Заметки на полях

4

У меня воняли носки. Это было как удар под дых – подло, сильно и неожиданно. И дыхание перехватывало. В моём возрасте все пацаны такие угрёбки, или я уникальный? Надо ж додуматься: пошёл вручать любовное письмо в несвежих носках! Неудивительно, что вселенная назначила мне в хламину облажаться. Да-да, мне тебя не жалко, придурок. Хотя к кому я, собственно, обращаюсь? К себе? Настоящий хозяин этого тела уже давно ту-ту… А я даже чувства вины не испытываю. Ведь проживи он мою жизнь от и до – попал бы в ад за самоубийство. А так – чистый и невинный летает где-то с ангелочками. Ещё и на таком мощном эмоциональном моменте умер – любовное послание передавал. Короче, в шоколаде пацан. Если с такой точки зрения смотреть, то и за умерших во младенчестве не так обидно становится. Не успевают накосячить ребятки.

– Семён? – послышался из-за двери голосок Кати. – Ты там как?

Я закрылся в ванной, открыл воду, для которой ещё не придумали устанавливать индивидуальные счётчики, и думал, как быть.

– Порядок, – отозвался я. – Только бритву найти не могу, ты где свои хранишь?

Остро пошутил, аж мысленно себе похлопал. Потом только задумался: а бреют ли девочки ноги в тринадцать лет. И, раз пошла такая пьянка, то в каком возрасте появляется растительность в интересных местах? В упор не помню. Впрочем, уж это-то я сейчас выясню, всё равно отлить надо. Я потянулся к ширинке.

– Какая бритва? – всполошилась Катя. – Ты чего? Семён, открой! – Она заколотила в дверь. – Я сейчас милицию вызову!

Эк её накрыло. При чём тут, спрашивается, милиция? Видимо, «скорая» не так страшно звучит.

– Угу, и аварийную газовую службу, – буркнул я, поморщившись на свои носки.

– Что?

– Ничего! Шучу я так. Скоро выйду.

– Пообещай мне, что ничего не сделаешь!

Блин, какая ты нудная!

– Клянусь жизнью.

– Семён!!!

Кое-как отделавшись от сердобольной Кати, я справил малую нужду, заодно обогатив свои знания относительно периода начала полового созревания. У Кати наверняка бритва есть, зря скромничает.

Я благоговейно потянул за фаянсовую дёргалку, свисавшую с чугунного бачка, который гордо стоял на трубе, выше моего роста.

– Бро, – сказал я с уважением, когда вниз обрушился водный поток. – А мне тебя не хватало. Рад был повидаться!

Бачок весело прихлёбывал воду, возобновляя растраченные ресурсы. Эх, знал бы ты, братишка, какие у тебя будут внуки-правнуки… Помнится, у меня был культурный шок, когда я впервые увидел бачок с двумя кнопками: "смыть побольше" и "смыть поменьше". Возмутился. Это ж теперь нужно каждый раз задумываться и отвечать себе на вопрос: насколько мощно я обосрался? Какую кнопку нажать? Какой провод резать: синий или красный?

Покончив с туалетом, я решительно снял носки, взял кусок хозяйственного мыла и выстирал их в раковине. Руки-то всё помнят, не совсем избаловались стиральной машинкой. Туго отжал, так, что ткань затрещала, после чего повертел в воздухе, будто ковбойское лассо. Один хрен не высушить нормально, но хоть что-то… Раз уж не сдох, то вонять совершенно не обязательно.

Напоследок я прополоскал рот с зубной пастой и выключил воду. И только тут посмотрел на себя в зеркало, висящее над раковиной. Иттит тву ма-а-ать… Мальчик-колокольчик. Рожица такая прям детская, её даже кирпичом не сделаешь. А башка грязная, волосы засаленные. Вот чмошник, а! И ведь не скажешь, что под Северуса Снейпа кошу – его ещё не написали. Или написали? Чёрт, нужно заняться образованием. То, что я "Гарри Поттера" в институте впервые прочитал, ещё не значит, что его не могли раньше написать.

Я внимательно посмотрел на полочку с шампунями. Нет… Нет, Семён, в жизни главное – вовремя остановиться. Грязная башка – не приговор, если есть харизма. Есть у меня харизма? Харя есть, значит, и харизма приложится! Нехер тут.

Для пущей выразительности стукнув по зеркалу "факом", я вышел из ванной. Катя сделала вид, что просто как раз проходила мимо.

– Ты так долго, – заметила она.

– Там у тебя так хорошо… Сидел бы и сидел, сидел и сидел…

– Суп на плите.

В ответ на мои выстебы Катя нерешительно пыталась перевести разговор в нормальное русло. Меня это отчасти раздражало, отчасти забавляло. А сейчас ещё и сердце ёкнуло. Ни слова не говоря, я прошёл мимо Кати в кухню и остановился перед газовой плитой. На ней творилось таинство. На конфорке стояла кастрюля. Я потрогал её пальцем – холодная. Только что из холодильника.

– Что такое? – снова растревожилась Катя, увидев слёзы у меня в глазах.

– У тебя нет микроволновки, – прошептал я.

– Микроволновки? – изумилась Катя.

– И ни у кого нет микроволновки… Почему-то. Хотя их изобрели в середине двадцатого века. Пищу можно разогревать на плите!

Я подцепил мизинцем крышку, поднял её и помешал поварёшкой густой суп с картошкой и вермишелью. Супа было много.

– Ты каждый раз ставишь на огонь целую кастрюлю, – говорил я, сам себе напоминая шамана, впавшего в транс. – А у нас есть металлические тарелки. Суп можно разогреть прямо в тарелке!

– У нас тоже есть металлические тарелки, – тихо отозвалась Катя. – Я просто… Просто…

– Ты растерялась. Я понимаю.

Как ей, наверное, было страшно, когда я повернулся к ней с улыбкой мертвеца, протянул руку и убрал прядь волос с её лба.

– Всё – настоящее…

– Семён… – Катя попятилась, но быстро упёрлась спиной в холодильник. Низенький, советский – "Бирюса". Он, будто от толчка, нарушил тишину и заворчал на всю кухню, позвякивая какими-то своими детальками.

Я, шумно выдохнув, опустился на пол и закрыл лицо руками. Половицы, выкрашенные красно-коричневой краской, скрипнули. Гудел холодильник. Шипел газ, и суп постепенно начинал ворочаться в кастрюле. За спиной у меня было окно из хрупкого стекла и рассохшегося дерева, со шпингалетами, которые, наверное, нужно было открывать и закрывать при помощи молотка…

– Тебе плохо? – как из другого мира донёсся до меня голос Кати.

– Н-н-не знаю, – честно ответил я.

Сердце колотилось, сотрясая всё тело. Хотелось потерять сознание. Закричать. Умереть. И жить вечно.

Я всхлипнул, думал, что запла́чу, но вдруг тихо рассмеялся.

***

– Какой тогда смысл был чистить зубы и есть суп? – спросила Катя, стоя рядом со мной на балконе, пока я курил послеобеденную сигарету.

Не стоять рядом она не могла – этаж был пятый, последний. Выше нас была только крыша.

Катя спрашивала без раздражения, она действительно не понимала и к тому же не знала, о чём со мной говорить. У нас с ней ничего общего не было. Вообще.

– Смысл? – переспросил я. – Смысла не существует. Жизнь – вообще штука бессмысленная. Ты вот знаешь, зачем живёшь?

– Конечно, – выпалила она, не подумав.

Я избавил её от неловкого молчания, не стал спрашивать: "Ну и зачем?".

– Везёт тебе, – сказал я, стряхивая пепел вниз, на улицу. – А я вот понятия не имею.

И наклонился вперёд – просто посмотреть. Мне интересно было посмотреть всё, что меня окружало, другими глазами. Глазами путешественника во времени.

Катя вцепилась мне в руку мёртвой хваткой. Я рассмеялся.

– Ладно, слушай. Я торжественно тебе клянусь, что не покончу с собой, окей? Договорились?

Я смотрел ей в глаза. Она неуверенно кивнула, но руку не отпустила, только хватку чуть ослабила.

– Тебе не нужно со мной общаться, – пояснил я свою мысль. – Ты ничем мне не обязана, понимаешь?

Она не понимала.

– Ты хотел выброситься в окно из-за меня…

– Нет. Если честно, ты там вообще была ни при чём.

– Но почему тогда?

– Почему…

Она всё ещё держала меня, но теперь уже не так крепко. Я легко повёл рукой и как-то незаметно приобнял её за талию, притянул к себе. Это вышло так естественно, что Катя даже не дёрнулась. Каким-то шестым чувством она ощутила, что я знаю, что делаю, и покорилась. А я… Ну, я действительно знал, что делать с девчонкой, которая в тебя вцепилась, рефлексы-то не пропьёшь.

– Потому что я не знаю, зачем мне жить, – сказал я. – Потому что всю жизнь я убеждал себя, что жизнь – это книга, которую мы пишем. А не так давно до меня дошло, что книгу пишут другие люди. А нам только и остаётся, что делать заметки на полях неразборчивым почерком. И вот эта пачкотня – и есть жизнь. Так если нам не дано написать ни одной строчки в этой книге, неужели нельзя хотя бы вырвать страницу, а?

Я вздохнул, посмотрел в небо и торжественно добил сигарету "Космос".

– Как видно, нет, – сказал я, запулив окурок щелчком с балкона. – Все те, кто пишет нашу книгу, сразу впадают в графоманскую истерику. "Стоять! Не смей! Мы ещё не всё написали!"

Повернув голову к Кате, я грустно улыбнулся и спросил:

– Ну и? Ты тоже хочешь что-то написать?

Прошло ровно три секунды. Я чувствовал их, как будто они протекали сквозь меня. Долгие, тягучие. А потом Катя сказала:

– Да, – и поцеловала меня в губы.

Вас когда-нибудь целовала тринадцатилетняя девочка? Меня – нет. И я понятия не имел, что делать дальше.