Заколдованный замок

Заживо погребенные

Есть темы, полные жгучего интереса, но слишком чудовищные, чтобы быть воплощенными в литературном произведении. Писателю следует избегать их, если он не хочет вызвать отвращение или оскорбить читателя. Касаться их следует лишь в тех случаях, когда это делается ради суровой истины. С дрожью «сладостной боли» мы читаем о зимнем переходе армии Наполеона через Березину, о лиссабонском землетрясении, о лондонской чуме, о кровавой Варфоломеевской ночи, о гибели ста двадцати трех пленных англичан в «Калькуттской черной яме»[129]. Но в этих рассказах нас волнует факт, быль, история. Будь это выдумка, они внушали бы только отвращение.

Я перечислил лишь немногие из самых известных, самых трагических катастроф, вошедших в летописи человечества, но во всех этих случаях масштабы бедствия усиливаются его особо мрачным характером, что производит исключительно сильное впечатление на наше воображение. Вряд ли следует напоминать читателю, что в длинном и зловещем списке человеческих бедствий найдутся отдельные случаи, полные несравненно более жестоких страданий, чем эти катастрофы. Подлинное отчаяние и высшая скорбь настигают именно отдельного человека, они не распространяются на многих. И слава милосердному Богу, что эти нечеловеческие муки выпадают на долю единиц, а не тысяч и тысяч несчастных.

Быть погребенным заживо — несомненно, одна из ужаснейших пыток, когда-либо выпадавших на долю смертного. Ни один разумный человек не станет отрицать, что это случается, и случается часто. Границы, отделяющие жизнь от смерти, смутны и неопределенны. Кто уверенно скажет, где кончается одна и начинается другая? Мы знаем, что при некоторых болезненных состояниях совершенно прекращаются все внешние жизненные функции, хотя на самом деле это прекращение — лишь временная приостановка, недолгая пауза в работе сложнейшего и во многом непонятного механизма человеческого тела. Проходит известный срок, и какой-то таинственный сигнал снова пускает в ход волшебные рычаги и магические колеса. Серебряная нить жизни не порвана, золотой кубок бытия не разбит окончательно. Но где же пребывала душа на протяжении всего этого времени?

Априори мы знаем, что одни и те же причины ведут к одинаковым следствиям, значит, временное прекращение жизненных функций должно в отдельных случаях приводить к погребению заживо. Но, независимо от этих отвлеченных соображений, прямые свидетельства медиков да и обычный опыт показывают, что такие погребения случались сравнительно часто. Я мог бы при необходимости привести десятки вполне достоверных примеров. Одно весьма примечательное событие такого рода, обстоятельства которого, возможно, еще свежи в памяти некоторых моих читателей, случилось не так давно в Балтиморе и произвело сильное и угнетающее впечатление на широкую публику. Жена одного из самых уважаемых горожан — известного адвоката и члена Конгресса — внезапно заболела какой-то странной болезнью, поставившей в тупик ее врачей. После продолжительных и тяжких страданий она умерла или была признана умершей. Никому в голову не пришло, да и не могло прийти, что на самом деле она жива. Все признаки смерти были налицо. Черты лица заострились и осунулись. Губы побелели, как мрамор, глаза угасли, пульс остановился. Тело стало быстро коченеть и в течение трех дней, прошедших до момента погребения, затвердело, как камень. Ввиду быстрого начала того, что показалось врачам разложением, похороны были произведены весьма поспешно.

Гроб с телом усопшей поместили в семейный склеп, который в течение последующих трех лет ни разу не открывали. По истечении этого времени склеп открыли, чтобы установить там саркофаг. Но, увы, чудовищное потрясение ожидало мужа, который сам же и отпер дверь усыпальницы, отворявшуюся наружу. Едва он распахнул ее, как нечто в белом тряпье с костяным стуком рухнуло ему на грудь. То был скелет его жены в еще не истлевшем саване!

Дальнейшее исследование обстоятельств показало, что она очнулась через двое-трое суток после погребения и металась в гробу, пока тот не сдвинулся с места и не упал с возвышения на пол, расколовшись при этом. Теперь она могла выбраться оттуда. Масляная лампа, случайно забытая в склепе, оказалась совершенно пустой, впрочем, вполне возможно, что масло просто высохло. На верхней ступени лестницы, у входа в склеп, валялся увесистый обломок гроба: по-видимому, женщина стучала им в железную дверь, пытаясь привлечь чье-нибудь внимание. Здесь же, истощив все силы, она потеряла сознание, а может быть, и окончательно умерла от ужаса. При падении ее тело зацепилось саваном за торчавшую из двери скобу и осталось в таком положении, пока не истлело.

В 1810 году случай погребения заживо имел место во Франции, причем при обстоятельствах, которые красноречиво свидетельствуют, что правда порой бывает куда удивительнее любых досужих вымыслов. Героиня этого происшествия — мадемуазель Викторин Лафуркад, молодая девушка из знатной семьи, богатая и красивая. Среди ее многочисленных поклонников был некто Жюльен Боссюэ, бедный парижский литератор и журналист. Благодаря своим талантам и иным достоинствам месье Жюльен завоевал благосклонность красавицы, но аристократическая гордость вынудила ее отклонить предложение Боссюэ и выйти за некоего Ренеля, банкира и довольно известного дипломата. Однако после свадьбы этот господин стал пренебрегать молодой супругой, поговаривают, что не обошлось и без рукоприкладства. Прожив с ним несколько полных горечи лет, она умерла — по крайней мере, впала в состояние, совершенно ничем не отличавшееся от смерти. Ее похоронили не в склепе, а в обыкновенной могиле на деревенском кладбище вблизи того поместья, где она родилась. Истерзанный отчаянием и по-прежнему верный своей единственной любви, Боссюэ приехал из Парижа в эту глухую провинцию с романтическим, но весьма странным намерением: вскрыть могилу и взять на память роскошные косы красавицы. Ночью он отправился на кладбище, разрыл могилу, открыл гроб и уже собирался отрезать волосы возлюбленной, как вдруг, леденея от ужаса, заметил, что ее глаза открыты.

Оказалось, что Викторин похоронили заживо. Ее жизненные силы не совсем иссякли, и прикосновения любимого пробудили ее от летаргии, которую все приняли за смерть. Жюльен отнес женщину в деревенскую гостиницу, где снял комнату, и с помощью сильных укрепляющих средств (он обладал некоторыми познаниями в медицине) окончательно привел ее в чувство. Она тут же узнала своего избавителя и оставалась с ним до полного выздоровления. Женское сердце не камень, и этот последний урок любви и преданности смягчил его. Викторин отдала свое сердце Боссюэ, не вернулась к супругу и, скрыв от него свое чудесное «воскресение», бежала с возлюбленным в Америку. Через двадцать лет они вернулись во Францию в надежде, что время изменило ее внешность и ни друзья, ни близкие ее не узнают. Однако это оказалось ошибкой: при первой же встрече господин Ренель узнал жену и потребовал, чтобы она к нему вернулась. Она ответила категорическим отказом, а суд поддержал ее, решив, что, ввиду исключительных обстоятельств и за давностью дела, а также по закону и по справедливости права мужа следует считать утратившими силу.

Лейпцигский «Хирургический журнал», весьма авторитетный научный орган, сообщает о довольно прискорбном случае в том же роде.

Один артиллерийский офицер, мужчина громадного роста и железного здоровья, был сброшен с седла необъезженной лошадью и ушиб голову так, что лишился чувств. Череп был поврежден, однако рана оказалась не опасной для жизни. Трепанация удалась. Офицеру пустили кровь, были приняты и другие меры для его исцеления. Тем не менее он все глубже погружался в летаргическое состояние и в конце концов был признан умершим.

Погода стояла чрезвычайно жаркая, и покойника похоронили с почти непристойной поспешностью на одном из общественных кладбищ. Похороны состоялись в четверг. В воскресенье на кладбище собралось, как обычно, много посетителей, и около полудня один крестьянин возбудил всеобщую панику, заявив, что, когда он сидел на могиле офицера, насыпь задрожала, будто под ней покойник шевелился в гробу. Сначала решили, что крестьянин просто пьян, но его непритворный ужас и настойчивость в конце концов возымели действие. Достали заступы и поспешно разрыли неглубокую и кое-как засыпанную могилу. Офицер был, или казался, мертвым, но не лежал, а сидел, почти выпрямившись, в гробу, крышку которого успел приподнять в своей отчаянной борьбе за жизнь.

Его доставили в ближайшую больницу, где врачи объявили, что он еще жив, но находится в состоянии асфиксии[130]. Спустя несколько часов офицер очнулся, узнал своих знакомых и, как мог, поведал о своей агонии в могиле.

Из его рассказа выяснилось, что, очнувшись, он не менее часа провел в гробу, пытаясь выбраться из него, и только потом потерял сознание. Могила была засыпана очень рыхлой почвой, и воздух, по всей вероятности, проникал сквозь нее. Он слышал шаги посетителей кладбища над своей головой и пытался привлечь их внимание. Вероятно, воскресный шум на кладбище и пробудил его от летаргии, однако, придя в себя, он тотчас же осознал весь ужас своего положения.

Больной поправлялся довольно быстро и был уже близок к полному выздоровлению, но пал жертвой местного врача-шарлатана, который вздумал лечить его электричеством. В результате он скончался в припадке судорог, вызванных разрядом гальванической батареи.

Эта гальваническая батарея напомнила мне известный и весьма примечательный случай, когда она вернула-таки к жизни молодого лондонского юриста, пролежавшего в могиле двое суток.

Мистер Эдуард Степлтон якобы скончался от тифозной горячки, сопровождавшейся весьма необычными симптомами, которые вызвали любопытство врачей. После его официально объявленной смерти они обратились к близким покойного с просьбой разрешить им исследование post mortem[131], но получили отказ. Как нередко бывает в таких случаях, медики сговорились все же вырыть труп из могилы и тайно его анатомировать. Связались с шайкой кладбищенских грабителей, которых в Лондоне всегда хватало, и на третью ночь после погребения мнимый труп был извлечен из могилы глубиной в восемь футов и доставлен в морг одной частной больницы.

Был уже сделан надрез в области брюшины, когда совершенно свежий вид тела, без малейших признаков разложения, натолкнул врачей на мысль испробовать гальваническую батарею. Проделанные ими эксперименты сопровождались обычными явлениями, не представлявшими ничего исключительного; лишь раз или два вызываемые электрическим током судороги напомнили движения живого тела.

Время, однако, шло. Близилось утро, и врачи решили приступить к вскрытию. И тут один студент, желая проверить какое-то свое предположение, стал убеждать их предпринять еще одну попытку, приложив провод непосредственно к одному из грудных мускулов. Сделали надрез и едва приложили провод, как мертвец быстрым, но вовсе не судорожным движением поднялся, спрыгнул с секционного стола на пол, тревожно огляделся и заговорил. Слов его не удалось разобрать, но все-таки это были слова, вполне членораздельные звуки. Произнеся их, он плашмя рухнул на пол.

В первую минуту все оцепенели, но необходимость что-то предпринять заставила медиков опомниться. Очевидно, мистер Степлтон был жив, хоть и в обмороке. Эфир вскоре привел его в чувство, затем он быстро поправился и вернулся к своим близким, от которых скрывали факт его «воскресения» до тех пор, пока не миновала всякая опасность рецидива. Может вообразить себе их неописуемое изумление.

Но то, что сообщил сам мистер Степлтон, вдвойне удивительно. Он утверждал, что ни на миг не терял сознания; пусть смутно и неясно, но он сознавал все происходившее с ним с той минуты, когда врачи объявили, что он умер, до той, когда он упал без чувств в больничном морге. «Я жив», — именно эти слова он попытался произнести первыми, едва очнулся.

Количество подобных историй можно множить до бесконечности, но я воздержусь, потому что после всего сказанного нет нужды доказывать, что погребения заживо имеют место. Однако, в силу тех или иных обстоятельств, они не часто становятся известными, а многие из них вообще происходят без чьего бы то ни было ведома. И действительно: не было еще случая, чтобы при раскопках старых кладбищ не обнаруживались скелеты в позах, наводящих на самые скверные подозрения.

Да, подозрения эти ужасны, но еще кошмарнее сама могила! Можно смело утверждать, что никакое состояние не связано с такими адскими телесными и душевными муками, как состояние похороненного заживо. Невыносимая тяжесть в груди, удушливые испарения сырой земли, тесный саван, жесткие объятия гроба, непроглядная тьма, безмолвие, точно на морском дне, невидимое, но осязаемое присутствие могильных червей… Но еще хуже мысль о свежем воздухе и траве наверху, воспоминания о друзьях, которые примчались бы, как на крыльях, чтобы спасти вас, если бы знали о вашем положении, и уверенность, что они никогда этого не узнают, что ваша участь — участь трупа. Все это наполняет еще бьющееся сердце таким невыносимым ужасом, какого не в силах себе представить даже самое смелое воображение. Мы не знаем большей муки на земле и не можем представить себе более ужасной казни в недрах преисподней.

Понятно, что рассказы об этом вызывают глубокий и болезненный интерес, который, однако, в силу благоговейного ужаса, возбуждаемого самой темой, всецело зависит от нашей убежденности в правдивости рассказчика. Но то, что я намерен поведать читателю, заимствовано из моих собственных воспоминаний, из моего личного и неповторимого опыта.

В течение нескольких лет я был подвержен припадкам странной болезни, которую врачи назвали каталепсией из-за отсутствия более точного наименования. Прямые и косвенные причины этого недуга, равно как и диагноз, все еще остаются тайной, хотя его многочисленные симптомы довольно хорошо изучены и отличаются у разных пациентов разве что интенсивностью. Иногда пациент впадает в летаргию всего на день-два или даже на меньший срок. Он лежит без чувств, без движения, но слабые удары сердца еще прослушиваются; тело его хранит еще немного тепла, легкий румянец окрашивает щеки, а приставив зеркало к губам, можно заметить замедленную и слабую работу легких.

Но бывает и так, что подобный припадок длится недели, даже месяцы, и в такой форме, что даже самое углубленное медицинское исследование не находит ни малейшего различия между этим состоянием и тем, которое мы, не колеблясь, признаем смертью. Чаще всего такой пациент избегает преждевременного погребения только потому, что близкие знают о его прежних припадках и вследствие этого у них возникает сомнение, тем более что никаких признаков разложения тела не обнаруживается. К счастью, эта болезнь овладевает человеком постепенно. Первые симптомы мало заметны, однако имеют недвусмысленный характер. Мало-помалу припадки становятся все острее и продолжаются все дольше. Это обстоятельство — главная гарантия от несвоевременного погребения. Несчастный, у которого первый припадок имеет острый характер, присущий этой болезни в самой тяжелой форме, почти неизбежно обречен живьем угодить в могилу.

Мой случай не отличался ничем особенным от других, многократно описанных в медицинских книгах. Временами я без всякой видимой причины мало-помалу впадал в состояние полулетаргии или полуобморока; в этом состоянии, не ощущая никакой боли, неспособный двигаться и мыслить, со смутным летаргическим сознанием собственного бытия и присутствия тех, кто окружал мою постель, я оставался до тех пор, пока кризис не возвращал мне силы. Иногда же, наоборот, болезнь поражала меня почти мгновенно. Меня охватывала слабость, оцепенение, озноб, головокружение, и я лишался чувств. Затем по целым неделям вокруг меня царила пустота, тьма и безмолвие; вся вселенная превращалась для меня в ничто. Иными словами, наступало полное небытие. От этих припадков я оправлялся тем медленнее и труднее, чем быстрее они наступали. Свет разума возвращался ко мне так же медленно и неторопливо, как заря для бесприютного, одинокого странника, блуждающего по улицам в долгую зимнюю ночь.

Однако в целом мое здоровье, по-видимому, не ухудшалось; я не замечал, чтобы эти припадки сопровождались какими-либо болезненными явлениями, если не считать одной особенности. Пробудившись, я не мог сразу овладеть всеми своими чувствами и в течение нескольких минут пребывал в самом ошеломленном и нелепом состоянии; интеллект, и в первую очередь память, совершенно притуплялись.

При этом я не испытывал ни малейших физических страданий, лишь безмерное душевное смятение. Мое воображение блуждало по склепам. Я толковал исключительно о червях, могилах и эпитафиях. Я только и думал, что о смерти, и страх быть заживо погребенным неотступно преследовал меня. Ужасная опасность, которой я подвергался, не давала мне покоя днем, а ночью она становилась еще нестерпимей. Когда зловещая тьма окутывала землю, я дрожал под гнетом ужасных мыслей, как пучок перьев на погребальной колеснице. Даже когда мое тело уже не могло переносить бодрствования, я продолжал бороться со сном — до того пугала меня мысль очнуться в могиле. А когда наконец сон побеждал, я переносился в царство призраков, над которым простирала свои широкие траурные крылья все та же мысль о могиле.

Из бесчисленных мрачных видений, терзавших меня во сне, приведу для примера только одно.

Мне чудилось, будто я впал в каталептический сон, более глубокий и продолжительный, чем обычно. Вдруг ледяная рука коснулась моего лба, и нетерпеливый голос едва слышно шепнул:

— Вставай!..

Я сел на кровати. Тьма вокруг была кромешная. Я не мог разглядеть фигуру того, кто меня разбудил. Я не мог вспомнить, когда со мной случился припадок и где я нахожусь. Пока я сидел неподвижно, стараясь собраться с мыслями, та же холодная рука крепко схватила меня за запястье, нетерпеливо тряхнула мою руку, и тот же голос проговорил:

— Вставай! Ведь я же велел тебе встать!

— Кто ты? — с замирающим сердцем спросил я.

— Там, откуда я, нет имен, — печально ответил голос. — Я был смертным, теперь я дух. Я был безжалостен, теперь я полон милосердия. Ты чувствуешь, как я дрожу? Мои зубы стучат, но не от холода ночи — той ночи, что пребудет во веки веков. Это отвратительное зрелище невыносимо. Как можешь ты безмятежно спать? Мне не дают покоя вопли предсмертных мучений. Видеть это превыше моих сил. Встань, ступай за мной в бездну ночи, и я отворю перед тобой могилы. Это ли не юдоль скорби?.. Смотри же!

Я взглянул, и незримая фигура, все еще державшая меня за руку, отворила передо мной могилы всего человечества. Из каждой исходил слабый фосфорический свет, так что я мог рассмотреть глубочайшие склепы, полные спеленутых саванами трупов в их печальном и торжественном сне среди могильных червей. Но увы! Тех, кто обрел вечный покой, оказалось на много миллионов меньше, чем тех, кто вовсе не спал; отовсюду доносились звуки слабой борьбы, ощущалось общее тоскливое беспокойство; из бездонных ям доносился скорбный шорох саванов. Даже лежавшие спокойно изменили те неловкие и неестественные позы, в которых были погребены. И снова голос шепнул мне:

— Это ли не зрелище скорби?

Но прежде чем я успел что-нибудь ответить, фигура выпустила мою руку, фосфорический свет погас, земля сомкнулась над могилами, и из них вырвался отчаянный вопль великого множества голосов:

— Это ли, Господи, не зрелище скорби?

Кошмары, отравлявшие мои ночи, мучили меня и наяву. Нервы мои совершенно расстроились, и я беспрестанно испытывал непреодолимый страх. Я боялся ездить верхом, гулять, боялся каких бы то ни было развлечений, ради которых надо было покидать дом. Я стремился постоянно находиться в окружении людей, знавших о моей болезни. Мне казалось, что, случись подобный приступ в их отсутствие, меня могут заживо похоронить. Я сомневался в преданности лучших друзей, боялся, что, если припадок затянется дольше обычного, они все-таки сочтут меня умершим. Я дошел до того, что спрашивал себя: а что, если они будут только рады отделаться от меня, причиняющего им столько хлопот? Напрасно меня старались успокоить самыми торжественными обещаниями и заверениями. Я заставил их поклясться самыми страшными клятвами, что меня не предадут земле, пока тело мое не разложится настолько, что медлить дальше станет невозможно.

Но даже после этого мой смертельный страх не отступал, несмотря ни на какие утешения. Я принял целый ряд тщательно продуманных предосторожностей. Первым делом я перестроил наш семейный склеп так, чтобы его можно было открыть изнутри. Стоило лишь слегка нажать на длинный рычаг, расположенный в глубине склепа, чтобы железные двери распахнулись. В гробу, в который меня должны были положить, были устроены приспособления для свободного доступа света и воздуха, а также в склепе имелся солидный запас пищи и питья. Сам гроб был выстлан мягкой стеганой обивкой, а его крышка имела вид своего рода свода с пружинами, с помощью которых при малейшем движении тела она откидывалась. Но мало того, под потолком склепа был подвешен большой колокол, от него спускалась веревка, проходившая в отверстие на крышке гроба, которую должны были в момент погребения привязать к моей руке.

Но чего стоят все наши предосторожности перед лицом судьбы! Даже эти ухищрения не могли спасти от пытки преждевременного погребения несчастного, который был на нее осужден!

Случилось однажды (как не раз случалось и раньше), что я очнулся от полного бесчувствия, почувствовав первые смутные признаки сознания. Медленно, черепашьим шагом, наступал тусклый серый рассвет душного дня. Я испытывал во всем теле ощущение неловкости и одеревенения. Какое-то смутное недомогание — ни тревоги, ни надежды, ни сил. Спустя некоторое время появился звон в ушах; затем возникло ощущение мурашек в конечностях; потом начался бесконечный период блаженного спокойствия, когда просыпающиеся чувства постепенно начинают будить мысль. А следом — кратковременное погружение в небытие и внезапное пробуждение; легкая дрожь одного века, и тотчас — электрический удар смертельного ужаса, от которого вся моя кровь прилила к сердцу. И только теперь — первая попытка мыслить и вспомнить. Только теперь успех, да и то неполный, мимолетный. И вот память возвращается ко мне настолько, что я начинаю осознавать свое положение. Я понимаю, что очнулся не от обычного сна, припоминаю, что со мной случился приступ каталепсии. И вот мой судорожно трепещущий дух наконец подхватывает, точно прибойная волна, сознание грозной опасности — одна-единственная адская мысль.

Как только она проникла в мое сознание, я несколько минут пролежал неподвижно. Но почему? Я не смел сделать усилие, которое откроет мне мою участь, а между тем, сердце подсказывало мне, что самое ужасное уже совершилось. Отчаяние, перед которым меркнут все прочие человеческие горечи, заставило меня после долгих колебаний поднять отяжелевшие веки. Я открыл глаза. Тьма, непроницаемая тьма! Я точно знал, что припадок позади. Что кризис давно миновал. Знал я и то, что зрение мое сейчас в полном порядке. И все-таки вокруг была тьма — кромешная тьма, полное, совершенное отсутствие света, вечная ночь.

Я попытался крикнуть: губы мои и пересохший язык судорожно зашевелились, но никакого звука не было; мои легкие, словно придавленные целой горой, сжимались от усилий и трепетали вместе с сердцем при каждом мучительном и прерывистом вздохе.

Я попробовал открыть рот, чтобы издать хоть какой-то звук, но почувствовал, что челюсть моя подвязана, как у покойника. Я ощутил также, что лежу на чем-то жестком и это жесткое сжимает мне бока. До сих пор я не пытался пошевелиться, но теперь одновременно поднял обе руки, которые лежали скрещенными у меня на груди. Кисти ударились обо что-то деревянное и прочное, находившееся дюймах в шести у меня над головой. Сомнений не оставалось: я действительно лежал в гробу!

В эти мгновения оглушительного ужаса передо мной мелькнул кроткий лучик надежды: я вспомнил о своих предосторожностях. Я начал судорожно биться, стараясь поднять крышку, но она не двигалась. Я стал искать веревку от колокола — ее не было. Мой ангел-утешитель отлетел навсегда, и меня охватило еще горшее отчаяние. Я не мог не заметить отсутствия в гробу обивки, о которой позаботился, и в ту же минуту моего обоняния коснулся резкий запах сырой земли.

Вывод из всего этого был страшен: я лежал не в своем склепе. Припадок застиг меня вне дома, среди чужих людей (когда или как, я совершенно не помнил), и меня зарыли, как собаку, в простом гробу, забитом гвоздями, глубоко под землей, в обычной безвестной могиле.

Когда эта страшная уверенность проникла в мою душу, я снова попытался крикнуть; и на этот раз попытка удалась: долгий, отчаянный, нескончаемый вопль агонии огласил тишину подземной ночи.

— Эй, что там такое?! — вдруг прозвучал в ответ чей-то грубоватый голос.

— Что это еще за чертовщина? — добавил второй.

— Ну-ка, вылезай отсюда! — подхватил третий.

— Что ты там воешь, словно мартовский кот? — поинтересовался четвертый.

Затем меня без всяких церемоний схватили и принялись трясти какие-то мо́лодцы весьма грубого вида. Они не разбудили меня, я и без того уже проснулся, но вернули мне память.

Происшествие это имело место близ Ричмонда в Виргинии. Вместе с приятелем я предпринял охотничью прогулку вдоль берегов Джеймс-Ривер. Близилась ночь, и нас застала непогода. Небольшая баржа, нагруженная садовой землей, стоявшая на якоре у берега, оказалась единственным убежищем, которое нам удалось отыскать. За неимением ничего лучшего, мы воспользовались ею и провели ночь на барже. Я занял одну из двух кают, и можете себе представить, что такое каюта на барже водоизмещением в шестьдесят—семьдесят тонн. В каюте, которая мне досталась, постели вовсе не было. Ширина ее достигала не больше двадцати дюймов, столько же было и в высоту — от пола до потолка, и мне стоило немалого труда втиснуться в нее. Тем не менее спал я крепко, а все, что мне представилось, — а это был не сон и не бред — стало естественным следствием моего положения, обычного хода моих мыслей и того обстоятельства, о котором я уже упоминал: неспособности сразу очнуться и, так сказать, «включить» память. Люди, которые трясли меня, оказались владельцами баржи и работниками, нанятыми ими для ее разгрузки. Запах земли исходил от груза в трюме, а повязка под челюстью — это был шелковый платок, которым я обмотал голову за неимением ночного колпака.

Так или иначе, но пытка, которой я подвергся в течение некоторого времени, была ничуть не меньше мук по-настоящему заживо погребенного. Она была ужасна, и нет слов, которые могли бы выразить все, что я чувствовал.

Но нет худа без добра: сама чрезмерность моих страданий вызвала неизбежное противодействие. Мои душевные силы восстановились, и со временем я постепенно успокоился. Я уехал за границу, занялся физическими упражнениями, дышал чистым воздухом полей. Стал думать о других предметах, а не только о смерти, перестал читать медицинские трактаты и всякую ерунду о кладбищах, склепах и мертвецах. Словом, я стал другим человеком и зажил обычной человеческой жизнью. С той памятной ночи я навсегда расстался со своими могильными страхами, а вместе с ними исчезли и приступы каталепсии, которые, вполне возможно, были скорее следствием, чем причиной этих страхов.

Бывают минуты, когда даже трезвому рассудку наш печальный человеческий мир видится адом. Но воображение человека не может безнаказанно заглядывать в такие бездны. Увы, мрачные ужасы могилы существуют не только в воображении. Но, подобно демонам, в обществе которых Афрасиаб[132] спускался по Оксусу[133], им надлежит спать, иначе они растерзают нас. Что касается нас, то мы не должны тревожить их сон, иначе погибнем.