Заметки на полях

9

Выспался я хреново, но проснулся легко и просто. Я этот прикол давно просёк: как за двадцать пять перевалило, никаких проблем с ранними подъёмами не стало. Надо в пять встать – встаю в пять, надо в четыре – ок, в четыре. Потом, правда, рубит весь день, но это уже детали, не заслуживающие внимания. А теперь вот оказалось, что эта суперспособность привязана не к телу, а к сознанию. А может, сознание определяет бытие?..

За такими мыслями зубы я чистил очень долго, тщательно. Вот, кстати, что я могу хорошего сделать для себя: заботиться о зубах! В сопляческом возрасте в голове как-то не откладывается такая простая мысль, что зубы – после молочных – одни на всю жизнь. И лучше пять минут в день на них тратить, чем потом, в тридцать лет, плача и матерясь, идти вырывать очередной зуб и грустно трогать языком пустую десну всю оставшуюся жизнь.

– Ой, как ты тут спишь? – сокрушалась мать, открывая балкон в зале. – От соседей куревом несёт – аж глаза слезятся…

Забавно. Когда я взаправду был мелким и даже не думал курить, мама говорила ровно то же самое. От соседей и вправду попахивало дымом. Там алкаши какие-то жили. Живут, вернее. Надо привыкать говорить о настоящем в настоящем времени.

Маму я удивил этим утром трижды. Первый раз – когда встал в шесть утра вместо семи тридцати. Второй раз – когда залез в душ. Утром. В душ. Я.

– Сём, ты не влюбился случайно? – пошутила она за завтраком.

– Думаю об этом, – меланхолично сказал я, жуя кусок хлеба с колбасой и сыром. – А можно?

Мама удивилась в третий раз. Даже растерялась. Мне ведь полагалось покраснеть и либо начать мямлить, либо резко огрызаться.

– Не, серьёзно, – вдруг воодушевился я. – Любовь – это ведь хорошо, да? Прекрасное, светлое чувство, облагораживающее человека. Ты не будешь против?

Мама хлопала глазами. Приоткрыла рот. Не сразу ответила:

– Да… Почему я против-то буду?

Ну как тебе сказать… Потому, например, что когда у меня в восемнадцать лет возникнет большая и чистая любовь, ты костьми ляжешь, чтобы всё обгадить. И пусть по прошествии лет станет ясно, что ты была права, и это был не лучший выбор, но запомню-то я только то, как ты полгода подряд всеми силами истребляла в моей душе всё самое прекрасное, что в ней пробуждалось и изо всех сил тянулось к солнцу.

Но вслух я сказал другое:

– Ну, мало ли.

– Ты главное учёбу не запускай, – сказала мама, с облегчением съехав на привычные рельсы.

– Приложу все усилия, – пообещал я и запил остатки бутерброда подобием кофе.

Желудок работал неохотно. Да, годы потребуются, чтобы объяснить организму: завтрак важен! Но сейчас у меня есть знания, нажитые собственным горьким опытом, и уж я постараюсь сделать из себя лучшую версию. Знать не знаю, зачем, но постараюсь. Во имя дяди Пети! Ура! Да здравствует! Сохраним бассейн дяди Пети! Руки прочь!

– В школу опоздаешь, – выдернула меня мама из облака фантазий. – Что, уже о девочках задумался?

Увы, мама, увы. Твой сын не такой, как был вчера. И задумался он не о девочках, а о мокром мужике в трусах. Но рассказывать я тебе этого не буду. Подумаешь ещё что-нибудь нехорошее.

***

Первым уроком была математика. Ноги сами принесли меня к знакомому кабинету на третьем этаже, в конце коридора. И появилось давно забытое чувство тревоги, волнения. Екатерина Михайловна, математичка, была женщиной адской. С годами она, конечно, помягчеет, но пока что – это сущий монстр. Может и указку об голову сломать, и этой самой головой об доску приложить.

Так! Спокойно. Я остановился у двери, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Чего я боюсь? Итак, мне ломают об голову указку. Моя реакция? Правильно: гы))) Меня бьют головой об доску. Реакция такая же. Я ведь не ребёнок, господи… Ладно, всё. Успокоился? Успокоился. Пошли, жизнь ждёт. Мать её.

Войдя в класс, я вдруг понял, что очень плохо помню своих одноклассников. Вообще не помню. Вот они стоят, замерли, смотрят на меня. Смотрят и думают: "С одной стороны – суицидник, а это страшно. А с другой стороны – со стихами и Катей так обделался – значит, надо стебаться. Так как же поступить с этим странным пацаном, который выглядит, как бог красоты и к тому же величайший писатель в мире?.. Есть в нём нечто от Пушкина и Аполлона сразу, и взгляд такой одухотворённый…"

А, вот, эту рожу я помню. Лучше, чем хотелось бы!

Я решительным шагом приблизился ко второй парте в первом ряду и мрачно навис над сидящим там блондином в наглухо застёгнутой олимпийке.

– Здорово, Гриша, как оно?

Гриша поднял на меня удивлённый взгляд. Ага, ага, знаю, я обычно тише воды ниже травы, и никаких у нас с Гришей пересечений не было ни разу. И тут вдруг. Ну что тебе сказать, пацан? Привыкай к неожиданностям, оно в жизни пригодится.

Я протягивал руку. И Грише пришлось её пожать.

– Здорово, – буркнул он. До чего же мерзкая рожа!

Я широко улыбнулся:

– А чего не встаёшь? Под себя наложил?

– Чё?!

Он попытался подняться, но зацепился за парту коленкой и только нелепо дёрнулся. Я улыбнулся ещё шире:

– Да не парься, я ж шучу, нормально всё. Ишь ты, здоровенный какой! – Левой рукой я хлопнул его по плечу. – Сколько подтягиваешься?

– Двенадцать, – ответил Гриша, совершенно сбитый с толку. Послать на х*й суицидника с нестабильной психикой он опасался – мало ли. Виноватым потом останется.

– Ого, красава, – кивнул я с уважением. – Я только раз. Чё нужно делать, чтобы стать таким крутым, как ты?

– Я? А, ну… Это…

Тут я краем глаза заметил движение и увидел, что в класс вошла Катя.

– Ладно, забей, потом поговорим, – оборвал я Гришу, который уже вот-вот готовился родить мудрую мысль.

За тем, как мы с Катей движемся навстречу друг другу, весь класс наблюдал, затаив дыхание. Катя явно чувствовала себя не в своей тарелке от этого внимания, хотя мне обрадовалась. Я буквально почувствовал, как у неё ускорился пульс, взгляд потеплел, щёки порозовели.

Нет, для страстного поцелуя на глазах у всего класса я ещё не достаточно оборзел. Пожалуй, отмотаем назад и начнём с начала.

– Привет, – сказал я. – Ты одна сидишь?

– Привет. Нет, я – с Леной… – Она обернулась и посмотрела на одну из парт среднего ряда.

– Точно? – расстроился я.

Замес заключался в том, что я понятия не имел, где сижу сам. В разные периоды жизни я сидел то один, то с кем-то, чаще всего – с Гошей. То учителям было плевать, и все рассаживались, как им было угодно, то вдруг начинали играть учениками в тетрис и постоянно всё перетасовывали по своему усмотрению.

– Я могу пересесть, – улыбнулась Катя.

– Слушай, отличная идея. Давай ты пересядешь – а я сейчас. Договорились?

Оставив удивлённую Катю, я подошёл к учительскому столу и уселся за него. К этому моменту в классе собрались уже почти все мои одноклассники, и они безмолвно смотрели, как я достаю из сумки блокнот, открываю лежащий на столе классный журнал и начинаю что-то переписывать оттуда.

– О, ты чё делаешь? – раздался голос сбоку.

Я медленно поднял взгляд и увидел Гошу, который только пришёл.

– Фамилии переписываю. И имена, – объяснил я.

– Зачем?!

– Чтобы убивать, Гоша. Чтобы убивать. Не задавай глупых вопросов. Иди садись, а то я тебе двойку нарисую.

– А почему на моём месте сидит Светлакова?

– Потому что нам с тобой нужно посидеть отдельно и проверить свои чувства. Ферштейн? Всё, вали, потом поговорим.