Заметки на полях

0

Я осмотрел руки, ноги. Всё было целым. Ну, руки слегка дрожали, однако это, мне кажется, простительно после самоубийства.

Вдруг меня отвлек плеск воды. Я посмотрел в сторону бассейна. Там плавал полный лысеющий мужик в боксёрских трусах. Шумно отдуваясь и отфыркиваясь, он проплыл к дальней стенке, оттолкнулся и двинул обратно, ко мне. Я заинтересованно смотрел. Больше как-то не на что было. Кругом кафель, и свет непонятно откуда. Ни окон, ни дверей…

– Ну здравствуй, Сёма, – сказал мужик, доплыв до ближнего конца бассейна. Он остановился, сложил руки на бортик и с осуждением на меня поглядел. – Сдох?

Я только и смог, что пожать плечами. Как-то сложно на такой вопрос ответить.

– Немой, что ли? – заинтересовался мужик.

– Господи, я не твой, – пробормотал я почему-то. – Ближних я не могу любить…

– Я не «Господи», – нахмурился мужик. Я разглядел у него на шее латунный ключ на чёрном шнурке.

– А что это – ад? – спросил я, поёжившись.

– Я что, так плохо выгляжу?

Я сделал рукой жест – мол, ну, как тебе сказать… ну, ты понял.

Мужик как будто обиделся – снова поплыл к дальнему краю. Я проводил его взглядом. Вот ведь… Вот ведь, блин! В России и сдохнуть нельзя по-человечески. На что хочешь спорю: американец помрёт – к нему сразу симпатичная девушка в униформе подбегает, улыбается, протягивает анкеты, объясняет, как тут чего устроено. А у нас? Толстый мужик в трусах. Плавает. И по фиг ему на меня, абсолютно.

– А тебе на всех не по фиг было? – крикнул вдруг мужик от дальней стенки. – Мамка-то живая, поди? Али ещё кого оставил?

– А толку им всем с меня? – отозвался я, воскрешая в сердце все те мысли, с которыми шёл за водкой в супермаркет. – От меня ни денег, ни внимания. Внимания нет, потому что сутками пытаюсь деньги добыть. А денег нет, потому что согласно пророчеству. Вот только не надо мне тут лечить киношными фразами, а? «Ты можешь идти один», «всегда есть минимум один вариант», «рукописи не горят»…

– Рукописи-то с какого бока? – Мужик подплыл ближе.

– А с такого! – махнул я рукой и тут же вздохнул, растеряв весь запал. – Писатель я…

– Ну п***ец! Писатель… – Перед мужиком из воздуха возникли поручни, за которые он уцепился и втащил жирное тело на бортик. Трусы мерзко шлёпнули по кафелю. – А чего вскрылся-то? Из-за любви?

– Да какой там! – Я машинально присел рядом, достал сигарету и прикурил; мужик не заругался. – И не вскрылся я, а с балкона прыгнул.

– Вот, ещё и дворнику подгадил…

– Жизнь такая – и не захочешь, а подгадишь, хоть кому-нибудь. Ты вообще-то спросил – слушать будешь, нет?

Мужик пожал толстым плечом. Я расценил это как «да» и сказал, затянувшись:

– Да тупо всё, дядя. Ту-по. Не объяснишь, пережить надо. Вдруг понимаешь, что тебе уже – за тридцатник, ты работаешь на хреновой работе, перспектив – ноль, талантов… Ну, я писатель, да. Меня человек сто, может, читают, там, лайки ставят. И всё. Понимаешь? Всё! Ни хрена больше в жизни нет и не предвидится. Носишься, носишься, как белка в колесе. Кто-то после работы бухает, кто-то дурь по вене пускает – чтоб расслабиться, чтоб жизнь хоть как-то, хоть через дерьмо унюхать немного. Развалиться на диване и сказать: вот сейчас я живой, и мне срать на всё, я свободен! Мне повезло – я книги писал. Мне хреново – я пишу. Об меня ноги вытерли – я пишу. От меня жена ушла…

– Во! – Мужик поднял указательный палец. – Вот оно. А я говорил же – из-за любви. Люди вечно так: как дурь всякую творить – так из-за любви, а как умные вещи – так из-за денег. А потом голосят, что любовь – самое важное, а деньги – пыль. Где логика?

– Да пошёл ты! – обиделся я и бросил сигарету в бассейн. – Вообще больше ничего рассказывать не буду.

Я встал, демонстративно отошёл. Далеко-то было не уйти – стены кругом. Поэтому я просто отвернулся и сложил руки на груди – картина «Я обиделся».

– Да ладно, чё ты залупился-то? – проворчал мужик примирительно. – Давай, бомби дальше. Меня дядь Петей звать, кстати.

Эта вопиющая обыденность меня почему-то резко переориентировала. Я повернулся и, даванув на дядь Петю мрачного косяка, буркнул:

– Семён.

– Да знаю я. Чего сдох-то? Жена больно хорошая была?

Вот располагал он к себе. Грубоватый, немолодой, жизнью тёртый. У нас в фирме такой мужичок был – умер потом. Коляном звали, царствие ему небесное…

– Жена – обычная. Жена как жена. Просто, знаешь, дядь Петя… Последняя капля. Ушла, записку оставила – к моему же бывшему однокласснику свинтила, прикинь! А он, я знаю, какой-то «Йога-центр» держит, типа того. Ну, при деле, в общем. В школе ещё спортсменом был лучшим. И вот читаю я эту записку и понимаю: всё. Ну на кой хрен я вообще нужен? В кино хорошо – там можно плюнуть на всё и поехать в домик в лесу, а там – приключение. Или поехать развеяться на Гавайи. А там – приключение. Или просто прогуляться пойти, а там – приключение. А в жизни нет у тебя ни леса, ни домика, ни Гавайев. Выйдешь прогуляться, а в башке как дятел долбит: «У тебя кредит, у тебя жрать нечего, у тебя не жизнь, а говно». Неделю назад на остановке двух подростков видел – парень с девчонкой. Стоят, целуются… Я домой пришёл, в ванной заперся, и – не поверишь! – час рыдал, как сучка. Потому что ни хрена подобного у меня в жизни не было. И нет. И не будет уже точно. Раньше хоть за жену держался. А теперь… Не, ты не подумай, что я такой на нервяке и эмоциях, тельняшку на груди рванув – не. Я спокойненько. Даже записку оставил – ментам поржать.

Дядя Петя смотрел на меня задумчиво. Оттянул резинку трусов, отпустил. Щёлкнуло по объёмистому пузу. Я содрогнулся и достал ещё одну сигарету.

– А скажи, дядь Петя… А почему про вот это никто не знает?

– Про что?

– Ну, бассейн этот…

– А на кой хрен кому-то знать?

– Ну-у-у, дядь Петь… Вот лично я, если б знал, что после самовыпиливания будет бассейн с мужиком в трусах – ещё тридцать раз бы подумал, прежде чем с балкона шагать. И, уверен, не я один!

– Угу. А про вечные муки за суицид знал? Знал. Остановило оно тебя?

Я помолчал. Было над чем подумать.

– То-то же, – ворчал дядя Петя. – Как ты это себе представляешь? Каждый год на всё небо баннер заказывать: «А после смерти вас ждёт дядя Петя!»? И рожу мою, из бассейна улыбающуюся. Так всё равно ведь идиоты найдутся, которым покажется, что их обманывают, и на самом деле после смерти голая Мэрилин Монро.

– Никогда она мне не нравилась, – поморщился я.

– Да мне тоже. Блядовитая больно.

– Но, с другой стороны, если голая…

– Это да…

Мы понимающе посмотрели друг другу в глаза.

– Дядь Петя, ты как будто кота за яйца тянешь, – честно высказался я. – Чего не так?

– Да странный ты. Дай-ка дёрнуть. – Я протянул ему пачку; дядя Петя, матерясь, выудил влажными пальцами сигарету и, прикурив, продолжил: – Тут обычно суицидники рыдают, истерят. Ну, я их по стандартной процедуре и пускаю.

– Нервная работа, – посочувствовал я.

– Ага, вон, плаваю. Релаксирую, иттит его… – Дядя Петя плеснул ногой в бассейне. – А таких, как ты, почитай что и не бывает. Как будто правда там всё так погано, что ты даже на грамм не жалеешь.

– Не жалею, – покачал я головой. – Было б о чём жалеть – не прыгнул бы.

– Вот нехорошо это. Не должно такого быть. Зря мы, что ли, там – вот это вот всё? А? Быть не может, чтоб человеку в тридцать лет даже не за что уцепиться было. Вот ты говоришь, жена – обычная, жена как жена. А зачем ты на ней женился-то? На обычной?

– А была, что ли, другая? Познакомились, потрахались, пожили, расписались. Весело вместе было, не скучно. Сколько выбирать-то, чего ждать? Я всю жизнь ждал, надеялся, добивался, а мне вечно – хрясь по роже и – сидеть, сучонок, не твоё. Ну я и перестал дёргаться. Надоело. Достало, дядя Петя, правда, хуже горькой редьки. Давай меня уже по стандартной процедуре, что бы оно ни значило.

Дядя Петя затянулся, и глаза его хитро сверкнули.

– А переиграть не хочешь?

– Чего переиграть?

– Ну, жизнь. Ты смотри, подумай. Я, может, впервые такое предложение делаю. Вот скажи честно: был у тебя в жизни такой момент, когда поступил бы иначе – и всё бы по-другому пошло? А? Ну?

Я задумался. И честно сам себе признался: не-а, не было. Жил, как мог. Старался. Ну, из универа меня выпнули, да. Мог бы лучше учиться. Но попасть сейчас обратно в пыльную аудиторию и вгрызться в гранит науки… Да е**сь оно конём, мы лучше с дядей Петей покурим.

Глядя на моё лицо, дядя Петя мрачнел. Мне сделалось его жалко, я решил подыграть:

– А в когда вернуть можешь?

– Да как закажешь.

– А если в школу? Класс в восьмой? Слабо?

– Как два пальца обоссать, Сёма.

– А это… А если я накосячу? Ну, сделаю там чего-нибудь. Путина второй раз президентом не выберут, вселенная к хренам треснет…

– Ты за Путина не боись, – успокоил меня дядя Петя. – И я тебя во времени назад не верну. Там, у себя, ты подох – и кончено. Отплачут – забудут. Но миров-то неисчислимое множество – слыхал? Статистически есть такой, который почти идентичен твоему, но там тебе сейчас только тринадцать лет. Или четырнадцать? Сколько надо, в общем. Я душу того недоделка заберу, а тебя – в него.

– Пацана-то за что? – возмутился я.

– Так это ж ты, Сёма. Только маленький. Он вырастет – и с балкона ё***тся. Чё его жалеть? Один хрен, жизнь такая впереди, что даже вспомнить нечего будет. Душу я заберу, по отчётности всё сойдётся. А ты живи. Так, чтоб с балкона не прыгнуть. А потом, как помрёшь, мы с тобой встретимся и перетрём ещё разок.

– Так ты не только по суициду? Ты всех встречаешь?

– А чего дробить-то? – усмехнулся дядя Петя и, как я, бросил окурок в бассейн, где он тут же исчез. – Ну? Согласен?

И я протянул ему руку.

Вот хрен его знает, почему. Может, заподозрил, что я ему статистику порчу своей кислой рожей. Может, просто смеху ради. Жить-то мне вообще не хотелось. А может, просто вспомнил детство. Не что-то конкретное, а какое-то чувство, что ли. Ту невинность, ту веру, ту… Ту любовь. Тех двух подростков на остановке. Как они целовались… Как будто одни в целом мире, нет ни времени, ни пространства.

Я вспомнил вдруг – или даже не вспомнил, а почувствовал, – как стоял вот так близко и смотрел в глаза Кате, однокласснице. И что-то в сердце заныло, затрепетало. Может, это и есть тот самый момент, а? Вернее, был.

– Стопудово, он и есть, – проворчал дядя Петя. – Давай, до скорого, поживи там как следует!

– Стой, погоди, дядь Петя-а-а-а…

***

– А… – сказал я, и Катя удивлённо захлопала на меня глазами.

– Ты чего? – спросила она, готовая не то рассмеяться, не то рассердиться.

Я-тогдашний, кажется, стушевался бы и уполз в угол. Я-теперешний сказал:

– Ахренеть.