Забытый Путь

Глава 23. Отторжение Памяти

В полнейшей тишине я прошел через покои и аккуратно отодвинув высокий стул, присел. Ребекка и Юлия на мое появление обратили внимание лишь мимолетно, вернувшись к изучению экранов своих интерфейсов.

Я налил вина, оторвал пару виноградин и некоторое время сидел, переводя взгляд с одной девушки на другую.

— Немного странная ситуация, не находишь? — подняла вдруг взгляд Ребекка.

— Нахожу, — кивнул я, сделав небольшой глоток.

— Сам вино пьет, нам даже не предложил, — не глядя на меня, произнесла Юлия: — Действительно, странно.

Хмыкнув, я пожал плечами и принеся два серебряных бокала, наполнил их, поставив рядом с девушками.

— Так получилось, — переглянувшись с Юлией, начала Ребекка, — что мы до этого ни разу не говорили… о нас.

Спрятавшись за бокалом, я сделал несколько глотков, молчаливо соглашаясь. Ребекка, которая сидела в парадной форме, положив ногу на ногу, в этот момент медленно поменяла положение ног, глядя мне в глаза. И одернув юбку, едва улыбнувшись, чуть приподняла бокал. Юлия почти сразу глубоко вздохнула, привлекая мое внимание и, облокотившись на стол, чуть подалась вперед, глядя на меня блеснувшим лазурью магии взглядом.

— С Джули мы… даже ни о чем не договаривались. Просто так получилось, что мы с тобой проводили время в первом отражении, а здесь — в силу известных тебе причин — ты с ней часто оставался наедине.

— Думаю тут все свои и можно говорить попроще, — произнесла вдруг Юлия, обворожительно улыбнувшись. Не добавив вслух про молодость, которой свойственна открытость — но и не скрывая свои мысли.

— Сейчас, когда ты присутствуешь только в новых мирах, ситуация поменялась, — не обратила внимания на шпильку юной Орловой Ребекка.

— Мы с Ребеккой всегда не очень любили друг друга, и нет смысла с этим бороться, — едва графиня сделала паузу, мило улыбнулась Юлия, отставляя бокал в сторону и небрежно поправляя медальон, коснувшись упругого полушария груди.

— После единения памяти нет смысла и строить предположения, ведь чувства известны. Ты любишь нас, мы… — губы Ребекки были влажными от вина и притягивали взгляд.

— Мы об этом знаем. Как и ты о самых сокровенных наших чувствах, — Юлия вновь подхватила фразу Ребекки — теперь они говорили практически одновременно.

— Поэтому мы решили, что слишком много наших эмоций и внимания тратится в спорах — даже несостоявшихся — о тебе.

— И пришли к выводу, что с этим необходимо решить как можно скорее, — изменившимся тоном словно гвоздь забила Ребекка, разрушая очарование беседы.

— Нам предстоит очень много важных дел в самое ближайшее время, — кивнула Юлия, повторяя не так давно — перед ужином в Бильдерберге — слышанною мною от Ребекки фразу.

— Послезавтра легионы Клеопатры по плану должны выдвинуться из Александрии в Мемфис, и тебе надо решить, на чьей ты стороне, потому что из Дамаска к Мемфису уже двигаются войска тамплиеров.

— В ближайшее время нам с Ребеккой предстоит сразу несколько важных визитов в первом отражении — это ежегодный бал Розы в Монако и конклав Молодых Богов в Париже.

— В Красноярске де Вард собрал больше двух сотен наемников — кандидатов в твою частную армию, с каждым из них необходимо провести собеседование. Делать это будем здесь — поэтому сейчас команда Жерара работает круглосуточно, собирая все необходимые мощности для запуска первой очереди капсул для путешествия в новые миры.

— И еще сотни дел — менее важных, но требующих внимания, — подытожила Юлия, выпрямляясь в кресле и неуловимым движением поправляя высокий воротник парадного кителя.

— А тебе необходимо решить, — зеркальным жестом выпрямилась Ребекка и добавила не очень уверенно и с небольшой заминкой: — Кому из нас ты…

— С кем из нас ты будешь спать, — мило улыбнулась Юлия, помогая замешкавшейся графине.

Повисла долгая пауза. Девушки сидели, выпрямившись, внимательно на меня глядя. Юлия с легкой улыбкой, Ребекка с едва вздернутой в вопросе бровью. Я же ел виноград и думал.

— Нож, — произнес я, посмотрев на Юлию. Судя по выражению ее глаз, сумел поставить девушку в тупик, но она почти сразу поняла и, вынув из уставных ножен вороненый клинок, протянула мне.

Тот самый нож, которым я убил Саяна, и который усилием воли переместил из первого отражения в новые миры — передав Юлии. Взявшись за рукоять, я почувствовал тепло под пальцами — в клинке по-прежнему чувствовалась заключенная энергия забранной жизни.

— У тебя есть карты первого отражения? — поинтересовался я у Ребекки.

Графиня молча кивнула и в несколько легких взмахов открыла интерфейс, выбрав из списка планов Землю и приближая ее изображение. Чуть крутанув интерактивный глобус, я нашел Красноярский край, увеличил масштаб и, найдя Таежный Маяк, подвинул картинку в сторону, уходя к двум деревням, где провел детство.

— Вот здесь, — показал я на излучину реки и посмотрел на Юлию: — У меня к тебе просьба. Верни нож в первое отражение и воткни его в…

— В расщепленный молнией дуб, — посерьезнела Юлия, глядя прямым взглядом.

Кивнув, я едва прикрыл глаза, и перед внутренним взором предстал невероятно далекий, но навсегда отпечатавшийся в памяти мой первый летний рассвет на берегу подернутой дымкой реки. И широкий, расщепленный молнией дуб, который давал мне приют в знаковые моменты жизни.

— Я верну нож и у меня все получится, — Юлия, не обращая внимания на блеснувшую глазами Ребекку, подошла ближе и обняла меня, легко коснувшись губами щеки — успокаивая. И сразу отошла, отвернувшись и избегая моего взгляда.

— Есть что-то такое, что я должна знать? — холодно поинтересовалась Ребекка с явно читающимся в сторону Юлии раздражением.

— Есть вещи, которые никому не стоило бы знать, — пожав плечами, прямо посмотрел я на графиню. — Но после единения памяти так получилось, что Джули о них знает.

Краем зрения увидел, как Юлия от нежданности резко повернула голову, удивившись тому, что я первый раз назвал ее «Джули». Ребекка продолжала смотреть мне в глаза.

— Есть такие вещи, которые я не хотел бы никому рассказывать. Даже на исповеди самому себе, — размеренно проговорил я, повторяясь, внимательно глядя на графиню. — И очень не хотел бы, чтобы о них узнала ты. Это никак не влияет на наши отношения, на мое нынешнее мировоззрение, мысли или чувства. Это старая, забытая грязь, и я не хочу, чтобы она тебя касалась.

— Это твоя жизнь, — просто пожала плечами Ребекка: — И я хочу об этом услышать.

Поджав губы, Юлия забрала у меня и графини бокалы и вернулась к столу, разливая вино.

— Даже если я не хочу об этом не только говорить, но и вспоминать?

— После единения памяти так получилось, что и ты обо мне знаешь такие вещи, которые я не рассказала бы под пытками — не то что на исповеди. И если бы не знала она… — короткий взгляд на Юлию, — я бы не стала настаивать.

— Хм, — под взглядом Ребекки кашлянул я.

И задумался. События моего детства были табуированы для воспоминания — а когда перед взором и вставали образы из прошлого, я старательно их гнал. Так старательно, что эти воспоминания слово перестали быть моими — у меня будто получилось не то чтобы забыть все плохое, но дистанцироваться от этого — словно от послевкусия дурного и грязного фильма или поступка.

Но сейчас, когда я чувствовал, что Ребекке очень важно услышать мой рассказ, я не бежал от воспоминаний — и вдруг понял, что отношусь к произошедшему уже ровно, без эмоций. Как к грязевой канаве, через которую пришлось перейти — оставив, правда, навсегда на другой стороне любимых и близких — тоска и горечь от расставания с которыми оставалась до сих пор.

И я вдруг с удивлением понял, что не испытываю никого отторжения от идеи рассказать графине о своем детстве. Хотя то, как она на это отреагирует, меня серьезно волновало.

— Когда мама меня родила, она была невероятно красива, — принялся я рассказывать, вдумчиво подбирая слова. — Я видел ее свадебные фотографии — это просто космос, даже без фотошопа на любую журнальную обложку. Когда ее хоронили, ей было двадцать шесть, но выглядела она на все сорок.

Как понимаю сейчас, умерла она от усталости и безнадеги. Мой… Человек, который биологически приходился мне отцом, ее муж… он ее бил, довольно часто. Не работал, периодически мотался в Красноярск или в Новосиб на попутных лесовозах, брал микрозаймы… небольшие кредиты, — пояснил я графине, — и, возвращаясь домой, их пропивал.

Потом, когда маму похоронили, а ему перестали давать деньги даже самые грязные шарашки, он находил себе женщин, брал кредиты на них — и пока деньги были, они пропивали их вместе.

В один из дней я вернулся из школы, а дома была очередная шалава в мамином платье. Она была не совсем трезвая и чистая — в отличие от платья. Не знаю, не помню, что я ей сказал — но, наверное, это было что-то обидное. Она схватила меня за руку и кинула в стену, а потом несколько раз пнула — дело житейское, я к тому времени уже привык. Мой старый кот бросился на нее, но она палкой от шваброй сломала ему позвоночник — он двигаться не мог, но не умирал. Помню, я пытался его кормить, а он — рассказать мне, как ему больно.

Когда… тот человек, который по документам считался моим отцом, вернулся домой, женщина пожаловалась, что я плохо себя веду. Он был в неважном настроении — его кинули с зарплатой. Кота он добил, а я вылетел в сени… на веранду, — пояснил я Ребекке непонятное слово, — как футбольный мяч. Он сломал мне три ребра, как потом оказалось. Хотел добавить еще, но я убежал. И сразу прошелся по главной улице, постаравшись сделать так, чтобы несколько человек видели, что я ухожу из поселка.

В тот день не только закончилось мое детство. Я тогда впервые узнал, что такое настоящая ненависть. Дело в том, что кота, которого убили эти люди, мы брали вместе с мамой маленьким котенком — я видел фотографии где он спал со мной в кроватке. И тогда я словно впервые осознал происходящее — и понял, что именно чужая тупая злоба этого человека убила мою мать— как только что последнее близкое мне на это свете существо.

Я отнес и закопал кота на могиле матери — неглубоко. Поужинал конфетами с могил, дождался ночи и незаметно вернулся домой. Прокрался в свою комнату, а когда… эти люди закончили выпивать и заснули, зашел в их комнату. Подтащил плед к дивану и, раскурив две сигареты, положил их так, чтобы покрывало затлело — пришлось раздувать. Потом перешел на кухню и собрал растопку… старые газеты и щепки, в кучу у дров рядом с печкой. Да, у нас была печка, которую дровами топят. Хотя и было лето, но дрова рядом с ней лежали — не на улицу же выносить.

Когда покрывало в комнате уже хорошо дымило, я поджег поленницу и вышел на улицу. Убежал в лес только тогда, когда дом полыхал, а из него никто не выбежал.

По мере того, как рассказывал, в носу появился кисло-сладкий запах углей пепелища сгоревшего дома — многократно пролитого водой пожарными, приехавшими из райцентра под самый конец.

— Ночь я провел на излучине реки, — невольно ощерился я, глядя сквозь пространство в воспоминания. — Накидал сена в старый дуб — он был расщеплен молнией, и часть легла параллельно земле, как полка в поезде. Когда проснулся, испытал удивительное чувство. Наверное, это было ощущение свободы.

Утром вернулся в поселок. Серьезно разбираться никто не стал — меня сначала отправили в больницу, а потом к двоюродной бабушке в Первомайский — это соседний поселок.

— Не могу сказать, что это страшная или грязная история, — пожала плечами Ребекка, заполняя паузу и глядя на меня чуть склонив голову. — Но ведь это еще не все? — добавила она, кратко посмотрев на Юлию.

— Не все, — кивнул я и, удивляясь тому, с какой легкостью рассказываю подробности своей жизни, продолжил: — В Первомайском имелась… молодежная банда — так тебе будет понятней. Все скидывались в общак… в казну для арестантов, — снова пояснил я, — якобы для тех, кто сидит в тюрьмах.

— И ты оказался в этой банде, — когда я ненадолго задумался, произнесла Ребекка.

— Бекки, понимаешь, Рабочий Поселок и Первомайское — это умирающие моногородки. Это не то место, где ты выбираешь оказаться в банде или нет. Тебя или принимают, или из тебя вынимают — используя как дойную корову. С меня доить было нечего — бабушка с которой я жил, говорила мне, что живем на минимальную пенсию — денег у нас совсем не водилось. И да, мне — чтобы не превратиться в опущенного, пришлось доказывать, что я достоин того, чтобы пополнить ряды юных уголовников.

Юлия отошла к узкой бойнице и, присев на подоконник, потягивала вино, глядя на гладь залива. Ребекка, отставив бокал, подошла ближе, присев на краешек стола.

— Доказал?

— У меня был выбор? Доказал. В один из дней — когда мне было одиннадцать, нас старшие позвали к реке. Там палатки стояли, и двое туристов ночевали — брат с сестрой. Отнимать ничего серьезного у них не стали — только так, дешевку, чтобы заявление не накатали — туристы залетные, у нас трое сели за таких. Но старшие над ними поиздевались — избили слегка, поглумились. Забрали телефоны, угрозами заставили блокировку снять.

Девушка-туристка совсем молодая была, студентка, будущая учительница. Ее фотки смотрели, страницы в соцсетях, переписку читали, смеялись все — а я тогда сильно задумался. Ведь за эти несколько минут на экране ее смартфона увидел мира больше, чем за все свои годы. Та девушка много где побывала, по миру летала — сноуборд в Австрии, серфинг на Бали, круиз на Валаам, туры по Европе — то, что я по фоткам в ее инстаграмме запомнил. С подругой переписывалась как раз перед походом, рассказывала, что брат с собой ружье берет — можно медведей не бояться. Ружье, кстати, в реку выкинули — не знаю уж, достал его потом брат ее или нет. И я вдруг в ту ночь понял, что есть другая жизнь. Вернее, то что она существует я знал — но та, другая жизнь, была лишь в телевизоре — словно в другой галактике. А в тот удивительный миг я не просто ее увидел — я к ней прикоснулся, — пусть и через фотографии в чужом телефоне.

Когда старшие с телефонами наигрались, туристы эти понемногу поняли, что убивать и насиловать их никто не будет. Девушка осмелела и попыталась с нами поговорить. Рассказала о перспективах в жизни — что будет, если остаться на социальном дне. Просто, но доходчиво, расписывая все варианты: от зависимости от алкоголя и веществ и путевки в зону до возможности выбраться из безнадеги, если за ум взяться и учиться. Но, по ощущениям, услышал ее только я.

— И решил изменить жизнь? — полуутвердительно произнесла Ребекка.

— Была проблема, — кивнул я. — Большая — очень сложно покинуть организованную банду малолеток, единственную в поселке с населением в десять тысяч человек, как ни в чем не бывало — типа парни, я все, наигрался.

— Как ты справился?

— Сначала я совершил ошибку — сказал прямо, что у меня появились другие интересы, да и мне необходимо ухаживать за бабушкой. Не соврал — бабушка уже была практически неходячая — приходилось ее мыть и кормить с ложечки.

— Это не сработало?

В голосе Ребекки почувствовалась тень не очень понятных, возможно даже неприязненных эмоций, и я решил пояснить:

— Понимаете, госпожа мастер… — добавил я холода в голос, — вы, глядя сверху и переставляя фигуры в трехмерных шахматах, решая судьбы мира, не оглядываетесь на моральные нормы от слова совсем. Но сейчас в вашем вопросе я с удивлением чувствую интонации европейца, выросшего в благополучных кварталах с осознанием того, что добро всегда побеждает зло, а на любую сложную ситуацию существуют социальные работники, полиция, закон и порядок.

Но там, где я рос, это все из разряда сказок — ярких, детских и до неприличия нереальных. Так что да, это не сработало — а когда меня после высказанного желания покинуть молодежную группировку били втроем в кабинете труда, пьяненький учитель зайдя туда по ошибке, сделал вид, что ему срочно надо на обед.

— Понимаю… господин кадет, — вернула мне холод в голосе Ребекка, но сразу после ее взгляд потеплел, и она чуть кивнула в ожидании продолжения рассказа.

— С меня потребовали по тысяче в неделю в общак — тогда это было около тридцати долларов. У меня таких денег не было.

Я перестал ходить в школу, безвылазно сидел дома. Мне два раза стекла колотили — мы жили на втором этаже. Один раз избили, когда в магазин вышел. После старался утром ходить, когда все в школе — но опять подловили, дежурили у дома. В этот раз бензином облили и подожгли — я бешено вырывался, поэтому совсем немного окатили, да и сосед спас — вовремя к гаражам вышел. Даже не знаю, исчезли шрамы или нет, — пожал я плечами. Плетка ожогов после того случая осталась на спине — а после воскрешения в новых мирах я собственную спину пока не видел — но судя по тому, что зеленый цвет одного глаза сохранился, вполне возможно и старые ожоги остались.

Юлия вдруг едва слышно шмыгнула носом, по-прежнему не поворачиваясь. Я неожиданно понял, что девушка глубоко переживает мой рассказ — ведь она помнила все рассказываемое мною так, словно пережила подобное сама.

— Когда понял, что меня с очень большой долей вероятности или убьют, или изуродуют, если бездействовать дальше… придумал план. У меня было две гранаты — не у меня, вернее, а в схроне… нычке… тайнике, — нашел я наконец понятное графине слово, — в тайнике у того человека, который считался моим отцом.

Тайник был в Рабочем — и как я туда-обратно добирался за одну ночь, еле сохраняя сознания от боли в обожженной спине, отдельная грустная история — содрогнулся я мысленно, а сам продолжил рассказ:

— Компания, банда — собиралась в домике у теплотрассы по вечерам. Старшие парни девчонок там… периодически щупали, нас выгоняя, и просто всей кодлой… тусовкой, сидели в тепле, когда на улице холодно.

Поэтому для меня не было проблемы собрать их вместе. И после того как трое подростков серьезно пострадали, а четверо трагически погибли от неосторожного обращения с гранатой — сразу с двумя, — я в этот же вечер уговорил бабушку на переезд в Таежный Маяк.

— Уговорил? — невесело хмыкнула Ребекка.

— У нее были отложены деньги на похороны. На удивление хорошая сумма — я нашел, когда безвылазно дома сидел, не ходя в школу. Копить она неплохо умела — а мы ведь только макароны с луком и картошку ели.

Я как наяву вспомнил о том, как собирал чернику для того чтобы обменять его на сахар и радовался обычным леденцам — в то время как бабушка, будучи еще вполне дееспособной, складывала практически все деньги в кубышку — туда шло мое пособие по утере кормильца и ее пенсия, оказавшаяся не такой уж и минимальной.

— Да, уговорил. Я ей рассказал, что не хочу больше жить в Первомайском, потому что здесь нам угрожает смертельная опасность. Переезжать она не хотела — у старушки понемногу начиналась деменция, к тому же она по жизни очень неохотно расставалась с деньгами.

— Но ты ее все же уговорил, — кивнула графиня со странными чувствами.

— Мне пришлось быть убедительно-жестким, — кивнул я. — Может быть существовал другой вариант развития событий — но мне было всего одиннадцать, я к тому моменту уже успел убить шесть человек и отчетливо осознавал, что мне грозит, если останусь в Первомайском — поэтому решил вопрос так, как решил.

Ребекка как-то странно на меня глядела. Так, что Юлия вдруг невесело усмехнулась:

— Бабушку он не убивал, не волнуйся, — произнесла девушка, коротко глянув на графиню.

— А… — не сразу понял я смысл и только потом догадался, что Ребекка всерьез предполагала, что проблему с неходячей дальней родственницей я решил кардинально.

— Нет, нет, — покачал я головой, поднимая обращенные к графине открытые ладони. — Я просто перепрятал деньги — угрожал, что если не купим квартиру в Маяке, сбегу со всей суммой. Но на себя ни копейки не потратил, когда она согласилась.

И тогда смог совершить достаточно сложную многоходовую комбинацию по привлечению дальних родственников — которые прислали свою племянницу ухаживать за бабушкой в обмен на то, что она перепишет на них квартиру в Таежном Маяке. И эти родственники помогли нам квартиру купить — с неходячей старушкой мне одному это сделать было бы совсем непросто.

Покачав головой, я невольно поморщился — очень уж это была грязная и наполненная межчеловеческими дрязгами история. Хабалистая мадам, приехавшая вместе с племянницей ухаживать за неходячей бабушкой — она для них была родной, в отличие от меня, — попила моей крови не меньше, чем ауешные авторитеты Первомайского. И в результате после окончания одиннадцатого класса я остался на улице — без прошлого и без жилья, стоя на паромной пристани Таежного Маяка с двумя сумками еды, которую вез вместо карманных денег в Красноярск.

Впрочем, изначально заманивая дальних родственников легкодоступной квартирой, я на нее не рассчитывал — совершенно не представляя себя живущим в небольшом городе, а рассматривая как первичный этап покорения большого мира переезд в Красноярск.

— Все в порядке, Джесси, — произнесла вдруг Ребекка, оказавшись совсем рядом и обнимая меня. Пока я, задумавшись, смотрел в пространство, графиня оказывается подошла ближе: — То, что ты рассказал, в чем-то и грязно, но это жизнь. В отношениях с родственниками бывает и хуже. Напомни потом, я тебе и не такое расскажу, — прижавшись, зашептала она мне на ухо под сверкнувшим взглядом Юлии.

Про отношения с родственниками, значит, может она рассказать. И видимо, рассказать может не только про родственников — судя по эмоциям, информация о смерти от моей руки четверых подростков совершенно Ребекку не тронула, не заняв даже и капельки внимания, будучи пропущенной между ушей.

Легко соскользнув с подоконника, Юлия подошла и взяла меня за руку, заглядывая в глаза. Ребекка в этот момент немного отстранилась, но руку с моего плеча не убрала.

— Нож я в первое отражение вытащу и в дуб воткну. Но ты от темы не уходи, — произнесла Юлия, делая мягкий шаг и касаясь грудью моего плеча. — Ты решил, что будешь отвечать на наш вопрос?

— Я решил, что мне необходимо как можно быстрее пройти курс обучения портальным перемещениям, — сдержано произнес я. — И нож в первом отражении мне нужен как маяк — в сакральном для меня месте. Если это не сработает, тогда и буду отвечать. Хотя… — подумал я и вдруг рубанул: — Хотя ваш вопрос изначально неправильно поставлен. Юля, ты сама сказала, что вы обе прекрасно знаете о моих чувствах. Как я могу выбрать одну из вас?

Ребекка с Юлией переглянулись и одновременно немного отстранились, стоя теперь рядом, едва не плечом к плечу.

— То есть ты предлагаешь нам… — протянула графиня.

— Заняться любовью втроем? — вновь с подкупающей прямотой произнесла Юлия. Задумавшись, она подперла подбородок пальчиком и осторожно глянула на Ребекку. — Или, как раньше, только по очереди? — вновь озвучила предложение Юлия. — Как нам тебя — по дням недели — делить?

— Так, — после ее последней фразы я, закрывшись доспехом духа, добавил металла в голос: — Ты кого делить собралась как кусок торта? Малышка моя, давай это был последний раз, когда я от тебя слышу подобный тон. Договорились?

Юлия сверкнула глазами, не сразу сообразив, что и как ответить.

— Я же, в свою очередь, также обязуюсь не позволять себе подобных выражений в вашу, — быстро скользнул я взглядом по обеим, — сторону.

— Находясь все же в более выигрышной, надо сказать, ситуации, — мягко произнесла непривычно смущенная графиня, отводя глаза.

— Так уж получилось, — пожал я плечами. — Но кстати, в более проигрышной, а не выигрышной.

— Это с какой стороны надо посмотреть? — на миг подняла глаза Ребекка.

— Вы каждая теряете только одного… способного парня, а я — в случае вашего отказа, сразу двух молодых богинь, — легко улыбнулся я. — Так что? — вновь посмотрел я на Орлову.

— Я не очень уверена, что согласна на полное гендерное равноправие в условиях ограниченных рамок возведенного в абсолют патриархата, — подняла ладони Юлия, нахмурившись. — Но вообще, думаю разок попробовать стоит, — неожиданно добавила она.

Графиня переглянулась с Орловой и, коротко посмотрев на меня, с некоторой неуверенностью во взгляде отвернулась, отходя к столу.

— Мы подумаем над твоим предложением, — вновь переглянувшись с графиней, кивнула Юлия, возвращаясь на место магистра.

— Твоя форма, — немного потерянная Ребекка вдруг выложила на стол белый комплект униформы французской цитадели. Подойдя ближе, я увидел, что китель свернут так, что на нем заметна черно-золотая эмблема с вороном и именем снизу: «Jesse Сorbeau».

— Зачем это? Мне в Диамант надо?

— Да. И лучше прямо сейчас, — Ребекка говорила нахмурившись, избегая моего взгляда: — Так что курс обучения портальным перемещениям отложим до послезавтрашнего дня. Или завтрашней ночи — не забудь, Клеопатра уже готова штурмовать Мемфис, где сидит твой друг Тарасов.

— А прямо сейчас в Диамант мне зачем? — нахмурился я, пытаясь вспомнить — что-то крутилось на периферии сознания, но воспоминание постоянно ускользало.

— Завтра в десять утра начинается Королевская Битва пяти цитаделей. Ты про это забыл? — едва склонила голову Ребекка.

— Нет, не забыл. Просто не помнил, — покачал я головой устало, выразительно посмотрев на девушек.

Глава

24.

Новый

Вашингтон

— Ohh N'Golo Kante, la-la-la la la-la!

— Оhh N'Golo Kante, la-la-la la la-la… il est petit, il est gentil, il a stoppe Leo Messi, mais nous savons tous qu'il est un tricheur, N'Golo Kanté!

— Ohh N'Golo Kante, la-la-la la la-la!

Два чернокожих кадета Диаманта с широкими улыбками продолжали распевать песню, не обращая внимания на мое приближение. Слова у напева на знакомый мотив были французские, но о чем поется, я знал — о том, что Н’Голо Канте — маленький и симпатичный читер, который остановил самого Лео Месси.

Видимо — прикинул я по дате, недавно состоялись матчи плей-офф Лиги Чемпионов, — и команда, в которой сейчас играл низкорослый и удивительно скромный француз малийского происхождения, победила Барселону с Лионелем Месси в составе. Или просто этим двум габаритным парням, озаряющим неугасаемым позитивом внутренний дворик французской цитадели было весело, и они коротали время с песней.

— Господа, прошу внимания, — произнес Радагаст, делая шаг вперед, выходя из-за моего плеча и привлекая внимание кадетов. Оба чернокожих парня, увидев, кто именно к ним обращается, моментально убрали улыбки с лиц и вытянулись по струнке.

— Это кадет Джесси Корбу, недавний победитель турнира новичков на Кубок Иванова. Кадет Джесс будет командиром вашей партии в завтрашней Королевской Битве.

Радагаст говорил по-французски — и несмотря на то, что я практически ничего не понимал, общий смысл легко угадывался. То и дело я скользил по нему глазами — по-прежнему непривычно было видеть неуловимо знакомые черты изуродованного жизнью карлика в облике высокого осанистого блондина, выглядящего лет на двадцать, не больше. На двадцать лет — это если не присматриваться, не сталкиваться взглядом и не слышать его спокойную размеренную речь, конечно же.

— И еще важный момент, господа. Кадет Джесс не говорит по-французски.

После этих слов Радагаста оба высокорослых кадета посмотрели на меня с явным недоумением — французы достаточно щепетильны в языковом вопросе.

— Фредерик Мабала, — представил мне Радагаст первого — широкоплечего парня на две головы выше меня. Рукопожатие было сухим и крепким — моя ладонь утонула в его огромной лапе.

Смотрел Фредерик с долей отстраненного интереса: идея поставить в командиры не говорящего по-французски русского не понравилась ни ему, ни второму кадету, звали которого Принс-Габриэль Койта. Был он не таким рослым — всего на голову выше меня, — и заметно светлее. Если Фредерик внешностью стопроцентно походил на африканца, вплоть до эбонитово-черного цвета кожи, то Принс чертами лица больше напоминал европейца, и его кожа была много светлее.

— Через час кадет Джесс будет ждать вас у главного фонтана для брифинга по поводу завтрашнего состязания, — произнес Радагаст сначала на французском, а после повторил на английском — для меня.

Кивнув, оба моих новых бойца дисциплинированно развернулись и сделали вид, что ведут себя так, словно нас уже рядом нет.

— OhN'Golo Kante, la-la-la la la-la… — донеслось негромко вслед, когда мы выходили из сквера.

Миновав колонны, поддерживающие крышу перистиля — точь-в-точь повторяющего сооружение, соединяющее крылья дворца Большого Трианона из Версальского парка первого отражения, мы с Радагастом прошли насквозь обширный парк цитадели и через несколько минут оказались в его покоях.

Француз периодически сверялся с часами внутреннего интерфейса. Я тоже посмотрел — до полуночи оставалось совсем немного. Оказавшись в пустых покоях старшего мастера цитадели — Радагаст, как и Ребекка, уже занимал должность сенешаля, — мы подошли к столу. Здесь француз приглашающим жестом позвал меня к столу, на поверхности которого вывел изображение одного из островов Атлантиды.

— Что-то очень знакомое, — прокомментировал я, вглядываясь в объемную голограмму парящего в воздухе крупного острова, очертаниями отчетливо напоминавшего североамериканский материк. По южной стороне текла широкая река, чьи воды падая с отвесно обрывающегося берега распылялись в облако, в котором скрывалось скальное основание.

— Первоначально Королевскую Битву было предложено проводить на острове-копии города Рим времен античности, — пояснил Радагаст. — Но, к счастью, нам удалось прийти к более значимому и интересному варианту, аллегории которого будут более красочны и понятны.

— Вашингтон? — вдруг пронзила меня догадка, когда я зацепился взглядом за знакомые очертания купола Капитолия.

— Именно. Вашингтон — город на семи холмах, названый поначалу Римом — Новым Римом, а река Потомак, на которой он стоит, — Тибром. И далеко не сразу он был именован Вашингтоном, а река вновь стала Потомаком.

— Я об этом не слышал, — удивленно покачал я головой, пораженный полученной информацией.

— Ты хорошо знаешь античность, — утвердительно произнес Радагаст.

— Да, но не с этой стороны.

— Тогда тебе также следует знать, что в восемнадцатом веке отцы-основатели — как их называют в Соединенных Штатах — строили город, возводя храмы и пантеоны старым римским и греческим богам, а в центре прежде всего был возведен египетский обелиск, который лишь позже стал монументом Вашингтону.

В Капитолии раньше находился Храм богини Весты — и в нем горел вечный огонь. Сейчас он погас, но прямо над ним — на куполе Капитолия — по-прежнему находится картина, где Джордж Вашингтон в императорском пурпуре в окружении двух богинь — Ники и Либертас, Свободы — сам становится богом, а Минерва, Нептун, Меркурий, Церера и Вулкан даруют американцам свои знания.

— Мне необходимо это знать в контексте Королевской Битвы? — поинтересовался я у француза.

— Жан-Жак сказал: «Мы на пороге великой битвы…» — легко усмехнулся Радагаст. И знаешь, что? Битва уже началась. Да, тебе необходимо это знать, но не для завтрашнего состязания, а для понимания общей картины схватки, в которую мы все — вольно или невольно — оказались втянуты.

— Жан-Жак? — приподнял я бровь, удивившись странному именованию старины Жака.

— В первом отражение его зовут Жан. Здесь, в Новых Мирах, его имя Жак. Жак де Моле, — губы француза вновь тронула легкая улыбка, когда он увидел, как я не смог скрыть удивления услышав фамилию последнего — сожженного на костре в четрнадцатом веке — магистра ордена Тамплиеров.

— Я весь внимание, — чуть склонил я голову, выказывая желание слушать и воспринимать информацию.

— Скажи сначала… в чем отличие солдат от убийц?

— Солдаты убивают гораздо больше, — пожал я плечами, озвучивая то, что говорил мне когда-то давно — в прошлой жизни — Сергей Иванович.

— Хм… Ты прав, думаю, — с интересом блеснул глазами Радагаст, — с этой стороны я не смотрел. Но можно попробовать и так. Значит, смотри: убийца или солдат могут лишить жизни десятки, сотни и даже тысячи людей. Но система правосудия, допустим, французская, может перемолоть любого солдата или убийцу. Чтобы разрушить систему французского правосудия — перестройкой ли, уничтожением — нужна более внушительная сила — государство. А что нужно, чтобы справиться с государством? Во второй мировой войне, чтобы победить Германию и Гитлера, разрушившего французскую правовую систему, потребовалась Россия со Сталиным, Британия с Черчиллем и Америка с Рузвельтом.

Итак. Убийца или солдат могут лишить жизни десятки, сотни и даже тысячи людей. Но ни один из них не способен послать на смерть легионы — как Юлий Цезарь, Наполеон, Александр или Черчилль с Гитлером, — не счесть примеров. По сравнению с реками крови, которые пролили владыки человеческих судеб, деятельность любого солдата или убийцы будет едва ощутимой статистической погрешностью в любой системе подсчета. Ты с этим согласен?

Подумав немного, осмысляя сказанное, я кивнул, не видя никаких явных противоречий.

— Хорошо, — в свою очередь склонил голову Радагаст. — После той войны казалось, что мы встали на правильные рельсы — а героям и тиранам, который открывают путь в Вальхаллу целым народам, на смену пришли рассчитанные на системное управление государства. Это казалось единственно правильным, но… это была самая большая ошибка человечества — и сейчас, в эпоху глобализации и упорядоченного хаоса, мы получили свой Рагнарек.

— Мы? — счел нужным уточнить я.

— Планета наша, как ни крути, — отводя взгляд, пожал плечами Радагаст.

Конечно, если смотреть с этой стороны, он прав. Планета наша — и апокалипсис на Ближнем Востоке, в Центральной Америке, Южной Азии и Индокитае, а также полное уничтожение Японии как государства вполне можно называть «наш» Рагнарек, — с позиции человеческой цивилизации.

— Раз за разом открывая ящик Пандоры, мы — человечество — обнаруживали внутри бездну и сквозь нее нам вновь приходилось тянуться до крышки следующего ящика, — негромко продолжил Радагаст.

— Я бы поспорил насчет персонификации открывателей, — покачал я головой, но встретив взгляд Радагаста, кивнул: — Но не буду. Сейчас мы на пороге новых открытий, или ящики Пандоры будем закрывать?

— Мы уже увидели Новый Рассвет — когда в мир явились вы, Молодые Боги. Но чтобы мир за вами пошел, нужно нечто большее, чем сила государства. Требуется вера. Истинная вера. Как сказал князь Талейран — один из тех первых, кто указал нам путь прямо к Рагнареку: «Штыками можно забрать трон, но сидеть на них неудобно».

— Вера в… нас?

— Вера в новых богов, — кивнул Радагаст. — И в возращение старых. Но что такое вера?

Несвязно хмыкнув, я только развел руками — показывая, что не готов отвечать.

— Слово, ассоциация… — внимательно, с вопросом, посмотрел мне в глаза собеседник.

— Символ, — после короткого раздумья произнес я.

Радагаст вдруг улыбнулся, и сквозь юные черты лица я увидел проступающий образ того пожилого политика — якобы погибшего, — записи с которым пересматривал по вечерам, когда Ребекка вводила меня в курс иерархических связей Диманта. Благожелательно кивнув, француз продолжил:

— Вера иррациональна. Мы верим в незримый объект — а для того чтобы его почувствовать, связать с ним свое воображение, — нужны символы. Символы веры. Посмотри, — Радагаст вернулся к проекции карты, настраивая масштаб. В этот момент в комнате раздался вакуумный шелестящий звук, и из горящего голубым огнем портала появилась Адель. Приветливо улыбнувшись, девушка легкой походкой обошла стол и встала рядом со мной, совершенно непринужденно прислонившись сзади и положив подбородок мне на плечо.

— Привет, — едва слышно шепнула она, приобнимая.

Радагаст не обратил внимания на ее выходку, уменьшая масштаб. В это время в помещении открылись еще порталы — и к столу, сохраняя молчание, подошла высокая темнокожая девушка, и два смуглых парня — один явно араб, совсем молодой, а второй выглядел лет на двадцать пять и был похож на армянина. Это были лидеры групп, которые будут принимать завтра участие в Королевской Битве.

Я кивнул прибывшим, отвлекаясь от прижавшегося ко мне сзади гибкого тела и дыхания девушки, которая стояла на очень тонком льду видимости приличий. После взглянул на карту, где Радагаст уже уменьшил масштаб. И удивленно взметнул брови — остров Новый Вашингтон стоял на облаке геометрической правильной формы удивительно четких очертаний.

— Символ, — показал Радагаст на облако в виде четырехконечной звезды и вдруг немного отпрянул от стола, выпрямляясь и произнеся совершенно другим тоном: — Господа, прошу воспринимать следующую информацию как секретную.

Судя по эмоциям присутствующих, информация, которую готовился озвучить Радагаст, была абсолютно новой только для меня. Интерес — весьма сдержанный — выказал только невысокий кучерявый гасконец с крупным носом, на котором явно выделялась горбинка.

— Итак, — заговорил сенешаль цитадели, — перед вами утренняя звезда. Сейчас это не просто эмблема североатлантического союза, который ассоциируется в первую очередь с Соединенными Штатами, а не с Европой — разве только с Британией и то опосредованно. Чтобы вы лучше понимали, я предлагал на лучах звезды воспроизвести четыре главных цивилизационных символа первого отражения — Христа-Искупителя из Рио-де-Жанейро, Родину-Мать из Сталинграда, Нью-Йоркского Быка с Уолл-стрит и Статую Свободы, противопоставив их друг другу. В целом мою идею поддержали, кроме статуи Родины — русские очень трепетно относятся к своим святыням, и… ну вы понимаете, с ними могут быть проблемы, — коротко глянул на присутствующих Радагаст, а они, в свою очередь, сделали вид, что не обращают на меня внимания. Кроме Адели, которая, хмыкнув, переступила с ноги на ногу, по-прежнему словно невзначай прижимаясь ко мне сзади, будто так полагается.

— Поэтому пока в ложе решали, не определившись окончательно кого выбрать, — продолжил Радагаст, — Боудикку из Лондона или скульптурную композицию с Марсельезой, упустили время и немного успели. Впрочем, у нас еще будет время обратить внимание на эти символы.

— Кому должна была быть противопоставлена Родина-мать? — нейтральным тоном поинтересовался я.

— Христу-Искупителю, конечно же, — так же нейтрально ответил Радагаст, а я заметил краем глаза, как понимающе переглянулись тройка лидеров напротив — мол да, эти русские действительно такие русские.

Я задумался о том, в чем именно может быть сталинградская скульптура противопоставлена бразильской статуе — но спрашивать не стал, решив сделать это позже, в приватной беседе. О том, почему Свобода и Равенство, символично выраженные в миропорядке изваянием богини Свободы, противопоставлены символу денег, спрашивать не стал — это было вполне понятно. Радагаст между тем продолжил:

— В 1789 году у нас дома произошло событие, которое перечеркнуло идеалы золотого века и разрушило старый миропорядок. Сначала только у нас, во Франции, а после и по всему миру. Лозунги «Свобода, равенство и братство» принесли нам неисчислимые беды, и…

— Чем плохи свобода и равенство? — поинтересовался похожий на армянина гасконец, не сдержав интереса.

— В отдельности они неплохи. Они противоречат друг другу — и если до этого люди тысячелетиями утром молились Господу, повторяя заповедь «Не убий», а вечером проливали реки крови, — пытаясь сопоставить несопоставимые набожность христианских догм и рыцарские идеалы воинской доблести, то сейчас идет похожая война мировосприятия — ведь свобода исключает равенство, которого в свою очередь невозможно добиться без серьезного ограничения свободы.

Любой в семнадцать лет свободен решать идти ли ему на войну. Но равенство, узаконенное государством, еще пару десятков лет назад говорило нам, что на войну в семнадцать лет должны идти все мужчины, подлежащие призыву вне зависимости от желания. Цену равенства гражданских прав человеческая цивилизация заплатила за две мировые бойни и продолжает платить сейчас в третьей. Цену свободы вы можете увидеть, уделив внимание квинтэссенции американской доктрины Монро — государству Либерия — которое является одним из беднейших и неблагополучных во всем мире.

В 1789 году мы перешагнули рубеж эпохи, которая могла привести нас из золотого века в прекрасный. А в 1790 году — символизируя восхождение нового порядка, — был основан Новый Рим — Вашингтон, где вы завтра вступите в Королевскую Битву. Город, в самом сердце которого, — показал на Капитолий Радагаст, — горит американская звезда, своим сиянием принесшая в Новый Свет знание и просвещение. Вот только утренняя, путеводная звезда, символ Венеры… — показав на один из облачных лучей под островом, посмотрел на меня Радагаст, — это нечто большее. Ведь Вашингтон с самого основания стоит на фундаменте античной мифологии, в которой Венера олицетворяет светоносную утреннюю звезду, называемую…

— Люцифер, — проворковала мне в самое ухо Адель. Достаточно громко — так, что слышно было всем.

— Это опаляющий свет. Свобода, познание, гордыня, — продолжил Радагаст. — Ни один из вас пока не достиг того градуса, который позволит узнать, почему Вашингтон остался всего лишь полубогом, а его статуя в образе Зевса-громовержца убрана из сердца Капитолия на задворки — в прямом смысле слова, — будучи спрятанной на заднем дворе. Но у вас все еще впереди. Как и у всего человечества, — легко улыбнулся француз.

После того как я совсем недавно услышал от Ребекки, что она принадлежит к масонской ложе, я почитал немного про общество вольных каменщиков и знал, что «градус» означает уровень, высший из которых — тридцать третий. Меня, кстати, пока в общество никто не приглашал — даже Бекка, — но заострять на этом внимание я не стал.

— Завтра символ утренней звезды в трансляции Королевской Битвы предстанет перед миллионами зрителей — и все они, наблюдая за схваткой, увидят неразрывную связь основателей американского государства со старыми, в большинстве забытыми ныне богами.

А утренняя звезда, которая привела нас к очередной мировой войне, поставив на пороге ада, должна показать давно забытый путь обратно — в золотой век человечества, в который мы не пришли, свернув в 1789 году на другую дорогу. И первыми, кто будет стоять у истоков старого пути, станете вы.

Мы… Вы, должны завтра победить — и я жду, что вы приложите к этому все усилия. А для того чтобы они не пропали впустую, я вам сейчас расскажу об условиях проведения битвы подробнее.

Адель едва подтолкнула меня ближе к столу, убрав подбородок с плеча и вставая рядом. А пока Радагаст рассказывал много интересного о предстоящей Королевской Битве, девушка держала меня за руку — по-прежнему расположившись практически вплотную, словно это было самим собой разумеющимся.