Второе сердце

ВТОРОЕ СЕРДЦЕ

Вторая военная весна одолевала зиму. Вскрылась река, понесла на вздутой спине сахарные льдины. А сахару мы не пробовали с Нового года, с елки… Тетя Катя сумела раздобыть где-то сахарина — по воскресеньям пили с ним чай: положишь в чашку крупинку, размешаешь, хлебнешь — не чай, а подслащенные чернила, только бесцветные.

За столом — вся семья: дедушка, бабушка, тетя Катя, ее дети, а наши двоюродные брат и сестра, да мы с братом, да сестра наша — трое взрослых, пятеро детей. Из взрослых старший — дед, из ребят — мой брат, тринадцати годов, — эвакуированные ленинградцы. В сенях повизгивает еще один едок — пес Арчик.

Лед ушел, снег растаял, вода затопила невысокие берега нашей реки.

Осенние запасы — полученное на трудодни, заработанные всем семейством в колхозе, собранное с огорода и по лесам, выменянное на захваченное из Ленинграда со странными названиями «комбинэ», «мулинэ» подходили к концу.

В лугах появились первые, весенние грибы сморчки и строчки, съедобные травы; на прошлогодних полях гороха зачернели стручки с твердыми, желтыми, необыкновенно вкусными горошинами.

Бабушка с утра выгоняла нас из дому — на подножный корм, всех, кроме младшей внучки. Но еще раньше уходил дед: снимал в сенях свою удочку с вбитых в бревно гвоздей, клал ее — сухую и неровную — на сухое и неровное плечо и отправлялся на реку. Мы возвращались к обеду, дед — к ужину. Мы — с урчащими, набитыми скудными дарами полумертвой еще земли и не менее оттого голодными животами, дед — нередко с рыбой: то щуренок зубастый, то пяток плотичек, то подлещиков пара.

А в этот день, подходя к дому, мы еще издали увидали сушившиеся на жердях забора дедовы штаны и рубаху и, предчувствуя что-то необычное, припустили по тропе бегом — впереди Арчик, за ним — мой брат и далее, по старшинству, я — за двоюродной сестрой и впереди двоюродного брата. Вбежали на двор и остановились, завороженные. У крыльца в большом нашем корыте, наполненном водой, лежала рыбина. Лежала она на боку и одним глазом смотрела на нас, осторожно к ней подходивших. Хвост рыбины свешивался через край корыта, доставая землю.

— Вот это щука! — сказал брат.

На крыльцо выбежала, вытирая полотенцем тарелку, веселая бабушка.

— Дед-то, а, дед-то! Чуть не утоп… Она его, окаянная, по грудь в воду затащила! А? Дед-то наш! Ничего еще мой дед!

Арчик, покрутив головой, подбежал к щуке, припал на передние лапы и осторожно куснул белыми клыками казавшийся безжизненным хвост. Щука взбрыкнулась, из корыта выплеснулось с полведра воды, и пес, получив тяжелый шлепок по носу, покатился в молодую траву, заскулил, пополз к своей будке. Младшая сестренка заплакала и засеменила к бабушке.

Вышел дед — в цветастой рубахе, старых галифе и шлепанцах, подпоясанный кухонным передником, с топором и сапожным ножом в руках. Он опрокинул ногой корыто, быстро наклонился и обухом топора два раза точно ударил бьющуюся на траве щуку по голове. Рыбина утихла. С безразличным выражением на морде к поверженному обидчику подошел вылезший из будки Арчик. Дед, напевая веселую, давно не слышанную нами песенку, подтащил щуку к крыльцу, сел на нижнюю ступеньку и ловко вспорол белое, с едва заметными полосами брюхо. На поданную бабушкой тарелку выскреб розоватую икру, откинул в сторону шматок внутренностей, запустил руку поглубже и вытащил небольшой красный комок. Комок подрагивал на его ладони.

— Сердце! — определил брат. — Бьется еще…

Дед бросил сердце Арчику, и тот, поймав его на лету, мгновенно проглотил: открылась и с щелком закрылась пятнистая пасть. Проглотил и удивленно посмотрел по сторонам, не понимая, что это внутри его беспокоит, стукает. Постояв так, с поднятым к небу носом, и, убедившись, что все в порядке, он громко залаял, прилег на бок, снова вскочил и запрыгал вокруг нас, призывая поиграть…

— Теперь у Арчика два сердца! — Брат многозначительно растопырил пальцы — средний и указательный.

Два сердца… Теперь у Арчика два сердца!.. И вечером, и в последующие дни всем своим деревенским приятелям и взрослым всем я рассказывал, как Арчик проглотил щучье сердце и что теперь он — не как все собаки, а о двух сердцах. Приятели верили, взрослые надо мной не смеялись.

Именно это вспомнилось мне из детства через шестнадцать лет… Я многое помню из детства, и не только из него; мне кажется иногда, что все свое прожитое помню и могу в любое время оживить памятью, только все сразу оживлять обычно не требуется. Вспоминаются эпизоды, обрывки. Вот как про эту щуку — через шестнадцать лет после ее смерти под обухом дедова топора.

Братья мои и сестры, разъехавшись по стране, или уже нашли, или выбирали свои дороги жизни. Находил свою и я. Все более заметная, она повела меня на Северный Урал и привела к большому бокситовому руднику. Свежеиспеченный инженер, человек два года как не холостой, имел я кроме жены годовалого сына Степу, кое-что — в голове и полный набор надежд молодого специалиста — в сердце.

Там, где начинался пласт руды и была заложена когда-то первая шахта, отстроился и лежал теперь, белея на трех холмах, город. А вдоль пласта, или, как говорят геологи, в направлении его простирания, встали в низине незаметные с дороги поселки: Первый поселок, Второй, Третий — на двадцать километров друг за другом, каждый — возле своей шахты. В бараках Второго поселка, недавно отремонтированных, поселились изыскатели нашей экспедиции. Дали комнату и нам, с непривычки — страшноватую, а привыкнешь — ничего себе: два окна, печка-плита, пол — неровный, но крашеный, потолок и стены — беленые.

Экспедиция занималась непростым и трудоемким делом — искала способ осушить местные шахты. Чем глубже забирались горняки в пласт, тем больше становилось воды, тем труднее давалась добыча боксита и дороже обходился стране каждый килограмм алюминия, который из боксита выплавляют. Было и мне отведено место в деле экспедиции — осваивать новый буровой станок, наш, отечественный, сконструированный для бурения скважин почти метрового диаметра. Сделаешь такую дырку в земле, спустится в нее геолог, посмотрит, понаблюдает, и ясней станет ему строение горных пород: перед глазами все трещины, все пути, по которым вода стремится вниз, в шахты… Станок, еще не виденный мной воочию, уже по чертежам нравился мне, и, несмотря на малый свой опыт, усматривал я в нем большие преимущества перед другими, в основном — иностранными, станками того же назначения.

На следующий — по приезде — день пошел я искать буровую, любовно думая о станке как о своем отныне кормильце и объекте приложения знаний и способностей. Они, знания мои и способности, представились мне вдруг грудами руды, подобными наваленным возле шахт. Руду эту надо еще везти в бесчисленных вагонах куда-то, где можно переплавить в жарких печах, дабы получить чистый металл. Был я самокритичным и любил всякие сравнения…

Вышка буровой торчала в центре города. В новом ватнике и при шляпе, меся бурую глину новыми резиновыми сапогами, я обошел огораживавший рабочую площадку забор и прошел в открытые ворота. На площадке трудились шестеро буровиков, все одинаковые, с перемазанными лицами, в заляпанных глиной брезентухах.

«Многовато народу — видать, какая-то неполадка…»

Я знал, что работы на станке ведутся в две смены. Вместе же бригада собирается или при перевозке вышки на другую точку, или при ликвидации аварии. Перевозка отпадала — ни трактора, ни автомобилей поблизости видно не было.

По тому, кто что делал, определил я сменных мастеров: один стоял за механической лебедкой, предназначенной для спуска и подъема станка; конец толстого троса, намотанного на ее барабан, беспомощно лежал на земле. Второй сменный привязывал палку к тонкому тросу, перекинутому через вспомогательный блок вышки на барабан ручной лебедки. Станка на поверхности не было.

Мне в точности не восстановить уже тех первых сказанных тогда слов, помню только, что произнести их не мог долго: обошел вышку, осмотрел механизмы, постоял в стороне от примолкших, а до того о чем-то споривших буровиков.

«Так, мол, и так — я ваш новый начальник…» — всего-то и требовалось сказать. Но сказанные мною слова были, видимо, иными; хотя какая разница — все в конце концов стало ясно.

— Трос в скважине лопнул… Вот Вася собирается спускаться ладить, — пояснил дело стоявший за лебедкой сменный. Он же был старшим мастером бригады. Федор Петухов — так его звали. А второй сменный — Вася Маков. Мне о них подробно рассказали еще в Ленинграде в управлении нашего треста перед отправкой сюда.

— Дайте-ка я слажу…

— Чего?

— Посмотрю, что там к чему…

Петухов пожал жесткими брезентовыми плечами.

— Вась! Дай седло начальнику.

Маков передал мне трос с привязанной к нему не очень толстой и плохо оструганной палкой, которую я не сразу сумел оседлать. Петухов и один из рабочих взялись за ручки лебедки, трос натянулся, и я, вращаясь на нем, повис над скважиной.

— Шляпу-то оставьте — перемажете! Наденьте вот шапку! — Маков стащил с кудрявой головы склизкий от глины треух.

— Не подойдет. У меня башка большая.

— Ну, как знаете…

— Готовы?

— Готов! — едва успел я крикнуть и полетел вниз.

«На свободном ходу спускают… Трос бы не лопнул!»

— С ветерком начальничка, так-перетак! — услышал я уже в земной прохладе и полумраке, принимавших меня. Вася Маков был уверен, что мне сейчас не до его словесных нежностей, но забыл, видно, как чутко скважина, словно огромное ухо, ловит и усиливает в себе звуки.

Наверху резко затормозили. Палка врезалась в тело, трос дернулся и больно ударил в пах. Я различил под ногами верхнюю часть станка и через секунду стоял на скользком металле. Вся пятитонная, пятиметровая громадина агрегата, с его шестернями, электродвигателем, буровым цилиндром, была подо мной…

«Вот и лично познакомились! Разрешите представиться: горный инженер Семенов Сергей Сергеевич!»

— Что-что? — ухнуло сверху. — Как там дела? Трос из блока не выскочил?

Присев на корточки, нагнув голову, касаясь задом и шляпой липких стенок скважины, я с трудом разглядел блок и оборванный трос, легший кольцами. Конец его расплелся, искореженные пряди угрожающе щетинились.

— Нет, не выскочил!

— Не ухватите?

— Попробую…

Становилось душно. Из-под шляпы лил пот, дышалось тяжело.

— Ладно, вылезайте! Надо с крюком спускаться!

— Сейчас, сейчас…

— Вылезайте, хватит мазаться!.. Сели?

Я еще помедлил и, отчаявшись чего-либо достичь, вновь оседлал палку.

— Тяни!

За ушко — на солнышко!.. Дернул черт!..

В открытую улыбались, глядя на меня, потного и перемазанного, буровики, переглядывались. Оделили ветошью — руки вытереть, почиститься…

Вася Маков ловко заправил под себя освобожденную палку, сунул под мышку проволочный крюк, глянул на Федора и тем же манером, что я, отправился в скважину.

Кое-как приведя себя в порядок, потоптавшись около не обращавших более на меня внимания буровиков, я, не прощаясь, ушел с площадки и побрел к дороге — ловить попутную машину. Домой…

Вася Маков оказался моим соседом по бараку — дверь в дверь — и очень красивым мужиком. Отмывшегося и переодевшегося — я не сразу признал своего сменного, вынося на улицу ведро с грязной (жена домывала пол) водой и встретив его в коридоре.

— С новосельем, начальник!

— Спасибо, спасибо!

«И правда: какое ни на есть — все же новоселье… Новое твое пристанище — первое в начинающейся трудовой жизни. А сколько их предстоит еще переменить, сколько обживать придется — одному богу известно… Но первого — больше не будет!»

Я обернулся к открывавшему дверь своей комнаты Макову:

— Василий! Заходите попозже — отметить полагается такой случай! Посидим — чайку попьем!

— Чайку…

— У меня индийский привезен, со слониками!

— Зайду, ладно…

Маков пришел с женой и сынишкой, ростом и упитанностью равным нашему Степану. Увидев сверстника, Маков-младший завертел стриженной «под ноль» головой и заулыбался.

Василий обошел взглядом расставленные на столе чашки, сахарницу, тарелку с бутербродами, алюминиевые миски — с конфетами и печеньем, скосил глаза в один угол комнаты, в другой… и, заметив, что на него смотрят, покраснел вдруг весь — от черных кудрей до отложного воротника; даже грудь его в треугольном вырезе ковбойки побагровела. Жена моя поспешно подхватила меньшого гостя и потащила в угол к хмурому Степану.

— Покажи, Степа, мальчику свои игрушки…

Я снял с электроплитки огромный чайник, полученный вчера со склада экспедиции вместе со спецодеждой, раскладушкой, ведром, тазом и прочей хозяйственно-бытовой мелочью.

— Что ж мы стоим? Садитесь, пожалуйста!

Чай, налитый в цветастые чашки из такого же цветастого заварного чайника, пахуче дымился… Молодец, жена! Как я ни упорствовал при отъезде сюда, не желая брать с собой этот, подаренный нам на свадьбу, сервиз, настояла все же на своем! Сразу и пригодился!..

— Станок-то подняли, Василий?

— Куда ему деться, начальник! Не впервой!

— Конечно, опыт у вас есть…

— Опыт весь у Федора. Он при станке с самого начала. И принимать — на завод ездил, и по железной дороге сопровождал, и монтировал на первой скважине… А у меня нынешняя скважина — всего лишь третья.

— А на предыдущих скважинах — трос тоже обрывался?

— Было дело…

— А кабель часто пробивало?

— Случалось…

— А резцы в коронке подолгу «стоят»?

— Какая порода…

Разговор иссяк. Легко нашедшие общий язык жены углубились в таинства науки шитья не то блузок, не то юбок, ребята грызли конфеты и что-то рисовали — вдвоем одним карандашом и синхронно сопя, а мы… Василий курил, я — некурящий — нюхал дым. Задавать вопросы — почему-то мне расхотелось совершенно.

— Еще по чашечке?

— Не-е-т! И так… Чай, как говорится, не водка — много не выпьешь! Спасибо за угощение! Татьяна, Витьке спать пора…

И соседи ушли.

«Да, не таким, видно, представлял Василий новоселье! Слоников моих небось за тонкий намек посчитал… Извиняюсь, товарищ Маков! По-иному, конечно, принято, но я по-иному не могу: с подчиненными через рюмку общаться не положено…»

Был я в ту пору шибко категоричным: жизни не знал, а принципы, кем-то придуманные, усвоил. Наперед.

— Красивый парень Василий, а, милая?

— Не очень… Да и какой же он парень?!

— Ну, мужик!.. Красивый.

К одиннадцати часам барак полностью затих.

— Степан уснул?

— Спит.

— И ты ложись! Хватит космы свои накручивать! Иди, иди…

— Не надо… Устала я что-то. Едва отмыла пол — такой был заляпанный!

— Устала, конечно…

Тихо в бараке. И за окнами тихо: трамваи не грохочут, автобусы не фырчат, ничьи каблуки по асфальту не стукают. Не Ленинград… Кто-то спит в комнате слева, кто-то — в комнате справа, с ними знакомство еще впереди.

Агрегат пустили через день. Пошли трещиноватые известняки, буровую коронку постоянно подклинивало, рабочий цилиндр прихватывало кусками породы, вываливавшимися из стенок скважины. Побурили четыре смены, и опять лопнул трос. Буровики злились — так ни черта не заработаешь, просидишь на голом тарифе. Главный геолог экспедиции решился закрыть скважину, не доведя до заданной им же глубины, и показал новую точку — в километре от шахты Второго поселка и километрах в двух от самого поселка, от наших бараков.

Мы переезжали…

Гера Секин окончил институт на год раньше меня. Старших по факультету мы немного знали, и, увидев здесь, на Урале, прораба буровых работ Германа Степановича Секина, я узнал его сразу. Важно поздоровались, поговорили, повспоминали… В синей спецодежде, при полевой сумке и штангенциркуле в нагрудном кармане, был он до курьезного серьезен, по-мальчишески совал всюду свой конусообразный нос.

Дело на новой точке двигалось не споро. Лил дождь, в перерывы остро пахло близким снегом.

Взамен порванного троса достали на шахте новый, более толстый — грубый и жесткий, намотали на барабан лебедки, перекинули через блоки мачты и станка. Оставалось привязать «мертвый» конец к верхней площадке вышки.

Буровики перекуривали. Федор Петухов прикончил побуревшую «беломорину», не спеша достал новую, прилепил к нижней губе.

— Не… Мы не полезем. Трос ваш этот не завязать будет…

Маков сидел рядом молча — Петухов говорил и за него.

— Отчего же не завязать, Федор? Ну, грубее трос. Ну, трудней завязать, но ведь можно… Можно! — Гера стукал по ладони своим штангелем.

Я стоял позади, чуть растерявшись…

То, что Петухов не особо обрадовался моему появлению в экспедиции (два медведя в одной берлоге…), я ощутил в первые же дни и, понимая, что сам-то тут ни при чем, поделать ничего не мог. И Маков, и остальные буровики были на стороне Федора.

Складывался типичный производственный конфликт.

«Ситуация, товарищ начальник, прямо скажем — банальная, широко отраженная в литературе, набившая оскомину. Сколько раз, встречаясь с нею на страницах книг, ты морщился, преодолевая желание перелистнуть главу-другую, не читая!.. И вот в подобной ситуации — сам, собственной персоной…»

Секин еще продолжал стукать штангелем по ладони.

— Не, Герман Степанович! Дождь, ветер, сорваться можно… У меня — детишки, у Васьки — тоже ребятенок…

Становилось совсем невмоготу.

— Ладно, Герман! Брось! Привяжем сами! — потянул я прораба за рукав.

Открывший было рот Гера осекся, наморщил лоб и, круто развернувшись, пошел за мной к ноге вышки. Прежде чем встать на ступеньку железной лестницы, снял полевую сумку, аккуратно положил ее на сухое место, повертел в руках штангель и сунул под сумку.

Сифонило на верхотуре хор-ро-шо! С неба, к счастью, лить перестало — и у дождя бывают перекуры; вышка быстро обсыхала.

Завязать трос узлом действительно оказалось трудно: ладони мы разодрали в кровь сразу же, сидеть верхом на маленькой площадке было неудобно — тело затекало, вниз — лучше не смотреть… Когда все же дело нам удалось, Секин произнес первые на этой высоте слова:

— Начальник катит!

Я проследил направление его взгляда: из-за угла силовой подстанции вынырнул экспедиционный «газик».

— Он самый…

На площадке мы сидели нос к носу, и Гера во время работы поминутно тыкался острием своего конуса в мою надраенную ветром картофелину. Теперь носы наши разошлись, мы разогнули окостеневшие спины и, усталые, не спешили вниз. Пусть видит начальник, что мы тоже умеем кое-что делать собственными руками — не только распоряжения отдавать! Не белоручки — повкалывали в студентах на производственных практиках и рабочими, и сменными мастерами, знаем, почем фунт лиха!

С высоты хорошо просматривался весь город — слева от меня к справа от Геры и две ближайшие шахты — справа от меня и слева от Геры: копры, здания, эстакады, рельсовые пути.

— Вид шикарный!

— Шикарный…

Сползали мы на землю под взглядом своего начальника: глыбоподобный, стоял он у раскрытой двери автомашины и, склонив голову набок, глядел на копер.

— Семенов! Правую-то ногу — ниже поставили! Еще ряд брусьев под башмак положить надо!

— Нет, Григорий Григорьевич! Я по отвесу проверял.

— По отвесу, по отвесу! На кой мне твой отвес?! У меня глаз — ватерпас, нос — уровень! Я и так вижу! Положишь еще ряд!

Спорить не следует — это я уже усвоил. Промолчать, сделав вид, что ценное указание — ЦУ — принято к исполнению, и оставить все как есть. Копер поставлен правильно, по отвесу мы его раза три выверяли.

Начальник обошел тепляк вышки, подсел к буровикам, перекинулся с ними парой слов, выкурил полпапиросы и направился обратно к «газику».

— Идите-ка сюда! — махнул мне и Секину рукой с погасшим окурком меж пальцев. — А ты, Серега, — толкнул в спину шофера — погуляй пяток минут… Ну что, инженеры? Трос сами завязываете? Молодцы! Собственным примером действуете? Правильно, правильно… Не слушается рабочий класс-то, а? На вышку начальничков загнал?! У, сопляки дипломированные! Воспитатели! Я бы вам… — И он, налившись темной кровью, стиснул кулаки.

Если у меня был такой же вид, как у Германа, выглядел я в тот момент глупо…

Начальник влез в закряхтевшую машину — передняя рессора под ним почти выпрямилась.

— А этим я пропишу!.. Эй, Серега! Иди баранку крутить!

И уехал… Гера забрал свою сумку, сунул штангель в нагрудный карман, и мы пошли прямиком через поле к поселку. Что делать дальше, буровики знали сами.

— Так-то, Гера…

— Так-то.

— А начальник ничего однако, ничего! Образования, ты говорил, никакого, лесник бывший, а такта хватает: шофера-то отослал предварительно! При подчиненных распекать не полагается! Всё по уму. Полезно усвоить.

— Усваивай на здоровье.

Для меня осталось неизвестным, что именно «прописал» сменным мастерам Григорий Григорьевич, но дело пошло на лад: мы удачно забурились, организовали третью смену, никаких инцидентов больше не случалось, все реже Федор Петухов загадывал мне технические загадки («Почему-то от редуктора вращенье не передается на цилиндр, начальник…», «Что-то промывочная жидкость с забоя не поднимается, начальник…»), отгадки которых знал и без меня. Все меньше противился он тем усовершенствованиям и переделкам станка, которые я придумывал, как казалось, для пользы дела, и мог выполнить в небогатой механической мастерской экспедиции.

Маков мне нравился все больше. То и дело по вечерам возникала его кудрявая голова в проеме дверей нашей комнаты. Он стал у нас своим человеком, подолгу о чем-то разговаривал с моей женой, играл со Степаном. Зато реже и реже заходила его жена. А в последнее время — вовсе пропала: легла в больницу и после операции получилось у нее какое-то осложнение. В экспедиции секретов нет — женщины говорили, что слишком часто она ходила на эти самые операции. «Не жалеют мужики своих жен!..»

Зима в полном расцвете — белая, неветреная, морозная. На буровой, в брусчатом тепляке, докрасна раскалена печь — рядом жарко, по углам — мороз; откроет кто на миг дверь — ледяные ножи сквозняка пронзают насквозь.

Станок — в скважине, под водой его работа почти не слышна: порой дрогнет трос, чуть потускнеют лампочки освещения, и снова покой, снова полный накал вольфрамовых нитей.

— Сергей Сергеевич! — это ко мне Маков. — Вы не постоите за меня остаток смены? Хочу успеть жену проведать.

— Иди, иди, Василий! Привет передавай!

Вот уже который раз он так… Пусть сходит — успокоит душу. С сынишкой его месяц как нянчится моя жена: уравновешенный парень, некапризный, не чета Степану.

Миллиметр за миллиметром вгрызается станок в известняк, миллиметр за миллиметром углубляется скважина, все ближе заданная отметка. Крутись, станок, крутись, родимый! Весь ты уже нами латан-перелатан, головы бы поотвинчивать тем, кто тебя делал! Швы все мы тебе переварили заново, крепеж сменили, внутренности — перебирать устали! А задуман ты хорошо, умно задуман… Крутись! Остался ты последним из всей опытной серии — в других экспедициях твоих братьев уже списали: неэкономично, мол, хлопот много — пользы мало. Ручки вверх подняли! Бог с ними. А ты трудись, мы тебя доведем, однако, до ума…

Через час на смену вышел Петухов.

— Опять подменяешь, начальник?

— Жену попросился навестить Василий…

— Угу.

Обычно я и с вечерней сменой задерживаюсь часа на два, только к восьми оказываюсь дома, но последние дни мне нездоровится: в груди жар, пройдешь по сорокаградусному морозу с полкилометра побыстрее — задыхаться начинаешь, вспотеешь весь. Позавчера возвращался совсем поздно, часов в одиннадцать, и слышал шепот звезд. Читал о нем не раз, да и люди рассказывали, а сам услышал впервые. Мороз был жуткий, хорошо, что без ветра; небо чистое, ни облачка, и — этот шепот… Наверное, звезды шепчут каждому свое. И мне что-то шептали, только что — не понял… Когда подошел к своему бараку, на градуснике у дверей было ровно шестьдесят.

— Я пойду, пожалуй, Федор… Голова раскалывается.

— Чего там! Иди конечно!

Я толкнул дверь комнаты. Василий Маков стоял у занавешенного окна рядом с моей женой, — мне показалось, что оба чуть вздрогнули, а может, только показалось — голова всю дорогу от буровой противно кружилась, два раза даже на снегу пришлось посидеть.

— Ты уже из больницы вернулся, Василий?

— Ага… Я до города на попутке доскочил — опоздал все же, только через окно повидались. И сюда — на попутке… А на буровой все в порядке?

— Порядок на буровой.

— Картошку греть, Сережа?

— Не стоит. Мне лучше бы лечь — голову ломит…

…Забавный приснился мне в ту ночь сон. Будто стою я за лебедкой, на смене — Петухов со своими ребятами, и станок быстро-быстро лезет в землю, так быстро, как наяву никогда не бывает. Только успевай трос стравливать! И вдруг чувствую — повис станок и крутится вхолостую. Делаем подъем, гляжу в скважину, а там — пустота, небо светится, и звезды, как из колодца, видны. Чудеса! «Давай, говорю, спускай меня, Федя: посмотрю, что там к чему…» Надеваю страховочный пояс — широкий брезентовый ремень с цепью, цепляюсь к тросу ручной лебедки, и спускает меня Петухов в скважину, как обычно — с ветерком, но при этом вниз головой. Лечу долго, небо приближается, звезды бледнеют, Петухов, чувствую, начинает понемногу притормаживать. Стенки скважины вдруг обрываются, и я высовываю голову на свет божий. Оглядываюсь, а кругом — небоскребы. Понимаю — Америка, и значит, пробурили мы земной шар насквозь! Торчу головой посреди улицы, как из канализационного люка. По тротуарам американцы куда-то спешат, у американок ноги стройные, длинные, в разноцветных колготках. Вид занимательный… Только тут прямо на меня летит автомобиль типа «додж» с белой надписью «Police», то есть полиция. Летит и трещит, трещит, словно из пулемета строчат… Конечно — будильник! Уже. И как всегда — некстати: нет, чтобы повременить, сон досмотреть дать!..

Голова гудела, но я все же заставил себя подняться и побрел на буровую. Бурение шло нормально, ни шатко ни валко, до Америки было по-прежнему далеко.

Кое-как протянул я полдня, пришел домой пообедать, прилег на минуту и больше уже не поднимался. Жена измерила температуру — под сорок…

Вечером, видимо, из забытья вывели меня голоса, пробившиеся в комнату из коридора:

— Вот спасибо за заботу! — кричала маковская жена. — За месяц два раза нос свой показал! Хоть подохни! Сына не мог под окошко привести, ирод волосатый!

— Ну перестань ты, перестань! Работы было много…

— Работа твоя! Провались она вместе с вашим станком!

«Вернулась, значит… Как же это он — всего два раза? Ведь только воскресений было три… И подменял я его раза четыре…»

Но думать было невмочь: потолок падал и поворачивался, крест окна стоял на голове — приоткрытая форточка внизу…

Не знаю, через сколько дней я ненадолго очнулся снова. Очнулся с закрытыми глазами. Непонятно — отчего очнулся. Может, оттого что в комнате говорили шепотом.

— Не надо, милый, не надо… Температура у него спала — вдруг в себя придет! И Степан не спит…

«Жена… Она, она. Моя жена… Кому же это она так: «милый»?.. До чего знакомо!.. Ми-лый… Знакомо-то как!»

А глаза не открывались. Верхние веки срослись с нижними, ресницы переплелись. Моя жена…

От ступней ног вверх пошла медленная соленая волна — вот уже под ребрами, вот у горла… Остановилась, замерла… и отхлынула, шурша галькой… В груди забилась, разевая зубастый рот, большая, сильная и беспомощная рыбина, подпрыгивала, тяжело шлепаясь на камни и теряя чешую. Потом — новая волна, со снегом и ледяной шугой, заторопилась по телу, тоже добежала до горла и тоже отхлынула, заморозив на долгие мгновения ту рыбину в груди, изогнув ее могучий хвост, остекленив серые глаза, оледенив растопыренные колючие плавники.

Скрипел снег. Быстро темнело…

Я выздоравливал. Очнулся однажды с открытыми глазами, шевельнул рукой, шевельнул ногой, качнул головой — вроде здоров. И через два дня вышел на работу.

На буровой была очередная авария. Пошла монолитная порода, станок заклинило, он намертво засел в скважине, и доставать его оттуда пришлось по частям. Пока доставали, из Ленинграда приползло распоряжение: испытания кончить, агрегат списать. Все, и наши сдались!

Подкрадывалась весна.

…Я сидел на пятитонном, пятиметровом туловище поваленного набок у механической мастерской станка, никому теперь не нужного, ожидающего, когда придет сварщик и разрежет его на куски перед сдачей в металлолом.

Было многого жаль. И не в первую очередь — своего первого самостоятельного труда, хотя его, конечно, тоже. Жалел я больше труд, затраченный на станок изобретателями, проектировщиками, изготовителями и моей бригадой. И труд, затраченный на другие станки неудавшейся опытной серии. Махровой пылью покрываться нашим отчетам об их испытаниях, о внедрении в производство! Хорошо, если прочтет случайно те отчеты кто-то имеющий вес, если предложит станок «доработать». А если нет? Когда-то снова взметнет на гребень волны под стон производственников «Даешь! Даешь!» идею о необходимости иметь подобные станки на геологических изысканиях?! А взметнет непременно! И начнется все сначала… Может быть, уже под пенсию предложат мне испытать новую конструкцию аналогичного станка, — соглашусь ли? Соглашусь.

Многого было жаль. И сверх всего наплывало смутное чувство вины перед этим железным китом, выброшенным волей нетерпеливых и недальновидных деятелей от геологии на пустынный берег перед механической мастерской с угрюмо молчащим у ее дверей сварочным аппаратом…

Та рыбина, замороженная в моей груди, видимо, оттаяла и осталась жить, временами брыкая своим колючим хвостом, топорща плавники. Врачи говорят, что во время болезни меня перепичкали антибиотиками.

А тот шепот, скорей всего, мне прибредился. Выздоровев, никаких перемен в жене я не заметил и потом ничего сомнительного не наблюдал. Да и наблюдать было некогда: через полмесяца мы уезжали с Урала в Забайкалье — я получил новое назначение, и даже с повышением в должности. Не знаю, правда, за что. Наверное, для смягчения горечи поражения. Начальству видней…

Увозил я с собой жену, подросшего и похудевшего сына, какой-то опыт и свое второе сердце. Первого я никогда не чувствовал. В детстве еще, узнав от взрослых, что оно, как у всякого живого существа, есть где-то и у меня, поверил им на слово, а чтобы чувствовать…

Второе со мной поныне. Я часто его слушаю, даже рукой временами трогаю и не люблю. Через него, пожалуй, мне не хочется встречаться со своими давними знакомыми — ни с Герой Секиным, ни с бывшим начальником экспедиции Григорием Григорьевичем, ни с Маковым, ни с Петуховым. Хотя живут они все уже в Ленинграде, за пять — семь остановок от меня.

…Арчика дед променял летом проходящему охотнику на табак. Он долго в этом не сознавался, говоря, что пса, наверное, украли.

Должно быть, Арчик прожил хорошую собачью жизнь: ведь проглотив щучье сердце, он лишь мгновенье постоял, подняв к небу нос и прислушиваясь, что там внутри его беспокоит, стукает. Убедившись, что все в порядке, — звонко залаял, прилег на бок, снова вскочил и запрыгал вокруг нас, призывая поиграть…