Высоко в небеса: 100 рассказов

Улыбающиеся люди

Самым замечательным свойством дома была тишина. И когда мистер Греппин вошел и закрыл за собой дверь, масляное беззвучие, с которым она затворилась, было само совершенство: молчаливая симфония резиновых уплотнителей и залитых смазкой петель, симфония тягучая и неземная. Двойной ковер на полу в прихожей, не так давно постеленный собственноручно мистером Греппином, съедал звук шагов. А когда по ночам дом содрогался под порывами ветра, ни одно оконное стекло не дребезжало в рассохшейся раме. Он лично проверил каждый наружный переплет. Межкомнатные двери были подвешены на новеньких, сияющих петлях, пламя в подвале едва слышно выдыхало тепло в систему отопления, и это дыхание чуть колыхало отвороты брюк, когда мистер Греппин стоял в холле, оттаивая после трудного дня.

Точные приборы в его маленьких ушах взвесили тишину в доме, и мистер Греппин удовлетворенно кивнул: тишина была цельной и полной. Потому что раньше по ночам в стенах копошились крысы, и пришлось повозиться, расставляя мышеловки и раскладывая отравленную пищу, чтобы заставить стены молчать. Даже дедовские ходики стояли безмолвные, и их маятник висел неподвижно в своем кедровом гробу со стеклянной дверью.

Те, кто в столовой, ждали.

Мистер Греппин прислушался. Тихо. Хорошо. Просто превосходно. Наконец-то они научились соблюдать тишину. Не так-то легко было этого добиться, но результат оправдал ожидания: из столовой не доносилось ни звука, ни единого позвякивания вилки или ножа. Он стянул с рук толстые серые перчатки, снял холодную броню пальто и остановился, задумавшись о том, что предстоит сделать, разрываясь между нетерпением и нерешительностью.

Мистер Греппин проследовал в столовую обычным уверенным шагом, сдержанно, без лишней суеты. Там его ждали четверо. Они сидели за столом и при его появлении не проронили ни слова. Единственным звуком, который нарушал тишину, были его собственные едва слышные шаги по толстому ковру.

Как всегда, его взгляд первым делом метнулся к даме, занимающей центральное место. Проходя мимо, мистер Греппин легонько коснулся пальцем ее щеки. Дама и глазом не моргнула.

Тетя Роза сидела во главе стола, прямая, как палка. Если откуда-то из-под высокого потолка спланирует пылинка, проследит ли тетя Роза за ее полетом? Повернется ли ее глаз в своей лакированной орбите, ловя пылинку в прицел холодной стеклянистой линзы? А если пыль спланирует прямо на влажную поверхность глазного яблока, шевельнется ли веко? Дернутся ли мышцы, сойдутся ли ресницы?

Нет.

Рука тети Розы лежала на столе, словно еще один прибор столового серебра, редкого, острого и старинного. Потускневшего. Ее грудь была обильно задрапирована пышной манишкой.

Под столом ее деревянно-неподвижные ноги в туфлях на высоких каблуках скрывались в тюбике платья, и казалось, что выше подола конечности не продолжаются, что вся она — безгласная восковая болванка. И что ждать от нее ответа, или проявления чувств, или движения почти так же бессмысленно, как от магазинного манекена.

Такой была тетя Роза, которая смотрела прямо на Греппи-на. Он хихикнул и восторженно хлопнул в ладоши: на ее верхней губе появились первые, пока еще едва заметные усики пыли.

— Добрый вечер, тетя Роза, — поклонился Греппин. — Добрый вечер, дядя Димити, — церемонно добавил он и тут же предостерегающе поднял руку: — Ни слова! Не надо ничего говорить, — И снова раскланялся: — Доброго вам вечера, кузина Лила, и вам, кузен Сэм.

Лила сидела по левую руку Греппина, ее локоны блестели, словно бронзовая стружка. Место Сэма было напротив сестры, и его волосы торчали во все стороны.

Кузен и кузина были молоды, ему исполнилось четырнадцать, ей — шестнадцать. Дядя Димити, их «отец» («отец», что за гадкое слово!), восседал рядом с Лилой. Это не самое почетное место было отведено ему уже очень давно, когда тетя Роза заявила, что ему может надуть сквозняком шею, если он будет сидеть во главе стола. Ох уж эта тетя Роза!

Мистер Греппин отодвинул стул, уместил на нем свой маленький, туго обтянутый брюками зад и поставил локти на скатерть.

— Я должен вам кое-что сказать, — начал он. — Это очень важно. Проходит неделя за неделей, и больше так продолжаться не может. Я влюблен. Ах да, я же вам уже говорил. И довольно давно. В тот день, когда я заставил вас всех улыбнуться, помните?

Никто из сидящих за столом не моргнул и глазом, не шевельнул и пальцем. Греппин погрузился в воспоминания. День, когда он заставил их улыбнуться. Было это две недели тому назад. Он вернулся домой, вошел в столовую, оглядел всех и провозгласил:

— Я женюсь!

— Что?! — воскликнула тетя Роза.

— На Элис Джейн Баллард! — сказал он, стиснув кое-что в кулаке.

— Поздравляем, — сказал дядя Димити. — Наверное… — неуверенно добавил он, взглянув на жену. Потом кашлянул. — Но не слишком ли рано ты собрался жениться, сынок? — Он снова покосился на тетю Розу. — Э… да. Да, пожалуй, несколько рановато. Я бы посоветовал тебе отложить это… да, отложить до времени.

— Дом в ужасном состоянии, — вмешалась тетя Роза. — Мы уже целый год не делали ремонт.

— То же самое вы говорили в прошлом году и в позапрошлом, — заметил мистер Греппин. — И вообще, — добавил он резче, — это ведь мой дом.

У тети Розы от такого заявления отвисла челюсть.

— После стольких лет ты хочешь попросту выкинуть нас на улицу. О боже, за что…

— Не городите чепухи, на улицу вас никто не выбрасывает! — зарычал Греппин.

— Послушай, Роза… — промямлил дядя Димити.

Тетя всплеснула руками.

— После всего, что я сделала…

В эту минуту Греппин уже твердо знал, что им придется уйти. Сперва он заставит их замолчать, потом — улыбаться, а потом выбросит вон, словно балласт. Он не мог привести Элис Джейн в дом, полный подобных кошмаров, в дом, где тетя Роза ходит за тобой по пятам, ходит постоянно, даже когда ее нез рядом. В дом, где науськанные мамашей дети издеваются над тобой. В дом, где дядя Димити, осторожно подбирая слова, советует тебе остаться холостяком. Греппин свирепо уставился на семейство. Это они виноваты, что у него все не так и в жизни, и в любви. И если он избавится от них, тогда его мечта с сплетающихся в объятиях, блестящих от пота телах станет осуществимой. Тогда дом будет принадлежать ему одному… И Элис Джейн. Да, и Элис Джейн.

Им придется уйти. И уйти быстро. Если он просто скажет им, чтоб уходили, как говорил уже не раз, может пройти двадцать лет, пока тетя Роза соберет все выцветшие сумочки и эдисоновские граммофоны. За это время они успеют выселить саму Элис Джейн.

Греппин оглядел их и стиснул рукоять разделочного ножа.

Греппин устало уронил голову.

Моргнул, протер глаза. Что? Ах, оказывается, он задремал…

Итак, это произошло две недели назад. Две недели прошло с того вечера, когда состоялся разговор о женитьбе, переезде, Элис Джейн. Две недели. Две недели назад он заставил их улыбаться.

Теперь, очнувшись от воспоминаний, он улыбнулся сидящим за столом безгласным и неподвижным фигурам. Они ответили ему странными, подобострастными улыбками.

— Я ненавижу тебя, старуха, — напрямик заявил он тете Розе, — Две недели назад я не решился бы сказать об этом. Но сегодня, э… — Он скомкал окончание фразы и повернулся к дяде.

— Дядя Димити. Позволь дать тебе один маленький совет, старик…

Греппин произнес небольшую речь, взял ложку и притворился, что ест персики, хотя тарелка была пуста. Он уже пообедал — в городе, в небольшой забегаловке. Жареная свинина с картошкой, яблочный пирог, стручковая фасоль, свекла, картофельный салат. Но он делал вид, что ест, потому что эта маленькая игра доставляла ему удовольствие. Он притворился, что жует.

— Итак, решено окончательно и бесповоротно: сегодня вы навсегда покинете этот дом. Я ждал две недели, мне нужно было все обдумать. Наверное, я позволил вам оставаться так долго еще и потому, что мне хотелось понаблюдать за вами. Когда вы уйдете, я уже не смогу быть уверен, а вдруг… — В его глазах мелькнул страх. — Вдруг вы начнете слоняться вокруг дома, шуметь по ночам… я не смогу этого вынести. Я вообще не намерен терпеть шум в моем доме, а уж когда здесь поселится Элис Джейн…

Толстый двойной ковер под ногами глотал все звуки, придавал уверенности.

— Элис хочет переехать сюда послезавтра. Мы собираемся пожениться.

Тетя Роза вдруг подмигнула Греппину — зло, недоверчиво, мол, это мы еще посмотрим.

Он с криком вскочил, потом, присмотревшись, рухнул обратно на стул, скривившись в болезненной гримасе. Потом рассмеялся, чтобы снять напряжение.

— Ах да… Это же просто муха.

Греппин проследил взглядом за насекомым, как оно проползло по желтоватой щеке тети Розы и улетело. Это из-за мухи ему почудилось, что глаз тети Розы моргнул, будто в сомнении. Надо же было такому случиться.

— Вы сомневаетесь, что я женюсь, тетя Роза? Вы считаете, что я неспособен жить в браке, любить и исполнять свой долг перед любимой? Вы считаете меня незрелым, неспособным ужиться с женщиной? Юнцом, который может только мечтать? Что ж! — Усилием воли он заставил себя успокоиться и покачал головой. — Эх, парень, — сказал он себе. — Это же была просто муха, это муха сомневалась в любви… Или нет? Или это ты сам? И потому тебе и померещилось это подмигивание, это неверие… Черт подери!

— Я пойду и проверю топку, — сказал он, обращаясь к людям за столом. — В течение часа вы покинете этот дом навсегда. Вы поняли меня? Вижу, что поняли.

Снаружи начинался дождь. Холодный, промозглый ливень принялся поливать дом. Греппин скривился от раздражения. Шум дождя — единственный шум, от которого невозможно избавиться, который ничем не одолеть. Тут не помогут ни новые двери, ни новая смазка, ни засовы. Можно, конечно, покрыть крышу полотнищами ткани, чтобы капли барабанили не так громко, но это уже чересчур. Нет. От шума дождя ничем не защитишься.

А Греппину так нужна была тишина, именно сейчас, как никогда раньше. Каждый звук — это страх. А потому каждый звук должен быть пойман, задушен и уничтожен.

Дождь барабанил по крыше. Так нетерпеливый человек барабанит по столу костяшками пальцев. Греппин снова соскользнул в воспоминания.

Он перебрал в памяти, чем все закончилось. Чем закончился тот час того дня две недели назад, когда он заставил их улыбаться.

Он взял нож и собирался разрезать птицу на большом блюде. Как всегда, когда семья собиралась за столом, все нацепили торжественные чопорные мины. Если дети смели улыбнуться, тетя Роза давила их улыбки, как давят каблуком тараканов.

Тетя Роза заявила, что Греппин держит локти под неправильным углом, когда режет птицу. Она также дала ему понять, что нож недостаточно острый. Дойдя в своих воспоминаниях до этого места, он расхохотался, выпучив от смеха глаза. В тот день, после замечания тети Розы он покорно наточил нож об оселок и снова взялся за птицу.

Он разрезал большую часть ее за несколько минут, а потом поднял взгляд и оглядел их брюзгливые, нарочито серьезные лица. Словно пудинги с агатовыми глазами. Словно его застукали с голой красоткой, а не с жареной куропаткой. И тогда он поднял нож и хрипло закричал:

— Господи, ну почему вы — вы все! — никогда не улыбаетесь?

Он взмахнул ножом несколько раз, словно волшебной палочкой.

А когда он закончил — вуаля! — они все улыбались!

Он оборвал воспоминания на середине, скомкал их, скатал в шарик и выбросил. Поднялся из-за стола и быстро прошел через холл в кухню, а оттуда — вниз по лестнице, в подвал. Там он открыл топку и не спеша, умело заставил пламя разгореться.

Поднимаясь по лестнице обратно на кухню, он огляделся по сторонам. Надо будет нанять уборщиков, чтоб вычистили опустевший дом, и отделочников, которые оборвут унылые шторы и повесят новые, сияющие. Новые ковры в восточном стиле покроют полы и даруют тишину, которой он так жаждет и без которой не сможет жить еще по меньшей мере месяц, а то и год.

Греппин в ужасе спрятал лицо в ладонях. А вдруг Элис Джейн станет шуметь в доме? Издавать какие-то шумы, какие-то звуки…

И тут он рассмеялся. Придет же такое в голову! Беспокоиться-то не о чем! Все уже решено. Да, все решено. Ему совершенно не нужно бояться, что Элис Джейн станет причиной шума. Просто, как апельсин. Он сполна насладится всей прелестью присутствия Элис Джейн в доме, и ему не придется расплачиваться за это неудобствами, которые разрушают мечты и не дают сосредоточиться.

В доме оставалась еще одна недоработка, еще одна лазейка для звуков. Раньше все двери хлопали на сквозняке, но Греппин установил на них воздушные компрессоры, какие бывают в библиотеках, и теперь двери закрывались плотно, но издавали при этом тихое шипение.

Он прошел через столовую. Фигуры за столом остались неподвижны, словно нарисованные. Их руки продолжали лежать, где лежали, и их невнимание к Греппину не было проявлением невоспитанности.

Выйдя в холл, он поднялся по лестнице: надо было переодеться перед тем, как выселять родственников. Расстегивая запонки на манжетах, Греппин дернул головой, прислушиваясь. Музыка. Сперва он не придал ей значения. Потом медленно запрокинул голову к потолку, и кровь отлила от его лица.

Где-то под самой крышей раздавалась музыка, нота за нотой, тон за тоном, и это повергло его в ужас.

Каждая нота звенела, словно потревоженная струна арфы. Тихий, скромный звук в абсолютной тишине дома стал разрастаться, пока не перерос сам себя, пока не впал в неистовство от того, какую огромную пустоту он может заполнить, какое огромное поле деятельности ему открывается.

Дверь с грохотом распахнулась от удара Греппиновой руки, и вот уже его ноги нащупывают ступеньки. Перила змеей извивались под пальцами. Руки тряслись от напряжения, дрожали от слабости, тянулись вперед, тянули к себе… Ступени стали другими: шире, выше, темнее. Сперва он еле брел, спотыкаясь, теперь бежал со всех ног, и если бы на пути его вдруг выросла стена, Греппин остановился бы лишь тогда, когда увидел бы на ней свою кровь и царапины от ногтей.

Он чувствовал себя мышью, мечущейся в гигантском колоколе. А высоко под колокольным сводом гудела одинокая струна арфы. Дразнила его, манила его, притягивала к себе, дергая за поводок звука, вдыхала в его страх жизнь. Она усыновляла Греппина. Между матерью и бредущим в потемках ребенком сновали страхи. Он пытался оборвать поводок, но руки нащупывали пустоту. Словно кто-то играл с ним, ослабляя и натягивая веревку.

Еще один чистый струнный звук. И еще.

— Нет, перестаньте! — закричал Греппин. — Никакого шума в моем доме! Никакого — после того вечера две недели назад. Я сказал тогда, что больше не будет ни звука. И поэтому… поэтому шума не может быть! Это невозможно! Прекратите!

Он ворвался на чердак.

Облегчение, которое он испытал, едва не довело его до нервного срыва. Через прореху в крыше просачивалась вода, и капли со звоном падали на горлышко шведской стеклянной вазы.

Одним молниеносным движением ноги Греппин расколотил вазу вдребезги.

Переодеваясь в своей комнате в старую рубашку и брюки, он тихо смеялся. Музыка умолкла — он заткнул дыру, и снова ничто не нарушало тишины. Тишина бывает разной. У каждого ее вида свой характер. Бывает тишина летней ночи, которая на самом деле вовсе не тишина, а многоголосый хорал насекомых и жужжания электрических фонарей, что кружатся по своим маленьким одиноким орбитам над одинокими проселками, отбрасывая круги тщедушного света, которым кормится ночь. Чтобы услышать тишину летней ночи, надо слушать лениво, праздно, невнимательно. Какая же это тишина! Бывает еще тишина зимняя, заколоченная в гроб, готовая взломать свою темницу при первом дыхании весны. Все съежилось, сжалось, терпит и выжидает своего часа, памятуя, что холод рано или поздно отступит. Все так замерзло, что звенит от любого движения или взрывается от единственного слова, оброненного в полночь в хрустальном воздухе. Нет, это тоже недостойно называться тишиной. И еще — тишина, молчание, повисшее между влюбленными, которым не нужны слова. Щеки Греппина вспыхнули, он закрыл глаза. Это будет самая лучшая тишина, безупречная, совершенная. Тишина с Элис Джейн. Он позаботился об этом. Все было безупречно.

Шепот.

Надеюсь, соседи не слышали моих дурацких криков, подумал Греппин.

Едва слышный шепот.

Так вот, о видах тишины. Лучшая тишина — эта та, которая берет свое начало в душе человека, в каждой черточке его характера. Такую тишину не нарушит не звон разбившихся ледяных преград, ни жужжание насекомых или электричества. Можно совладать с каждым звуком, нежданно-негаданно нарушившим ее, и тогда тишина станет настолько полной, настолько совершенной, что станет слышно, как трутся друг о друга клетки кожи на ладони.

Шепот.

Греппин покачал головой. Не было никакого шепота. В доме никого. Не может быть никакого шепота. Он покрылся испариной, его начало трясти — мелко-мелко, незаметно для взгляда. Челюсть безвольно отвисла, глаза стали косить.

Шепот. Тихое глухое бормотание.

— Говорю вам, я женюсь! — сказал он, но получился лишь жалкий, неубедительный лепет.

— Ты лжешь, — прошелестели голоса.

Греппин бессильно свесил голову, подбородком уперся в грудь.

— Ее зовут Элис Джейн Бэллард… — промямлил он непослушными мокрыми губами, и слова вышли бесформенными. Одно веко начало дергаться вверх-вниз, словно передавало секретное сообщение некому невидимому гостю. — Вы не можете запретить мне любить ее, я люблю ее…

Он слепо шагнул вперед.

Отворот его брючной штанины колыхнулся. — Греппин ступил на решетку в полу, по которой поднимался теплый воздух. Теплый воздух, поддувающий снизу. Шепот.

Топка.

Он спускался по лестнице, когда кто-то постучал в переднюю дверь.

— Кто там?

— Мистер Греппин?

Он затаил дыхание.

— Да?

— Вы не могли бы открыть дверь?

— А кто это?

— Полиция, — ответил мужской голос за дверью.

— Что вам нужно? У меня ужин стынет!

— Мы просто хотим поговорить. Звонили ваши соседи, сказали, что уже две недели не видели ваших дяди и тети. И слышали шум некоторое время назад.

— Уверяю вас, все в порядке. — Он натужно хохотнул.

— Тогда почему бы вам не открыть дверь, чтобы мы могли войти и все по-дружески обсудить?

— Извините, не могу, — упрямо сказал Греппин. — Я устал и проголодался. Приходите завтра. Завтра я, так и быть, поговорю с вами.

— Я настаиваю, мистер Греппин.

Полицейские начали колотить в дверь.

Греппин на негнущихся ногах пересек холл, прошагал мимо старых ходиков в столовую. Без единого слова он сел за стол и, избегая прямо глядеть на кого-нибудь, заговорил — сперва медленно, потом все быстрее:

— Какие-то надоеды ломятся в дверь. Вы ведь поговорите с ними, правда, тетя Роза? Скажите им, чтобы проваливали и не мешали нам ужинать, хорошо? А вы все ешьте как ни в чем не бывало, если эти типы все-таки придут сюда. И смотрите веселее. Тогда они уберутся восвояси. А пока мне надо вам кое-что сказать.

По его щекам безо всякой причины скатилось несколько жгучих слезинок. Греппин посмотрел, как они расплываются по белой скатерти мокрыми пятнами и исчезают.

— Я не знаю девушки по имени Элис Джейн Бэллард. И никогда не знал. Это все было… я… я не могу объяснить. Я сказал, что люблю ее и собираюсь на ней жениться, только ради того, чтобы заставить вас улыбаться. Это была хитрость. Да, я сказал это только потому, что задумал заставить вас улыбаться. Только поэтому. У меня никогда не будет женщины, я знаю, я знаю это уже много лет. Передайте, пожалуйста, картошку, тетя Роза…

Дверь рухнула. Глухой топот наполнил холл. В столовую ворвались люди.

И замерли в растерянности.

Инспектор полиции поспешно сорвал с головы шляпу.

— О, прошу прощения, — извинился он. — Я не хотел мешать вам ужинать, я…

Полицейские остановились так резко, что стены и пол комнаты содрогнулись. От толчка тела тети Розы и дяди Димити медленно сползли со стульев и повалились на ковер. И когда они упали, стали видны зияющие на их шеях раны — от уха до уха. Тетя Роза, ее муж и дети приветственно улыбались полиции, и их широкие рваные улыбки сказали припозднившимся гостям все, что тем нужно было знать…