Залив белого призрака

УВЕДИ ЕЁ В САД

Открываю глаза. Что изменилось? Я столько раз открывал глаза — во снах, после сна, после боя, после наркоза… В тени дерева, в глубине океана, в капсуле космического аппарата… Я привык удивляться и привык скрывать моё удивление. Но на этот раз всё было банально и немного устало: тоже небо над головой и белое облако в форме волнующейся реактивной струи, те же звуки ручья и утренних птиц. Сразу понятно, что я по-прежнему в лаборатории психоанализа, токи импульсов пронизывают моё тело, зондируя каждую клеточку и каждый ген в поисках медицинской причины не пустить меня в очередной полёт. Раньше, когда здесь сидел тестер 0037-КМП, клон-медик-психотерапевт, всё было проще. Во-первых, он был почти свой — био-копия какого-то доктора из прошлой жизни, даже голос его, со скрипучей интонацией, убаюкивал: закройте глаза… расслабьтесь… прислушайтесь к пению птиц… Во-вторых, тестер в белом халате с карманчиком, но подмигивающий после каждого своего вопроса: вы хорошо меня поняли, пациент? — это игра в поддавки. Он мне — я ему, он — подмигивает, я — отвечаю. С ним было интересно. Его можно было увлечь разговором, сбить наводящими вопросами, блеснуть эрудицией или приблизить обещанием фотоснимка космических аборигенов в натуральном виде. Как любой последователь Фрейда, он любил задавать наводящие вопросы: что такое глубинная наследственность? — Надо было ответить: тычинки и пестики. — Вы не можете этого помнить, капитан, — улыбался он понимающе и прощал меня: но это хорошо, что помните слова. Теперь, когда размножение видов бесполое, Фрейд ушёл в прошлое, и только слова имеют смысл тайны взаимного влечения. Секса нет, пыльца не летает, а продаётся в пакетиках, чтобы жить вечно, пока имеешь работу и получаешь подпись и печать «годен»… Вы не устали работать, капитан? — он подмигивает мне. — У вас такой большой опыт. Из вас могло бы получиться четыре или пять пакетиков допинг-пыльцы для молодых клонов… — Клоунов, док? — А я как сказал? — Теперь, док, принято тянуть звук «О» как «О-У», на западный манер, — «кло-у-нов»… Пыльца для молодых клоунов… — Как интересно, капитан. Где вам ставить печать? Я умею расписываться и ставить печать… Это очень дорого… Но я вас понимаю… Ни деньги делают жизнь, а такие, как вы. Мы понимаем, о чём говорим, капитан.

А что можно теперь, когда вместо клона подмигивающего и понимающего, порхают надо мной в кабинете белые бабочки, оказалось, лучшие в мире измерители моего биополя и цвета эмоций моих доисторических предков? Скажите, пожалуйста! Разрешение на мой полёт я должен получить от главной капустной бабочки? Кто придумал эту моду — людей заменили клонами, клонов — бабочками, а от бабочек останется только пыльца с крыльев, которую будут продавать вам как средство для яркости биополя. Или от яркости? Модно. Зачем? Чтобы вспомнить про Фрейда? Ха! А может, он и сам теперь летает в виде капустницы надо мной, ау-у? Доктор-кло-ун?

— Не отвлекайтесь, капитан, сегодня дежурю я, — раздался голос доктора со скрипучей интонацией. — Я вас слышу и вижу насквозь. Бабочки, импульсы и бетта-гамма рисуночки — это для отчёта. Ничто не заменит Фрейда с Юнгом и мою подпись на допуске к полёту. А допуск я вам не дам. Предполагаю у вас, уважаемый, синдром юношеского романтизма тысячелетней давности.

— Какой-какой давности? И это опасно?

— Это страшнее, чем вирус Черной дыры или вспышка гиперзвука сознания. Не лечится. Ничем не лечится.

— Заразное?

— Заразное, мой капитан, лечится. А это — эмоции. Эмоции искажают код продолжения жизни.

— Весна? Икринки в воде? Пчёлка на бревно садится и думает, что это… Да?

— Вульгарно, сэр. И совсем небезопасно. Поднимется в вас эта волна эмоций — вы ни в какой скафандр не влезете, и ни какая капсула вас от притяжения к лону не оторвёт. Вирус.

— Какому клону, док?

— Не клону, а к лону! Совсем язык родной забыли… Вирус выпадения памяти.

— Выпадения чего?

— Чего-чего? — Лампочка на голове дока замигала и погасла. Док постучал по ней, покрутил, потёр ладонью по голове. Лампочка снова загорелась. — И у меня вирус. — Он подмигнул. — Выпадение памяти, уважаемый.

— А со мной, док, что происходит? Я — космический пилот первого класса! Мой послужной список отмечен шестью наградами высшего уровня. Во мне что-то сломалось? О какой опасности вы говорите?

— Успокойтесь, капитан. Обычная медицинская комиссия, так фараоншам чистили мозоли на пятках, чтобы возраст омолодить. На каменных фресках картинка была. Потерялась. Мозоли — это пустяк, стряхнуть усталые эмоции и лампочку поменять на комариный звук. Писк моды.

— Какие мозоли? Какая мода? Писк? В чём дело?

— Дело в словах, которые всплыли у вас в подсознании. Откуда они?

— Слова? Подсознание? У меня есть подсознание? Вы мне льстите, док. С того момента, когда Межпланетным агентством был принят закон о замене способа размножения на замену стареющих органов — у меня ни одного натурального органа не осталось. У меня в голове флэшка! — Он стучит себя по лбу. — Вы слышите? Мозги мои на консервации под грифом «Хранить вечно!» Понимаете?

— Я — психоаналитик, меня органы не интересуют. Мне сознание с подсознанием соединить надо. Спрашиваю вас: что такое «ночь под вишнями»? «Ночь» — это я знаю: половинный цикл периода вращений… А «вишни»? Что такое «вишни»? С какого языка это слово? Что оно значит? Где вы его слышали?

— А слуховые ассоциации подбирать пробовали? «Кришны, вышли, лишний… пишем… три пишем — один в уме»?

— Что? Не понял, повторите… Я записываю…

— Искажение речи от перегрузок допускали? При перегрузках зубы скрипят, и не такое скажешь… Писиим…

— Этим сейчас занимаются специалисты, а вы сами — ничего не помните? Галлюцинаций не бывает?

— Какие галлюцинации, доктор? Какие мозоли? Моё клеточное тело давно состоит из искусственных материалов, и мозоли в них можно натереть только приказными «Нельзя! Запрещено! На ответственность капитана!». Я летаю уже двадцать световых лет. Моя память стерилизована прививками и вакцинациями, просвечена рентгенами, препарирована на составляющие, как луч света в спектральном анализе. Что в ней осталось от моей прошлой жизни? Что там можно найти ещё, кроме вживляемых в голову флэш-программ? Моя генетическая суть давно стёрта импульсами профилактики мозга. Моё прошлое хранится в архивах межпланетного центра, там и ищите. Я помню только то, что мне предстоит очередной транс-космический рейс…

— Транс — какой вы сказали?

— Комический… Я должен найти родник свежей энергии и доставить его нервам Космоса, чтобы не дёргались, как реклама на шоу-тусовке. Я энерго-курьер, разведчик и био-джайзер! Я — клоун, чтобы звёзды смеялись, как дети. Я вольто-допинг, чашка кофе горячего с коньячком, шприц-инъекция — межпланетному хаосу в попу, чтобы он не остыл и взбодрился, док. Мы в чём-то коллеги с вами. Но как это может зависеть от слов «ночь под вишнями»? Откуда они во мне? Что они значат? Какая от них опасность вечному свету Вселенной? Заморгает нечаянно Альфа Центавра? Или пятна по Солнцу родимчиками поползут? Не знаю…

— Спокойно, пациент. Что вы так разволновались? Может, и не опасность. Может быть, польза. Надо понять, капитан. Почему это слово проснулось в сознании? Это чей-то сигнал вам? Вы не чувствовали чьих-то попыток выйти с вами на контакт? Направленный сигнал из далекой Черной дыры, например?

— Может, из преисподней?

— Какой пре?

— А какой при-мер? Я чувствовать не могу. Я прошлое — продал, а нынешнее — купил, как ремень, чтобы брюки не сваливались.

— Какие брюки? Вы в сознании? Я вас ущипну сейчас… Вы почувствовали?

— Я подписку дал, что я ничего теперь помнить и чувствовать не буду. Не ловите меня на словах, приятель. Моё — это моё. Даже, если я чего-то не помню. Даже сны, когда мне бывает страшно, это мои сны, и они мне дороги. А сознание это или бессознание — мне не важно. Есть во мне этот Бес от предков. Генетику вы прервали, а связь осталась. Как? Что там Фрейд с Юнгом объясняют? Слабо им? Птицы летят на юг, звери бегут табунами, рыбы мечут икру? Гон луны и жажда потомства. Потом все. Потом, риском и смертью. А вы заменили мне мой пот на вашу, пардон, подпись. Двадцать световых лет я без прошлого. Вы из меня его вынули вместе с горсткой мозгов — зачем они вам? Для опытов? Допинг термоядерным монстрам, чтоб сил им хватило? А силы зачем? Сам — не самец, да и самки нет. Сам на сам — скукота усам. Пусто. Просто тоска. Завязывай, док, с вопросами. Устал я.

— Не волнуйтесь, расслабьтесь. Всё не так просто.

— Да, бросьте, док. Колите свои уколы, давайте свои таблетки, только рисуйте подпись на допуске. Мой допинг — это допуск к работе, полёт над бездной. А риск, вирус, смерть, если будет, — все это только на радость. Вы знаете радость, доктор? Почему я живу, как во сне? Там радость была. Весна, поцелуй, снег… Может эти слова в подсознании — и не сон вовсе? Вишня, ручей, шёпот ветра, друг… — может эти слова — настоящая жизнь моя? Что они значили, кто сейчас вспомнит? Отчего я улыбаюсь — не знаете? Кому я улыбаюсь и радуюсь? Отчего готов плакать? Где она? Куда вы её упрятали? Зачем вы её погубили? Куда? Проклятье мне, док! Вечная жизнь не заменит мне слов, смысл которых ушёл безвозвратно. Молодость — что это? Юная прелесть — какая она? Женские ножки на солнце и золото тонких волосиков на её руке? Это так сексуально! А вечная молодость старых подруг? Зачем она им? Не умеют рожать. Не имеют детей. Прыгают над домами, как роботы-самураи в развлекательных кино-роликах? Слова позабыли, полюбить — не сумели, вся вселенная роботов-клонов выглядит молодо и свежо, как цветочная клумба, когда её поливают из шланга холодными брызгами. Красиво? Не надо спешить, да и не куда, и не ждёт меня в мире никто, ни один умирающий друг. Даже ты стал мне дорог, номер 0037-КМП, док. Давай, буду звать тебя Славка? У меня был такой дорогой фантазер-командир-товарищ. Кажется, он остался во мне навсегда. Друг мой, Славка. Или это приснилось? Никому не говори, что я помню счастливое прошлое. Сейчас много мнений. А это — во мне. Скажу тебе шёпотом: я храню своё сердце, вот здесь… под сеткой титановых рёбер. Тс-с. Слава богу, что ты меня понял. Это сердце — моё. Ты поможешь мне, доктор по имени Славик?

— Я должен объяснить, пациент, ваши воспоминания прошлого — это не так просто. Кто-то реагирует на огонь, другой — на плеск воды, третий — на звёздный блеск или полную Луну в небе. Это следы генетической памяти и вирус непредсказуемости поступков. Понятно? Вас надо лечить. Вспомнить прошлое и забыть. А иначе придётся вас вывести за пределы миров…

— Как космический мусор, док? Износилась рубашечка на плечах? Облысел маковкой?

— Юмор? Вот видите — юмор. Нельзя! Вы же знаете. Юмор в практике полётов запрещён — это опаснее гриппа. Лечить! Сейчас мы погрузим вас в мир сновидений, не больно, для вас это будет как просмотр доисторических кинокомедий. Ретроспектива. Возможно, вы что-то вспомните. Ложитесь, успокойтесь, расслабьтесь, закройте глаза, считаю: один, два, три, четыре… На счёт пять — почувствуете легкое головокружение… Семь. Восемь… Машина времени устроена как часовой механизм: шестерёнки, колёсики, зубчики к зубчикам, зубчики к зубчикам. Секунды сбегаются в тысячелетия и рассыпаются снова на дни и недели, года световые, межпланетные и земные… Начнём с детства. Вы помните детство? Когда это было? Где? Вам восемь лет… Вспоминайте.

Мы собрались уйти из дома. Мы — это я, друг мой Колька, Славка — наш командир и его сестра Жека. Из дома — не потому, что нам плохо, а потому что нам надо расти и испытывать себя взрослыми: мы уходим в кругосветное плавание.

Мы выбрали лето и берег моря.

Раннее утро. Яркое тёплое солнце. Лучи — голубые, зелёные, розовые — пролетают над прозрачной водой и прохладой морских камешков, как стрекозы и птицы. Осторожный краб смотрит из-под воды, думает. Белая чайка стоит в водоплеске на тонких ножках, высоко и смело, с гордо поднятой головой. Глаз чайки блестит в утренних лучах, как последняя звезда в небе. На поверхности воды плавает отражение облака — сморщилось, расплескалось, будто сломалось изнутри. Это высунулись из воды два крабовых глаза, перископами полушарий, как две сферические фотокамеры — увидели нас и замерли, будто взводят курок фотовспышки — сейчас брызнет искусственным светом. «Чииз!»

Я, Славка и Колька, они старше меня на целых два года, сидим в шлюпке. Я и Колька — на вёслах, Славка — командует, как всегда, когда прочтёт новую книгу и рассказывает нам её невероятное содержание. Наверное, Славка просто придумывает про Робинзона Крузо, Тома Сойера или Тимура со звездой. Бабушка только смеётся и ахает: «Вот фантазёр! Вот выдумщик!». Бабушку мы любим, потому что она за нас: «Вы куда это собрались в такую рань?» — В кругосветное плавание, как пятнадцатилетний капитан Дик, бабуля. — Это далеко. А я думала ночью: чего он не спит? Опять читал, книжник? Вам поесть надо перед дорогой. Я вам пирожков напекла горяченьких. Без пирожков в море нельзя, пирожки вам помогут вернуться домой победителями. Держите! — Не отвлекай, баб, я компас в руке держу, — говорит Славка, показывая драгоценный циферблат на ладони. — Пирожок магниту не мешает, внучек. Стрелка помнит дорогу, а пирожок — дом. — Глупости, бабушка, пирожок ничего не помнит, но спасибо, ты настоящий друг робинзонов и моряков! — Мы сразу начинаем есть. — Женьку подождите, она шустрая, за сумочкой своей побежала… — Воображала она, — отмахивается Славка. Женька — его младшая сестра, ей сшили белую сумочку с красным крестиком, она положила в неё бинт и зелёнку и воображает себя медсестрой и нашей спасительницей. Мы не против, она всегда с нами, но сегодня мы в кругосветку — девчонок туда не берут. Хотя, я бы взял. Но Славка молчит, и мы с Колькой разбираем весла.

— Называйте меня «капитан Дик, сэр!», — говорит Славка.

— А мы? — спрашивает Колька.

— Вы будете неграми-матросами с затонувшего ночью судна, вас спасли в океане, и теперь мы друзья и одна команда.

Нам нечего возразить: мы ещё только про Каштанку и про Муму читали, а он читает «Дети капитана Гранта».

— Гребите спокойно, не мешайте друг другу. Смотрите каждый на своё весло. Оно должно плоско идти назад, опускаться в воду, разворачиваться вертикально и загребать всей плоскостью. Так матросы на баркасе гребут, видели?

Откуда он это знает? Мы вместе были вчера на причале, откуда отходил баркас, но ничего такого не видели, лишь цепочка водоворотов кружилась по обе стороны баркаса, как следы на воде. И голос старшины, спокойный и ровный: Иии-Рраз… Иии-Рраз… Иии… Славка не командует, знает, что мы с Колькой и так стараемся.

— Пройдем немного вдоль берега, проверим ход и подождём Жеку.

— Зачем нам Жека? — спрашивает Колька, хотя все знают, что Колька и Женька — не разлей вода, когда остаются вдвоём.

— Жека, конечно, девчонка, — изрекает наш командир, — она должна стоять на берегу, махать нам платочком и ждать возвращения. Так во всех книжках и фильмах про дальние плавания.

Мы с Колькой молчим и думаем, сколько раз нас будет провожать Женька, сколько встречать, сколько у нас будет детей… Стоп! Мне восемь лет, и я уже знаю, что нам с Колькой придётся сражаться на дуэли, на шпагах, на кулачках, отбросив плащи и шпаги. Так было в кино, только Женьку там звали Кармен, почему Кармен? Я бы спросил у Славки, он знает, но спрашивать нельзя, мужчина хранит свои чувства, так пели матросы, когда шли строем из казармы в столовую: «А море хранило любовь моряка…»

Солнце поднималось все выше, меняя цвет моря и неба.

— Слав, а кругосветное плавание — это весь светлый день? — спрашивает Колька. В этот момент на берегу появляется Жека. Она бежит за нами и машет авоськой:

— Бабуля положила нам картошку, соль, спички и кружку! — Кричит она. — Воду всегда можно зачерпнуть, если есть кружка. А я буду доктор, у меня медицинская сумка с бинтом и зелёнкой. Главное, укрыть голову от солнца и сохранять память. Вам без меня нельзя. Кто же о вас позаботиться…

— Так уж нельзя? Девчонка, — Колька улыбается снисходительно. На руке у него след вчерашней зелёнки, он медицину уважает. У него мать медсестра в госпитале, и пахнет, как Женька, когда совсем рядом стоит. — Может, мы без неё, командир?

Славка польщён обращением «командир», но проявляет мудрость:

— Зелёнка на каждом корабле есть и в каждом плавании. — Мы молчим. Командир кричит сестре:

— Мы должны проверить тебя в деле. Умеешь ли ты плавать? Согласна ли ты быть медбратом? Плыви к лодке!

Жека смело бросается в воду и смеётся:

— Я согласна, капитан! — Одной рукой она держит авоську над водой, другой разгребает облака на воде и идет по мелководью к шлюпке. — Мы будем называть её док, чтобы никто не заподозрил в ней женщину, — говорит Славка, и мы киваем согласно и дружно: док, Дик, брат, Жека… Сестра.

Подгребаем к берегу, берём дока на борт, команда в сборе.

— Провизия не намокла? — спрашивает капитан-командир строго.

— Соль и спички в баночке из-под чая, а картошка на солнышке высохнет, если что.

— За продукты и спички, док, отвечаешь головой.

— Есть, капитан!

Плавание началось. «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход», — поют брат и сестра незнакомую нам с Колькой песню. Их папка моряк. Мой отец артиллерист. Колькин отец погиб на войне. Но Колька смеётся, он с детства живучий и улыбчивый, за это его зовут ласковым словом «Колюнчик», а Жека всегда толкает плечиком, будто не толкает, а прижимается. Но это я только сейчас понял, через двадцать световых лет.

Мы с Колькой гребём, Жека сидит на носу лодки и смотрит далеко вперёд, не покажется ли над горизонтом земля Робинзона Крузо или остров сокровищ, или сам капитан Немо на подводной лодке с красивым названием «Наутилус».

— «Наутилус» всплывает прямо по носу на дистанции футбольного поля, капитан! — кричит Жека.

— Почему «Наутилус», капитан? — спрашивает Колька-Колюнчик, потому что он хочет вопросом посадить капитана на мель, но это не просто.

— Я не знаю, — парирует Славка небрежно, словно приучает себя к ежеминутным встречам с неизведанным и непонятным. — Мы сами должны находить ответы! — Он произносит слова голосом настоящего капитана Дика, приподнимается на корме, держась рукою за борт, и командует, будто поет, растягивая слова в удовольствие: на руле — два румба право, курс чистый зюйд, не зева-ать! На баке, носовое орудие к бо-ю! — Есть, сэр! — подпевает Жека. — Орудие к бою готово, капитан-командор-сэр… — Носовое орудие… по подводной лодке… огонь!

Нам с Колькой хочется оглянуться и увидеть подводную лодку, и мы тянем шеи, но командир сменил роль и хрипло орёт песню пирата Джонса: веселее на веслах, слепые канальи! Ход самый полный! Расстреляю на месте, за трусость в бою и лентяйство в команде… На баке! Не вижу противника в волнах и облаке пороха? — Полное попадание, сэр… Корабль противника тонет, люди на воде, по левому борту, сэр! Дистанция двадцать шагов, сэр… — На палубе! Принять меры для спасения утопающих! — Он снова стал Славкой, понятным и своим, повторяет знакомые нам слова из кинофильма: мы не фашисты какие-то… Спасательный катер — на воду, смотреть в оба…

Мы приближались к подводной лодке. На палубе сидела стрекоза и смотрела на нас огромными зелёными глазами, медленно взлетела и спряталась в небе и солнце.

Черное тело намокшего в плаваниях бревна похоже на редкое морское чудище.

— Смотрите, смотрите, в этом дереве камень застрял, — шепчет Жека.

— Может это снаряд наш, а, капитан?

— Разве бывают снаряды из камня, девчонка?

— А вот и бывают, бывают. Были такие ядра каменные, да, Слав? А ещё были камнеметательные машины.

— Когда это было? И нечего брата в защитники брать! Мы все в океане равны, как братья! — Мы сразу вспомнили, из какого фильма Колька выдернул фразу, но нам понравилось, и сама Жека сказала:

— Колюнчик, миленький, ты так хорошо сказал, как артист. Давай, ты будешь у нас артист?

— Чего это я артист? Все будут в океане, а я где? Даже это бревно в океане было, а я — артистом?

— А ведь, правда, мальчики, оно могло к нам приплыть из Африки?

— Или из Белого моря?

— Географию учить надо: где Белое, а где Чёрное? Сколько шагов по карте?

— Какие шаги на воде, Слав? Что она говорит? Это не по-морскому. — Колька продолжает грести, но заметно слабее, и я тоже приподнял весло. Что теперь сделает наш капитан, интересно?

— Отбой учебной тревоге, разбор действий экипажа и морская учёба!

— Разве такие команды бывают? — Колька в смятении.

— Видел фильм «Минный фарватер»? Учиться надо всегда и на любых примерах. Рассказываю. Дистанция на воде: метры, кабельтовы, мили. Пока запомнить только названия. «Наутилус» — подводная лодка капитана Немо.

— А что обозначает это название — «наутилус», капитан?

— Я читал, но не понял. Так называлась морская раковина, красивая, как подсолнух.

— А почему назвали подсолнухом морскую раковину, сэр? — Колька улыбался и ждал ответа. — Подводная лодка не тонет, как раковина, и не рассыпается, как подсолнух в семечки, почему назвали?

— Я не знаю. Надо учиться.

— Учиться, учиться. Ты ещё скажи, что надо писать грамотно. А как правильно: подсолнух или падсолнух? Потому что под солнцем или потому что падает семечками?

— Колюнчик, — смеется Жека, — а как писать: молоко или малако?

— Как-как? Всё равно белое, — смеётся Колюнчик, сдаваясь Женьке. — Я с тобой спорить не могу. Эх, пирожок бы сейчас. Мы к обеду вернёмся, командир?

— Да-а, устроила нам бабуля ловушку, поймала на пирожки.

— Какую ловушку, Жека?

— Такую. Нам поход кругосветный сорвала, романтику пирожками прикормила — оторваться не можем, аппетит домой тянет, — сокрушается командир, но берёт себя в руки и говорит здраво: прямо по курсу открылась земля. Надо высадить экспедицию, познакомиться с аборигенами, показать им, как зажигаются спички и как пекут в углях картошку — надо двигать цивилизацию к звёздам.

— А почему к звёздам, сэр? К Земле?

— Сначала — к Земле, а потом — к звёздам. Так уж принято. Сначала идут пешком, потом едут на верблюдах или на машинах, а потом мы полетим на Луну.

— Разве туда летают?

— Я в библиотеке видел две книжки «Полёт на Луну» и «Человек с Луны».

— Да ну-у-у?

— Но взять домой мне их не разрешили. Я их в библиотеке читать буду, сяду у книжной полки и прочитаю.

— И мы с Колюней? — спрашиваю я.

— Я потом расскажу, и мы улетим. Обязательно.

— А зачем улетать обязательно? Самолёт улетает и прилетает? Грачи — улетают и прилетают?

«Ласточка с весною в сени к нам летит…», — пропела Жека.

— Эх, не знаете. — Славка тяжело вздохнул. — Взрослые говорили, что народу после войны нарождается столько, что города переполнятся, и всем станет тесно, как во взрослой бане по субботам, когда тазиков не хватает. Больше, чем деревьев в лесу.

— Деревьев сколько ни сажай, а поле все равно останется, — сказал Колюнчик рассудительно, и все согласились. Кроме командира. Потому что у него своё мнение:

— А ты в городе был? А на демонстрации видел? А когда матросы в кино идут — видел, сколько их сразу бывает? Улица дрожит от топота. Сквозь строй не пройти — затопчут.

— Тогда и картошки на всех не хватит. И хлеба в магазине…

— Правильно, Жека, соображаешь.

— А тогда и имён на всех не хватит! Как звать? Славка, Женька, Колька? Сколько?

— Умные, да? Это, когда людей мало, как у нас в классе, тогда все друг друга по имени зовут и на улицах здороваются, а в городе — никто никого не знает. И никто не здоровается.

— Не может быть?

— А в армии, когда в строю и много, по порядку номеров зовут.

— Как?

— По команде: по порядку номеров — рассчитайсь! Первый, второй, третий… пятый…

— Какой пятый, нас всего четверо. Надо говорить: четвертый, расчёт окончен.

— Пятый нам не помешал бы, был бы подменой на весла, сэр? Я его сам придумаю, а! — Колька рад улыбнуться и выделиться.

— Был бы, дылда, два лба, балда… Тогда и грести за него сам будешь, ясно?

— Пятый понял, командир.

— Колюнчик за двоих выгребет, — говорю я совершенно уверенный в нём.

Колька улыбается мне и Жеке и не может сдержать чувств:

— Конечно. С другом всегда легче и всегда получится. А я люблю, когда у меня получается. Даже, если я это только придумаю. Я так придумаю — всем весело будет! Так легче!

Смутно доносится голос доктора-психа:

— Вы не можете этого помнить…

— Я помню…

— Куда они делись?

— Кто?

— Колюнчик…

— Колюнчик погиб. Когда вырос и стал подводником. Наглотался радиации в реакторном отсеке атомного ракетоносца…

— Зачем наглотался?

— Ты псих или дурак, док? Он спасал океан и друзей…

— Вы не можете этого помнить, вашу память стерилизовали и чистили…

— А коллективное бессознание? Вы же сами говорили про коллективное сознание, доктор?

— Я говорил? Это великий Юнг говорил о бессознательном коллективном знании, которое в мифах и религиях хранит реальные архетипы прошлого, как психологический порядок формирования импульсов жизни.

— Не импульсов, а импульс-слов!

— Но в вас не осталось здоровых генов, только радужный цвет эмоций, как у бабочек. Вы выпали из будущего, как проданный в гарем евнух. Аналитики Фрейд и Юнг…

— А мне наплевать, что там Фрейд с Юнгом… Аналитики — тоже психи. Ты разве не псих, док? А может, у меня такие эмоции в прошлом, что я это волосом помню?

— Какой волос? Вы лысый уже, капитан.

— А на руках? Они меня всегда загодя об опасности предупреждают, когда мурашки по коже и волосы дыбом… Со мной столько раз это было, доктор, как к вам в кабинет на медкомиссию за подписью. Подпишите?..

Мы с Колюнчиком вяло гребём и ухмыляемся. Но Славка не даёт нам отвлечься, будто читает наши мысли. Все правильно, он — командир, ему надо командовать:

— На вёслах! Весело вам? Читать надо. Когда полетят люди к звёздам, ими будут управлять по радиотелефону. Улыбка не поможет — все в масках и скафандрах будут. Все команды на одном языке — англо-русско-немецком… Немного возьмут турецких… Ненужные слова — выбросят.

— Как это? Зачем?

— Чтобы правила не учить и ошибок в диктанте не делать — молоко или малако? Как пишется?

— Тогда вообще ручек и чернил не будет, — Колюнчик выпучил глаза для убедительности, — тогда телефон запоминать будет, сразу печатать на печатной машинке без ошибок, как автомат строчит: та-та-та… Двойки некому ставить будет! Козы отдельно, а молоко отдельно.

— А журнал судовой писать надо? Или можно без судового журнала? Молчишь? То-то же. Коз и коров вообще не будет — кто их в ракету пустит? Где им сена набрать на весь полёт? Легче эти слова забыть, а новые придумать. — Славка даже вспотел, так трудно далась ему эта речь. Он, казалось, и сам поверил, продолжая, — например — масложир, мукомол… Корабль и ракета — одно и то же.

— А мухомор тогда что обозначает — мух или грибы? Мухи в космосе нужны будут, командир?

— На мухах учатся людей лечить, учительница в школе говорила. Они быстро умирают, потому что.

— А на том, что долго живёт, не лечат?

— Быстро умирает, значит, быстро живёт, — вмешалась Женька. — Ящерица — быстрая, хвост у неё «есть — нет, есть — нет».

— А краб, если его за клешню поймать, клешню сбросит и убежит.

— А как ему без клешни?

— А у него запасная есть. И панцирь запасной бывает.

— А змея может шкуру менять — заплетётся между деревьями и из старой шкуры вылезет.

— Новая шкура — понятно, а клешня с панцирем?

— Новые вырастают, как листики на дереве, — ответил за всех и всем Колька. — Или где-то лежат в рюкзаке, как парашют у лётчика.

— А медицинская сумка есть у него, с таблетками?

Все смотрели на командира-брата-капитана-сэра, но он произнёс неожиданное:

— В Космосе лекарства не нужны. Космонавтам всё внутри меняют на электрические приборы с лампочками: сердце было с кулачок, а будет как горошина, мышцы были как шары, а будут струночки, сам был ростом как отец, а будет как кузнечик…

— Правда? Слава, а зачем?

— Чтобы в кабине поместиться и в полёте не болеть.

— Ты где это читал?

— Я сам придумал. Как в подводной лодке — все ростом 150 см, тоненькие, чтобы в люк проскакивать.

— Ага, подводникам, чтобы зубы не болели под водой, меняют зубы на железные! Сама видела. Каку нашего папки, когда песни поёт, скажи, брат.

— А водолазу надевают шлем на голову, чтобы он не видел акул и не мог испугаться…

— Водолазы ничего не бояться, потому что их сразу в скафандры упаковывают…

— Если нужно водолаза заменить, его, как косточку из вишни, вынули и…

Стоп! Опять доктор достает меня вопросом: — вы опять вспомнил слово «вишня». Когда это было? — Легче проснуться, чем ответить.

Но память не отпускает так сразу, я медленно просыпаюсь, я медленно выхожу из своего детства, пытаясь досмотреть и дослушать… Опять проваливаюсь, как подводная лодка в бездну…

— Командир, — говорит Колюнчик, — я вот подумал: если у меня всегда за диктант двойка, так может это не потому вовсе, что я ваших правил не знаю, а потому, что я очень талантливый? У меня слух музыкальный! Как у барабанщика! В Космосе нужны барабанщики?

— Не понял, поясни!

— Ты мне три раза диктовать будешь, а я три раза слово «кузнечик» слышать и писать буду по-разному, потому что я слышу как музыку: куз-не-и-чик… кузни-и-чик, кузне-е-е-а-чек, кузне-чааак…

— Так ты, пиву-у-н? Или певе-еец? Или ты пивец? Запива-ала ты, Колюнчик?

— Во мне душа! Душа поёт. Так бабуля говорит. Поэтому я для всех Колюнчик. Я в подводники не пойду — там тесно. И в космонавты не пойду — там петь нельзя…

Случилось. Картинка пропала. Море, Колюнчик с друзьями и солнце с костром — всё погасло. Сон мой из памяти вынули, как косточку из вишни. Стоп! Я опять это слово вспомнил. Вишня! Когда это было? Вирус завёлся? Лечиться надо? Всё сделалось так, как Славка говорил — наплодили народа, не хватило еды, полетели в космос… Называть и записывать стали по номерам, даже буквы пришлось использовать, поскольку цифр не хватило… Назовите ваш межпланетный код… А дополнительный номер генетической проверки? По порядку номеров… Мозг вынули, а флэшку космонавта вставили… Там не может быть слова «вишня», — говорит психоаналитик. У него всё по номерам: номер пациента, номер болезни, номер лекарства от всех расстройств! Пурген какой-то.

Опять вернулась картинка детства и моря.

Мальчишеский голос прозвенел весело, как школьный колокольчик:

— А я на номер не согласен, мне нравиться, когда меня зовут Колюнчик. Что скажешь, Жека?

— Колюнчик, миленький, а как ты будешь называть меня, когда вырастешь на два сантиметра выше подводника?

— Как-как? Не знаешь, что ли? Конечно, Женечка… Же… — Но девочка приложила пальчик к губкам и покачала головкой, как фарфоровый китайский болванчик на комоде у бабушки: ишь, Коляша, чего захотел… У нас кругосветное плавание… Ой, мальчики! — Она закричала громко, вскакивая в рост и указывая рукой: капитан! Земля! Неизвестная прежде земля! Мы с вами летим среди звёзд! Луна проносится мимо, как мяч на футбольном поле!

— А вон там космонавт стоит.

— Это не космонавт, это корова на берегу.

— А пусть это будет космический пришелец на четырех ногах. Командир, это ничего, что он нашу траву жрёт, бабушкиной козе не останется.

— Пусть жрёт. У нас коза не жадная.

— Он проголодался, наверное. Опух от голода. Так всегда говорят. Я бы его подлечила, вон, как губы у него опухли — губищи! Точно, инопланетянин. Бабушка говорила, что на Луне планетяне живут и на нас сверху смотрят.

— А иногда падают. На парашютах. Они за детьми к нам прилетают. Детей воруют, которые никого не слушаются и никого не любят.

— Бабушка говорила, что у этих лунотян детей не бывает. Потому что у них на губах клещи, как у муравья или у краба. С клещами целоваться нельзя. А дети ведь только от поцелуя бывают?

— Смешной ты, Колюнчик, и совсем глупый. Меня и бабушка, и мама с папой, каждый вечер целуют, и что?

— А то! — Колюнчик смолк на минуту, а потом решился и сказал очень серьезно: к такому поцелую особое слово нужно. Как ключик. Я слышал. Любовь, называется…

— Бессовестный ты, Колюнчик. Про любовь — только шёпотом. Я сама этот шёпот слышала…

Я стал ходить в море помощником капитана. Женился. Верил в свою звезду, судьбу и удачу. Легко слушал болтовню цыганки, когда остановила она меня на пути из порта в сторону дома. Мое прошлое, настоящее и будущее тасовалось и мелькало игральными картами в её пальцах с золотыми кольцами. Где это было? Когда? Земля, год 19…

Я просто заслушался и засмотрелся, дурашливо улыбаясь от её прелестей:

— Стой, морячок. Стой — погоди! Счастье — голубка, дело — минутка, не торопись уйти. Улыбнись-цвети, знаю уже, что на душе. Увидела тебя, красивый мой, послушай меня, не торопись домой. Видишь, карты летают у меня в руках — я судьбу твою охраняю пока! Тяни любую, выбирай смело! Хотела бы я морячка-кавалера. Волос седой, в плечах молодой, боже мой! Года не считаешь, минуту жалеешь, деньги на ветер, кого ты греешь? Всё узнаю, всё расскажу. Улыбкой — люб, по глазам — не глуп, а послушай меня… Ой-ой-ой, такой молодой! Не пройдет и три дня, вспомнишь меня. Ой, красивый мой, ой, ей-ей! А голубка твоя ещё красивей. Больно станет душе твоей, и ты ни чем не поможешь ей. Чем больна, не поймет она. Ласковый! Сам о любви неземной просил — на своих руках по ночам носил. Вот она — дама червовая! Сама в руки далась тебе, сама выпала. Уронил её, поднимать, как будешь? Дома не бываешь, жену не понимаешь, тебе — некогда. Она говорит — ты не слушаешь. Она порядок наводит, а ты в грязной обуви. Плачет она — ты не видишь. Бьётся рыбой об лед, а ты всё смеёшься, с друзьями сидишь, семейную жизнь с морскими байками путаешь. Вот они, твои карты. Смотри сам. Карты тебя не винят, всю правду рассказывают. И сама я вижу. Посмотри на меня. Вижу по глазам твоим: имя жены — Евгения. Не знаешь ты. А надо бы. Благородная. Изумруд и зима. Одинокая, смотрит козочкой. Синее, желтое, по зелёному. Тоскуют по тебе глаза влюблённые. Она одна — и тебе одному, притаилась боль у тебя в дому. Женя-жена, в глазах тишина, одиночество жжёт — она дом бережёт. И любимый ты, и мучитель-гад. Станет ад — будешь аду рад. Хороша жена, и верна подруга, а сама себя загоняет в угол. Легко живёшь и её не поймешь. Ничего ты не знаешь, от мук не страдаешь. Пирожками кормит, молчанием мучает. Руки её тебя не найдут, голос её тебя не упросит, слова потерялись, слёзы не капают. Хочет спеть тебе, но комок в горле. Не вини её, не её война. Силы есть попьяней вина. Есть война внутри, боль сердечная. Слово ей «любовь» — мука вечная. Сколько ею в смерть искалечено? Сколько ею было излечено? Так устроена твоя женщина. Знает — ждать должна, что есть силы, а кого ей ждать, то забыла. А какой ты ей лаской памятен? Поце-дуем ждут, а не памятью. Заболела она, голубь с мукою. Не живёт любовь однорукою. Морячок, морячок, подними плечо. Отвык ты от дома, а ей каково? Отвык от забот, а ей кто поможет? Одиночество — лёд на семейном ложе. Подожди ты ночь полнолунную, подхвати жену в сад под вишнями. Пока сад цветёт звёздным пологом, все хотят счастья долгого. Близко луна меж цветов видна, звёзды цветут, облетают с веток. Не поймаешь рукой шепот ветра. Кто-то вас разлучит, память выкинет. Ветер космоса мчит — одноликий он. Сохранишь свой сад — будет музыка. Вспомнишь слово одно — и спасет оно. Белый цвет летит — лепестком по губам. Поцелуй течёт соком вишенным. Звёзды как дождь, время, как ночь. Не ветер лови, не беги от любви, муж потеряет, жена сохранит. Ночь под цветами в вишневом саду, собери свою долю, она — свою, и всё у вас будет поровну.

— Почему?

— Звёзды, как дождь, а в саду тишина, потому что ты муж, а она — жена.

Цыганка убрала руки и карты, быстро, будто сама испугалась чего-то. — Помочь ей ты сможешь, но всё потеряешь. А когда найдёшь, сам себя не узнаешь. Всё изменится, звёзды вертятся. Всё проверится, всё проветрится. Уходи, милок, далеко тебе. Вся Вселенная у тебя в судьбе. Красивый, молодой, две звезды за тобой. Звёзды не ждут, деньги не жгут, не краду из кармана, говорю без обмана, Николай простит, Слава вырастет. Чужого не тронь — позолоти на ладонь! Вспоминай чаще — не в деньгах счастье! Мир упадёт, а ты — наоборот: собирай по крупице своей голубице…

Она вскинула на голову цветной платок, будто молния нырнула под листья в яблоках.

Только солнце по платку покатилось с вишнями, и пропала улица-закоулица.

Доктор допытывал и нашёптывал. Подсовывал картинки и кубики. Слова мои путались и меня путали. Двадцать световых лет гнали моё сердце, будто гналось за мной стадо разъяренных быков, наклонив рога и задрав хвосты. Коррида и танец. Смерть быка, на рога, мука мученика. Джаз — печалится. Счастье — жалится. Погружение — продолжается.

Люди стали не интересны друг другу, жили рядом, а общались через интернет, как в Космосе. Так стало модно, не обременительно, не обязательно. Все были в долгу, но никто не спешил возвращать. Авось, и не надо будет?

Жизнь менялась стремительно. Менялись адреса и названия городов, меняли паспорта на билеты, квартиры меняли на жен и друзей. Сердца и собственные почки стали продавать, меняя на искусственные. Лимфу выкачивали до капельки. В моду вошли нано-сосуды, модные растворы и допинги. Рекламы и медицинские агенты уговаривали менять красную кровь на голубую, межзвёздную и стерильную: «Не бойтесь ВИЧ-инфекцию, придите к нам на лекцию! Меняем кровь любую на нано-голубую!»

Корабли океанские заменили океанскими трубопроводами, всасывающими контейнеры и поезда с товарами и пассажирами со скоростью реактивной струи. Терминал Африканский трансатлантический похож на стального крокодила с открытой пастью. Яркий питон московского поезда влетает в пасть и глубоко булькает. Над американским континентом хвост терминала из океана поднят — парашютами сыплет на Мексику с Чили, и на Штаты с Канадой… поезда, пассажиров, чемоданы с роялями… Моряки не нужны — прощай, профессия! Очередь в крокодиловый рай, как кино-процессия. И опять всем казалось, что за морем жизнь лучше. Лети, мой кораблик, лети.

Лечить перестали вовсе. Если болен — меняй тело и органы на искусственный модуль. Если нечем платить — продавай мозги на вес, на запчасти, на опыты… Выгодно! «Ваш мозг уязвим — попрощайтесь с ним. Наша флэш-память заменит вам сны. Высосем мозг вам процессом компьютерным — вставим вам флэшку надежную, внутреннюю. Летите в любую из наших Галактик и звёздную жизнь ощутите на практике!»

Доктора сказали, что Евгения неизлечима — ускорился процесс старения мозга. Причина — возраст и переутомление. Все болезни от жизни. Зачем доктора? Шумит лек-торат! Очередь — даже на местном пляже. У неё тряслись руки, терялась память, она сорила деньгами, сама не понимая, тратит она их или теряет. Впрочем, такая мелочь. Врачи брали больше, лекарства — дороже, всем надо жить, кто жить ещё может. Болезни для сердца, для глаз и для мозга предлагались на вынос из каждой клиники, загоняя клиентов, как шар в лузу, на испуг и рекламу, голосом Робинзона Карузо: «Наша операция самая дешёвая! Будете кушать не пережевывая». Болеть — это модно, умирать — все равно одно, лечить — выгодно! Доктора хвалили, что Евгения сохраняла память к сложившимся за жизнь обязательствам: собирала пыль с мебели и поливала цветы, целовала портрет мужа и писала ему письма. Это тянулось сутками, путая ночь и день, как бывает у детей и больных психоусталостью. Мужа в лицо она не узнавала. Стул вытирала всегда один и тот же. Письма писала на одном и том же листе, переворачивая его и исчеркивая, буквы по буквам и строчка по строчке. В клинике сказали, что её верность обязательствам и обязанностям — это очень хороший признак. Ей обязательно надо лечь в клинику. Такой клиент, даже, если умрет, — бесценный материал для исследований, дар генетики, редкий случай… надо заменить костный мозг, стволовые клетки, пройти облучение… Что-то поможет. Год високосный, звёзды сошлись благосклонно, смерть будет лёгкой. Тело предлагали купить за хорошие деньги для хранения в Банке, как код ДНК. Другие советовали выставить органы на физио-лот, как материал для клонирования, третьи предлагали ждать, когда медицина освоит новые технологии и препараты. Иные шептали угрозы и кричали цены… Регистры, агенты страхового общества, менеджеры человеческой инженерии, гении-самоучки, владельцы частных лабораторий, какие-то люди — продавцы международных сертификатов, с печатями и деньгами. Страховщиков было больше, чем чудо-целителей. В конце концов, я выкупил ей право жить в хосписе, обеспечив комфорт и тепло, а в качестве оплаты подписал контракт с транс-космическим фондом, обменяв свой человеческий мозг на флэш-память межпланетного лоцмана, и улетел в звёздные дали на пожизненную службу и полную продажу моих натуральных органов. Взамен Центр медицинского страхования обязался поддерживать ей здоровье и силы, обещая душевное равновесие и стены-мониторы: солнце на небе, песок с морем, девушка с персиком на стене в рамочке и десять страниц договора микронным текстом, чтобы никто не читал, на стене, в аккуратной рамочке. Впрочем, потеряв мозг, я потерял память и сам потерялся меж звёзд и галактик на двадцать световых лет. Отдали мне дали небес как медали — меня, как балбеса, Вселенной продали, дешевле, чем круглый лес.

«Ты круглый дурак, парень! Лоханулся, как пень! — Откуда эти слова? Это обо мне? — Потеряешь любовь, а она — сохранит».

Цыганка, ты здесь? Ты о чём?

Что-то стало не так. Дело подняли из архива, соблюдая все предосторожности при работе с опасным вирусом. Болезнь обозначили кодом «вишня». Вирус отпугивал своей непредсказуемой неизвестностью.

Архив есть архив. Ничто не пропадает, надо знать только, где искать. В каждом предмете — глиняном, ржавом, дырявом таится душа. Её надо услышать, разглядеть, уговорить открыться. Тогда откроются слова. В словах скрыта тайна: вина, война, вино, венок… Какое слово выберешь, от того и заплачешь. Заплачешь, загладишь, забудешь… заплатишь.

Центр! 535-й ищет в словаре слово СОВЕСТЬ, такое слово у нас есть? Оно разрешено ему?..

«Совесть — тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждому поступку». Это из летописи какого-то Даля, давным-давно. «Совестливый — по суду собственной совести, а не по гражданскому закону». Что такое Закон гражданский? Божий? Коммерческий? Планетно-космический… По совести — самый важный?! Где такой, чтоб душе покой? Ау-у?

Центр! Он ищет слова из XX века — давать ему? Нет, это запрещено. Эксперимент с аборигенами Земли заканчивается. Их осталось лишь пятеро, да и те в замороженном виде, там, где яйца десятка лягушек и одного полумамонта. Клёво. Перебрать генный материал! Проверить сохранность и маркировку! Переместить на соответствующие планетные полки! Хранить до востребования! Что скажете, психи? У вас где-то спрятан на хранение один живой экземпляр особи. Подпитывает себя мотивацией «ждать возвращения». Где? Найдите! — Блок компьютерной психоаналитики урчал вентиляцией, щёлкал памятью, рисовал след развития мысли и думал.

Комп-аналитик переваривал информацию исчезнувшей цивилизации, эпохи Фрейда: «Формы психической деятельности есть функция сексуальной проблематики, и в этом основа глубинной психологии». Природа не дремлет, а жизнь не ленива… Потом пришёл Юнг и стал выше Фрейда: он поверил в цепочку генетики. Память прошлого обрела смысл наследственности. Опыт жизни всплывал в поколениях, хаотично, но точно. Крысы помнили ступени ошибок своих сородичей. Муравьи обходили дороги погибших собратьев. Птицы летели на юг. Рыбы плыли против течения к берегу, где родились. Теория Юнга включила в себя «фрейдизм» как частный случай — так теория Ньютона есть частный случай теории Эйнштейна. Исследования Юнга привели его к установлению сферы бессознательной душевной жизни и расширили пределы души понятием коллективной и бессознательной. Кроме Юнга и Фрейда была уйма поэтов и бардов, чьи строки и песни сжигали строгие философские дубы и древа романтическим пламенем. Их рифмы и ритмы сводили с ума поколения и народы, рождая уверенность в чувственной связи мужчины и женщины, не подвластные времени, генным формулам и ДНК. Люди выбирали друг друга по глазам и улыбке, продолжая цепочку наследственной связи по духу и роду любви. Как два голоса в одной песне.

В кабинете психоаналитика крутился диск вводной программы: «Наш сеанс с вами построен по методике великого Фрейда. Вы — на кушетке лежите, расслабившись. Меня вы не видите, и контакт типа „глаза в глаза“ исключен, доверительно и комфортно. Не бойтесь моих реакций и осуждений. Расслабьтесь. Про Фрейда и Юнга я вам рассказал, чтобы вы понимали — прошло много времени, всё изменилось, но тайны души — собственные, коллективные и бессознательные, переросли рамки солнечного притяжения. Душа стала частью великого Космоса, но не перестала быть тайной. Романтика канула в вечность. Забыты легенды, сказания, песни, былая беспечность. Вы, как все, заменили свой мозг на флэш-модулятор. Памяти прошлого в вашем сознании нет, как нет самого сознания. И в этом гарантия вашей предсказуемости и безопасности для мира Вселенной. Но вирусы бродят по клеткам, таятся в молекулах. Вот всплыло слово. Никто не знает — откуда. Мы нашли в Банке данных генетический след, близкий вашему. Кто это — мы не можем сказать. Помогите себе и нам. Понимаете? Сейчас вы наденете специальный шлем и окажетесь в центре бегущих событий, будто в стерео-кино с ролевыми играми. Кино вам напомнит картинки ваших прежних контактов и связей. Не напрягайтесь. Если кто-то заговорит с вами — поговорите. Что-то заинтересует вас — остановитесь. Компьютер всё видит и всё регистрирует. Это такая машина времени. Мы будем наблюдать, но не будем рядом — нас разделит бездна пространства и черная пропасть световых лет. Но мы в любую минуту сможем вернуть вас, если вы оглянетесь. Достаточно вам оглянуться, запомнили? Начали…

— А если я не оглянусь, я куда попаду?

— В музей докосмических цивилизаций. Простите за откровенность.

— От вируса надо избавиться? Понял. Работа робота — не шутка…»

Шлем оказался занятной штукой — гремел словами и музыкой, мелькал лицами, спуская меня с небес на забытую мною Землю.

Внутри у меня бились страхи и судороги, вспышки молний и вспышки сознания прокалывали мою кожу капельками появляющейся во мне крови, импульсами обрывочных воспоминаний мешали глазам: пучеглазая чайка на тонких ножках… Жека и Колюнчик делят пирожок пополам… Ветки сада трогают облака и роняют белые мелкие лепестки цветов… Жека снимает с губы крылышко сада, лепесток прилипает к её пальчику, она несёт его к моим губам и отдаёт им, будто целует. Целует. Мы оба целуем наш сад, наше небо, и ночь — бесконечную ночь на двоих. У нас всё теперь поровну.

Я нашел её в зале живых экспонатов.

Она сидела на песке и смотрела на море. Информационная табличка загорелась, высвечивая длинный текст, главное из которого я принял мгновенно, как и положено работоспособному пилоту открытого космоса:

Рядом с ней я увидел себя. Клон? Мой клон был не плох собою, но рядом с ней смотрелся чужим и инертным, не проявлял внимания, смотрел по сторонам, будто ждал кого-то. Клоны всегда «примороженные» — видимость есть, а эмоций и мысли — ноль. Чувство ревности мешало мне воспринимать увиденное объективно. Я всегда не доверял клонам. Клоны, роботы, аналитики — я даже не знал, кем я выгляжу в их глазах: робот-космонавт, звёздный вирус или подопытный кролик.

Я слышал разговор моего психиатра со скрипучим голосом и лампочкой на голове со своим коллегой. Они находились на другом конце света, отслеживая чистоту эксперимента и переживая за меня. Психиатр способен переживать? Или психи все одинаковы — те кто лечат, и те, кто придуриваются? Первый спросил:

— Он не убежит от нас?

— Куда и зачем? Смысл?

— Панк-сексуальные рефлексы по Фрейду ему не помогут?

— Их нет у него. Он мозг нам отдал? Какие рефлексы? Мозг отдал — пестик увял…

— Какой пестик?

— Ты что — читал Фрейда и не знаешь про пестик? Ох, уж, эти мне флэш-образованные! Одни недоросли…

— Я — дорос, 42 сантиметра, вполне нормально для уровня психо-тестера.

— Тестера или тестостерона? Прости, друг, не хотел обидеть. Продолжай эксперимент.

Сам я тоже продолжаю наблюдение. Она ходит по периметру, будто чувствует его ограниченность — ни на шаг дальше. Я включил зонд пространства и понял: у неё на шее висит кулон, видимо, импульсомер, такие животным в загонах Европы вешали, чтобы они за периметр электронной ограды не выходили. «Козочка» — всплыло в памяти новое слово. Какая память? Аналитик сказал точно: «мозг отдал — пестик увял». Стоп! Пестик — это не память. Не знаю, что это, но «пестик» означает другое. Звезды космоса! Импульсы дальних галактик! Песок под ногами и песок в перевернутых колбах времени! Помогите!

Женщина оглянулась в мою сторону, будто увидела мой взгляд. Она не может увидеть меня! Между нами громадная бездна пространства. Женщина смотрит на меня, не на клон двойника под вывеской «муж — самец самки», а на меня. Она спрашивает тихо, почти робко:

— Ты возвращаешься? Я тебе приготовила борщ, как ты любишь…

— Проклятье! Опять незнакомое слово — что оно значит? «Жена, пестик, борщ… козочка…». — Эти слова имеют отношение ко мне? К нам?

Она поднимает голову и смотрит на облака, словно прислушивается. Вдруг, улыбается, будто притворилась больной и слабой, медленно покачивается, будто слушает музыку.

— Где я это видел? Откуда я знаю эти слова? Как они сохранились во мне? Помогите мне вспомнить! Фрейд? Юнг? Поэты и песенники? Колюнчик? Коляша! Я хочу тебя слышать, пропой! Как ты пел, уходя на подводную лодку? Как шагала парадно последняя рота, на безлюдном плацу. Слеза потянулась, как шрам по лицу. Снег и вальс — это тоже цветы? Снег и вьюга, и чьи-то следы? Ночь, рассвет, поцелуй, закружись… Нет? Колюнчик, пропой, удружи:

— Из какой это жизни, ответьте?!

— Посмотрите, коллега, он тоже поёт, у него текут слезы? Фантастика! Уже тысячи лет во Вселенной никто не поёт — глупая трата эмоций и потеря энергии! Нагрузка на компьютерный интеллект и на искусственное сердце…

— Сердце? Смотрите! Смотрите, что показывает архив — мозг ему заменили на флэш-модуль, а сердце осталось родное…

— Земное? Не может быть! И оно выдержало? Перелёты, перегрузки, операции, стрессы — всё выдержало? Двадцать солнечных лет! Без замены? Одно? Верните его! Немедленно! Вернуть его сердце! Оно нам заменит генератор забытых эмоций. Оно поможет нам выжить!

— Ноу Фрейда…

— К черту Фрейда и Юнга! Нам нужно сердце! Все рефлексы и чувства сердечны! В этом тайна их жизни…

Я вспомнил цыганку и её слова: «Подожди ты ночь полнолунную, подхвати жену в сад под вишнями. Пока сад цветёт звёздным пологом, все хотят счастья долгого. Сколько лун цветёт, меж цветов и звезд, облетает сад с веток тонких. Не поймать рукой ветер звонкий. Кто-то с ней тебя разлучит в ночи, засорит глаза, память выкинет. Ветер в Космос мчит — одноликий он. Сохранишь свой сад — будет музыка. Вспомнишь слово одно — и спасет оно. Белый цвет летит — лепестком по губам. Поцелуй течет соком вишенным. Не звезду лови, не беги от любви, муж теряет легко, а жена сохранит…»

Она ходит по периметру зала для живых экспонатов.

Волнуются руки — к груди, от груди, и в стороны. Шепчет слова:

— Давно не приходит весна наша. Ты снишься мне, снишься мне, снишься… Я знаю, что ты придешь. Ты вчера приходил. Ты сегодня со мной. Я завтра тебе принесу две картофелины. Испечем их в костре. Ты помнишь! Сколько длится любовь? Двадцать солнечных лет я болею одна ожиданием. Кто мне скажет — зачем? Наш Колюнчик погиб, среди чаек и рыб. Улыбался. Ему памятник поставили бронзовый. Одни — поставили, другие — краской облили, третьи — на металлолом продали. Зачем жить? Славик умер после третьей из атомных войн, его клонировали из руки и пепла, он ожил на операционном столе, но все убежали смотреть на ютубе рекламный мультик, а его забыли, и он снова стал горсткой пепла. Ветер унес. Тебя нет со мной уже тысячи лет. Каждый день, я готовлю тебе обед, вытираю пыль в твоей комнате, перекладываю носовые платки и прижимаю к груди голубую рубашку, ту самую, которую я расстегнула сама, и сняла с тебя в нашем саду… Целовала грудь… Ты помнишь? Ничего у нас не было лучше той ночи. А в этой огромной империи космоса — пусто и скучно. Они вымирают. У них нет эмоций. Они не целуются в губы. У них клешни и щупальца, вместо губ. Они считают меня больной, неизлечимо больной. Но я знаю средство. Я чувствую, верю, могу излечить себя — приходи! Один поцелуй может всё изменить в этом мире. Душа понимает любовь, как утро, как дождик в саду, как шаги твои слышу я каждую ночь — приходи!

Я вижу её сквозь зеркальные стены. Она смотрит на свое отражение. Медленно снимает с шеи кулон, и пространство музея распахивается перед ней, выпуская на воздух, под солнце, под ветви вишневого дерева, одинокого и последнего, может быть, на засыпанной пеплом Земле.

Она не видит меня. Она прошла мимо. Рядом. А меня не увидела. Или я изменился? Кого она ждет? «Прижимаю к груди голубую рубашку, ту самую…» Что такое «ту самую…»?

— Ты пришёл? Ты вернулся ко мне?

— Она говорит обо мне? Почему я не понимаю слов? Она, в самом деле, со мной? Каким образом? Как? «Уведи ее в сад… Там цветут вишни… И звёзды роняют с ветвей лепестки и росу…».

Она протянула мне руку, я пошёл за ней, не оглядываясь. Я слышал, как рушились стены за моей спиной. Вздыхали вулканы и рядом, совсем рядом, слева, шёл лев, мотая на ходу красно-рыжей гривой. Он скалил зубы, пытаясь улыбаться или просто зевал? Запела в листве птица, и вдруг взлетела, громко о чём-то крича, испуганно. Будто ей некуда было сесть — Змей бесстыдно обвивал ствол и протягивал нам нежный плод яблока.

— Откуда на вишне могло появиться яблоко? — спросила ты шёпотом и улыбнулась.

— Это райское яблоко и растёт, где хочет, — ответил я весело, как мог бы ответить Колюнчик. Прости меня, друг.

— Откуси.

— Откусил… Так давно ничего не ел настоящего.

— Двадцать световых лет, а я давно не пела.

— Что такое «не пела»?

— Я вспомнила песню…

ПСИХИАТОРЫ-НАБЛЮДАТЕЛИ В ДРУГОМ КОНЦЕ ЗВЁЗДНОГО МИРА ПЕСЕН НЕ ЗНАЛИ, НЕ СЛЫШАЛИ, И СЛЕДИЛИ ЗА МУЖЧИНОЙ И ЖЕНЩИНОЙ УДИВЛЁННО, КАК ЛЬВЫ ПОДНИМАЮТ ГОЛОВУ ЗА ЛЕТЯЩЕЙ ПО НЕБУ ПТИЦЕЙ…

— Что такое вишня?

— Ты разве не помнишь?

Он качнул головой:

— Не помню.

— Наклонись, я тебя поцелую… Не вспомнил?

— ОНИ ОТ НАС УЛЕТЕЛИ, — СКАЗАЛ ПЕРВЫЙ НАБЛЮДАЮЩИЙ. Я ИХ НЕ ВИЖУ.

— РАЗВЕ МОЖНО ОТ НАС УЛЕТЕТЬ? КУДА?

— Поцелуй меня, милый, — прошептала она и подняла подбородок. — Уведи меня в сад…