— Ну что ж, мил человек, это мы и сами умеем, ты про неё скажи, как такую слить? Что с ней делать? — Никодим кивнул на глиняную собаченцию.
Антип, поскреб затылок, — Я по-другому только раз и делал…
И пустился в пространные объяснения, продравшись с трудом через местный сленг, уяснил что речь идет о выплавляемой модели. Слушал внимательно, и когда Антип начал повторяться, прервал его.
— Погодь…
Глянул на Никодима, он пожал плечами, ему это также не знакомо. Проверить можно одним способом, дать задание. Да только встает другая проблема, личная вендетта Антипа.
Как понимаю, ему мстят за того воришку, сданного им стрельцам. Надо будет через Силантия попробовать разузнать, что там стряслось, если на парня так наехали. Может он с городскими переговорит и те возьмут под охрану, избу Антипа?
Кивнул Никодиму на дверь: — 'поговорить надо', встал из-за стола и вышел, он пошел следом.
На улице подмораживало, небольшой ветерок сдувал с крыш мелкую ледяную пыль. Она клубилась в воздухе, сверкая крохотными искорками в красных лучах заходящего солнца.
— Ну, чего звал? — Никодим недовольно смахнул с лица, упавшие снежинки.
— Давай спытаем Антипа, кажется он тот, кто нам нужен.
— На кой он нам?
— Давеча, ты согласен был, что нам литейщик нужен.
— Нужен, — Никодим пожевал губы, — Недоучка этот Антип, а подмастерьев у нас до жопы. Ещё одного брать? На хер он нам не нужен.
— Так есть в парне задатки. Пусть хотя бы собаку отольет…
— Вот ежели сделает, тогда и глянем, — Сердитый Никодим развернулся, чтоб уйти, да я за рукав придержал.
— Да где он делать-то будет? Он же домой собрался уезжать…
— Федька, у меня не монастырь, всех собирать. Пущай к себе вертается, Силантия спроси, пусть поможет, чем.
— А ежели справиться? Возьмешь?
— Те что, крест поцеловать? — Движением плеча освободился от моей хватки, и исчез внутри лавки.
Я постоял немного, полюбовался красивым закатом. И когда холодные пальцы 'деда мороза' скользнули за шиворот, а игривый ветер собрал самый большой комок снежинок и, веселясь, швырнул в лицо. Решил что под задержался я как-то на улице. Поежившись от охватившего озноба, распахнул дверь и шагнул в уютное тепло.
На пороге столкнулся с Антипом и Силантием, посторонившись, пропустил их.
Парень полуобернувшись что-то сказал, старый стрелец, положив ему руку на плечо, подтолкнул, — У тя женка взмерзла, ожидаючи…
— Федор! Лавку выстудишь… — И ещё пара непечатных выражений, недовольного медника. — Иди сюда, черт не русский.
Сел на жесткую лавку, напротив. Никодим не говоря ни слова смотрел мне в лицо, потом гаркнул в сторону, — Мишаня! Подь сюды, ирод окоянный, Федя тебе токмо обещается, так я сполню.
Словно чертик из табакерки, рядом с нами возник мальчишка. Наш хозяин бросил на стол монетку, — Дуй в кабак, вина принеси и пожевать чего. Одна нога здесь, другая там.
И когда гонец исчез, продолжил, — Странный ты Федор, над всякими жучками, паучками, — защелкал пальцами, вспоминая слово.
— Умиляешься. — Помог ему.
— Угу, милуешься. Только давеча, когда Сидор приходил барана резать, ты с морды сбледнул, а у самого четверо за душой стоят. Добрый ты, мягкий, из тебя всякая голытьба веревки вьет, а и рад…
Высказавшись, замолчал, а мне и сказать нечего в оправдание.
Другое мое время, очень другое… Иногда, вечерами сидя на кухне у телевизора, мы с супругой спорили, ругались, мирились, очень часто она мне говорила, что я слишком жестокий и бездушный…
— Федя, — Никодим прервал затянувшееся молчание, — поведай мне…
' Да что тебе ещё от меня надо?'
— Зачем тогда на дороге, ты двух татей добил, они же пораненные были.
Память услужливо подкинула, разлетающиеся клочья армяка от удара картечи… Страх и злоба.
Страх за свою жизнь и злоба на этих уродов посягнувших на самое ценное что у меня есть…
— Испугался и озлобился.
— Верно сказал. Почаще тебе таким быть надобно.
— Стрелять во всех, налево и направо?
— Это слишком, но вот чтоб тебя не взнуздали, стоит иногда показывать. А то и не заметишь, как на шее хомут окажется, захочешь выскочить, да куда там, уже телегу волочишь
И снова смолк, посматривая на входную дверь в ожидании гонца, то на меня.
Хотел было возразить, набрал полную грудь воздуха да сдулся. Нечего возразить. Не че го!
Но от чего-то обидно стало, нет, Никодим здесь, не виноват, на себя обида. Реальность…
То что там, увидев в метро попрошайку или нищего, перешагиваешь и идешь дальше. И все из-за того что слишком хорошо знаешь про них из телевизора. А здесь всё по другому, ещё крепки узы семьи и рода и если человек просит 'за ради Христа' это действительно так. Гораздо позже, с девятисотых годов, нищенство станет профессией, целые деревни будут, ездить в Москву на заработки, но это время ещё не пришло…
А у меня все вверх ногами, нищего пну, над юродивым посмеюсь, а кому- то, кого впервые вижу, верю за красивые словеса и слезливую историю.
По своей сути, в истории с Курским парнем, надо было купить у него медь, сел бы он в свои сани, да уехал. Того что он нам наговорил, судить о его проф пригодности нельзя, это мы и сами все знали.
Из этой выволочки есть только один вывод. Я облажался, а Никодим прав.
За спиной скрипнула входная дверь, это вернулся посланец.
Мишка поставил на стол, доску с вареной требухой и хреном, рядом лежала половина каравая хлеба, три огурца, выставил кувшин с вином.
— Досканы, давай… — Сказал Никодим и пацан метнулся в заднюю комнату, мухой притащил все что нужно. Медник отрезал ломоть ржаного, сверху добавил кусок ливера, — Бери, заработал.
Указал на еду Мишке. Тот схватил и впился зубами, мне даже показалось, что заурчал от удовольствия.
А наш хозяин, вдруг протянул руку и неуловимо быстрым движением, ухватил пацана за ухо, подтянул и, заглянув в глаза, напомнил, — Ежели где, слово молвишь… И Федор не поможет, шкуру спущу…
Замерший подросток, с куском еды в зубах… То ещё зрелище. Если бы не плескавшийся в глазах страх.
Я, недоумевая, переводил взгляд с одного на другого. Мне, почему-то казалось, что Миша понял и все будет хорошо, но вот у Никодима, на этот счет было свое мнение. Отпустив, несчастного, буркнул неразборчиво, от чего отрок просто испарился. А он улыбнулся мне, — Вот и первый твой хомут, Феденька. Дома тебя ещё четыре дожидаются, по весне, когда надобно будет строиться, ещё толпа набежит.
Я тут сговорился, бревно еловое купить на постройки, с мужиков слово взял, что артелью, как снег сойдет, придут, кормежка наша, алтын в седмицу за работу, старшому четверик. Ты мне скажи, для чего тебе сарай такой здоровый понадобился?
Такого резкого перехода тем для разговора, я даже не ожидал. Пришлось в темпе вспоминать.
— Я же тебе говорил, все в одном будет, если кучу маленьких ставить, замучаешься по переходам бегать, а так все в одном месте.
'давно был такой разговор, я Никодиму объяснял принцип построения поточного производства и особенно упирал на то, что нам нужен большой, просто огромный, для нынешних времен, цех, метров эдак на сто квадратных. Здесь так не строили. Придется вспоминать читаные книги. Подвесные балки, стойки, ригеля, колонны и прочая мутатень. Чтоб покрыть такую крышу дранкой, надо будет уйму времени. Поэтому хотел использовать бересту, что-то похожее на битум есть в заначке. Кору нарезаем пластами. Замачиваем, высушиваем под гнетом, чтоб стали прямыми, нарезаем на куски нужного размера, покрываем горячей смолой и посыпаем сверху песком. Делаем на стропилах обрешетку как можно плотней и обшиваем этим произведением местного стройпрома. Кажется воз, бересты, стоит две копейки, надо будет уточнить…'
— Так сараи можно поставить в плотную…
— А потом начнем бревна пилить, вынимать, проемы всякие городить, зачем лишние деньги переводить.
Проще сразу, одну большую махину поставить…
— Да там бревен уйдет на два полста рублей. Еще доску на пол надо, рамы вязать, двери…
— Там надо будет ещё три избы ставить, одну под склад, чтоб добро хранить, для охраны домик…
— а ещё один для чего?
— Для меня, жить там стану.
Никодим из подлобья так глянул, словно рублем одарил. Надо проверить карманы, может, и правда что появилось…
— Не зыркай, шуткую. Народ пришлый в старой деревне жить будет, а по работе задержался, и куда ты, на ночь глядя, попрешься? Али в мастерской на верстаке среди грязи спать завалишься?
— А может…
— Не может. Всякие ходют и смотрют, как Марфа, твое исподнее на веревке сушит? А давай людишек у этого, как его?
— Шадровитого…
— У него, возьмем.
— Опять? — Никодим посмурнел.
— Подумай сам, оставим, возьмем, половину. Для них землицы пахотной хватит. Ответь. К нам народ работать придет, со своими харчами? Или мы их по уговору кормить будем?
'Ещё с полгода назад, они смотрели на меня как на врага народа, Никодим, однажды даже запулил в меня железякой, попавшей под руку. А все из-за того, что начал вытаскивать их из разных углов, где они устраивались на послеобеденный сон. Эта тихая война продолжалась ровно месяц, пока в один из дней до них не дошло, что сделано и продано на три самовара больше, а когда получили на руки денежки, на которые не рассчитывали, теперь уже мне доставалось, если задерживался с обеда'
— Не пойдут к нам люди, ох не пойдут… — Судя по всему, Никодим так же вспомнил это.
— Вот и надо, сразу слободу ставить. Старая деревня, основой будет. Местных заставим хлебушек растить, или вон свиней разведем али барашков… — Говоря все это, я склонился над столом, выбирая огурец. Отобрал, с хрустом откусил и посмотрел на своего собеседника.
По его округлившимся глазам, стало понятно, Никодим в шоке. Он так далеко не заглядывал, а я не говорил, и только сегодня впервые озвучил, ремесленная слобода. Не называть же это все фабрикой. Не поймет.
Икнув, медник потянулся к кувшину, приложился к нему, так что, кадык нервно вздрагивал при глотках. Поставил обратно, крякнув и переведя дух, ладонью смахнул капельки вина с усов и бороды. — Федька, мог ранее молвить, что такое удумал?
— Да мне только что в голову пришло. Или мы будем до хрена денег на жратву тратить, за ней ездить надо, покупать, лошадки, телеги, возчики… Опять же тати на дорогах. Копейка здесь, там и там, глядишь, рубль потратил, а то и поболее. Маслица надо, молочка, яичек, мясца, на одном хлебе ноги протянешь, да чего я тебе это говорю? Вспомни, как по молодости было… Лебеду говоришь, в мучицу подмешивали и толокно желудевое? Ревень драли да кислицу…
— Бывало…
— Вот к тому и говорю, что надо людишек на земле оставить, из тех, что помоложе.
— Так землица худая, урожаю не будет… Что они здесь берут? Сам один? Тьфу, токмо самим с голодухи не помереть.
— Ну, сам десять не обещаю, но сам пять точно будет, одну хитрость ведаю.
— Это ж какую? Дерьма навозить на делянки?
— Можно и так, да только ждать долго пока созреет, ямчугу прикупить надо пару возов.
— Окстись Федор, она вся в казну идет. Да и зачем столько?
— Из неё не токмо зелье пороховое делать можно, она и вместо навоза пойдет.
— Никогда не слышал и не видел, чтоб ямчугой, землицу посыпали. — Никодим в сомнении покачал головой.
— Можно купить?
Он задумался, пожал плечами, — Токмо она в три дорого станет.
— А куда деваться? Она и мне нужна или думаешь, её всю высыплю? Там нужно, всего-то горсть, на десятину.
Никодим, жевал вареный рубец, о чем-то размышляя.
'Когда впервые услышал это слово, думал хрень какая-то, ан нет, довольно вкусная штука, если правильно сварить, да ещё потом гречневой кашкой набить и в печке потушить с часик или два. Зеленым лучком присыпать, перчику молотого щепотку для аромата, а рядом с миской кружечка стоит, запотевшая. Капельки влаги по стенкам стекают, в лужицы на столе собираются, а внутри прохладное пиво… На отдельной доске, ломоть ржаного хлеба, деревянная солонка с крупной серой солью. Сядешь за стол, перекрестишься на это благолепие, отломишь маленький кусочек хлебушка, зачерпнешь ложкой, кашу из миски…
Вкуснотишша….'
— Федор! — Прервал тишину голос Никодима.
'Блин, я чуть не подавился!'
— Да!
— Что да?
— А что, Федор?
— Тьфу на тебя, короста. — Никодим бросил корочку хлеба на стол. — С ним как с человеком, а он…
— Ты чего так на Мишку взъелся? — решил прояснить ситуацию с парнем.
— Языком треплется много, с такими же босяками. Посмотри на него, обут, чисто одет, до сыта накормлен, в кармане копейка звенит. Видел намедни, как он среди своих дружков тутошних, гоголем ходит, обновкой красуется, А уж каким соловьем заливался, пока меня не увидел…
— И что такого он наплел?
— Те скажи, ты с него шкуру спустишь, — откинулся на стенку смерил меня взглядом, — да, не… Шея толстовата, ярмо ещё не соскочит. Пожалеешь сироту? А?
— Сказывай.
Усмехнулся, глотнул вина, — Иду значиться от Митрича. Ну, ты помнишь, дедуля приходил к нам по осени, просил котел заварить, а он доброго слова не стоит, прогорел насквозь, дыра на дыре. Ну!? Да помнишь ты его, длинный и тощий как жердь, плюнь, перешибешь. Старуха евонная к Марфе иногда захаживает, у неё ещё жопа в двери не пролазит…
— А-а-а…
— Во-во, она самая, та ещё зараза… Так вот. Иду от Митрича, а ему внуки, притащили сваво вина, на почках березовых настоянное, чистый как слеза, девы пречистой. Отведали мы кувшинчик, за жисть слово молвили, пока эта стервоза сковородками да ухватами, бренчать не начала. Распрощался я с Митричем…
Вспомнил, Никодим в тот вечер приполз не то что 'на бровях' на кончиках ушей до дома добирался, мокрый насквозь, весь в снегу, расхристанный какой-то, но довольный чему-то, как три слона.
И Мишка, появился незадолго до его прихода…
— Вышел на улочку, огляделся и побрел к дому. Уже вечерять начинает, подумал, надо задками пройти, а то ежели пока ползти буду через всю слободу, в самый раз стемнеет. Огородами выбрался на берег, ну ты знаешь, ребятня там на санках катается, Антохи кривого усадьба. Я же говорю, знаешь.
Пока добрался, сам понимаешь, что трезвому три шага, то уставшему полдня шагать, стемнело, почти. Вышел, детишки от восторга визжат, ажно уши закладывает. Они бадейками воды натаскали и за прошлую ночь горку так прихватило, что дух захватывает, как быстро едешь.
— Ты чего с горки катался?
Он смутился, — да всего того, пару раз спустился… Да я и не один такой был, там ещё мужики были…
С ребятишками малыми… Да ну тебя Федька, вечно ты…
— Да я молчу…
— Вот и молчи… На чем я остановился? А — а… Ага! Съехал вниз, любо, дай думаю — ещё прокачусь. Поднялся, как смог отряхнулся и пошел наверх, а чтоб взобраться, надо в стороночку отойти, там ступеньки срублены, и слеги на колья подвязаны, бабы летом здесь к реке спускаются, одежку полоскать. Вот почти дошел, пацанята кучкой стоят, об чем-то разговор ведут, тут мне голосок одного из них, уж больно знакомым показался. Остановился да послушал.
Эх, Федор, Федор, знали бы мы какого славного человека к себе взяли? Мишка- то у нас самый главный помощник, мы с тобой, без него как без рук. Он уже нам советы дает, во как!
Да только это все полбеды, этот клоп-недомерок удумал хвастаться, сколько он денег видел в лавке…
Вот такие гавнюки и привечают татей к дому, трещат как сороки где ни поподя. Думаешь с чего, последние дни Силантий здесь сидит? — И хлопнул ладонью по лавке, около себя.
— Слухи пошли, да разговоры, а возле лавки всякие людишки крутятся. Вот так, Феденька, может нас вскорости убивать учнут. Пистоли с собой?
— Я без них как голый.
— Вот и ладненько. Ты домой сейчас али ещё куда надо?
— Нет, домой, ещё работа не доделана.
— тогда ступай с богом и этого, забери, зол я, да выпимши, зашибу сироту ненароком.
— А ты что, один здесь останешься? Давай с тобой побуду, пока Силантий не придет.
— Нужон ты мне, всю рыбу токмо распугаешь, оставь пистоль, да чеши отсель… — И весело подмигнул.
Я достал из кобуры и положил, рядом с остатками еды, пистолет, пяток патронов.
Никодим взял один, покрутил в руках, поставил обратно, — Разумник ты Федор, такое учинил. Зачем так много, оставляешь, мне двух хватит. — Он забрал патрон с пулей. Подтянул пистолет, переломил ствол, вытащил заряд, осмотрел гильзу, отложил и, заменив на картечь, зарядил снова.
— Туго взводится…
— Зато спуск легкий. Не дергай когда нажимать будешь, а то…
— Федька! — В голосе Никодима, послышалось возмущение, — в тот раз нам с Силантием, плешь проел и опять за старое? Я те что, новик от титьки оторванный?
'После того как были сделаны и испытаны пистолеты, я притащился домой, надо же похвастаться. В приказе посмотрели, покрутили башками, сказали доброе дело, узнали цену и послали подальше, дорого мол. Упыри, им дрын из плетня вывернутый, и то не по карману будет. Тю, была бы честь предложена. Дома же, мужики оценили, особенно понравилось Силантию, с его одной рукой, можно было теперь спокойно стрелять и перезаряжать, зажав пистолет подмышкой. Думаю знакомо чувство новой игрушки, которую дали кому то подержать, а вам так и кажется, что её сейчас сломают или уронят. Вот и стоял у них над душой, комментируя все подряд, остерегая, указывая и поправляя, если делали не так. Старый стрелец, отстреляв десяток патронов, вообще не хотел возвращать. Пришлось пообещать, что сделаю ему такой же, а этот пусть вернет. К слову, когда ездили отдавать деньги за землю, пистолеты были с ними'
— Ладно, уговорил. Ты все-таки подумай, вдвоем легче отбиться…
— Татей всего трое, будет… — проворчал он вполголоса, осекся и взглянул в мою сторону.
— И что я ещё не ведаю?
— Не твое…
— Никодим!
— Силантий, вызнал, чужаки это, услышали болтовню детскую, доглядели в какую лавку отрок пойдет. Да наши, на ушко шепнули, так что ведомо о них. Я же не один буду, Силантий и стрельцы слободские, на дороге сторожить будет, к ним татей и выведу. Надобно чтоб и ты ушел, пусть разбойники думают, один остался. — Никодим, вдруг улыбнулся и задорно подмигнул.
'Черт возьми, да ему в радость эта стычка. А Мишане быть сегодня поротым'
В общем, собрался и ушел, забрав с собой парня. Вид у него был как у побитой собаки, всю обратную дорогу еле тащился, цепляясь ногой за ногу. Дома отправил сидеть и ждать в комнату, а сам, переодевшись, попытался поработать, да куда там, все из рук валиться. Промучился с час, ещё полчаса потратил на приборку и одевание, собрался уже спускаться вниз, когда залаял кобель.
Наши возвращаются. Очень скоро скрипнула калитка, и двор наполнился голосами, судя по всему, Никодим с Силантием пришли не одни. Спускаюсь, так и есть ещё трое незнакомых стрельцов с ними.
— А вот и Федор. Я вам про него говорил, он как раз и сможет ваши пищали под пистоны переделать.
Федор, эти ребята нам сегодня крепко помогли, надо бы и им помочь. — Никодим подошел ближе, склонился и прошептал на ухо, — Спасибо за пистоль, выручила. Стрельцам помоги, у них одного подрезали, — Я дернулся, и он добавил, — жить будет, руку распороли. Иди, потом обговорим.
Кивнув в знак согласия, посмотрел на стрельцов, молодые парни, крайний слева ещё, по-моему, и бреется через раз.
— Ну что добры молодцы, айда в мастерскую, там поговорим, пищали посмотрим.
Перехватил взгляд медника и добавил, — возьму с вас токмо за пистоны и то задешево.
Примерно час распинался, показывая выгоды переделки. Достал пистолет и продемонстрировал быстроту перезарядки. Раскрутили, черти. Слово за слово, поспорил с молодым, что выстрелю в десять раз быстрей, чем он свою аркебузу зарядит. Я победил, но не убедил, хотя задумка очень понравилась. Все старо как мир, если государство будет снабжать своих солдат, они будут использовать новинки, если нет, так и будут бегать с берендейками, покупая за свои деньги кожу и сало, а порох и свинец дает казна. Пистоны понравились, показал, как работают, они сами спалили несколько капсюлей, но, увы, увы. Эти почему-то не захотели переделывать свое оружие. Под конец у меня даже закралось подозрение, что их просто знакомят с человеком, то бишь со мной. Поболтали немного, да разошлись. Подарил на прощание горсть пистонов.
Выпроводив гостей со двора и закрыв на засов ворота, пошел в дом.
Но прежде надо было исполнить одно дело, хоть к нему душа и не лежала. Предстояло наказать Михаила за его длинный язык. Думал один такой, поднялся к ребятам, а там мужики уже застращали бедолагу до потери пульса. Когда вошел его колотило крупной дрожью, морда лица бледная как мука и говорить не может только сипит да головой мотает. Отозвал Никодима на лестницу, — Давай выпорем его, только драть по жопе, а не по спине, рубаху с портами не сымать.
— Кровь на нем, по его навету, стрельца подрезали…
— А мы давай за это парня на смерть забьем! Или как я сказал, или вообще не дам бить.
Никодим смотрел на меня в изумлении, потом заговорил, — Не пойму тебя, в лавке, как прознал, пришибить был готов, — Поднял руку, останавливая мое восклицание.
— А таперича, пожалел.
— Да, пожалел, посмотри на него — кожа да кости. Он перед кем хвастался? Да перед такими же мальчишками, как и он.
Что говорил? главный помощник у нас с тобой. Мол, мы без него как без рук. Вот и скажем его дружкам что он у нас главный по дерьму, золотарь, из ямы выгребной гавно ломом черпает. Как думаешь, в следующий раз они его слушать будут?
— Х-м, — Никодим только хмыкнул на пространный монолог о защите, подумал немного, — Вожжами, по жопе в портках, и далее яму пусть разгребет.
— Так всё замерзло…
— По теплу оно приятнее будет, — ухмыльнулся медник и, распахнув дверь, гаркнул, — Всем, ступать на конюшню. И этого не забудьте. — Ткнул пальцем в дрожавшего мальчишку.
'Видел тут однажды, как на лобном месте, самогонщиков наказывали, зрелище конечно с моей точки зрения, жутковатое. Пороли тогда семерых мужиков и бабу, они решили подработать винокурением, так это называется. Нагнали, попробовали продать, и нарвались, скрутили бедолаг, да в приказ 'новой четверти' а она собирает налоги со всех кабаков, трактиров, отсюда же идет их снабжение водкой или иными крепкими напитками. Конкурентов карают быстро и качественно.
Здоровый мужик в темной ферязи, застегнутой по самое никуда, зычно драл глотку оглашая вину подсудимых, держа перед собой развернутый свиток указа.
О чем кричал, было непонятно, вокруг гомонила толпа собравшихся зевак.
Восемь человек сидели на земле рядом с помостом, сколоченным из бревен. Кряжистый, заросший бородой по самые брови, детина в красной рубахе стоял рядом с бадейкой, скрестив на груди руки. Один из помощников, суетился у жаровни, отклячив жирную задницу, раздувал угли.
Вот глашатай закончил перечислять вины осужденных. К ним вышел священник, прочитал молитву, дал каждому поцеловать крест, осеняя им каждого наказуемого. Толпа притихла, стали слышны женский плач и причитания. Когда батюшка закончил, двое подручных палача, спустились с помоста схватили щуплого мужичка, втащили наверх, содрали рубаху. Первый повернулся спиной, взялся за кисти рук и немного склонился вперед, почти положив жертву на себя. Второй довольно шустро обвязал ступни и потянул за веревку. Таким образом, мужик оказался растянут, не имея никакой возможности, пошевелится.
Палач вытащил из бадейки кнут, взмахнул, стряхивая капли влаги, веером разлетевшиеся вокруг. Отступил назад, орудие наказания легло кожаной змеей, на помост присыпанный соломой. Посмотрел на дьяка, тот кивнул головой, разрешая начать наказание виновного. Взмах, короткий свист рассекаемого воздуха, вслед за ним приглушенный вскрик, на спине мгновенно вздувается красный рубец…
Взмах, удар, крик…
Взмах, удар, стон…
и уже кровавые брызги орошают солому.
Служка громко и отчетливо считает, после пятнадцатого, поднимает руку, останавливая палача.
Подручные опускают жертву, освобождают от пут, подхватывают под руки и волокут вниз, там наверно были родственники, али ещё кто, они принимают безвольное тело, опускают…
Дальше не видно, толпа пришла в движение, на помост втаскивают следующего и все начинается снова.
Толкаю локтем в бок соседа, когда он оборачивается с недовольным видом, спрашиваю, -
— За что их так?
— Вино курили супротив государева указа, — ответил, оглядел меня с ног до головы да отвернулся'
Мишаню выпороли просто и без затей, уложили на бревно, Силантий причастил 'птицу говоруна' вожжами. Все честь по чести, рубцы смазали маслом конопляным (не знаю зачем) и отправили спать, без ужина. Ребятам, Никодим прочитал небольшую лекцию о вреде болезни 'длинного языка' и пользы народного средства под названием 'розги, вымоченные в рассоле'
Уже к концу трапезы, когда на столе появилось пиво и, было разлито по кружкам, спросил, как все прошло.
— А… Никодим махнул рукой, — сказывать нечего. Опосля как ты ушел с этим…(не печатное)
Мальчонка в лавку заглянул, зыркнул по сторонам и смылся, я даже спросить не успел:- 'чего ему надо'
Ещё маненько посидел, кружку допил, не пропадать же добру, потом решил что пора, надо идтить. Пока тати сюда не приперлись. Вышел. На дверь замок вешаю, а сам украдкой поглядываю, нет ли кого поблизости. Никого, ни своих, ни чужих. Делать нечего, пошел с рядов прочь. Иду молитву бормочу, да шатаюсь аки пьяный, это чтоб люд воровской с толку сбить.
Никто не догоняет, а мне ужо сворачивать в проулок надо, тама меня Силантий с нашими ждет. Остановился на углу, на сугроб накиданный облокотился, назад глянул — нету. Что поделать, я не знаю. Успел Силька али нет, мы же только на словах сговорились — где. Может в потемках обшибся и не туды свернул? Глянул в проулок, темно, собаки не гавчут, а тут позади снег заскрипел, оглянулся… Мать честная, трое нагоняют и откуда только вылезли ироды. Я туды, стараюсь идти побыстрей, да слышу, побежали, я пистоль твою выдернул из-за пояса, взвел курок, второй патрон в кулаке зажал, да к ближайшим воротам метнулся и спиной прижался, чтоб с боку не зашли. Хорошо стал, слева, справа сугробы навалены, не пройдешь, а прямо не пойдут, думал так. Ан нет. Они молчком поперли, я руку вскинул, как ты сказывал, да стрельнул в первого. От шарахнуло, прямо звездочки в глазах заплясали и уши заложило. На ощупь, зарядил и присел на корточки, чтоб за дымом разглядеть что происходит. Думал, выскочит кто, приласкаю. Да куда там. Вижу тени мечуться да ор стоит, то Силантий с подмогой подоспел, они в соседнем дворе, сидели, а как я бабахнул, так и прибежали на подмогу. Воров семеро оказалось, одного я стрельнул, того что стрельца подрезал, робята на месте порешили, троих повязали, так что два татя убегли.
Живых оборотали сразу, поспрошали — кто такие, откуда, как здесь оказались. Вон Силантий тебе поведает.
— А чо молвить, за парнем курским они пришли, помнишь — сказывал, как на торгу воришку стрельцам сдал?
— Помню…
— Брательник он атаману ватажки сказался, его в приказ вели, да не довели, дружки евонные отбить из полона захотели, да не смогли, а в сваре кто-то его ножичком приласкал в брюхо. Разбойнички разбежались, и дружка сваво бросили. Вот и порешили месть пытать на мужичке этом.
— А Мишка наш причем?
— А притом что не только Никодим, пацанят треп слышал, другие уши нашлись. Они от самого подворья за Антипом по следам, шли. За городом его точно с женкой порешили бы, а тут он к нам приперся, а опосля ещё и обратно поехал. Решили здесь пощипать, и там, в гости под утро наведаться… Не выгорело, сами угорели…
Для обычно немногословного Силантия это слишком длинная речь, одним махом опрокинув в себя кружку пива, потянулся за добавкой.
И Никодим продолжил разговор, — Так что твоего Мишаню, поделом взгрели, только сдается что не тех татей споймали, не они толклись возле лавки.
— А кто ж тогда?
Никодим промычал чего-то, пытаясь жевать и говорить.
— Прожуй сначала.
— Да пошел, ты… Дай пожрать спокойно…
— да жри, я те что, не даю?
— Бурчишь, как медведь спросонья. Как робята прознали, там должен был быть Олешка кривой, он уже два дня в рядах крутился. В прошлом месяце ему стрельцы бока намяли, он перестал к нам захаживать…
— Погодь! — Я потряс головой, сгоняя разбегающиеся мысли в кучу. — Что за ребята и что за стрельцы и кто такой, Олешка?
— Силантий! Хватит пиво, как воду лакать, сходи, принеси чего покрепче. Разговор-то у нас дюже любопытственный, пора Федьке прознать маленько, да под пиво, которое ты зараза, выхлебал, много не наговоришь.
— Так ему надоть, пущай и идет.
— Он своей отравы приташшит, евонная зараза чтоб напиться, а нам речь вести, сходи медку принеси для разговору.
— Нашли вьюношу, — Заворчал старый стрелец, перекидывая ногу через лавку, вылезая из-за стола.
— Иди, иди, пердун старый… Молвил Никодим напутственное слово, повернулся ко мне.
— Пока этот вахлак шатается, налей пива…
Я потянулся за кувшином, перевернул и потряс над кружкой, из широкого горлышка, словно нехотя упала последняя капля.
— Все, гад, выжрал, — подвел итог, моей попытки Никодим.
Поставил посуду обратно, — Так что ты мне поведать хочешь, что под вино разговор вести надо.
— К слову пришлось. Дело это давнее, я тогда молодой был, — Он задумался, почесал затылок, — годков, почитай десять прошло.
— Во старик передо мной расселся, себя жалеючи. А кто татя одолел сегодня?
— То стрельнул, это так, одним больше…
— А сколько ты вообще ворогов положил.
— А кто ж его знает, всю службу пушкарем был, картечь вязанную в пушку снарядишь, а стрельцы с пищалей стреляют, тут я, как жахну, кони, люди вперемежку. Кто побил, то не ведомо. По граду ядром целишь, так по стенам али воротам.
— А сам, руками своими…
Никодим, посмотрел на свои ладони, повертел, осматривая со всех сторон. — С три десятка будет, татарва да тати… — Помолчал и добавил грустным голосом, — И свеев трое было с ляхами.
— А ляхов сколько?
Он подставил ладонь под щеку и, не отрывая взгляда от красного угла, спокойно произнес, — Так, кто ж их считал…
Я даже поперхнулся, от безразличности тона, которым это было сказано.
Пришел Силантий, поставил на стол корчагу, запечатанную желтоватым воском. — Никодим, тама всего три осталось, надоть ещё ставить.
— Надоть, летом и поставим.
— А ты че такой квелый?
— Поведай мне, кто все пиво вылакал?
— А ты пожалел? — Силантий кинжалом подцепил деревянную пробку, обмотанную тряпицей и осторожно, чтоб в напиток не попали восковые крошки, открыл. По избе потек ароматный дух стоялого меда, пахнуло луговым разнотравьем и горячим июльским солнцем.
Шумно втянув в себя воздух, он причмокнул, и не пролив ни капли мимо, наполнил наши кружки. Сдвинул по столу одну мне, другую Никодиму, взял свою, — Давай други, мы, живы.
Выпили, закусили. Коньяк, за фигом он нужен? Эх такой напиток прогадили…
— А ты че такой смурной? — Силантий, облизнул усы, вопросительно смотря на Никодима.
— Да Федька про былое спросил…
— Сплюнь да разотри, забыл верно, что с ним надо ухо востро держать, он как жид, спросом замучает. Слово за слово, из души три души вытянет.
Федор, ты смотри у меня, — И шутливо погрозил пальцем.
Я слегка под шафе и скаламбурил естественный ответ, — Йес, сэр, — и взял под козырек.
— Во, он ещё и аглицкий ведает… Ну чо ещё али вы говорить будете? Атож молвите потом: — 'опять все выжрал'
— Наливай, — Ответили ему вдвоем с Никодимом в один голос.
Мрак, полная темнота, моргаю, ничего не изменилось. Пытаюсь пошевелиться и с ужасом ощущаю, что не могу, правая рука не подает признаков жизни. Напрягаю все силы и, через некоторое время удается согнуть указательный палец. Левая дернулась пару раз и перестала откликаться на все мысленные команды. Мне не хватает воздуха, он маленькими порциями прорывается, откуда то, уже горячим и безвкусным. Потихоньку начинаю задыхаться, в панике, прилагаю все усилия, пытаясь вырваться из душной западни. В глазах начинают посверкивать звездочки, размываясь на периферии зрения в туман, он постепенно затягивает меня в свой мир.
Вдруг мне удалось шевельнуться, струйка, холодного, свежего воздуха, прояснила мозги и кажется, влила силы в мое безвольное тело. Я рванулся и мне удалось. Лежу потный и мокрый, глотаю божественную благодать и не могу надышаться. Постепенно оживают руки, их начинает покалывать, и они вдруг вспыхивают огнем, такая была боль. А ног не чувствую, пока. Открываю глаза, они постепенно привыкли и в темноте стали проступать предметы и контуры знакомого помещения. Я у себя в комнате. Как я сюда попал? Что на кровати лежу мордой на подушке, это понятно, но вот как добрался? Тело отпустило, со скрипом и стоном, с трудом выполз из под брошенного на меня сверху тулупа. Мои доблестные собутыльники, нет ни так, пили из корчаги, значит, — Сокорчажники! Притащили, положили на кровать, почему-то руки оказались прижаты к груди, накрыли с головой тулупом, как понимаю, чтоб не замерз. Да только у меня ноги взмерзли так, что я перестал их чувствовать, они-то остались снаружи…
Сел и принялся потихоньку разминать ступни, восстанавливая кровоснабжение. Писать люблю, а как на таких култышках до туалета шкандыбать? Вот и приходиться заниматься мануальной терапией.
Через полчаса смог выползти из коморки, когда вернулся, любил весь окружающий мир.
Скинул своего, не состоявшегося убийцу на пол, расстелил кровать, разделся и залез под одеяло. Закрыл глаза и попытался уснуть.
Раз — овца…
Два — овца…
Три — баран!!
А этот, откуда взялся?
Сон пропал.
Перевернувшись уже, не знаю который раз, сел, закутался в одеяло. Просидел в такой позе, бог знает, сколько времени, в какой-то момент поймал себя на том, что начал клевать носом. И потихонечку, чтоб не вспугнуть, переместился в горизонтальное положение, положил голову на подушку и уехал в храпово…
Лета ХХХ года, января 30 день
Стоять! Держи… Держи твою мать…
Данила, бей не жалей, а промахнешься… Под забором прикопаем.
Бамс. Брызнули красные искры, заклепка осела, плотно соединяя две части в единое целое. Я бросил на верстак оправку, потряс отбитой рукой, вытащил беруши скатанные из комков ваты. — Данила, медведь окаянный, едва не отсушил.
— А ты держи ровней, — Кузнец поставил кувалду на пол…
Наша доблестная, дважды битая, отбитая, контуженная на всю голову, команда, заканчивала сборку станины, осталось всего две укосины на место поставить, восемь заклепок, осталось. И дальше начнется подгонка маховика, шатунов и поршней. Они уже были готовы и ждали своей очереди. Со дня на день, должны привезти чугунную плиту, на неё будет крепиться рама моего агрегата. Таких технических возможностей как на пушкарском дворе, здесь нет…
'Жаль конечно, что моя попытка подобраться к технологиям провалилась, но с другой стороны… Тяжко там, в моральном плане очень гнетущая обстановка. Практически всем заправляют старики, как во французской академии. Изначально воспринимался как диковинка, как же, придумал невесть что: — 'Не должно так быти'
Эти слова не раз слышал за время своей работы, но это в плане моих задумок. Основным преткновением был мой возраст, старые мастера сопротивлялись из всех сил, дело доходило до явного вредительства, когда преднамеренно ломалась изготовленная по моим чертежам оснастка. С отобранными для работ людьми, велись разъяснительные беседы, имевшие только одну цель, свести на нет, все мои попытки увеличить выпуск мушкетов. А ларчик просто открывался, с переходом на мою технологию, должны были упасть расценки. Работать больше, после обеда не поспишь, обед по три часа, да за такую работу на оборонном производстве… Была бы моя воля. Перестрелял бы всех 'дедушек' у кремлевской стены…
В общем, сорвался я, меня понесло, по фигу стало, кто, чего, как… Орал на всех и вся, как озверевший полкан носился по пушкарскому двору, единственно что, не кусал за пятки. Они меня с трудом терпели… Как же, какой-то юнак учит их жизни: — 'не по покону нам ему кланяться' Если бы был чистокровный немец, бритт или ещё кто, вопросов не было бы. Меня считали иностранным мастером, но русского происхождения, родственником Никодима, жившим многие лета за рубежом, и возвернувшегося на отчину. Вот и травили как зайца. По началу подозрений не было, только через пару месяцев, когда присмотрелся к людям, окружавшим меня, стал замечать несуразность. Те кузнецы и другие мастера, что приписывались для моих работ, оказывались пьяницами и неумехами, а потом вообще стали присылать хрен знает кого, они оружие впервые в жизни здесь видели. Это так утрировано. Завидовали моей более высокой зарплате, покровительству второго человека в пушкарском приказе. И ещё одно, но оно вызывало просто зубовный скрежет у местных администраторов, дьячков, я не воровал и не давал этого делать им. Пресекал любую возможность погреть руки на моих закупках.
Мелкими подлянками, саботажем, разбудили зверя… На меня была написана тонна доносов, до поры до времени, Анисим прикрывал меня, принимая удар на себя. Но бесконечно это продолжаться не могло или думаю, они просто сменили тактику и стали давить уже на него… Потом нелепый разговор, моя попытка открыться… Пришлось срочно надираться и начать нести полнейшую ахинею, врать и выкручиваться изо всех сил. Театр одного актера.
А потом начался второй акт мармезонского балета. Как только окружающим стало понятно, что я в опале, началась неприкрытая травля. Все мои начинания стали натыкаться на каменную стену отчуждения. Со мной перестали разговаривать, а если и случалось, то от брезгливого тона, хотелось дать в морду собеседнику. А нельзя… Жаль.
По двору поползи всякие шепотки, народ смолкал при моем появлении, провожал взглядами и начинал что-то бурно обсуждать за моей спиной. Суть всего происходящего выяснилась совершенно случайно.
Утром. Пришел в свой закуток, разложил на столе бумаги, требовалось доработать чертежи, слышу — заскрипела входная дверь. Входит, почти незнакомый мужик, видел его пару раз, но лично не общался. Даже не знаю, как и звать-то.
— Здрав будь Федор. — Снимает шапку и низко кланяется.
Хренею потихоньку от такого пердимонокля, никто ещё мне здесь поясные поклоны не отбивал. На всякий случай поздоровался, — И тебе не хворать. Сказывай чего надо?
Мужик стоял и мял в руках свою шапку, видимо не зная, с чего начать. Молчание затягивалось, я начал злиться.
— Чего молчишь? У меня дел полно, сказывай или иди.
После окрика он, решился, проблеял козел винторогий, — Федор… Э…э… Люди сказывают… — И смолк.
— что люди сказывают?
— Я туточки, дочку замуж выдаю… Э…
— так выдавай.
— Мужики молвят…
— да мне что из тебя каждое слово клещами тащить?
— Так это… Дочку мою Сенька, сосед наш сосватал… Пришел просить — не откажи в милости, благослови молодых… — Что он там ещё говорил, было непонятно, ибо это чудо согнулось в очередном поклоне.
Разинув варежку тупо смотрю на этого кренделя и честно говоря, совершенно не понимаю что он из под меня хочет. Эта игра в гляделки продолжалась минут десять, а потом до меня дошло. Что этого дурачка просто разыграли злые языки и подослали ко мне… Не говоря ни слова, встал, обошел стороной 'счастливого папашу' прошел к двери и выглянул во двор. И увидел то, что и ожидал, пряменько передо мной на сваленных кучкой бревнах, восседают три старых мухомора и пятеро стрельцов из охраны. Вопрос, что этой толпе, здесь надо? Отвечаю. Если бы выкинул бедолагу, то меня тут же скрутили бы за рукоприкладство, все есть, и жертва, и видаки, и даже группа быстрого реагирования. Увидев мою морду в одиночестве, они спокойно встали и пошли прочь.
Вернулся обратно. Как смог объяснил мужику. Что такого делать не могу, ибо ранг не позволяет, чином не вышел, рыло не то. Посоветовал обратиться в храм божий…
Выставил, одним словом. Ушел он, как показалось, не очень то и расстроенным.
А вторая серия случилась на следующий день и, даже далеко ходить не надо было. Прямо в воротах на пушкарский двор. Иду, никого не трогаю, мыслями обвешанный как собака репьями, слышу оклик, — Эй, Федор!
Останавливаюсь перед двумя стрельцами, — Да.
— Спляши, денежку дам, — говорит первый, он постарше будет, да ещё лыбиться зараза
Опешив недоумевая смотрю на них.
— Че буркалы вылупил, пляши, — Это второй выступил.
Старший ему говорит. — А ты копейку покажи, он за неё точно в пляс пуститься.
— Мужики вы что, всю ночь с лавок падали? Али вам жены не давали, на людей кидаетесь.
— Тю блаженный, иди отсель, пока по хребтине не получил. А не то…
Я покрутил пальцем у виска, обозвал их 'пассивными некрофилами' они не поняли, да и хер с ними. Ушел.
После этого разговора все встало на свои места. Дождался появления Анисима, переговорил с ним, потом был разговор не менее тяжелый с остальными дьяками. По орали всласть, душеньку отвел, высказывая все. Услышал не менее лестные пожелания долгой и вечной жизни. Куча взаимных обвинений, и не менее солидная куча 'грязного белья'. Разошлись. Потратил целый день, собирая свое барахло, жаль, что не мог забрать сделанные мной, пресс и копировальный для прикладов, станок. В счет оплаты за прошедший месяц, забрал ртуть и кое какие материалы, попробовали со мной спорить, да куда там, нашли с кем. У нас все ходы записаны — когда, сколько, на какую сумму, у кого. Даже кто привозил… А попросили бы по-хорошему, я бы им складское дело организовал бы… Заглянул тут в один амбар, надо было что-то, проклял все. Такого бедлама не встречал в прошлой жизни, нигде. Все в одной куче, размазанной тонким слоем по земляному полу. Хорошо хоть крыша крепкая, не протекает. Бочки, бочонки, бочата, глиняные кувшины, свертки кож, доски, брус.
У сопровождающего спросил: — ' а как найти, ведь непонятно где что'
Порадовал ответ: — 'Открой. Понюхай'
Сплюнул со злости тогда и ушел. Глаза бы мои этого не видали.
Что-то, как-то меня приплющило. Жаль было уходить, очень жаль. Потрачено полгода жизни и как поначалу казалось впустую. Это потом, когда успокоился и по трезвому смог оценить свой труд. Жаль что пропадет втуне. Клиновой затвор, для малокалиберной пушки работал, гильзы не получились, но удалось научиться делать нормальные поддоны, эдакая медная тарелка с бортиком высотой пять сантиметров, закраины, по центру отверстие для артиллерийского капсюля, удлиненной трубки с воспламеняющим составом. Пробовали. Стреляет. Мои ученики могут только догадываться, что и как смешивал, не допускал их до этого. Глядели со стороны, задавая вопросы, так что они теоретики. Как-то так получилось, что не видели они полного процесса, только куски…
Пресс, неудачной попытки сделать гильзы. Я бы его в казну передал, на нем можно заготовки для монет штамповать. Сами пусть думают.
Копировальный станок для изготовления прикладов, штампы для изготовления частей замков от кремневых мушкетов. Оснастка для унифицированных болтов и гаек что идет на их сборку. По мелочи для себя, два пистолета, чернильная самописка, взрыватель для ручной гранаты (пять десятков ждут своего часа) более совершенный штамп для чашек капсюлей. Приспособление, а как по-другому назвать, для производства охотничьих патронов. Штук сто разнокалиберных шестерней из дерева, сделанных местными плотниками по моему заказу, но не воплощенных в металл. Куча всякого деревянного барахла для мастерской, стойки, подставки, полки, шкафчики, ручки для напильников, много чего. За всё, почти за все, платил из своего кармана'
Вздохнув тяжко, кладу ручку на подставку, изогнутую из медной проволоки. Я тут себе сподобился, целый органайзер соорудил из подручных средств. Неудавшаяся гильза для снаряда, карандашница.
Пресс-папье, красивый камень, подобранный на берегу реки. Чернильница, специально купленный пузырек с притертой крышкой, вставленный в гнездо, вырезанное в куске капа.
Вон, посланца за мной послали, значит, пора ужинать.
Лета ХХХ года, февраля 12 день
— Опускай… нет стой. При подыми… Сдвинь на себя… Обратно и потихонечку… Стой. Опускай.
Звякнув, с легким скрежетом, изготовленная рама опустилась на чугунный фундамент.
Все вздохнули с облегчением, Никодим утер пот со лба и задал вопрос, которым мучил меня уже второй месяц. — Смогет…
— Сможет и даже ещё останется, — Ответил и нырнул внутрь, с самодельным гаечным ключом, наживлять, а потом и затягивать гайки.
'А я задал себе вопрос, на который пытался найти ответ уже второй год. На хера он вообще нужен, этот мотор, двигатель? Прогресс не стоит на месте, он развивается согласно истории. Что я могу нарушить и, что может случиться, там в будущем?
Эта конструкция была выбрана мной в силу обстоятельств (записал намедни, не хочется дневник листать искать, где это) По своей сути это тупиковая ветвь развития движителей внешнего сгорания, отработав некоторое время, они были забыты и к ним вернулись только в двадцатом веке. В основном это было связанно с зеленой братвой. Борьба за экологию, альтернативные источники топлива и для работы с солнечной энергией он оказался как раз к месту. Да и в технике потребовалось создать эффективный тепловой насос, для достижения значимых отрицательных температур. Были попытки сделать, кажется это американцы, вариант для автомобиля, он не пошел в серию. Шведы на подлодки ставили, ещё где-то у кого-то на флоте работали, в этом плане в голове дырка, размером с голову.
Если рассуждать здраво, мое вмешательство, либо принесет пользу, либо вред.
Для домны, потребно не только горючее, но и окислитель, воздух. Возможно, появятся более производительные воздуходувки, температура плавления повыситься, увеличиться выход металла. Возможно появление стальных изделий изготовленных не так как сейчас. Обжимкой криц на водяных молотах, работающих не полгода (зимой вода в прудах замерзала), а круглогодичный цикл производства. Сейчас, даже у Строгоновых, крестьяне работают сезонно, надо же ведь и огороды распахивать и хлеб сажать, собирать. Появятся профессиональные рабочие, ещё одно сословие, занятые именно на заводиках и фабричках. Ремесленники, как класс начнут вымирать, гораздо раньше, чем было в реальной истории. Потому что не смогут составить конкуренцию мануфактурам. Англия, бунты ткачей, вышедших на улицы и протестовавших против машин, были жестоко подавлены.
Шахты, угольные станут глубже, и можно будет не бояться затопления и работать при непрерывной подаче свежего воздуха, долгое время, не опасаясь взрыва метана. Этот двигатель подтолкнет чей-то пытливый ум, и мотор внутреннего сгорания появиться гораздо раньше… Если бы не крепостной строй, молотилки, сепараторы, веялки, сушилки и прочая крестьянская техника смогла бы приводиться в действие с помощью стирлинга. Не прихотливый, с минимумом деталей, с возможностью ремонта даже в сельской кузнице, стал бы хитом сезона. Но в этом секторе экономики ждет, облом, только крупные землевладельцы смогут его себе позволить… И то если захотят.
Корабль с гребным винтом был бы спущен на воду, раньше, и Фултон не пришел бы к Наполеону с предложением о его постройке. А неистовый Корсиканец, наверно решился бы и сумел переправиться через канал, завяз бы в своей войне с Англией. И тогда не наступил бы тысяча восемьсот двенадцатый год. Лермонтов не напишет свои строки:- 'Скажи-ка дядя ведь недаром…'
Может Бонапарт, получит свое Ватерлоо, на землях ненавистных бриттов? Может остров святой Елены распахнет свои объятия гораздо раньше? Или Император будет убит в сражении, как втайне мечтал всю свою жизнь…
Франция не испытает унижения от того что по улицам блистательного Парижа, идут много раз битые ими Австрияки и Русские казаки. Не будет бистро. Жаль.
Меня забьют камнями. Сожгут вместе с моим изобретением. На Руси были прецеденты, когда еретиков жгли на кострах… Как было сказано: — 'Был бы человек, а статья найдется' Просто будет забыто, как изобретение Черепанова, он будет использоваться на местном производстве, пока тихо не сгниет.
С моим уходом ничего не измениться и паровоз истории, будет так же неспешно ползти по разбитым путям, таща за собой вагон с надписью Россия'
— Тьфу, блин… — Отмахнулся от пыли, назойливо лезущей в рот. Еще немного, последние усилие… Всё, последняя гайка затянута. На сегодня хватит, умываться, подмываться и жрать. Весь обед, состоял из куска холодной говядины куска хлеба и соленого огурца. Так что, как говаривал наш будущий Ильич: — 'Жрать, жрать и ещё раз жрать'
Лета ХХХ года, февраля 18 день
'Во имя отца святаго, ныне присно и вовеки веков. Аминь'
Окружавшие меня люди, дружно перекрестились и стали расходиться, покидая душную, церковь.
Отошел в стороночку чтоб не мешать, к отцу Серафиму опередив меня, подошли женщины, одна была в траурном одеянии. Её старший сын был убит в середине января, на южном кордоне, с оказией весть пришла, только сейчас. Дождался когда он со всеми переговорит, подошел и поздоровался, — Здрав будь, батюшка, дело есть сурьезное.
— Сказывай.
— Не можно здесь, ушей не нужных вокруг много, боюсь, молва злая пойдет.
— Пойдем, — развернулся, чтоб уйти, да я не дал.
— И там непотребно будет, разговор долгий и тяжкий. Можно опосля, к тебе домой придти?
Он на миг задумался, глянул мне за спину, кивнул кому-то, — Приходи.
Я поклонился и ушел, прежде чем покинуть предел, глянул через плечо, перед ним на коленях стояла молоденькая девушка, скорбно склонив голову…
На улице морозно, но не так как месяц назад. Погода меняется, запах не зимний, на весну что ли покатилось? Подошел к нашим, сидящим в санях, ожидая, когда я выйду из церкви, плюхнулся на кучу соломы устилающую дно, — Поехали.
Никодим оглянулся. — Где был?
— Обещал тебе с отцом Серфимом поговорить, чтоб он освятил, нашу механику? Вот исполняю.
— Сговорился? — В его голосе послышалось удивление.
— Пока токмо, что на двор евонный приду, там говорить будем. Убоялся, в церкви, уж больно много народу вокруг крутится.
Наказание, которому подвергли Михаила и как думаю, лекция прочитанная медником, нашим воспитанникам, прекратили утечку информации. Истиной цели всех изготовленных на стороне деталей, не знал никто, может я в делах житейских этого времени, чего-то не понимаю, но могу точно сказать, если кто-то, попробует повторить и даже кузнецы ему сделают все детали. Там окажется несколько абсолютно не нужных, не стыкуемых ни с чем элементов, они для другого станка. А заказаны они вместе для того чтоб сбить с толку, при этом выглядят как нужные именно здесь. Если хотите спрятать елку, посадите лес.
Хлопнули вожжи, лошадка передернула шкурой, мотнула головой и нехотя сделала первый шаг. Затем второй, скрипнули полозья, и мы потащились со скоростью улитки. Никодим замахнулся, чтоб ударить по толстой заднице, кнутом. Я придержал, — Погоди.
Наша кобыла, ее, кстати, зовут не замысловато, Ласка. Очень обожает моченые яблоки, даже сынка своего, отгоняет от них. Обнаружил это совершенно случайно, возвращался с ледника, там у нас две кадушки стоят. Она увязалась следом, и в дом пошла бы, да недоуздок не дал. Взял пару штук, иду налево она туда же, направо тоже самое, отдал одно и впервые увидел, как животное может смаковать угощение. Вид у неё был точно как у зомби, дорвавшегося, до свежей крови. Вот и решил сыграть на этом, несколько дней тайком ото всех приходил на конюшню и издевался над бедной коняшкой, приучая к новым командам.
— Щас так побежит… Ласка, яблочки моченые, Гоша жрет. — Гошей называли её жеребенка.
Как она припустила! Шумахер, удавиться от зависти, на первом же суку. Не ожидал от старой кобылы такой прыти. Никодим не видевший подвоха, свалился на меня, я на ребят…
Они ржут, Никодим матерится, я же пытаюсь выползти из под него и не додавить детишек, а эта дурища, с выпученными глазами летит по самой середке улицы. Народ вопит и разбегается в испуге. Кто-то уже бросился ловить, думая, что лошадь понесла. Ей хватило ума! Вильнуть корпусом и смельчака снесло оглоблей в сугроб. Всё что успел увидеть, как мужик вставал на ноги…
Такое непотребство не могло долго продолжаться, Никодиму удалось ухватиться за вожжи и, откинувшись всем телом назад, остановить этот стремительный забег.
Первое что увидел, после того как сел — это огромный волосатый кулак, упирающийся в нос. Часть слов будет опущена из соображений цензуры, а вторую половину не понял. Но смысл довольно прост.
'Дурак ты Федя и шутки у тебя дурацкие'
— Чуть кобылу не запалил. Вылазь да веди её шагом, чтоб раздышалась. — И далее опять непечатное.
Что ж, пришлось со скорбным видом, слезать с саней и изображая траурную процессию ползти по дороге, выслушивая брюзжание Никодима.
После того как вернулись домой, сходил и принес целое ведро яблок, заслужила, девочка. А с Гошей разучиваем ещё одну феньку, приучаю его сидеть на заднице, сладкоежка сынуля, весь в маму.
Пообедав, забрал кое что, для демонстрации, несколько листов бумаги взял, заправил ручку и отправился убеждать святую церковь в непорочности моей машины.
Вернулся глубокой ночью, абсолютно трезвый, с охрипшим горлом, пальцами, перепачканными в чернилах, но довольный, добился главного. Отец Серафим будет у нас через две седмицы, до пасхи осталось три недели где-то, при нем мы соберем и запустим. Только после этого он сможет, как очевидец, испросить разрешения у своего руководства для освящения сей механики.
А у нас, конь не валялся! Твою Мать!!!
Лета ХХХ года, февраля 27день
Сижу на обрубке бревна, смотрю на этого монстра и не верю. Господи, неужели мы сделали это чадовище? Рядом присел Никодим, — Спытаем?
— Завтра.
— Почему?
— Печь обсохнуть должна.
— Спытаем?
Он чего, издевается надо мной? Нет. Даже не улыбается. И чем дольше на него смотрю, тем больше понимаю. Что он до сих пор не верит что Это, будет работать. Он боится, ему страшно. А мне каково? Мы отдали за все, про все, на круг почти сто рублей. Из наличных денег в кошельке осталось двадцать три копейки. За последние дни не продано ни одного самовара… Что за невезуха?
В принципе не просохла кирпичная кладка, выложенная вокруг чугунной топки.
'Да хрен с ним, сам до завтра сожру себя ожиданием'
— Давай.
— Чего делать надо?
— Просто разжечь огонь.
— И всё?
— Я тебе уже не один раз говорил, как и почему, она будет работать.
Он кивнул. — Сейчас угольев принесу, а ты растопку приготовь. — И с этими словами вышел в мастерскую.
Тюк. Щелк. Раскалывается полешко на две равные половинки.
Тюк. Щелк. Растет горка щепок.
Тюк.
И меня начинает колбасить. Как в тот раз, когда взрывал первую бомбочку, сделанную ещё из серы ободранной со спичек, замотанную в кучу изоленты. От волнения никак не мог зажечь запал, из пяти спичечных головок, а когда он загорелся. Стоял и смотрел зачарованно, как они вспыхивают одна за другой, подбираясь к затравке. В последний момент очнулся и откинул от себя подальше, глушануло здорово, да лохмотьями побило. Вот тогда… И пришло… Понимание…
Рядом остановился кто-то, забрал растопку, а я продолжаю сидеть и тупо пялиться на расколотое полешко. Мне просто страшно. Пока все строилось, гнал подленькие мысли прочь, а тут они вырвались на волю и навалились всей толпой…
'Не заработает! Ха — ха — ха.
— Да куда ему. Он только и смог, что у маменьки часы со стола спереть, да разобрать, раскидав шестеренки по полу…
— Да рукосуй ещё тот, взялся бабушке, помогать, чуть старушку не угробил…
— Он ничего не умеет, только ломать может…
— Сломать, сжечь, уничтожить, вот его удел…
— Пакостник, тебе поверили, а ты на прожект деньги потратил…
— Из-за тебя люди по миру пойдут, просить — за ради Христа…
— С евонной починки, куча запчастей остается…'
Меня потрясли за плечо, о чем-то спросили, я ответил. Отошли, оставили в покое. Потом в руку всучили кружку, машинально поднес ко рту и сделал глоток.
— Твою Мать! Никодим, ты что, отравить хочешь? Сколько раз просил, не наливай мне своей сивухи, с неё кони дохнут и мухи.
Он улыбнулся, отвел взгляд и сказал кому-то у меня за спиной, — Гляди-ка, помогло.
Оборачиваюсь, Силантий, стоит и улыбается, а в единственной лапе держит кувшинчик, между прочим. И как понимаю, он же его и приволок.
— Силантий! Я тебя тоже люблю, хрен ты у меня теперь своей смертью помрешь…
— Лается, эт хорошо. Забирай его Никодиша, ожил сердешный. — И приложился к посудине, сделав довольно внушительный глоток. Глубоко вздохнул через нос и медленно выдохнул, в уголке правого глаза, сверкнула маленькая слезинка. — Никодим, ну ты зараза… Кхе… Кхе… Ей токмо татар травить… — Просипел стрелец, поставил кувшин на пол, и смахнул слезу, — Крепка, однако…
Я протянул руку и со словами. — За неимением любовницы, можно трахнуть и горничную, — Причастился к огненной воде. Дальнейшие слова опустим. Материться вы и без меня можете.
Нет друзья, мастерство все-таки не пропьешь. Никодим также сделал глоток, вернул посуду на законное место, выдохнул, — Слабаки… — Даже не поморщился. Гад.
— Федор, а долго греть-то?
— А хрен его знает. — Встал на ноги, подошел и осторожно потрогал 'горячий цилиндр', он уже был ощутимо горячим. — Думаю надо ещё подождать. — И поднял вверх пока ещё целый палец.
Это было мудрое решение, в духе 'отца народов', когда закончился первый кувшин и Силантий отправился за добавкой, мы с Никодимом сидели рядышком, спиной к агрегату и вели довольно мирную беседу. О чем могут разговаривать мужики? Все от тех же насущных вещах, волнующих их в любом столетии. О лошадях, оружии и бабах. Это позже первое заменят согласно вкусу, на машины или футбол, а вот две последние темы, неизменны…
Увлеченные разговором, не обратили внимания на посторонний шум, и только когда он стал, достаточно громким. Замолчали и, посмотрели сначала друг на друга, а потом обернулись на агрегат.
В этот момент, шкив, насаженный на вал, дрогнул… Качнулся… Замер… шевельнулся и медленно, медленно, словно нехотя сделал оборот…
Я замер, сжав кулаки, так что ногти впились в ладони. Замер и не дышу, боюсь, сейчас остановиться…
Время замедлило свой бег, отчетливо вижу неспешное вращение вала, каждую царапинку и вмятину.
Никодим толкает в бок, хлопает по плечу и с радостным возгласом срывается с места. Наваждение пропадает, и отчетливо слышу неповторимое бормотание двигателя выходящего на обороты.
И на меня навалилась усталость, что сейчас мог, это просто сидеть и тупо улыбаться.
Мотор проработал минуть десять, полено давно прогорело, топка остыла, и он медленно остановился. А я расхохотался, от изумительного зрелища — детской обиды на лицах Никодима и Силантия.
На них явственно читалось: — 'Это все?'
— Ну что, идем ужинать?
Лета ХХХ года, март 1день
Три дня до прихода священника, пролетели как один. Двигатель работает, на следующий день его раскочегарили и он крутился без перерыва почти сутки. Потом была частичная разборка, проверка узлов с втулками. Есть в смазке небольшие следы бронзовой пыли, думаю рано говорить, что это плохо, просто детали притирались. Все промыто, отмыто, разложено и ждет своего часа.
Дождалось, отец Серафим пришел не один, с парой служек (по ухваткам и поведению, битые волки, как и он, бывшие стрельцы) его встретили в праздничных одеждах, специально вытащенных из дальних углов. Умытое и отмытое население нашей усадьбы. Один я как вахлак, правда, одежка чистенькая и даже кое-где заштопанная умелыми руками наших кормилиц. Ну да бог с ней, мне как главному, предстоит собирать агрегат, смазывать и при этом не забывать давать пояснения. Та ещё работенка.
Проводили гостей в мастерскую, ради такого дела, банда 'добровольных' помощников, вычистила все углы, промела все полы и даже побелили горн (зачем?) Кое-как разместились в прирубе, батюшка стал с одной стороны, Никодим с другой, а я с Климом посередке. Должен же мне кто-то ключи подавать…
Шоу началось…
Тыльной стороной ладони, чтоб не испачкаться, смахнул пот, стекающий на глаза. Ещё немного, самую малость, в глотке пересохло, последние слова, сказанные мной, пришлось повторять дважды.
'Да, не догадался устроитель запастись бутылочкой холодненькой минералки…'
— А теперь мы разожжем огонь в печи, вы её осмотрели? — Это уже вопрос одному из сопровождающих. Он кивнул, хмуро улыбнувшись.
— Клим, — Повернулся к парню, — неси свечу
Сорвавшись с места, подросток проскочил в дверь и через некоторое время вернулся, осторожно неся в руке зажженную свечу, прикрывая ладонью от сквозняков. Его пропустили, и он остановился перед топкой.
— Отец Серафим, этот огонь частица пламени горящего в лампаде, дозволь от него разжечь дрова, сложенные в печи.
— Да, сын мой.
Клим опустился на одно колено и осторожно поставил свечку внутрь, зажег кусок бересты и положил к куче нарубленных щепок растопки. Через минуту в трубе весело загудела тяга. Были добавлены более крупные поленья и…
И осталось немного подождать, минут десять. Приблизительно через такое время, третьего дня двигатель запустился сам.
Я скрестил все пальцы, на руках и ногах, если было бы можно, скрестил бы и уши, да жаль маловаты.
Все стояли и ждали затаив дыхание. И точно в назначенный срок, шкив дернулся, разогретый воздух пробежал по трубке и толкнул малый, в холодном цилиндре, поршень, посылая его обратно, такт завершился, маховик набрал инерцию и мотор сделал первый оборот.
Постояли, посмотрели…
'Думаю, что эти служки… Нет, они служки и самые что ни на есть настоящие, я лично в этом не сомневаюсь, только рангом повыше. И из другой епархии…
Уж этих двоих, точно, никогда у нас в церкви за прошедшее время ни разу не видел, и дай бог, более не увижу. Уж больно у них рожи разбойные…'
Как крутится маховик, разбрызгивая масло, черпаемое из поддона. Ближе боялись подходить, может того что их окатит черной вонючей смесью? И ушли.
Как только последний церковник исчез за дверью, я махнул рукой, — Глуши.
Ребята открыли топку, и быстро орудуя кочергой, вытащили все угли в подставленное ведро, открыли на полную все заслонки, максимально охлаждая горячую зону, минут через пять, двигатель остановился.
— Так, хорошие мои, всем умываться и в дом, праздник продолжается. А я задержусь ненадолго, Никодиму скажите — что скоро буду.
Ребята ушли, а я… Я приведу свой агрегат в рабочее состояние. Вытащить поддон с дерьмом, быстро протереть испачканные части, навесить ограждение. Дело пяти минут, иначе к завтрашнему дню, засохнет, хрен ототрешь.
Да здравствует моя паранойя, самая параноистая паранойя в мире. Если уж пускать туман и пыль в глаза, так по полной. Систему жидкой смазки исключил сразу, с утра поставлю на место, пресс-масленки и все будет нормально.
Тем, кто пожелает повторить мой двигатель… Удачи и благополучия…
Погасил светильники, закрыл дверь на замок. Облокотился на неё спиной…
' Ну что, Федор! Последний бой он трудный самый…
Остался самый маленький пустяк, не умереть от обжорства и не упиться до смерти.
Вперед'
С такими напутственными мыслями двинулся к выходу.
Переселение народов.
Лета ХХХ года, март 9день
'Теплый ветер, пробрался сквозь заросли чертополоха, сдувая на своем пути с листьев, мелкие пылинки.
Подхваченные стремительным движением, они веселою гурьбой бросились вдогонку. А одна не успела, сухая травинка, вставшая перед ней, не позволила улететь вослед за подружками, танцующими, искрящийся в лучах солнца, хоровод. Она тихо опустилась на краешек паутинки, соскользнула на листок, прокатилась кубарем до края, замерла на мгновение… Качнулась… И, сорвавшись, рухнула в черную бездну темной норы, вырытой между корнями.
Обитатель, мирно спавший в прохладной тиши, свернулся клубочком, прикрыв хвостиком нос. Серая шкурка, подернулась, приоткрылся глаз, зверек приподнял голову принюхиваясь. Острая мордочка на мгновение замерла, потом скривилась и мышка чихнула. В ответ, в животе заурчало и очень захотелось есть.
А совсем рядом, чуть-чуть пробежаться, растут целые заросли с вкуснейшими семенами. Отведав их, серая полночи трудилась, обустраивая жилище, сухими листьями и травинками, застелила дно логова. В отнорке, отрытом рядом, предстояло складывать припас, который позволит сытно прожить холодные зимние месяцы.
Встав на лапки, мышка потянулась, зевнула и шустро побежала к выходу. Перед ним остановилась, нос зашевелился, вынюхивая опасность, а ушки встопорщились, вслушиваясь. Там не было ничего и никого, из тех, кто мог угрожать маленькой полевке. Она решилась. Стремительной тенью выскочила из убежища, свернула направо и затаилась у подножия огромного по сравнению с ней, валуна. Выждала немного и, убедившись, что путь безопасен, побежала дальше.
Маленькая кнопка носа унюхала ароматный запах и, свернув за большую ветку с облезлой корой, наполовину вросшую в землю, увидела заросли, в которых так много вкусной еды.
Подбежав ближе, мышь привстала на задние лапки, огляделась, и начала карабкаться вверх по желтому стеблю. Осталось совсем немного, перекусить полую соломинку и колос полный налитых зерен упадет вниз. Она уже примерилась и только открыла…
Совсем рядом, застрекотало, заухало, нечто страшное, большое…
Заржали испуганные лошади, мышка их не боялась и, если случалось что они рядом паслись, спокойно бегала между ними. Правда, оглядываясь по сторонам, а то могут и придавить, копытные, ненароком.
Набежавший порыв ветра, ласковой рукой коснулся золотистых колосьев, и по безбрежному полю прокатилась волна. Соломинку с сидящим на ней зверьком, слегка развернуло и…
Вытянув шеи с развевающимися на скаку гривами, мимо неслись испуганные скакуны, а за ними мчалось нечто, чего она (мышка) за свою жизнь не видела ни разу.
Огромное и без образное. С торчавшими в разные стороны головами, первая была красная, пыхтящая клубами сизого дыма, а вторая блестела золотом на солнце. С одной (почему-то) круглой рукой, она бешено вращалась, размахивая веревкой. Ввысь к синему небу, взметнулась петля и расширяясь в полете, накрыла табун, поймав сразу двадцать лошадей. Аркан натянулся, с громким ржанием, напрягая сильные ноги и подкидывая вверх комья черной земли, кони потащили своего врага прочь…
Мышка быстро перекусила соломинку, спустилась вниз и потащила колос в свою нору. В кладовой аккуратно распотрошила добычу, сложив зернышки кучкой, оставшеюся шелуху собрала и вынесла наружу, выбросила. Села рядом, устало смахнула маленькой лапкой пот с мордочки и произнесла, глядя на развороченное, перепаханное поле, — Ну это всё нахер, валить отсюда надо'
— Господи, ну приснится же такое. — Сел на кровати опустив ноги на пол, обхватил голову руками и замер. Всю прошедшую неделю, думал, как измерить мощность мотора. Сегодня получил яркий, красочный ответ.
С силой потер лицо и, глядя в пустой угол, сказал сам себе, — Ну и член с ним.
Хлопнул по коленям, встал и, шлепая по доскам, босыми ступнями, подошел к окну, сдвинул в бок занавеску. Дом стоит, куры во главе с 'суповым набором' что-то выкапывают из земли, барбос сидит у своей будки, заинтересованно наблюдая за вороной, подкрадывающейся к плошке с остатками еды.
Стая воробьев, жизнерадостно чирикая, облепила куст сирени, растущий рядом с калиткой.
Склонившись в сторону, увидел открытые ворота конюшни, остатки некогда большого стога сена, почти закончившегося этой зимой. Над крышей промелькнула пара голубей, стремящихся куда-то по своим делам. Отпустив завесу, повернулся к ней спиной, закинул руки и всласть потянулся, громко зевнув. Как же хорошо дома… После недельного пребывания на 'выселках'
'С первыми проталинами, Никодим, переключил свою деятельность, на строительство сараев в деревне Глухово. Я долго пытался выяснить у стариков почему, добился невразумительного ответа, — 'мол первый кто сюда пришел, наверно глух, был' Хреновое имечко и не скаламбурить — 'как дела? — Глухо'
Да и не поймут.
Надо идти завтракать, потом в лавку, оттуда к Антипу… Нарисовался родимый вчера, пропал так пропал, за всеми хлопотами, честно говоря, было не до него, но сейчас встал вопрос и очень остро о литейщике.
Разорвать Данилу пополам, как-то не удалось, отбился бугай. Никодиму кузнец нужен, а мне шестерни отливать надо, из деревяшек собрал два редуктора, простеньких. Один для токарного станочка, другой прокатника. На первых порах будут бронзовые, а там бог даст, и стальные сварганим.
Так вот. Антип объявился с опозданием на седмицу. Поставил передо мной две фигурки, глиняную и бронзовую. Осмотрел по очереди обе, есть мелкие изъяны, но фактура передана полностью. По весу тянуло на пару фунтов, плюс половина за работу… Двадцать четыре и двенадцать… Итого, тридцать шесть копеек.
Озвучил получившуюся сумму, сказать, что он не обрадовался, значит не сказать ничего, судя по всему, парнишка вложил не только душу, в статуэтку. И потому как он заискивающе смотрел на меня…
'Б… как это достало, Никодим! Подлый трус! Укатил в Глухово-кукухово. А мне тут разбираться!'
рассчитывая получить постоянную работу.
'Брать? Не брать? Монетку подкинуть что ли? Орел за, решка против'
— Антип, а веришь ли ты в господа нашего? В провидение божественное? — У него глаза от такого начала стали как две плошки и рот приоткрылся.
'Блин… Да на хера мне этот дешевый спектакль?'
Он кивнул, и с недоумением в тоне ответил, — Да, — и перекрестился.
Я достал из кармана кошель, развязал, достал из него монету, протянул, — Подбрось так, чтоб перевернулась несколько раз.
Все так же, ничего не понимая, взял алтын, положил на большой палец и щелчком подкинул вверх. Кругляшек, звякнув, взлетел как бабочка под потолок, стукнулся о балку. Отскочил вниз, ударился о стол, прокатился по нему и упал на пол. Я медленно нагнулся и… И с трудом удержал рвущийся из груди самый черный мат.
Монета стояла на ребре, застряв щели между половыми досками.
'Никодим!!!!! Убью заразу…'
'Мысли черные, но не со зла. По уму кто я? Разумник, изобретатель по местному, наемный рабочий в мастерской Никодима, не нужно другим знать, да не обязательно, что почти совладелец. Но Хозяин он, и ему принимать на работу. Он меня за малолеток до сих пор пилит. Хрен ему по толстой морде, а не полный рабочий день. Должно же быть у детей детство. По этой теме через раз цепляемся, а того понять не может, что я уже хоть сейчас могу поручить Климу лавку, есть в нем хватка. Эдакая педантичность, его тетради и записи, которые он ведет под моим присмотром, отличаются редкой аккуратностью, в отличие от других. Мы с ним уже месяц изучаем основы складского дела и транспортную логистику, из того, моего прошлого опыта. Вот здесь я втройне сдержан на язык, и стараюсь очень тщательно подбирать слова или если не удается, как будто придумываю новое. С моей подачи и молчаливого поощрения, он расставил, рассортировал и разложил по полочкам все вещи в задней комнате лавки. Никодим поначалу ворчал, а потом как-то признался в разговоре, что с этим парнем ему: — 'Покойней, он ведает где, что, ложено'
А когда застал, его сидящим за столом, высунув от усердия язык, старался красивым подчерком надписать, склеенные им самим, карточки. Сделал всего одно замечание: — 'Шапку подписываешь, а ниже разлинуй на колонки, дата приход, дата расход, кто брал, кто отдал. Подпись' Он хотел все в одну строку писать. Выслушав, зачем так надо делать, согласно кивнул, отложил недописанное, пододвинул к себе готовые и стал переделывать. Вот так, киндер со слов освоил азы карточного учета'
Вытащил предательскую монету из щели, подкинул, поймал, положил на кисть левой руки, прикрыв, правой ладонью. — Орел или решка?
— Орел. — Ответив, Антип глянул на меня, ожидая пояснений.
Медленно снимаю руку и… Алтын лежит гербом вверх. Что ж мужик судьба у тебя такая, работать на контору Никодима.
— Поведай мне, тати к тебе не приходили боле?
— Нет, — он улыбнулся, — В первую ночь, у нас на подворье два стрельца просидели, в баньке. Тихо все было. Потом они днем ушли, а к ночи ближе другие пришли и так целых две седмицы. Робята все молодые, крепкие, а потом, ужо к воскресенью ближе, я ночью шум услышал. А мне наказано было, во двор, как стемнеет ни ногой.
— Это кто тебе молвил? Старый такой, со шрамом в половину морды и без руки?
— Он самый. Страхолюд. Такого вечерой повстречаешь, сам кошель отдашь…
'надо будет Силантию рассказать, как его обласкали'
— Дальше сказывай.
— Так. До самого утрева глаз не сомкнул. А по утряни мне стрельцы в дверь стучат, зовут меня.
Вышел, они молвили: — 'что все служба у них закончилась, уходят они, могу теперь спать покойно'
Обрадовался, хотел робятишек пивом угостить, да они отказались от угощения, ждали их сани за воротами. Проводил, слегу накинул, в дом вернулся, холодновато было в опорках да полушубке на исподнее наброшенном. Олена моя печку растапливает…
— Она ещё не родила?
— рано ищщо, чуток опосля, бабка говаривала, что через пару седмиц срок придет, дитю родиться.
— Сказывай, чего дальше было, — немного грубовато, перебил его, доставая кошелек. Под пристальным взглядом достал оттуда одиннадцать алтын, добавил его счастливую денежку и сдвинул эту горку в его сторону.
Он пробормотал. — Благодарствую, — и продолжил рассказ, оставив монеты лежать на столе.
— Обрадовал её тем сто мне стрельцы поведали, с колодца воды принес, она на стол кашу поставила, снедали с ней. Она потом легла, уж больно живот большой, спина болит, таскать такое брюхо.
Я в баню пошел, дров подбросить, да и твой урок исполнять надо. С вечера снег шел, думаю, под утро кончился, лопату взял, от сараюшки, от дверей откинул, у баньки натоптано, там не стал. Хотел ужо унутрь зайтить а токмо след мне показался неведомым, будто мешок из-за угла тащили, глянул, да в сугроб и сел. Два пятна красных, снежком припорошены…Тут мне и понятны слова стрельцов стали.
Федор, спасибо тебе, за избавление от татей, — И это чудо отвешивает поклон.
— Ещё раз поклонишься, по сопатке получишь, понял?
Он кивнул удивленный, таким отпором. Я что боярин, чтоб мне каждый кланялся?
— Забирай деньги, заработал, и завтра приходишь сюда с утра. Как на заутреню прозвонят, чтоб стоял перед воротами как стрелец на посту. Работать будем, её у нас, ой, как много.
— Значиться…
— А то и значиться, Никодим приедет, за оплату поговорим, ступай.
Антип сгреб со стола монеты, хотел было… Даже дернулся. Но встретив мой взгляд, просто кивнул и вышел.
А сел на лавку, пододвинул ближе собаку, принялся рассматривать. Были у меня на этот счет свои мысли. Купцы иностранные жили все на кукуе, своей слободой, общались в большинстве своем только с нужными купцами. Отлитые из бронзы фигурки, товар не для местного рынка, изначально задумывал с дальним прицелом. Вот за эту статуэтку я хотел получить не меньше пяти рублей. Своего часа ждала композиция, на которую англичане, да и другие, наверняка клюнут. За несколько моих приходов, мы с Милославой, сотворили сеттера, стоящего в стойке, а позади него охотника со вскинутым ружьем. Эту картинку видел не раз, она стала каноном в охотничьем деле, эдакой визитной карточкой.
Она лепила, я портил, она делала, я ломал, но совместное творчество получилось что надо. Даже отцу её понравилось. Всё по замыслу должно было быть отлито по частям и спаяно. Вот это и было тайное оружие за интерес к нашей продукции.
Знакомые ремесленники, у которых случалось порой заказывать нужные вещи, обещали свести с кем надо, разумеется, не бесплатно… И вот теперь у меня есть с чем идти на первую встречу.
Кровь из носа мне нужен выход на европейский рынок, на нем меня интересует всего одна единственная вещь. Картофель. Картошечка, картофан, пюрешечка на молочке сдобренная сливочным маслицем, сверху присыпать жареным лучком, щепоткой укропчика. Рядом на тарелочке, нарезанный кружочками соленый огурчик, пара долек чеснока маринованного со свеклой и запотевшая стопочка, накрытая сверху кусочком ароматного бородинского, хлеба. И здоровенный кусок прожаренного мяса' Пока Петра дождешься с голоду сдохнешь…
Отложил ручку в сторонку, сглотнул эту самую, голодную слюну, надо идти завтракать, а то уже скоро Антип, на свой первый рабочий день придет.
Лета ХХХ года, март 12день
Как же бухтел Никодим! Поимел меня во всех позах, подустал чуток, отдохнул, перевернул, расшевелил и трахнул в особо извращенной форме и только после этого допустил к разговору с новичком.
Он приехал через два дня, после того как Антип стал работать на нас и привез мужичка, — литейщика.
Возрастом он постарше моего протеже будет, но помоложе меня. Вроде, по суждению Никодима, мастер справный, семейный, наш местный с Москвы родом будет.
А мне его морда не по нраву пришлась, поговорил с ним, он подробно, не запинаясь, рассказал о технических операциях, уверенно так. А вот при вопросах о семье и предыдущих местах работы… Начались непонятки, слова говорит правильные, а моторика лица сообщает о другом. При наводящих вопросах, припотел слегка, по вискам заструилось. Отвернулся к нему в пол оборота, чтоб краем глаза видеть, да и сказал:- 'Ступай к Никодиму, мне молвить больше нечего' Он украдкой перевел дыхание и вытер руки о ляжки, как будто они были мокрыми.
Отпустил, а сам пошел искать Антипа, он молодой, но мастер потомственный и мне надо, чтоб он проследил за новеньким. Как работает, инструмент берет. Пользуется им как уверенно или нет, да и вообще присмотреться надо.
Никодима нашел во дворе, около саней, разговаривал с Евдокимом, так зовут мужика. Отступил назад за угол, и стал дожидаться окончания их беседы. Она не затянулась новичок распрощался и ушел. Я же двинулся к своей жертве, с целью отомстить, за половые извращения.
— Никодим, давай поговорим.
— Тебе надо ты и разговаривай, — Проворчал, а сам продолжал отвязывать оглобли от хомута.
— Чего решил с Евдокимом?
— С утрева к нам приходит, а ентот, домой поедет.
— Поведай, как ты с Евдокимом столковался, может, присоветовал кто, али сам подошел?
— А те, зачем ведать надобно? — Он, наконец закончил отвязывать оглобли. Потянул за хомут, снимая его с лошади.
— Да потому что подсыл это.
— Это кто ж тебе наговорил такого, уж не Антипка ли?
— Он и не видел его вовсе, почто на человека наговариваешь?
— А ты что клевету молвишь?
— Я тебе сейчас обскажу, а ты подумай. Кто таков Антип? Мужик Курский, приехал во град Московский никого не знает и не ведает, нет у него тут ворогов, и друзей нету. Нет, вороги были, да померли… Учти это, с нашей помощью.
При этих словах Никодим бросил в мою сторону, быстрый взгляд и отвернулся, занимаясь лошадиной упряжью.
— Никто не ведает, куда он пойдет, где работу подыщет. Его все отпихивают, потому что не свой, не местный. А он и действительно для нас никто и звать его ни как. И это самое дорогое в нем.
С этими словами шагнул к Никодиму поближе и спросил шепотом, — Сколько хочет получать Евдоким?
Он смерил меня взглядом, вздохнул и недовольно ответил, — Сто рублев в год.
Я улыбнулся, — А Антип, чтоб ты знал… Ты же меня облаял, и даже не спросил, на сколько Я, с ним договорился, а он тебя ждет.
— Ну…
— Тридцать восемь и поверь мне, парень рад до усрачки, он и за тридцатку согласился бы. Но не это самое главное, мы в новую слободу поедем, так вот дом тот, в котором его поселим, за ним будет, пока на нас работает, на подворье его только жена да… Ну и тот, кто родиться, все остальное наше.
А ты хочешь взять к нам местного, в три раза дороже и врущего напропалую. В случае обиды, какой, он просто сбежит, а его испрашивать про нас будут. Вот он и продаст, тебя и меня, как Иуда Христа продал, за тридцать сребреников. Антип наш рабочий и главное в этом слове, Раб.
Ты не ответил, откуда, и как ты с Евдокимом повстречался.
— Федя, тебе токмо в разбойном приказе, служить, тебя тати боятся, будут. — Закинув хомут на плечо, ткнул пальцем в лошадь, — веди на конюшню. Там договорим, неча на весь двор лаяться.
'Внутри, если зайти на конюшню, справой сторонки денник, небольшая клетушка, три на три метра, двери нет вместо неё две доски перегораживают вход, пол застлан соломой, а в коридоре стоит ларь с овсом. Чуть дальше, стойло с коровой. Хомут и прочая упряжь вешается, на вбитые в щели деревянные колышки. До середины сделан настил, на высоте чуть выше человека (чуть… да тебе подпрыгнуть надо, чтоб рукой достать) сенник. Спал тут пару раз, если вы не брезгливый, потому что запах сена перекрывается ароматом навоза и конских каштанов, можете и положить голову на попону, свернутую в рулон. Хорошо у свиней свой домик, для пяти маленьких поросят, сейчас он пустует, его обитатели переселились осенью в кладовку в виде окороков и колбас. Но скоро появятся новые жильцы…'
Никодим бросил хомут на ящик с овсом, дождался, пока заведу Ласку и закрою проем досками.
Повернулся к нему, — Сказывай.
— Да сказывать нечего, — Он как-то сгорбился, присел на краешек. И я не удивился бы, если бы он достал трубку и начал её набивать табаком. Что-то его тревожило и очень сильно.
— Ведомо мне, кто таков Евдоким, и даже от кого. — Встал, прошел к воротам и выглянул во двор, осмотрелся, вернулся на место. Сел, вскочил и чуть ли не забегал по конюшне, выкрикивая несвязанные слова.
— Тварь, говнюк обоссанный… Не печатное… чтоб тебя… Непечатное… Меня, змееныш попрекать вздумал… А сам то…
— Никодим, хорош, скакать, толком расскажи.
И он поведал.
'Дела давно минувших лет преданье старины глубокой. Как я уже упоминал, хозяин наш, в молодости пушкарским делом баловался. Довелось ему в походы сходить и на порубежье пожить. Всяко было и радость побед, и горечь поражений. В одном из сражений, полк, которому был приписан Никодим, был разгромлен. Пока строевые стрельцы отбивали натиск, постепенно отступая к обозу. Ему было приказано вывезти пушки. Три ствола погрузили на одну телегу, и на вторую два. На первую он сел сам, а на вторую дед Евдокима. Нахлестывая лошадей, они поскакали к ближайшему лесу. Ушли бы спокойно, да с два десятка ляхов, сквозь клубы дыма, висящие над полем боя. Углядели и бросились в погоню.
Никодим говорил, что молился только об одном, успеть. Успеть до леса, а там… Им ещё повезло в том, что пошли они вокруг луговины, а она после дождя топкой стала, конники на шаг перешли, а они в лес въехали. Колеса натужно скрипели, лошадь роняла желто белую пену и начала хрипеть, спотыкаясь. Поняв, что от погони не уйти, становил свою телегу, соскочил с нею, подбежал к деду и отправил дальше. Но и у того мерин сдал, бока его раздувались как кузнечный мех. А потом он просто взял и упал.
Бросился обратно, суматошно шаря в поясной сумке разыскивая трут и огниво. Нашел и как блаженный, трясущимися руками, начал высекать огонь. Пот заливал лицо, крупные капли падали на руки и землю.
К чести сказать, дед Евдокима повел себя как настоящий воин. Он не стал паниковать и не бросился в бегство, а достал саблю и встал рядом. Наконец удалось запалить трут. Никодим с помощью стрельца завел свою лошадь назад, поставив рядом со второй телегой. Место на котором они остановились было почти на середине небольшой полянки. Засыпав пороху из бочонка на затравку своей средней пушки, Никодим вдруг успокоился, снял шапку, вытер мокрое лицо, отбросил. Выпрастал из-за ворота крест поцеловал его, перекрестился. С тропы послышался громкий топот…
Дождавшись, когда почти с десяток поляков выйдет из леса, приложил трут к пальнику… Там, на поле он зарядил свою пушку картечью… Но ствол был снят с лафета и уложен телегу, сотник хотел любой ценой спасти орудия от позора.
Дед, увидев, что задумал Никодим, яростно шуровал возле одной из пушечек с его телеги, забивая заряд.
Раздался оглушительный грохот, ствол отдачей отлетел назад, убив на месте, кобылу, Никодиму вспышкой обожгло кисть и швырнуло на землю, чудом не переломав кости. Он подскочил к разбитой телеге, втащил из обломков алебарду и стал вглядываться в клубы дыма. Оттуда раздавались крики боли и ярости, громкая ругань, конское ржание. Пелена раздвинулась, из неё показалась лошадиная голова. И тут дед, подхватив валявшийся на земле трут, воткнул в запал. Пушчонка зло тявкнула — коня снесло вместе с всадником.
Стоны неслись с той стороны, а они стояли, напряженно всматриваясь в пороховую плену, непроницаемым пологом накрывшую маленькую поляну. Шли минуты, никто не выходил к ним и не нападал. И тогда дед, матерясь вполголоса, пошел туда, Никодим следом. В этот момент завеса приподнялась и они увидели последствия своих двух выстрелов.
Кровавое месиво из людей и коней, билась на земле кобылка с выпущенными кишками. Другая лошадь рвалась, пытаясь вытащить убитого всадника за намотанные на руку постромки. Выживших людей не было. Трудно было определить чей выстрел стал роковым для почти двух десятков поляков. Со слов Никодима, как он описал лежавшую в телеге пушку, можно предположить что выстрел произошел на уровни конской груди с низу вверх с метров с двадцати, если учесть что конус разлета был еще небольшим то под залп из трехсот картечин попал практически весь отряд сразу. Выстрел деда поставил точку, добив кого-то из уцелевших поляков.
А перед победителями, стала проблема, мерин пал, телега Никодима разбита отдачей, а кобыла убита.
Переглянувшись, бросились к уцелевшей польской лошадке. Она попыталась скалить зубы и кусаться, но была огрета кулаком по морде, схвачена за ухо, его закрутили и потянули вниз, она ещё дико вращала глазами, но уже покорно пошла за своими захватчиками.
Откуда взялись силы у двух людей, не понятно, но им удалось по обломкам Никодимовой телеги закатить во вторую все пушки и даже ту, что отлетела назад. Разрывая коняшке в кровь губы, и разбивая ей бока, они потащили непосильный для неё груз в глубину леса. На все что её хватило, это с великим трудом, протащиться три версты, до маленькой речушки, практически ручья, перегородившего им дорогу. Быстро осмотрели брод и поняли что здесь им не пройти с таким грузом.
И тогда они приняли решение. Скинули большую пушку и две маленькие на землю, подкатили в обрыву, сбросили на берег ручья и подкопав, обрушили сверху на них целую прорву песка. Из леса приволокли сушняка и накидали сверху, добавили сухой травы и подожгли, скрывая, таким образом, следы своей работы. С оставшимся грузом они спокойно добрались до расположения наших войск и вот тут-то и выяснилось. Что из всего полка в живых осталось только двое. Остальных, кого порубили, обозленные сопротивлением ляхи, кого в полон увели. Но судя по количеству найденных на поле боя тел, таких практически не было.
И вот тогда. Этих двух кренделей, посетил дух жадности и наживы, пушка в триста килограмм веса и две пушченки на сотню. Они не сказали никому, что спрятали эти орудия. Они решили оставить их там до лучших времен, надеялись остаться в живых и поделить честно пополам. А там было что делить, пушки то, медные…'
Волею судеб они прошли ту войну без особых ран и увечий. Если не считать того что Никодим после неё, с застуженной спиной слег надолго. Отбитая в молодости, дала о себе знать в зрелые годы.
Жить на что-то надо было, и тут в слободе он встретил своего напарника по тому бою. Слово за слово, разговорились, вспомнили былое и начали осторожно прощупывать друг друга. Сговорились и на два месяца уехали из Москвы. Вроде как по делам, так, во всяком случае, говорили всем, кому надо было знать и кому не надо, тоже.
За два месяца каторжного труда им удалось сначала вывести вглубь леса, устроить лагерь, и потихоньку, не дай бог, кто услышит, звон, порубить стволы.
Дед, взял себе, медь с двух маленьких пушек. Наверно посчитал, что Никодимова предусмотрительность, спасла им жизнь и поэтому его доля должна быть больше.
В прошлом году, зимой он представился, на смертном одре открыл своему внуку тайну, откуда на его род свалилось богатство. Внучок этот, Евдоким, посчитал себя обделенным и решил стребовать с Никодима или деньгами или медью али другим товаром то, от чего отказался его дедушка.
Закончив рассказ, Никодим смотрел на меня, а я на него. Потом не выдержал и расхохотался
— Всё Феденька, кончились у меня гроши, ежели ничего не продадим, по миру пойдем, — Передразнил его. Напомнив, как пришел к нему недавно просить рубль.
Он зло сплюнул, — Федька. Я тебе как на духу поведал, а ты чего?
— пустое это все, Силантий нужон, этого Евдокима в оборот брать надобно. Ежели не сговориться с нами, к ногтю. Как говорил один… (замялся подыскивая слово)… Один грек. Нет человека, нет проблем. Задавить его тишком, токмо обставить, так что сам утоп, на рыбалке. Знаешь, вышел мужичок на бережок да поскользнулся, да на камушек головушкой, да упал, сполз вводу да захлебнулся болезный. И такое… Бывает.
Повернулся к Никодиму. Тот смотрит на меня не с испугом, но с какой-то опаской, что ли, настороженно, так… Молча. Потом сказал. — Страшный ты человек, Федор.
— За своих, — я ощерился, — глотку перегрызу. Всякая нелюдь… — начал заводиться. Выплевывая слова сквозь зубы. — Я. Этих. Блядей. Рвать. буду… они у меня землю жрать будут…
Заткнулся. Через нос сделал глубокий вдох и медленно выдохнул ртом. В жилах кипела кровь, надо было успокоиться, с недавних пор заметил за собой одну не хорошую, как считаю, черту. Смотреть на врагов, через перекрестье прицела…
И очень её боюсь.
— Никодим пойдем напьемся. Евдокима возьму на себя. Честное слово. Я его убивать не буду, он сам не захочет у нас работать. Давай его отправим на выселки…
— Куда!?
— это я так нашу деревушку прозвал. Там у нас Силантий заправляет. Так вот ему обскажем — что этот человек подсыл и надо его как зайца затравить. Калечить не надо, но чтоб сам сбежал, оттуда.
— А ежели не сбежит?
— А куда он денется если его заставят говно из выгребных ям черпать.
— так он литец…
— Во-первых, он работник. А хозяину, куда лучше видно, что надобно делать. Твой покойный друг по чести с тобой разошелся. А этому крысенышу, захотелось урвать кус, от чужого пирога, да только удом по морде получит. Хрен ему. — Скрутив из пальцев фигу, сунул её под нос Никодиму. Он отбил её, усмехнулся, — Пойдем, вражий сын. Пива выпьем.
Ну, хоть вечер получился нормальный, и даже Марфа не шипела…
Лета ХХХ года, март 15 день
— Антип, что у тебя с моими зубчатыми колесами?
— Никогда так не делали…
— Ты говорить будешь или делать? Сначала сделай, а потом хоть башку о стенку разбей. Доказывая мне что так, не делают. Их надо отливать именно так и никак иначе. — Спорить вздумал, на хрена мне цельно бронзовая шестерня нужна? У неё посадочное место слабое, а у составной, середина железная, а обод бронзовый.
— не получиться.
— Получиться! Пойми, голова садовая, эта часть. — Я приподнял вставку, показывая ему, — Сделана один только раз. Сломаются зубцы, мы срубаем старую, и ставим новую. Все дела займут полдня.
— Так и целиком сделать можно…
— Можно. Но не нужно. Посмотри и посоветуй, как закрепить это колесо так, чтоб оно не болталось и через год. Сможешь?
Он задумался, и отрицательно покачал головой, — Нет, не ведаю. Не смогу.
— Если делать цельную, бронза мягкая, ежели клином крепить, разболтается быстро и отвалиться…
— так и отсюда выскочит так же…
'Поскорей бы соорудить простенький токарный станок, поставить на него сбоку зажим для крепления планшайбы и сам смогу, нарезать простенькие, прямые шестерни из блинов заготовок. Только фрезу толковую сделать'
— Иди отсюда, к завтрему у меня должно быть четыре колеса. — Волевым решением прервал нарождающийся спор. На самом деле, дел было выше крыши.
Нормальный парень, немного занудный, въедливый, дотошный, но в отличии от Данилы, если что-то идет не так, подойдет и спросит. Вот и сейчас приперся, руки в формовочной земле, фартук заляпан глиной — делает первую нашу шестеренку.
Мне надо идти к кожевникам, они по моему заказу, должны сшить клиновой ремень приводной. Хорошо, что по осени, шкур накупил по дешевке, а то содрать с меня как за несколько пар сапог хотели.
Мотор, даже в таком виде, значительно облегчил работу, мой, самодельный ремешок проработал всего ничего, часа два, а потом порвался, но и этого хватило, чтоб наглядно показать всем обитателям мастерской прелести механической обработки. Суконо-комвольный станок исправно натирал до блеска все приложенные к нему заготовки и делалось это все очень быстро и безо всяких усилий с моей стороны. Никодим захотел, чтоб я ему приладил и вальцы, но отговорился, там усилие надо, а не скорость. Да мне и самому не терпелось попробовать. Мы чуть ли не всем наличным составом крутили вручную, когда нужна была листовая медь.
Немного страшновато, иметь под боком пыхтящий движок, вот поэтому и нужен, нормальный привод. Отверстие в стене уже готово, с той стороны установлена рама, на ней двух пудовый маховичек, ограждение, рычаг с натяжным роликом, эдакий фрикцион.
Лета ХХХ года, март 19 день
— Антип! Если сейчас откроешь варежку, настучу по клюву.
— А…
— Рот и нос. Понял? — Забываюсь в выборе слов, иногда. Особенно когда злится начинаю, этот черт оказался прав и от этого зол вдвойне. Хотя заготовка была и разогрета, спайки не произошло, стальная втулка болталась как… Цветок в проруби. И видеть его довольную физиономию, говорящую: — 'Я был прав' — свыше моих сил. Надо что-то срочно придумать, верней вспомнить из опыта, той жизни.
Как назло ничего путного на ум не приходило, а я клятвенно обещал, Никодиму через седмицу начать катать медные пластины.
— Черт с тобой, ты прав. Доволен? А теперь иди и сделай мне, наконец, эти, — С трудом удержался от мата, — Шестеренки.
Антип ушел, а я сел к столу, принялся рассматривать неудачу. И чем больше на неё смотрел, тем больше она не нравилась, особенно черно-жирные маслянистые полосы, пятна скорей. Что-то в этом месте сгорело при разогреве, не дало бронзе и стали спаяться, какая-то грязь.
Простучал по столу пальцами короткую дробь, схватил вставку и пошел в кузницу, смотреть и устраивать разборки.
Лета ХХХ года, март 26 день
Подставил ладонь под полосу меди на выходе с валков, придержал, и когда вышла вся целиком, взял в руки.
Теплая, тонкая пластина. Немного демонстративно из нагрудного кармана достал самодельный штангель с моими миллиметрами. Замерил, на глаз около одного с копейками. Тонковато. Надо регулировочные пластины, подбирать, эти малы. Но и это хлеб, вчера вообще целый день конус был. У валков обработке грубая, километр сюда, три туда. Вставок нет, болты от вибрации слабнут и откручиваются, потом шпильку сорвал. Сбил костяшки на пальцах. С Антипом забодали друг друга, нагнувшись одновременно. Весело было…
Попробовал согнуть пополам, есть трещина, да не одна, весь сгиб покрылся небольшими, белесыми разводами. Надо ставить печь для отжига, наклеп получается при прокатке. А ты чего хотел?
Редуктор работал как часы, исправно передовая нагрузку. Неделю назад, когда не получилась комбинированная шестерня, пошел на разборки, прижал своего литейщика к ногтю, и он раскололся. Вражий сын.
Деталь круглая, разогретая, форма стоит на верстаке. Он берет клещами вставку и начинает переносить из горна. Внизу справа, стояла бадейка с конопляным маслом и это чудо, поворачивается, нога запнулась за что-то, он теряет равновесие и роняет точнехенько туда. Большой пшик, дым, вонь.
Он не придумал ничего лучше как достать, не сказав никому ни слова и не спросив, сует обратно в горн и греет заново. Естественно, во второй раз она была, как негр с плантации.
Заряжает, заливает и с победным видом принес каку мне, на показать.
Пообещал оторвать все, что болтается ниже колен, для начала. Общими усилиями, ободрали, отодрали, потом пришла мысль, высверлить с боков отверстия. Облом, сталь закалилась. От души обматерил Антипа и, засунув несчастную заготовку в горн. Заставил его качать изо всех сил, потом бородком набил по кругу вмятин, немного подогрели, уложили в форму и залили бронзой.
Какие же были у него глаза… Как две большие суповые тарелки, после того как все подстыло и появилась возможность оценить наше совместное творчество. Торжественно, как рыцарю вручают меч и шпоры, всучил Антипу напильник и зубило, проводив к тискам, попросил не отломать ничего лишнего. Пока он пилил, рубил, стучал, стоял над душой, читая лекцию о вреде дурной головы, которая рукам покоя не дает. Мужик проникся, и показал высший пилотаж, идеально отлил оставшиеся шестерни за два дня.
Я бы тоже трудился изо всех сил, если бы с меня удержали пять алтын за брак, именно во столько оценил свой труд.
Лета ХХХ года, март 30 день
— Здрав будь, Никодим, не ждал тебя сегодня, — поприветствовал слезающего с телеги товарища.
— И тебе не хворать. Ворота прикрой, не запирай, опять поеду, надо успеть в кузнечную слободу, скобы енти что ты показывал, забрать.
— А Данила чего, сделать не может?
— Могет, токмо мало, да и уклад кончился…
'Два дня назад смотался в 'гадюкино' смотрел, чего они там наворотили. Нормально, мне понравилось. Бригада, артель по нынешнему, вкалывает не за страх, а за хорошие деньги. Никодим по моему совету
(моя зеленая подруга, мелкий червяк по сравнению с его жабой) обещал каждому по три гривенных сверху.
Старшого отвел в стороночку и честно предупредил, что ежели к сроку не управятся, и половины не получат, но если все честь по чести будет, рубль серебром лишка получит. При первых словах, плюгавый мужичок с реденькой бородкой, расстегнутой до пупа косоворотке, вроде как на бычился, опосля подобрел. И на нашей стройке появился свой 'Карлсон'
Потом с ним сцепился. Я, умная маша, приволок с собой рисунок подвесных балок, их устройство и узлов крепления. Успел вовремя. Они только-только закончили возводить коробку будущего цеха, как раз последний венец закатили к моему приезду. Обошел новостройку, полюбовался искусно вырубленным замком в 'лапу' на углах и огорошил всех известием что надо добавить ещё пять, шесть рядов, но лучше семь. В мастерской высота потолка была примерно метр восемьдесят, а что вы хотите от бывшего сарая. Да, мое упущение, с Никодимом обсудили только количество построек. Подумалось, что он учтет все мои прошлые жалобы на низкий потолок. Вот и подорвался как укушенный, ломанувшись в Глухово, когда до меня дошло, что, они там строят. Сейчас, у них, было примерно два метра, настелют пол и что останется? А нужно метра три с половиной, не меньше. Иначе не один пресс не влезет, и как привод от мотора проводить прикажете? Ниже трех нельзя, иначе кто ни будь точно, по башке получит.
Пошли считать готовые ошкуренные бревна, как раз впритык, чтоб доделать стены цеха, а всего оставшегося леса должно было хватить ещё на два таких сарая. Мало. Никодим жмот, купил в самый притык. Да я тоже хорош, что мотор собирался, меня никоим образом не оправдывает. Надо было оговаривать все вплоть до последнего гвоздя.
— Сломается!
— Не сломается.
— Так никогда не делали, сломается. Здесь бревно класть надо, а не эту соплю, — Артельщик пнул ногой доску. — И крыша худая будет, зимой снегом проломит.
— Позови пару своих и пусть гвоздей захватят. — Сказал старшому, а сам карандашом, стал размечать.
Когда они подошли, попросил, именно так, раскроить по разметке. Вот где увидел работу профессионалов, топором обрубили по линиям ровненько. Я так смог бы только электропилой. На земле уложили детали, сшили между собой, забив по паре гвоздей. Судя по кривой ухмылке, на лице старшого, ничего нового он пока что не видел.
Добавили пару укосин сходящихся к центру.
Взгляд стал задумчивым.
— Подымай и держи. Не, погодь пока, вон пару чурбаков подкати, и на них ставим. Подняли. — Дружно поставили, сказав помощникам держать, предложил бригадиру встать на неё.
Осторожно поставив одну ногу, обутую в лапоть, на середку, ухватился за раскосину и приподнялся. Прислушался, словно ожидая услышать треск ломаемого дерева. Ничего не произошло, он поставил вторую ногу, повернул голову и посмотрел на меня, я подошел и встал рядом с ним.
— Сломается, говоришь? — С ехидством в голосе спросил у него.
Склоченная на живую нитку в шесть гвоздей, конструкция держала наш общий вес. Я даже попрыгал на ней.
Прекрасно понимал этого строителя…
'Дом, изба, сарай, рубились из бревна, последние два по своей сути были одно и то же, все различие было в печке, да во внутреннем устройстве, неподвижная мебель — лавки, полати, разнообразные поставцы и подвижная — стол, скамья, столец, кресла, различные укладки, коробья, сундуки, кубелы.
Внутренняя планировка жилищ была подчинена достаточно строгим, хотя и неписаным законам. Большая часть 'мебели' составляла часть конструкции избы и была неподвижной. Вдоль всех стен, не занятых печью, тянулись широкие лавки, тесаные из самых крупных деревьев. Такие лавки можно было видеть в старинных избах еще не так давно, и предназначены они были не столько для сиденья, сколько для сна. Около печи была судная, или посудная лавка, где полновластной хозяйкой была старшая женщина в доме. По диагонали, в противоположном от печи углу помещали иконы, и сам угол звался
святым, красным, кутным.
Одним из обязательных элементов интерьера были полати, специальный помост, на котором спали. Зимой под полатями часто держали телят, ягнят. Место для сна старшей супружеской пары в избе
(но не стариков, место которых было на печке) специально отводилось в одном из углов дома. Это место считалось почетным.
Над лавками, вдоль всех стен устраивали полки-'полавочники', на которых хранили предметы домашнего обихода, В стену вбивались специальные деревянные колышки для одежды.
Хотя большинство крестьянских изб состояло всего из одной комнаты, не деленной перегородками, негласная традиция предписывала соблюдение определенных правил размещения для членов крестьянской избы. Та часть избы, где находилась судная лавка, всегда считалась женской половиной, и заходить
туда мужчинам без особой надобности считалось неприличным, а посторонним — тем более.
Крестьянский этикет предписывал гостью, вошедшему в избу, оставаться в половине избы у дверей. Самовольное, без приглашения вторжение в 'красну половину', где ставился стол, считалось крайне неприличным и могло быть воспринято как оскорбление.
К жилой избе обязательно пристраивались сени, хотя в крестьянском обиходе они были более известны под именем 'мост'. По-видимому, первоначально это было действительно небольшое пространство перед входом, вымощенное деревянными лагами и прикрытое небольшим навесом ('сенью'). Роль сеней был разнообразной. Это и защитный тамбур перед входом, и дополнительное жилое помещение летом, и хозяйственное помещение, где держали часть запасов продовольствия.
Избы были черные, курные, без труб; дым выходил в маленькое волоковое окно. Все постройки в буквальном смысле слова рубились топором от начала до конца строительства, хотя в городах, были известны и применялись продольные и поперечные пилы. Но приверженность традициям приведет к тому что на протяжении веков будет сохраняться один и тот же тип строений.
Срубив первый венец, на нем возводили второй, на втором третий и т. д., пока сруб, не достигал заранее определенной высоты. Конструктивные основные типы рубленых крестьянских
жилых строений — 'крестовик', 'пятистенок', дом с прирубом.
Крыша у домов была деревянная, тесовая, гонтовая или из драни, иногда, в безлесных местах, — соломенная. Стропильная техника сооружения кровли, как и другие виды конструкции крыш, хотя и были известны русским мастерам, но в крестьянских избах не употреблялись. Срубы просто
'сводились' как основания для кровли. Для этого после определенной высоты бревна стен начинали постепенно и пропорционально укорачивать. Сводя их под вершину кровли. Если укорачивали бревна всех четырех стен, получалась кровля 'костром', т. е. четырехскатная, если с двух сторон двухскатная, с одной стороны — односкатная'
Что он не городской мастер, мог и не видеть эту конструкцию в живую, ведь все что он умел делать, это избы да сараи и, глядя какой сруб возвел, дело свое знал.
Он слез, смущенно почесал затылок, — Так енто, у нас доски столько нету, мы могем конечно натесать, токмо…
— Из хлыстов делайте (тонкая не строевая древесина до десяти сантиметров в диаметре), а вдогонку к гвоздям, чтоб крепче было, забивайте скобы.
И пояснил, нарисовав на земле, П — образную рамку с заершенными концами.
Он постоял, посмотрел, — Дорого будет, енто скока жалеза надо…
— Зато крепко и не развалиться через год.
С тем и расстались. Походил по стройплощадке, зашел к Даниле на кузницу, пояснил, что ему теперь придется делать. Как всегда он, молча, кивнул и с головой погрузился в свое огнедышащее царство. Можно не проверять, все будет сделано с точностью до миллиметра, даже количество и расположение бороздок будет соответствовать заявленному. Показ, обошелся в алтын. Блин надо свою лесопилку строить, раз уж надумал фабричку ставить, значит, придется тарных цех делать, поставить лущильный станок и пилораму, гнать доски и фанеру, для себя, не на продажу, хотя можно подумать и продаже готовых комплектов, мотор, стойка, пилы… '
— Перекушу, да поеду, надо успеть в кузнечную слободу заскочить. — И повернувшись, собрался идти к дому.
— Не ходи. Не надо. Марфа с Машкой все сундуки распотрошили, там все одежей завалено, барахло перетряхивают…
— От ты чтоб… — Никодим выругавшись, остановился, сдвинул шапку на затылок, — Когда она…
Знаешь что? Ежели спросит, скажешь, — был, уехал. Почему не зашел? Ответишь, — Не ведаю. — И погрозил кулаком.
Я его прекрасно понимал, иногда, примерно раз в полгода, она затевала, что-либо грандиозное. В прошлую осень заставила меня с Никодимом белить печку. Мы честь по чести, исполнили указ домашнего генерала. После чего был устроен смотр с построением личного состава, обнаруженные недостатки в сильно преувеличенном виде были предоставлены гарнизону.
Вот объясните мне, зачем красить там, куда никто, даже пьяный сантехник не полезет. Узенький простенок, в десять сантиметров, к тому же закрыт доской с лежавшей на ней всякой ерундой. Сняла, заглянула и устроила скандал. Не спорю, их иногда послушать и в театр ходить не надо, только не в этот раз. И даже на статиста не тянул, это ведь я посоветовал Никодиму не лезть туда. Так что свою порцию люлей и я получил. Ужин у нас в тот вечер был просто шикарный, кусок сухого хлеба, соленый огурец, один на двоих и кувшин с холодной водой.
На наше невнятное мычание последовал простой ответ, — Не заработали.
Утром, приканчивая в одиночестве завтрак, случайно подслушал разговор Марфы с Машкой.
Та поучала, что и как, какие одежки для чего и куда нужны, попутно рассказывая истории тех или иных вещей. Многое из того что услышал, заставило пересмотреть некоторые взгляды на, казалось бы, обыденные вещи.
'К примеру, взять наши с вами ателье, для нас естественно носить платье или джинсы, шитые в Китае. А здесь все по-другому и косые взгляды с поджатыми губами Марфы, нашли свое место. Я её кровно обидел, когда пошел к мастерице шьющей мне исподнее, тем самым, выставил свою хозяйку полной неумехой не умеющей держать в руках иглу и плохое хозяйство. И стал ясень град упреков после похода с ребятней. Она рассматривала нас как членов семьи, а я… Придется срочно делать что-то для реабилитации меня любимого…
Или тот же обычай носить на поясе хоть шнурок какой. Сперва было непривычно, с далекой армейской поры прошла куча лет, и забыл толком, как пояс носить. А тут народ опояски да кушаки таскают как награду какую, да ещё друг пред дружкой хвастаются. Так что, тоже таскаю такую штуку, модифицированную, кожаный ремень, обшит тканью, со стороны кажется что кушак, ан нет, ремушок с застежкой'
— Седня, нам с тобой надобно будет одежки с сундука достать. Перетряхнуть, проверить, не завелась ли моль, развесить, чтоб отдохло. А тож ляжит все под шкуркой мыши водяной, хоть и бабка моя сказывала, что от затхлости помогает, но все-таки почаще переворачивать надо. Берешь ласково, бережно, словно дитя малое, на лавку кладешь да пока разворачиваешь, смотришь, нет ли где крупинок таких, черненьких, как будто кто песок мелкий просыпал. Ежели узришь, меня кликни, то моль окаянная. Клади в стороночку, кипятком шпарить надо будет. Опосля покажу сколько щелоку в бадейку лить чтоб вещички не спалить, ведь ежели перельешь одежка ветхой станет.
— Баба Марфа, а это что?
— Кафтан.
— А почему же у него такой воротник маленький, почитай совсем нету.
— Это для того чтоб, мужики наши как детишки малые, женки уменье свое в вышивку вкладывают, обнизь зипуна и ожерелье у рубахи (воротник) ниткой красной (красивой) узором расшивая, а они как петухи, друг перед дружкой хвастаются. Оденет добрый молодец зипун исподний, на него поверху рубаху, опояску подвяжет узелком слабым и вот ентот кафтан накинет. Любо на такого посмотреть, а ежели улыбнется весело, да на тебя, девица красавица, глянет задорно… — Марфа замолчала, видимо вспоминая что-то свое. Машка, девчонка без комплексов, что и подтвердила.
— Это ты про деда Никодима молвишь?
— Кыш, мелкота пузатая, от горшка два вершка, а туда же… Положи рубаху, порты бери, — Судя по голосу бабка улыбалась.
— А дядьки Федора длинней будут, у него вообще, вся одежка чудная такая…
— И сам что учудил…
— А что бабушка?
— А то 'внученька' — От язвенности прозвучавшей можно было прикурить, — Кто догадался на девку мужицкое исподнее одевать?
— То я сама так захотела!
— Цыть, верещалка, ща порты-то спущу да веником по голой заднице, пока мужиков дома нету.
Наступила пауза, послышался приглушенный шепот, затем услышал за спиной шелест занавески и приглушенное, — ой. Опять невнятный говорок и опосля громогласный выход тяжелой артиллерии.
— Федька! Ирод окоянный, пожрал, ступай, его там парни заждались, а он тут уши развесил, бабьи сплетни слушая. Что ты на меня как филин очами лупаешь, иди отсель, не доводи до греха.