Второе поколение

Всегда, всегда одна и та же карта —

И там и сям на белизне темнеют

Укромные дома и вьются реки,

Но льдом окованы и воды, и земля,

И солнца луч дробится и сверкает,

Коснувшись глади древней ледяной.

Поверить нужно лишь в существованье

Холмов и долов, что на карту эту

Нанесены, — и жар священный сердца

Растопит лед, и оживет земля.

Но ты не веришь; холод сердце гложет.

Но ты твердишь: «Я знал, все так и будет.

Ледник вокруг, безжизненный пейзаж,

Глядишь, еще и мамонты найдутся.

Все мертво здесь, здесь все навек застыло:

И рыбы в водах, и трава под ветром

Укрыты холодом и льдом и вечной ночью.

Пройдут века, ученые мужи

Вдруг обнаружат мир, который сгинул,

Воскликнут: «Мы нашли седую древность!»

Поглотит вечность имена былого —

Названия озер, дорог и рек».

Так сердце повторяет, колотясь

В своей постылой клетке, уверяя,

Что этот край не нанесешь на карту

И жители его не отразятся

Ни в зеркалах, ни даже в глади вод.

На этот раз все было по-иному:

Не оказав зиме сопротивленья,

Весь город — крыши, улицы, таверны —

Безропотно снегам суровым сдался.

И ветер выл в проулках, будто духи

Голодные, свистел он в уши мне,

Когда я шел, дрожа, окрест взирая,

Не ожидая больше ничего

И даже, глядя в небо, уж не веря,

Что голубым оно весной бывает,

Не веря, что зима еще отступит.

На сотни голосов зима твердила,

Свистя вокруг поземкой, колкой крупкой:

«Да, так и будет — вечный, вечный холод,

Пожру весь свет и занесу снегами

Висконсин весь, а ты меня послушай:

Я расскажу историю тебе,

Поведаю, как исчезает вера

В возможность продолженья — не конца».

Да, штат Висконсин, занесенный снегом,

И безнадежность, и покой на сердце

Могильный. Говорят, что, замерзая,

Ты просто засыпаешь сладким сном.

Так пусть зима и впрямь сжирает солнце,

И город пусть укроет саван снега.

Я ничего не жду, и я не верю,

Что будет у преданий продолженье.

Он вдруг возник среди автомобилей,

Так снегом занесенных, что они

Уж походили больше на надгробья.

Он был как кокон — теплый шарф и шуба,

Три свитера, один поверх другого,

И шапка на глаза. Его узнал я

По этой шапке, странной и смешной,

Но главное — по взгляду сквозь очки.

(Сосредоточенно в багажнике он рылся.)

И вдруг мое сильней забилось сердце;

Набравшись храбрости, к нему я устремился

И разговор завел, и стало мне теплее.

Теперь гадаю — что меня вело?

Что подтолкнуло сквозь завесу снега?

Быть может, в безнадежно сером небе

Какой-то луч мелькнул, весну напомнив?

Поверите ль, я сам того не знаю,

Но посейчас судьбе я благодарен,

Что сделал шаг и разговор завел

С укутанной очкастою фигурой,

Пустившись тем на поиски весны.

Передо мной был тот, кто ткет событья,

Волшебник повседневного. Вершитель

Истории, укутанный, как куль.

К нему я обратил слова такие:

«Послушай, Трэйси, — я ему сказал. —

Поэзия таится в швах историй,

В воспоминаньях давних, в ожиданье

Того, что, может быть, вольно случиться».

(Я умолчал еще, замечу в скобках,

О том, что всякая история назло

Судьбе свершается, препятствия обходит:

Должна произойти и пробивает

Себе дорогу, будто семя почву.)

Тем зимним днем и началась весна:

Песнь новая о Кринне зазвучала,

И три луны опять на небосклоне

Взошли, чтоб зимний холод прочь прогнать.

Ты понял ли, читатель мой, сравненье?

Забвение и есть тот смертный холод,

Которым, коль предания забросишь,

Охватит праздность постепенно душу.

А если веришь, если сочиняешь,

Тогда в душе весна и гомон птичий,

Журчат ручьи, леса шумят под ветром,

И вот опять уж все герои в сборе.

На белизну страницы лягут буквы —

И пред тобой уже пейзаж не зимний,

А полный жизни, бурного движенья,

Но главное — что ты в него поверил,

Поверил в то, что кто-то по дорогам

Его спешит, находит кров и пищу,

Влюбляется, рыдает, ненавидит,

Встречается и снова расстается...