от прабабки сохранила! Сперва от краснопузых, опосля от немцев прятала! Як зеницу ока берегла! На них яшчэ твоя прапрабабка молилась! А гэта сука их в печь, в горнило, мать ее, мировой революции! А в красный угол, значит, этого… Будь ты проклята, потаскуха! Подстилка большевистская! Будь проклята и ты, и вымлядки твои в галстучках! Нет у меня больше дочери!

– Максимка, рушник, скорее! – подгонял Демьян. Челюсти Аллочки скребли по кадыку, цепляли кожу – еще на полногтя и…

Хрясь!

Нож вошел Аллочке глубоко в шею, мерзко скребанул о позвонки и вышел аккурат под подбородком. Аллочка застыла на мгновение, будто не веря в произошедшее, вывернула голову – до хруста, на самом пределе своей анатомии. Черные от текущей из нутра дряни губы натужно прошептали:

– Мама…

И Аллочка тяжело грохнулась на Демьяна. Черные прожилки отлили из-под кожи, та даже порозовела, став выглядеть в смерти живее, чем при жизни. Мышцы на лице бедной жены председателя разгладились, наполнились неким умиротворением. Старуха с чавканьем выдернула длинный, сточенный до толщины шила, нож из шеи дочери, отшатнулась. Всхлипнула всей грудью.

– Боже! Боже… Дочушка! Что же я… Господи!

Глаза бабы Нюры метнулись в угол – куда-то за спину застывшему с полотенцем в руке Максимке и вверх, в красный угол.

– Господи, ты пришел прибрать меня? Господи?

А дальше старуха завизжала. Завизжала так, будто горела заживо, будто пришли разом и немцы, и большевики, как если бы само ее существование стало таким кошмарным и невыносимым, что не оставалось ничего иного, кроме как визжать. Пуча глаза, она глядела в угол и вжималась в печь все сильнее, будто кто-то шел прямо на нее. Дрожащая рука метнулась в вырез над массивной грудью, сдернула нательный крестик, и тот потонул в кровавой луже. Вторая рука, вопреки воле хозяйки, медленно направляла нож прямо в глаз старухе. И казалось, что движение ножа каким-то странным образом синхронизировано с шагами того ужасного, невидимого, от кого вжималась в печь баба Нюра. Демьян не успел выбраться из-под тела Аллочки – в секунды все было кончено. Старуха ввела тонкое лезвие себе в глаз и вдавливала до тех пор, пока оно не уперлось во внутреннюю стенку черепа. После – медленно сползла по печке на пол. Труп ее дернулся несколько раз, грубо, неестественно, точно кто ее встряхивал, пытаясь разбудить. Застывший старухин взгляд обратился к Демьяну. И вдруг из мертвой глотки вырвалось нечто, похожее на гадливые смешки одной лишь утробы – точно говяжьи легкие смеются. Послышался голос, до боли знакомый:

– Предназначенное расставанье обещает…

– Заткнись! Заткнись, тварь! – рыкнул зна́ток, вывернулся из-под Аллочкиного трупа. Забрал у Максимки полотенце и вбил его бабе Нюре в самую глотку. Схватил с пола еще какую-то тряпку, потом еще и еще – и давай ими набивать старухину пасть, как карманы яблоками. Челюсть раскрылась на совсем уж противоестественный градус, на грани вывиха.

– Дядька Демьян, ты чаго? – спросил мальчонка, наконец осмелившись.

– Чаго? – обернулся Демьян, злой, взъерошенный.

– Зачем ее… полотенцами? Она ж… ну, усе она.

– В смысле? Ты не… – зна́ток продолжать не стал. Лишь обернулся вновь на старуху. Та была мертвее мертвого. Тряпки пропитались текущей из глазницы кровью. Второй глаз потерял всякое выражение, на него уселась муха и принялась ехидно потирать лапки – мол, ничего ты мне не сделаешь. – Она…

– Вот! Принес! Полное ведерко! – радостно воскликнул кто-то за спиной. Потом Евгеша ойкнул, выронил ведро, бросился к измученному телу жены, обнял и завыл. Горько и безутешно. На дощатом полу колотили хвостиками, не желая умирать, бессчетные головастики.