Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

Глава первая

Я отошел в сторону и снял черные очки. Все-таки меня здорово утомляла эта нездоровая страсть Меба к максимальной точности во всем, что касалось текста. И если мой герой должен был появиться в этой сцене в черных очках, то Меб заказал полтора десятка отменных, не темных, не коричневатых, не серовато-прозрачных, а действительно черных, непроницаемых, как ночь, очков. В них я почти ничего не видел, что, в общем-то, было не так уж важно. Зато даже самый придирчивый и внимательный зритель, глянув на мое полноэкранное лицо, совершенно точно отметит, что на мне, как и полагается, именно черные очки.

Я еще раз мысленно поблагодарил судьбу за то, что в сцене гонки за мотоциклом Меб согласился снимать дублера. И это дублер, а не я до синевы обморозил щеки и пальцы рук и ног и валялся теперь в одной из больниц Мюра, постоянно атакуемый Мебом, которому не терпелось переснять финал гонки за Буцефалом. Каскадер стонал в трубку, не решаясь хамить, но и не имея сил для нормального человеческого общения.

Сейчас Меб, дав группе минуту передышки, снова свирепствовал и выл, приложив к уху полностью скрывшийся в ладони мобильный, и требовал, чтобы сестра срочно передала трубку Яну; и по всей видимости, Ян не собирался ее брать, отчего Меб пришел в чудовищную ярость. Размахнувшись, запустил телефон в снег, после чего несколько раз чертыхнулся. Отошел. Наклонившись, поднял телефон и принялся чистить его от снега, бормоча и сплевывая. Его помощница Мила, с термосом кофе в одной руке и маленькой пластиковой чашкой в другой, наблюдала за ним с возрастающим ужасом.

Бедняга, подумал я, еще в точности не зная, кого именно мне жаль в большей степени: завернутого в бинты Яна или нашего полоумного режиссера, но Меб тотчас же разрешил мои сомнения, потому как, что-то яростно бормоча, вдавил большим пальцем кнопку «1».

– Уважаемый, – начал он обиженным голосом, – вы хотите кино?! Или вы хотите халтуру?! Я режиссер, я умею снимать кино. Но я не привык к тому, что все вокруг валяют дурака.

Бедняга, снова подумал я, на этот раз уже точно имея в виду Яна, которому теперь придется забыть о спокойном окончании лечения.

Я повертел очки в руке, подумывая, не нацепить ли их снова. Солнце, отражаясь от снега, со всех сторон било в глаза, так что, даже прищурившись, нельзя было различить вокруг ничего, кроме смутной глыбы здания отеля, второй такой же в стороне да пятен трейлеров. Но в очках все-таки было значительно хуже. Я почти ощупью добрался до Буцефала, на котором, в полном боевом облачении и с дотлевающей сигареткой во рту, восседала Моник, а возле нее суетились инструкторы, упакованные в добротные фирменные лыжные костюмы и маленькие шапочки, делавшие их живым воплощением унисекса. Чего нельзя было сказать о единственном чаде покойного брата господина дю Барнстокра. Я в очередной раз подосадовал, что мне не перепало по сценарию ни одной более-менее скандальной сцены и даже поцелуя с Моник.

Тень от ее взъерошенной ветром прически упала мне на лицо, и я наконец смог разлепить глаза. Рабочие неторопливо снимали вывеску с резными буквами «У Межзвездного Зомби», а у самого входа, криво прислоненная к стене, ждала своего часа старая траурная надпись «У Погибшего Альпиниста».

– Гуляете, инспектор? – вызывающе бросила Моник хрипловатым юношеским тенорком, выбросила в сугроб окурок и захохотала.

Буцефал взревел и рванулся с места, поднимая чудовищные клубы пыли и разгоняя пеструю толпу инструкторов.

– Эффектная штучка, Глебски?

Я вздрогнул и обернулся немного быстрее, чем полагалось бравому, закаленному в актерских буднях парню, и Симонэ захохотал, панибратски хлопнув меня по плечу:

– Эх, инспектор. Вы, я вижу, совсем потеряли голову.

Я был немного рассержен, как всегда, когда этот унылый шалун подкрадывался и, гаркнув что-нибудь, ржал мне в лицо, как полковая лошадь. Я хотел было напомнить ему, что я вовсе не инспектор и таковым никогда не был, да и не собираюсь. И что фамилия моя не Глебски. Но вовремя осекся, увидев приближающегося Меба. Пару недель назад великому Мебу Кревски неожиданно пришло в голову, что вся история будет выглядеть значительно бодрее и достовернее, если мы, его покорные рабы, максимально отождествимся с нашими персонажами. И с этой целью мы вот уже который день называли друг друга господами Глебски, Симонэ, Андварафорсом и, с переменным успехом, дю Барнстокром, поскольку сам Казик с большим трудом справлялся с фамилией своего персонажа. Для меня же камнем преткновения оставалась Моник. Я совершенно не мог перестроиться и называть ее Брюн и «дитя мое», что у Казика выходило естественно и проникновенно, у Андварафорса обольстительно, а у Симонэ просто пошло. Для меня она оставалась Моник, женщиной, которую я боготворил. Которой бредил, как школьник, и каждый раз просыпался за секунду до того, как развязные сны нарушат хрупкую границу этого целомудренного поклонения. Для меня она была Моник. Моник Брен. Разговоров о ней я настойчиво избегал, а моя недостижимая звезда, занятая романом с Олафом, худосочным инструктором по имени Ежи и одним из осветителей, редко разговаривала со мной в свободное от съемок время, поэтому моя неспособность точно исполнять новую прихоть Меба не слишком бросалась в глаза.

Я уже порядком устал от всех этих фанаберии Кревски, штук Симонэ и этого паршивого фильма. Но стоило мне подумать о неустойке, которую я едва ли выплатил бы и за десять лет ежедневных восьмичасовых ужимок в рекламных роликах, а уж тем паче вспомнить о ребятах загадочного Господина «Уважаемого», пару раз прибывавших на съемки для усмирения непокорных, как шалун Симонэ уже совершенно не казался достойным даже самой крошечной презрительной тирады. Я решил не напоминать игривому физику своей настоящей фамилии, тем более что звали меня, по счастью, Петером.

– Слушай, Петер, – словно прочитав мои мысли, доверительно наклонился к моему уху Симонэ. – Хотите дам дельный совет насчет нашей знойной красавицы? В амурных делах я советчик не хуже Джакомо Казановы.

Установившийся у меня в душе покой оказался на удивление недолговечен. Я уже готов был сорваться и наговорить Симонэ непростительных дерзостей, но меня спас милостивый случай в лице дивной госпожи Мозес.

– Симон, – нежно прозвенела она, распахнув окно своей комнаты, – вы не видели господина Андварафорса? Ах, господин инспектор! Добрый день!

Ольга была прелестна в отливающем серебром платье, с просто, без изысков забранными на затылке сияющими, как лунный свет, волосами. Гнев мой мгновенно улегся, и я приветливо помахал ей в ответ, мысленно сетуя на свою излишнюю отходчивость. Симонэ, отчаянно жестикулируя, принялся предлагать госпоже Мозес возможные варианты местопребывания Олафа Андварафорса. Из отеля выскочила маленькая Кайса и, хихикнув в рукав, понесла во второе здание пачку белоснежных пододеяльников. Была она в пестром платье в обтяжку, которое топорщилось на ней спереди и сзади, в крошечном кружевном фартуке, руки у нее были голые, сдобные, и голую сдобную шею охватывало ожерелье из крупных деревянных бусин. Я проводил ее взглядом до самых дверей второго корпуса.

Вдалеке копошилась на снегу, у самого подножия сиреневых гор, вторая съемочная группа, бившаяся по требованию Меба над эпизодом странствия Луарвика от поврежденной станции к отелю. В поисках подходящего вида бедняги исползали уже добрую половину окружавших Бутылочное Горло скал. Изредка они даже принимались строить подобие входа на инопланетную станцию: что-то копали, долбили, окутанные облаком снежной пыли, но, видимо, судьба не была к ним благосклонна, и уже на следующий день они ползли дальше по заснеженным камням. Мимо них пару раз с воплями и счастливым гиканьем пронеслась на Буцефале Моник.

На крыше отеля, с бутылкой в руке, нахохлившись, сидел Хинкус. В неровной тени здания под большим белым зонтиком полулежал долговязый дю Барнстокр и медленно, держа в одной руке пластиковую чашку, пил кофе. В пальцах другой руки у него перебегала, поблескивая, большая, старинная по виду серебряная монета.

Надо мной зазвенел хрустальный смех госпожи Мозес, которому ответил страшный рыдающий гогот Симонэ.

– Отдыхаете, инспектор? – спросила, перевесившись через подоконник, как всегда растрепанная и взбудораженная, Мила. – Андварафорс где, не знаете?

– Отдыхаю, – ответил я. – Не знаю!

– Лады! – отозвалась Мила уже изнутри здания, где беспрерывно, как футбольный комментатор, орал Меб.

Отдыхаю. Только произнеся это слово, я почувствовал, насколько устал за последние дни. Устал строить из себя настоящего актера, равнодушного, взрослого, стареющего офицера полиции, казенного, высокоморального, до скрипучести законопослушного человечка со светлыми пуговицами, внимательного мужа и примерного отца, хлебосольного товарища и приветливого родственника. Устал носить паршиво скроенные пиджаки и очки, через которые невозможно разглядеть собственного носа, называть людей совершенно не принадлежащими им именами.

И в какой-то момент из этой усталости родилось совершенно новое, невиданное, неведомое чувство свободы. Этой удивительной свободы, которая жаждет и требует действия, движения, полета.

Я взбежал наверх, переоделся и уже через пятнадцать минут летел. Снег поскрипывал под ногами, словно крахмальные простыни Кайсы, и я почувствовал, что свободен. От Меба, от контракта, от себя, любого себя, настоящего и ненастоящего. От всех, совершенно всех ненастоящих себя, накопившихся за годы рутинной работы, пошленьких сериалов и рекламных роликов. Я летел, летел. Все-таки как иногда бывает жаль, что я так плохо хожу на лыжах. Об мои ноги споткнулись горделивые порывы полутора десятков инструкторов, и я все еще не умею ходить на лыжах. А ведь, пожалуй, умей я, летел бы сейчас не по этой белой, сверкающей чистотой снежной поверхности, а прокладывал бы двойной гладкий след по рыхлой невесомой равнине громоздящихся у горизонта облаков.

И все-таки как это удивительно прекрасно – бежать на лыжах. Когда не думаешь о камере, о том, эстетично ли ты выглядишь, как падает свет, насколько правильная и ровная тянется за тобой лыжня. Бежишь так, как хочется твоему измученному, скованному, спеленутому рутиной телу, неправильно ставя ноги, некрасиво размахивая руками, падая и снова поднимаясь, чтобы лететь.

Я повернул в сторону от копошившейся в снегу второй группы и бросился на восток, через равнину. Вдаль, вдаль, к горизонту. Чувствуя во всем теле приятную дрожь возбуждения и восторга. Позади оставались отель, беготня, крики, кнопки на телефоне Мебиуса Кревски и он сам…

Я был один. Благословенное небо, Всеблагий Господи, наконец-то я был один! Я знаю, нехорошо так говорить и даже думать, но до чего же в наше время сложно устроиться таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть на сутки, хоть на несколько часов остаться в одиночестве! Нет, я люблю свою работу, у меня нет никаких злых чувств к коллегам-актерам и ребятам из съемочной группы, и большинство из них вполне тактичные и приятные в общении люди. Но когда изо дня в день, из часа в час они непрерывно толкутся возле меня, сменяя друг друга, и нет никакой, ни малейшей возможности прекратить эту толчею, отделить себя от всех, запереться, отключиться…

Я был один. Дивное, потрясающее до основ все здание личности чувство. Я был один…

– Неплохо, инспектор, – раздался слева звонкий резкий голос. – Еще немного, и у вас будут хорошие шансы на победу в лыжных гонках для младших школьников.

От неожиданности я оступился, лыжа вонзилась в снег, нога вывернулась, и я, нелепо взмахнув палками, рухнул на бок.

– Восхитительно! – даже взвизгнув от юношеского восторга, захохотала Моник и захлопала в ладоши. – Да вы еще и превосходный комик!

Странно, что я не заметил ее. Девушка сидела немного в стороне, на черной туше своего Буцефала. В белоснежных маленьких ровных зубках дымился окурок. В больших, закрывавших половину лица очках отражалась моя жалкая, облепленная снегом фигура. И каждая моя неловкая попытка подняться отчетливо регистрировалась в их жестоком зеркале.

– Зачем вы здесь? – спросил я.

– Затем же, зачем и вы, господин инспектор, – криво усмехнулась Моник.

– Чтобы уединиться? – удивленно проговорил я.

– В каком-то смысле, – бросила Моник и снова захохотала.

Краем глаза я заметил у себя за спиной движение и, обернувшись, встретил неизменно доброжелательный и искрящийся неподдельным весельем взгляд голубых глаз из-под светлой, красиво растрепанной ветром челки.

– А, это вы, инспектор, – начал было Олаф, подавая мне руку, чтобы я мог подняться.

– Я не инспектор! – рявкнул я, окончательно взбешенный его дружелюбием и любезностью, и, оттолкнув его руку, сбросил лыжи и встал, отряхиваясь и тяжело дыша.

– Как хотите, – равнодушно пробормотал Андварафорс.

– Вот именно, как хочу!… – прорычал я, сгреб в охапку лыжи и палки и, стараясь осторожно ступать на больную ногу, побрел в сторону отеля.

– Вам точно не нужна помощь? – поинтересовался Олаф.

Я не ответил, и вслед мне полетел звонкий хохот Моник.

Глава вторая

Даже увидев возле отеля несколько темных, трудно различимых с такого расстояния фигур, я все же надеялся проскользнуть незамеченным. Спина и нога чудовищно болели, мокрая рубашка неприятно липла к спине, а в ушах звенел издевательский смех самой восхитительной женщины на свете. Пожалуй, это был достаточный повод, чтобы не искать собеседников. Но судьба, однажды избрав мальчика для битья, удивительно постоянна в своем выборе.

– Возвращаетесь с поля сражения? – бросил Рон, откладывая газету. – Разбиты наголову?

– Скорее, на ногу, – ответил я, собираясь пройти мимо к двери отеля, но оператор остановил меня и указал глазами на скамейку, на которой помещался сам.

– Нет ничего лучше после Ватерлоо, чем хорошая порция портвейна, – пробормотал он.

– Смотря, на какой стороне воевал… – Я недоверчиво покосился на чашку в его руке. Это был не портвейн, а средненький Милин кофе, отдававший жжеными хлебными корками.

Меб делал вид, что пьет его, на самом деле чаще всего используя чашки как метательные орудия. До этого момента я был совершенно уверен, что кофе этот – совершенно особенный, специфический разряд бутафории и его вообще никто не пьет. Рон отхлебнул из чашки и покачал головой:

– Да не все ли равно, на какой стороне, если есть повод порадовать себя хорошей выпивкой…

– Но это?…

– Кофе, брат, кофе, – меланхолично заметил оператор. – Иначе стал бы я навязываться к тебе в компанию. Никак не получается выпивать в одиночку – такая тоска…

Я постучал в окошко кухни, откуда незамедлительно высунулось круглое румяное лицо старшей, настоящей Кайсы, той самой Кайсы, что подавала чай и перестилала постель самому Погибшему Альпинисту. Я показал ей два растопыренных пальца, и Кайса, понимающе кивнув, скрылась.

Через пару-тройку минут мы переместились в гостиную, где уже потрескивал камин, а перед нами стояли стаканы вожделенного портвейна.

– Все-таки иногда полезно немного расслабиться, – наконец снова заговорил Рон. – А то я или с ума сойду, или дело дойдет до убийства.

– Так не напрягайтесь, – бросил я, но тут же пожалел о необдуманной фразе, потому как глаза Рональда вспыхнули дьявольским огнем, а на лице появилась странная, какая-то яростная полуулыбка.

– Я для этого подписывал этот паршивый контракт. Я для этого тащился в эту снежную глушь, чтобы напрягаться, работать, делать кино, будь оно неладно вместе с вашим истериком Кревски. А он заставляет меня плесневеть здесь вместе с вами.

Я хотел было возразить, но Рон остановил меня примирительным, но решительным жестом:

– Понимаю, Петер, у вас «творческая задача». Так, кажется, он выражается, этот ваш… Вы тут вживаетесь, а я-то во что должен вживаться?! Он говорит: «Прочувствуй свет, обстановку, чтобы потом, на студийном этапе… Художественный камертон настроить…» Тьфу, чертова кукла… – Оператор скривился и отхлебнул из стакана. – Где слова-то такие находит?! А портвейн хорош… – мечтательно добавил он. – Прочувствуй свет!… Это он говорит мне?! Я знаю этот свет, как свои вот эти вот пять пальцев. – Рон помахал у меня перед лицом большой растопыренной ладонью. – Но дайте мне работать. Если он всегда работает так, в час по чайной ложке, я вообще удивляюсь, как он сумел столько снять. Хотя, что ждать от человека, снимающего фильмы по всякому барахлу вроде компьютерных игр… Мы уже что-то делаем, а все еще до сих пор не представляем себе, что именно!…

– Я представляю, – ответил я казенным речитативом, каким посредственные ученики читают вслух условие задачи по математике. – Воссоздаем события двадцатитрехлетней давности по рассказу одного из участников. Наша задача – убедительно и правдоподобно показать…

– Ох, перестаньте… – взмолился Рон. – Я понимаю, что такое правдоподобие. Я не понимаю, что подразумевает под этим словом Кревски. Зачем ему двойники участников этой треклятой истории? Вполне обошлись бы просто немного похожими людьми, но такими, которые хотя бы представляли, что нужно делать после слова «Мотор!».

– Я знаю, – снова возмутился я, но оператор замахал руками:

– Вы-то знаете, Петер, а вот нашу маленькую Кайсу этот дурак Кревски притащил аж с Алеутских островов!

– А так по виду и не скажешь… – с сомнением протянул я.

– А я скажу вам даже больше, – ответил Рон, – она ни слова не понимает ни на каком из известных мне языков. Ваш Кревски общается с ней на каком-то варварском наречии, а старшая Кайса объясняется жестами да хихиканьем. А этот фермер Хинкус? Это нормально?! Я вас спрашиваю: это нормально?!

Я только пожал плечами, потому как весь запас воинской отваги истратил на муки ревности и теперь мог только не спеша потягивать превосходный портвейн, чувствуя, как медленно пересыпается песок заключенных в минуту мгновений.

– Я даже подозреваю, что это ваш ненормальный режиссер топчется мокрыми ногами по коридору, изображая этого Погибшего Альпиниста. Для достоверности, чертова кукла…

– А что, топчется? – переспросил я, удивляясь.

– Натурально, – ответил мой собеседник, – я сам вчера заходил к Кревски и перед его дверью следы видел.

– И я видел. – Дю Барнстокр, не дожидаясь приглашения, присел в соседнее кресло, и Кайса мгновенно снабдила его портвейном, полностью лишив нас возможности отказать фокуснику в гостеприимстве. – И к Ольге в окно кто-то заглядывал, она вчера сама говорила. Да и курит кто-то в номере-музее и еще кое-где, – продолжал он, вытягивая длинные худые ноги. – Думаете, Меб развлекается?

– Не верю, – отчеканил я, стараясь придать голосу максимально твердую убежденность. – Кревски – фанатик, но не станет он мокрыми ногами по коридорам шлепать. Мозги у него не так устроены.

– Да они у него вообще не устроены. Они у него просто так в черепушку свалены. Произвольным образом, – едко отозвался Рон.

– Не обращайте на него внимания, Петер, – мирно произнес дю Барнстокр. – Это у него бывает. Приступ мизантропии. На прошлой неделе был. Но ничего, проходит. Уже завтра будет как огурчик.

– И это мне говоришь ты! – сурово пробормотал Рон, ткнув пальцем в сторону Казика. – Этот гадкий старикашка обчистил меня вчера так, что впору побираться идти, а он еще про огурчики рассуждает. Шулер!

Дю Барнстокр не обиделся, а только извлек из рукава маленькую фиалку и приколол к лацкану, отчего у него мгновенно сделался довольный и торжественный вид.

– Скоро мы все будем ходить у него в долговом рабстве. Видел бы ты, как он викинга нашего под орех разделал, – буркнул Рон, а Барнстокр подмигнул мне, доставая откуда-то из-под стола колоду карт.

– Порабощайтесь! – вежливо пригласил он.

– Не играю, – ответил я, и фокусник не настаивал.

Вообще-то к Казику я относился несколько настороженно, по причине давней неприязни к престидижитаторам любого рода, но мысль о том, что дю Барнстокр пощипал-таки моего счастливого соперника, согрела душу и смягчила мое сердце, поселив в нем некоторое подобие симпатии к старому иллюзионисту.

– Сдавай, душегуб, чертова кукла, – тоскливо и покорно согласился Рон, и Барнстокр принялся колдовать над столом, и карты летали у него, словно крупные белые бабочки.

Прикинув, что для отдыха и восстановления душевных сил у меня остался в лучшем случае час-полтора, я поднялся и, извинившись, покинул играющих.

На первом этаже было как-то непривычно пустынно. Видимо, Мебиус всерьез решил налаживать дисциплину, а те, кто не был призван на ковер в ставку неутомимого Кревски, вовремя попрятались по комнатам. Только Кайса, мурлыкая себе под нос, мыла на кухне посуду.

Я собирался уже пойти к себе, когда услышал свист, а затем громкое шиканье.

– Инспектор, – прошептал Симонэ, – пошепчемся?

– Отстаньте, Симон, я хотел немного отдохнуть перед ковром у Меба…

– Я тут поболтал кое с кем и кое-что выяснил. – Не обращая внимания на мои протесты, Симонэ вытащил меня за дверь и, таинственно оглядываясь, поволок куда-то за угол.

Я втайне досадовал на себя, смирившись с тем, что, по всей видимости, до своей комнаты мне сегодня не добраться.

Симонэ заговорщически покосился в сторону дороги, ведущей к Бутылочному Горлу. Я не ответил, и он, по обыкновению, счел это признаком благосклонности.

– Вполне возможно, скоро будем снимать с Мозесом, – почти шепотом пробормотал унылый шалун, похихикивая и вращая глазами.

– Мозес… – ворчливо отозвался я. – Ты думаешь, Меб парил бы нас этими бесконечными дублями сто раз отснятых сцен, если у него есть Мозес?!

– И я так думал, старина, – подмигнул Симонэ, – но наша Кайса два часа назад вернулась из Мюра… – Симонэ сделал паузу и со значением поднял брови, словно ожидая, что я мгновенно догадаюсь, к чему он клонит, и сам закончу фразу. – И… – таинственно продолжал Симонэ, все еще надеясь на мою нечеловеческую проницательность, – отправил ее туда Кревски… И сопровождал нашу Кайсу этот чудак Грис…

– Ну?… – наконец не выдержал я, уже заинтригованный.

– И по приезде на вопрос Кревски, как он, наша Кайса зажеманилась и сказала, что «вот все другие, так не очень-с, а эти так уж очень похожи-с».

Симонэ так натурально захихикал, кокетливо прикрывшись ладошкой, что я тут же поверил ему. Наш унылый шалун умел схватывать самую суть. В этом хихиканье была вся Кайса. По всем моим прикидкам, ей изрядно перевалило за сорок, но она была глупа, добра и смешлива, как шестнадцатилетняя девчонка. И пожалуй, едва ли во всей съемочной группе можно было отыскать мужчину, хотя бы однажды не забиравшегося за сладким в ее кухонно-кастрюльное царство. Все-таки покойный господин Сневар едва ли нашел бы лучшую хозяйку для своего отеля. Бедняга так и не женился. Наследников у него не было, вот он и оставил свое детище Кайсе. Наша пышечка-кубышечка, конечно, не годилась в администраторы, но по-прежнему идеально и быстро застилала постели и потрясающе готовила. Администратором отеля, его фактическим хозяином был ее старший сын, двадцатидвухлетний вечно косматый юнец с надменно вздернутым подбородком и недюжинной деловой хваткой. Меб до сих пор при упоминании о нем кисло морщился, изредка бормоча что-то о золотых отелях и алчных молокососах. Конечно, консультант из нашей Кайсы получился аховый, да только обычно благосклонная к непревзойденному Кревски судьба на этот раз повернулась к нему спиной: автор книги Петер Глебски наотрез отказался принять участие в работе над фильмом, равно как и вдова знаменитого космонавта и племянница великого фокусника дю Барнстокра Брюнхилд Канн. Так что из всех оставшихся в живых участников истории с пришельцами в наличии у нас имелась лишь безотказная Кайса.

– Значит, все-таки не зря Меб гонял съемочный вертолет… – пробормотал я, пока мысли мои снова и снова возвращались к Кайсе. Доброй, милой Кайсе, к которой неплохо было бы заглянуть вечером, скажем, за чистыми простынями.

Симонэ уже собирался ввернуть в разговор еще какую-нибудь фантастически неправдоподобную подробность, как вдали взревел Буцефал.

Моник, в черной курточке и огромных, закрывавших половину лица солнцезащитных очках, пронеслась мимо, хохоча и что-то громко выкрикивая сквозь рев своего чудовища и облака снежной пыли, взметавшиеся из-под его колес.

– Инспектор! Симон! – смеясь, бросила она, перекрикивая шум своего скакуна и потрясая в воздухе мобильным. – Кревски понадобились наши души.

– А что? Нужно будет расписываться кровью или поверит на слово? – загоготал Симонэ.

– Не спрашивайте меня, спросите инспектора. Он у нас большой знаток в области купли-продажи. Говорят, зеленый горошек, который он рекламирует, расходится как горячие пирожки, – ответила Моник, заглушая мотор и перебрасывая ногу через мощное кожаное седло Буцефала. – А вам, Симон, как мне кажется, совершенно нечего предложить.

– Отчего же, я могу предложить даме руку. – Симонэ галантно протянул Моник ладонь, но блуждавшая на его губах глумливая улыбка совершенно лишила этот жест какого-либо изящества.

– А где вы видите даму? – хриплым юношеским басом гаркнула Моник и хохотнула.

В этот момент откуда-то красивым бодрым аллюром вынырнул Андварафорс. Он подскочил к Моник, и та, улыбаясь, спрыгнула ему на руки, после чего викинг победоносно увлек ее в здание. Среди терзаний ревности, раздиравших мою душу, я даже не заметил, как Симонэ, стоявший рядом со мной, куда-то испарился.

Лишь через пару мгновений я снова заметил его. Неутомимый шалун бодро карабкался вдоль окон второго этажа, ловко цепляясь длинными пальцами за выступы стены и ржавеющие крепления водосточной трубы. Его длинное бледное лицо расплылось в ухмылке. Но в какой-то момент его рука сорвалась, ботинки заскользили по стене, и Симонэ повис, барахтаясь, на одной руке. Но подтянулся, уцепился другой рукой за выступ подоконника и, взобравшись на него, торжественно вскинул руки вверх и загоготал страшным замогильным смехом.

– Вы в конце концов расшибетесь, Симон! И тогда Кревски сожрет нас всех с потрохами. А повторных съемок я не выдержу! – крикнул я ему, но Симонэ отрицательно покачал головой и, ловко просунув руку в форточку, открыл окно и исчез за шторой.

Глава третья

Мне совершенно не хотелось попасть под раздачу, поэтому я на цыпочках пробрался на второй этаж – в надежде проскользнуть незамеченным мимо двери режа и укрыться у себя. Но не тут-то было. Дверь в апартаменты Кревски была распахнута настежь. Судя по то удаляющейся, то приближающейся ругани, Меб по старой привычке носился по комнате. Взвизгивала Мила. Извиняющимся тоном успокоительно бормотал дю Барнстокр. Симонэ, чрезвычайно довольный происходящим, подхлестывал яростный смерч режиссерского неистовства короткими репликами, которых, впрочем, не замечал никто, кроме госпожи Мозес. Она заговорила нежным хрустальным голоском, и в ответ ей Симонэ зашелся очередным приступом хохота, который тут же накрыло волной воплей и стенаний режиссера.

С трудом разобрав в словесном потоке собственное имя, я насторожился и, как только в дверях показалась всклокоченная шевелюра Меба, не разбираясь, юркнул в ближайшую дверь. Это оказался номер-музей.

Шторы были приспущены, на кровати, как и полагалось, лежал альпеншток. Пахло свежим табачным дымом. На спинке кресла посредине комнаты висела брезентовая куртка, на полу, рядом с креслом, валялась газета. Прислонившись спиной к куртке, принадлежавшей, предположительно, тому самому Погибшему Альпинисту, сидел маленький скрюченный старичонка лет восьмидесяти, а рядом с газетой, на полу, в облаке сизого дыма, возлежал Лель.

Правильнее было сказать – Лель номер пять. Предыдущих четырех вместе с дрессировщиками Мебиус уволил в течение первой недели съемок, а этот пока держался. Это был мировой пес, потрясающе умное и могучее животное ростом с теленка.

Дрессировщик безмолвствовал. Взгляд его был устремлен на стол. На столе ничего особенного не было, только большая бронзовая пепельница, в которой лежала трубка с прямым мундштуком. Кажется, «данхилл». Из трубки поднимался дымок.

Я хотел было обратиться к нему, но никак не мог придумать как. Потому что все шесть недель съемок дрессировщик находился в состоянии перманентного алкогольного опьянения, говорил мало, путано, так что понимал его только Лель, и поэтому имени старика никто не знал. Он сам разрешил неловкую ситуацию, пробормотав:

– Шумит? Шумит, – печально ответил он самому себе и, взяв из пепельницы трубку, затянулся медленно и со смаком.

Под столом засопел и заворочался Лель, и я заметил в углу собачьего рта короткую дымящуюся папиросу.

– А что это он у вас, курит?! – удивленно спросил я.

– Курит, – досадливо отмахнулся дрессировщик, – курит всякую дрянь. Третий год бьюсь, а никак не выходит у него трубку курить. Смолит вот папиросы, бычков в номере набросает. Тьфу!

Лель тихо зарычал, папироска в его зубах сверкнула красным огоньком и пыхнула.

– Так вот кто везде курит и окурки бросает. – Я погрозил Лелю пальцем. – Может, и мокрые следы тоже вы оставляете?

– Не-е, – покачал головой сенбернарий укротитель. – Из нас с Лелем, может, уже и сыплется песочек, да, слава богу, водичка пока еще не льется… Не с чего нам мокрым следить…

– Я у вас тут пересижу? – смутившись, пробормотал я.

– Сидите, – проскрипел старик. – Я вот тоже не пошел… Уволил он меня. – Дрессировщик хмыкнул и засопел. – Собаку оставлю, говорит, а тебя, старый хрыч, уволю. Что вы за дрессировщик, говорит! Вы не дрессировщик, коли не можете объяснить собаке такую… художественную задачу! Художественную задачу, хм… – Старичок снова ухмыльнулся и крякнул. – А я ему и говорю, что не станет он, – дрессировщик ткнул пальцем в сторону Леля, – на даму лапу поднимать. На этого… Андав… Андварафорса так хоть три дубля зараз помочится, а на женщину – ни-ни. Такая уж у него тонкая душевная организация. А он мне: «Если завтра ваша псина не станет мочиться на ейную ногу, переодевайтесь в костюм сенбернара и делайте это сами!…» Художественная задача, хм…

Лель тряхнул головой и снова пыхнул папироской.

– Вот вы бы стали такой барышне, как наша госпожа Мозес, на ногу писать? – внезапно обратился ко мне старик.

– Нет, – ошарашенный внезапным вопросом, отозвался я.

– Вот и он не может, – сокрушенно поцокал языком дрессировщик. – А он все уволю да уволю…

– Уволит. И вас, и вас, Глебски. – В дверях появилась встрепанная и испуганная Мила. Она в одно мгновение пересекла комнату и принялась судорожно трясти меня за руку. – Скорее, господин Глебски, – задыхаясь от быстрого бега, пробормотала она. – Срочно! Кревски уже близок к каннибализму. И если вы сейчас же не присоединитесь к остальным, я стану его первой жертвой. А мне этого, поверьте, ужасно не хочется!

– А что так?

– А вам бы хотелось?! – От удивления Мила даже остановилась и перестала трясти меня за руку.

– Да я не о том… Почему Меб психует?

– А ему разве нужен повод? – отмахнулась Мила. – Он раздобыл где-то Мозеса точь-в-точь как тот, настоящий. Ну, во всяком случае, так Кайса говорит. Она даже взвизгнула, как его увидела. Но уж больно важная птица. Везде с телохранителями. Всё по часам. И видно, не желает он с Кревски своим драгоценным временем делиться, вот реж и бесится. Говорит, ни минуты лишней не потрачу. Снимать будем днем и ночью…

Мила задохнулась, фыркнула, закашлялась и замахала руками, дополняя неоконченную фразу жестами. Я с сожалением оглядел комнату. Старик снова кашлянул и бросил на меня полный сострадания взгляд. Лель поднялся и двинулся к двери, показывая тем самым, что пойдет со мной. Я встал и пошел за ним.

Глава четвертая

– Достоверность! Достоверность – вот что нам необходимо, – талдычил Меб, меря шагами комнату. – Давайте переживем все заново. Переживем вместе с нашим зрителем, друзья мои. Поэтому мы здесь. Поэтому я дал вам возможность отдыхать, кататься на лыжах, просиживать за картами в гостиной, потому что все это – ваша работа. Проникнуться атмосферой этого места. Запечатлеть ее в своей душе…

Симонэ хмыкнул. Сневар и Ольга внимательно и серьезно смотрели Мебу в глаза, а Хинкус ерзал на стуле, не зная, куда деть руки. Моник таинственно переглядывалась с Олафом. Меб еще восклицал что-то, но очередная порция пафоса переваривалась с трудом, и я ощутил непреодолимые позывы к зевоте.

– Но, – наконец перешел к главному Меб, – предварительный этап подошел к концу. Пришла пора работать. Работать в поте лица! К завтрашнему дню все перечитайте повесть. Почувствуйте себя вашими героями, живите их жизнью… И – в бой, друзья мои!

Мне невольно пришло в голову, что сегодня определенно меня преследуют милитаристские метафоры. В бой мне, как человеку мирному, совершенно не хотелось. А вот по работе, честной, расписанной поминутно работе, я, по правде говоря, уже здорово соскучился и поэтому воспринял призыв Кревски с необходимой долей энтузиазма.

Меб, удовлетворенный выступлением, рухнул в кресло. На середину комнаты выскочила Мила и бойко ознакомила нас с новым графиком съемок.

– И последнее, – утомленно и торжественно провозгласил из кресла реж. – Завтра снимаем с Мозесом!

Надо признать, Кревски умел эффектно выложить последний козырь. В комнате поднялся оживленный гул. Разговоры о Мозесе совершенно вытеснили все прочие темы, в том числе и проделки неугомонного Погибшего Альпиниста, который снова бегал босыми ногами по коридору второго этажа (на этот раз следы видели Симонэ и госпожа Мозес) и курил в комнате Моник (о чем заявила сама Моник). Насчет последнего я был совершенно уверен, что маленькие изглоданные окурки, которые с возмущением показывало Сневару единственное чадо покойного брата господина дю Барнстокра, оставил мой приятель Лель. И, улучив минутку, я честно спросил его об этом, на что сенбернар ответил высокомерно-насмешливым хмыканьем, перешедшим в хрипловатый старческий кашель.

Мне, по правде говоря, тоже здорово хотелось курить. Но чадо стрельнуло у меня последнюю сигарету, и я не смог отказать. Я тоскливо оглянулся в поисках того, кто согласился бы составить мне компанию и снабдить куревом, и мгновенно наткнулся на еще более печальный, с тенью безнадежной покорности судьбе взгляд Хинкуса.

Хинкус был неплохой парень. Веселый и добродушный дядька, никогда до этого не имевший дел с синематографом и, к несчастью, начавший знакомство с этим непростым миром с нашего полоумного режиссера. Меб, с целью сближения и установления доверительных отношений катавший Кайсу в город, попросил свою беспрерывно хихикающую спутницу вспомнить как можно детальнее всех действующих лиц интересующей его истории, а Кайса тут же ткнула пальчиком в проходившего по тротуару мужчину и объявила, что «вот оне» так «очень похожи-с». Так бедняга фермер мгновенно стал Хинкусом, не имея ни единого шанса на побег или попытку к взлету.

Мы с ним как-то просто и быстро сошлись, возможно, потому, что не были в полной мере актерами. Он ни разу не стоял перед камерой, я же стоял и даже изредка подпрыгивал и гримасничал, но пределом мечтаний моих работодателей было не высокохудожественное творение кинематографического гения, а продвижение с прилавков в кошелки домохозяек новых стиральных порошков или посредственного зеленого горошка. Старина Хинкус был, как и я, давним курильщиком, и мы частенько сиживали вместе у приоткрытого окна кухни, задумчиво пуская пушистые крошечные кольца и слушая, как где-то ругается Меб, а в ответ ему, отражаясь от стен и перекрытий, гремит страшный рыдающий смех Симонэ.

Вот и сейчас он тоскливо посмотрел на меня и указал глазами на карман моего пиджака, в котором обычно лежала пачка сигарет. Я кивнул, и мы с Хинкусом отправились на кухню.

На кухне, как всегда, что-то кипело, и у плиты господин Сневар прижимал к себе хихикающую раскрасневшуюся старшую Кайсу. При виде нас пышечка-кубышечка взвизгнула и, подпрыгнув с непозволительной для ее зрелых лет резвостью, выбежала. Сневар, многозначительно подмигнув нам с Хинкусом, отправился за ней. Я слышал, как каблучки неутомимой хозяюшки простучали по лестнице наверх.

Хинкус грустно присел на подоконник.

– Вы извините, дружище, но… не угостите?… – Я замялся, подбирая слова, но Хинкус жестом остановил меня и протянул пачку.

Я достал одну сигарету, но Хинкус потряс пачкой, разрешая взять еще.

– Берите, Петер, – по-отечески шепнул он. – Хуже нет, чем сидеть без курева.

– Да у меня в комнате… – начал было я.

– Ну что вы, – отмахнулся Хинкус. – Всегда должен быть запас на черный день. Тогда он никогда не настанет. Не могу я так больше, Петер, – добавил он, закуривая. – Все это не для меня, понимаете? Я человек пожилой, и мне туго приходится, когда все бегут, орут, хлопают… И главное, никто никому ничего не объясняет…

Хинкус уже не раз признавался мне, что здорово дрейфит, когда видит направленные на него объективы кинокамер. Я поддерживал его как мог. Но старик постоянно нервничал. Что, впрочем, совершенно не мешало делу, и подавленный и задерганный Хинкус был волшебным бальзамом, щедро пролитым судьбой на жаждущую идеальной достоверности душу режиссера.

– Вот! – орал Меб, указывая коротким пальцем на беднягу Хинкуса. – Вот как надо играть! И не говорите мне тут про эти свои системы!

А Хинкус снова волок меня на кухню и, нервно закурив, жаловался на «барскую любовь».

Вот и теперь я видел, что старика что-то сильно волнует.

– Петер, – снова начал он, – через полтора часа будут снимать сцену на крыше. А мне не выдали сценарий. Кревски говорит, что я гениален и все пойму по ходу действия.

– Ему нужна непосредственная реакция. – Я постарался, как мог, утешить беднягу, но он поморщился и долго и тоскливо затянулся сигаретой.

– Не могу я так, – снова повторил он, давя в пепельнице докуренную сигарету.

В дверях появился дю Барнстокр и молча присел рядом, закуривая. Хинкус снова вздохнул, тяжело и грустно, и забормотал. Барнстокр поймал его взгляд, улыбнулся.

– Что-то вы совсем расклеились, дружище, – произнес он и извлек из рукава двух леденцовых петушков на палочке. Хинкус немедленно замолчал и даже, бедняга, переменился в лице. Он принял петушков, засунул их себе в рот и уставился на великого престидижитатора с ужасом и недоверием. Тогда господин дю Барнстокр, чрезвычайно довольный произведенным эффектом, пустился развлекать нас умножением и делением в уме многозначных чисел. Хинкус заметно повеселел.

– Слушайте, Казик, вы что, действительно фокусник? – наконец озвучил я давно мучивший меня вопрос.

Барнстокр засмеялся и пожал плечами.

– Увы, мой друг, – проговорил он. – Еще пару месяцев назад я мог только развлечь подростков, показав летающую даму, чем и исчерпывался мой запас фокусов.

– Но как же все это… фиалки?…

– Петушки? – добавил Хинкус, вынимая леденцы изо рта.

– Я, друзья мои, не фокусник, но большой упрямец. И уж если я вижу достойную цель, то не могу удержаться от того, чтобы не достигнуть ее, – иронично заметил дю Барнстокр и, картинно откинув полы пиджака, извлек из карманов брюк несколько брошюр, снабженных разлохмаченными закладками и пересыпанных между страниц засаленными листочками с чертежиками, картинками и плотно посаженными одна на другую черными строчками.

– Вы умеете учиться, – уважительно произнес Хинкус.

– И люблю, – добавил дю Барнстокр, загружая обратно в карманы свои бумажки. – Хотя, признаюсь, я все-таки уже очень много лет прилично играю в карты, что, пожалуй, было мне неплохим подспорьем.

– Вы, наверное, очень умный, – пробормотал Хинкус, на что дю Барнстокр счастливо и весело рассмеялся. – А я вот не очень умный, – чистосердечно посетовал Хинкус. – И кое-что я совсем не понимаю…

– Зато вы искренний и добрый человек, друг мой, – попытался утешить старика дю Барнстокр, но Хинкус, словно не слыша его, продолжал:

– Я не понимаю, например, почему все так носятся с этим Мозесом?

– Да просто всем интересно, что за новый экспонат раздобыл Кревски в нашу кунсткамеру, – резко ответил я.

– Виварий, – поддержал дю Барнстокр.

– Террариум, – добавил я.

– Гадюшник, – внес посильную лепту Хинкус, и мы с Казиком были с ним полностью согласны.

Глава пятая

Я зашел к себе, взял полотенце и отправился в душ. Из соображений ли достоверности или по какой-то чисто сантехнической причине душ оказался заперт. Я постоял немного, в нерешительности крутя пластмассовую ручку. Посмотрел на деревянную лестницу, ведущую на крышу.

Там уже все давно было готово. Наверняка расставлены на снегу софиты и Рон, сутулый и нахохлившийся, как старый гриф, согнулся над камерой. Через неплотно прикрытую дверь застекленного павильончика и распахнутую фанерную на крышу были слышны бормотание и театральные вскрикивания Кревски. Видимо, он объяснял Хинкусу «художественную задачу».

А все-таки свинство, что душ заперт. Или там кто-то засел? Да нет, тихо… Я еще раз подергал ручку. А, ладно. Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и снова пошел к себе, но мгновения покоя, выделенные мне на сегодня судьбой, истекли, и возле номера я застал целую толпу народу, точнее, хвост толпы. Ее большая шумная голова уходила в недра спальни госпожи Мозес. Монтировали декорации. Пожалуй, выгони всех их на улицу, подумалось мне, и выйдет жиденькая группка, но в условиях не слишком широкого коридора отеля из не более чем десятка человек образовалась внушительная давка.

– Что, интересно? – спросил я кого-то из толпы.

– Жуть, – резюмировал кто-то другой, совершенно не тот, к которому я обращался.

Я, с трудом пробираясь между затянутыми в спецовки плечами, протиснулся к своему номеру, но не смог открыть дверь, а лишь приотворил ее сантиметров на пятнадцать. В образовавшуюся щель я, мысленно бранясь, просунул полотенце и дотянулся до висящей на стуле возле двери куртки.

Отель, бывший некогда дивным оазисом уединения и покоя, напоминал разворошенный улей. Он жужжал развешенной и расставленной повсюду аппаратурой, стрекотал камерами, щелкал хлопушками и банками газированной воды.

В какой-то момент меня снова охватила паника. Я почувствовал, как эта кишащая толчея затягивает меня, увлекая в глухой механический гул, в темные, копошащиеся глубины.

Я выскочил наружу с радостью утопающего и, насколько хватало легких, набрал в грудь холодного воздуха. На крыше сидел облаченный в шубу Хинкус. Дамочка в фиолетовом трико остервенело пудрила ему вечно сияющий, как спелая слива, нос. Я радостно помахал ему рукой. Лицо старика потеплело, и Хинкус помахал мне в ответ, после чего у самого его лица клацнула хлопушка.

Бедняга сидел, стискивая рукой горлышко бутылки. Что-то не задалось, и перед ним свирепствовал неутомимый реж, размахивавший в воздухе пачкой листов сценария. Меб отошел, снова лязгнула хлопушка. Хинкус взглянул перед собой, но тут лицо его заметно исказилось. Он привстал, а точнее, медленно выполз из кресла и начал, заслоняя руками лицо, продвигаться в сторону края крыши. Меб окликнул его, но результат его окрика оказался прямо противоположным. Вместо того чтобы остановиться, Хинкус обернулся, сделал пару резких шагов и, раскинув руки, с криком рухнул вниз.

Правое колено вывернулось. Черная брючина треснула, и из-под нее, в красных обрывках, выскочила белая головка кости. Но Хинкус словно бы не заметил переломанной ноги и еще пару шагов прошел, глухо рыдая и хрипя. Я не успел опомниться, как к нему подскочили, поволокли, и через минуту за отелем взревел вертолет. Из здания вслед за взъерошенным Мебом выскочили Мила, дю Барнстокр, Сневар, Рон и еще какие-то люди. За ними бросился с лаем до этого без дела слонявшийся Лель.

– Что значит «недоступен»?! – орал Кревски, прижимая к уху телефонную трубку. – У нас чрезвычайное происшествие! Все летит к чертям собачьим, а вы говорите «недоступен»!…

Видимо, кнопка «1» на этот раз не оправдала ожиданий режиссера, потому как даже из-за угла здания я слышал, как он возмущается и ревет, словно раненый гризли, и призывает гнев небес на многие десятки голов, некоторые из которых он не поленился перечислить по именам.

По всей видимости, в вертолете вместе с травмированным Хинкусом отчалил только Меб, потому что через пару минут, после того как аппарат скрылся за горизонтом, вернулись, оживленно переговариваясь, дю Барнстокр и Сневар и, не обращая никакого внимания на мои просьбы подождать, вошли во второе здание. Следом появился подавленный и еще больше обычного ссутулившийся Рон.

– Актриса, чертова кукла, – бормотал он, встряхивая головой, как собака, которой в ухо попала вода. – Актриса…

– Кто? – бросился к нему я.

– Ольга, чертова кукла! – автоматически ответил Рональд. – Выпьем, парень, – неожиданно, словно только что заметил меня, предложил он. – Тут такое дело, что обязательно надо выпить.

– Да как Хинкус-то? – спросил я.

– А что ему будет? – отмахнулся Рон. – Он у нас старикашка крепкий. Говорят, перелом ноги да легкое сотрясение. Ногу-то гипсом залепят – быстро в норму придет. Я за голову его больше беспокоюсь, такая штука бесследно не проходит.

– Что произошло-то? – потеряв терпение, прикрикнул я, но оператор не только не обиделся, но даже не заметил моего окрика.

– Представляешь, это она его… – пробормотал он.

– Ольга?! – не понял я. – Хинкуса с крыши скинула?!

– Да при чем тут скинула? – рассердился Рон. – Я и сам вслед за ним чуть не сиганул! А Хинкуса еще Кревски все подготавливал, чертова кукла. Говорит, сейчас, господин Хинкус, на вас пойдет Ольга и попытается вас напугать… Ну и он, Хинкус, естественно, ждет. В лице ни кровинки, в глазах что-то такое, затравленное. Хуже нет – ждать такую засаду. А Кревски только этого и надо. Счастлив, дурак, улыбается. Ну и тут Ольга. Идет вроде сама собой, только руки вперед выставила, словно толкает Хинкуса от себя. Смотрю на нее – и оторваться не могу, глаза отвести силы нет. И страшно. Так страшно, что никому не пожелаю. Я по молодости в горячих точках снимал, так даже там такого страху не чувствовал.

– А Хинкус?

– Ну, понятно, Хинкусу хуже всех пришлось, – добавил Рон уже спокойнее. – Это ведь его она пугала. Вот и напугала, чертова кукла!

– Да перестаньте вы выражаться! Терпеть не могу, когда чертыхаются, – пробормотал я.

Рон отхлебнул портвейна и вытер ладонью пот со лба.

– Ох, парень, вот это актриса! А я-то ее недооценил. Думал, как такая дурища у самого Зуркевича снималась…

Признаться, рассказ оператора и на меня произвел впечатление. С самого первого знакомства с ним я утвердился в мысли, что вывести Рональда из себя способны только отсутствие выпивки и Мебиус Кревски. Теперь, видя, как он напуган, я жалел, что не поддался минутному желанию заглянуть на крышу и посмотреть съемку эпизода с Хинкусом.

– А где она сейчас? – спросил я.

– Не знаю, – отозвался совершенно успокоившийся за портвейном Рон. – На крыше осталась, наверное. Расстроилась очень. Ну да ты хоть сто тысяч мне дай, а успокаивать ее я пас. Пусть Симонэ успокаивает. У него нервы крепкие.

Не успел оператор договорить, как дверь распахнулась и на пороге появился растрепанный Симонэ. Его глаза страшно блуждали, а на лице застыло странное, удивленно-паническое выражение.

– Долго жить будете, Симон, особенно если причешетесь, – поприветствовал его Рон.

– Это не я, – пролепетал Симонэ, медленно сползая по дверному косяку.

– Да знаем мы, что не ты. С Хинкусом уже полный порядок, – отозвался из кресла Рональд.

Я подбежал к Симонэ, который в этот момент меньше всего походил на шаловливого физика, а скорее напоминал плохой манекен для посредственного фильма ужасов. Я подхватил его под руку. Рука дрожала.

– Я ее не убивал, – прошептал Симонэ. – Ни из ревности, никак…

– Да кого? – одновременно спросили мы с оператором, только он, по обыкновению, чертыхнулся, после чего с треском поставил стакан на стол.

– Ольгу, – едва пролепетал Симонэ, уже практически сидя на полу, но мгновенно оживился и, вцепившись в мой рукав с недюжинной силой, забормотал: – Думайте, что хотите, Петер, но я вам клянусь: я не убивал ее. Подумайте сами: зачем это мне? – страстно продолжал Симонэ. – Ведь должны же быть мотивы. Никто же не убивает просто так. Конечно, существуют садисты, но они ведь сумасшедшие, а я… Правда, врачи… Но вы сами понимаете: нервное переутомление, чувственные удовольствия… Это же совсем, совсем другое!… Тем более такое зверство, такой кошмар… Клянусь вам! Она была уже совсем холодная, когда я обнял ее! Вы же отлично знаете, – горячечно бормотал Симонэ, – преступлений просто так не бывает. Правда, Андре Жид писал… Но это все так, игра интеллекта… Нужен мотив… Вы же меня знаете, Петер! Посмотрите на меня: разве я похож на убийцу?

– Стоп! – сказал я. – Заткнитесь на минутку. Подумайте хорошенько и расскажите все по порядку.

Он не стал думать.

– Пожалуйста, – с готовностью сказал он. – Но вы должны поверить мне, Петер. Все, что я расскажу, будет истинная правда, и только правда. Дело было так. Когда она спустилась с крыши… Да она и раньше давала мне понять, только я не решался… А тут подумал: почему бы и нет?… И она так улыбнулась, когда входила в комнату… Ну, я заглянул к себе… ну, взял кое-что… Захожу к ней, а шторы опущены, темно… а она на кушетке сидит… Я сел рядом, обнял ее, а она…

Волоча за собой обессилевшего от душевного волнения Симонэ, мы поднялись наверх. Дверь в комнату госпожи Мозес была распахнута. Сама она, спиной к двери, сидела на маленькой, обитой чем-то светлым кушетке. Голова ее была страшно вывернута на сторону, в глазах застыло бессмысленное, тупое выражение. Она определенно была мертва.

– Видите, видите?! – визгливо вскрикнул Симонэ и затрясся.

– Чертова кукла! – только и смог вымолвить Рон.

Надо признаться, я тоже был выбит из колеи, но безумная паника Симонэ странным образом повлияла на меня, и я, несмотря на ужас, разбегавшийся под рубашкой холодными мурашками, подошел к телу госпожи Мозес и осторожно прикоснулся к вывернутой шее.

– Вот именно, Рон, в самую точку, – констатировал я, раздосадованно глядя на Симонэ.

– В смысле? – непонимающе переспросил оператор.

– Кукла, – ответил я, а Симонэ подмигнул Рональду и в тот же момент загоготал страшным своим замогильным хохотом.

– Молодец, инспектор, – сквозь выступившие на глазах веселые слезы пробормотал он. – Отважный вы человек. Чего не скажешь про нашего доблестного старика Рональда… Именно кукла, но не просто кукла, а шедевр! Сегодня с ней снимать будем. Вот мы с ребятами и решили проверить, достоверно ли выглядит…

По тому, как унылый шалун сделал ударение на слове «мы», я почувствовал, что шутка только начинается. Из коридора послышался хохот десятка голосов.

– Совести у вас нет! – тихо сказал Рон и вышел под общий гогот.

Я выскочил за ним. Навстречу нам, в запорошенной снегом шубе, попалась Ольга. Она улыбнулась и спросила что-то про Хинкуса, но оператор шарахнулся от нее и поспешил в другую сторону.

Я заперся в своей комнате, лег на постель и скоро уснул.

Глава шестая

Мозес оказался неприятным и брюзгливым старикашкой с отечным, каким-то бульдожьим лицом. Отталкивающее впечатление усугублял странный, но абсолютно точно, до самой последней нитки восстановленный по описаниям очевидцев костюм. Особенно раздражало какое-то нелепое подобие средневекового камзола цвета семги, с полами до колен. Под камзолом виднелись форменные брюки с золотыми генеральскими лампасами.

За его спиной неотвязно маячили два серьезных, облаченных в дорогие, свободного покроя костюмы дядечки в тонких золотых очках, одинаковых галстуках и никак не вязавшейся с элегантным платьем манерой вертеть что-нибудь в руках. Возможно, из-за того, что одежда дядечкам совершенно не шла, и тот, что был помоложе и поплечистее, все время досадливо оттягивал пальцем ворот рубашки, а возможно, так сказывалось соседство с Мозесом и его камзолом, но у меня сложилось полное впечатление, что сопровождение господина Мозеса представляло собой ряженых, и ряженных наскоро и небрежно. И порой мне даже чудилась в их глазах мучительная, невыразимая тоска по крупной золотой цепочке и тренировочному костюму.

На обеденном столе уже стояло все необходимое. Сияли софиты. Оператор вполголоса призывал на голову Меба хотя бы одну, самую крошечную, из египетских казней. Меб, до крайности раздосадованный происшествием с Хинкусом, которого по состоянию здоровья наотрез отказались выпустить из больницы даже в случае потопа и нашествия марсиан. Гримерша Лилечка пудрила носик госпоже Мозес, которая хрустальным голосом рассказывала ей, как она, госпожа Мозес, однажды снималась у самого Мартина Зуркевича. Дядечки Мозеса, стоявшие в паре метров за его спиной, на самой границе кадра, тоскливо перебирали в пальцах: один – монетку, другой – крошечный серебряный ножичек, по-видимому брелок.

– Глебски! Инспектор! – Я вздрогнул, когда Меб склонился к самому моему лицу и что есть силы гаркнул: – Перестаньте так смотреть!

– Как? – переспросил я, отчего Кревски подпрыгнул и понесся вдоль стола.

– Брюн, дитя мое, – с едва сдерживаемой яростью набросился он на Моник, – спрячьте, в конце концов, под стол ваши признаки пола. Вы понимаете, что вы должны быть постоянным источником сомнения: парень или девушка? Вы – Чадо! Ссутультесь, что ли. А то в глазах нашего инспектора вместо мучительного угадывания отражаются ваши, извините за выражение, буфера!

В уголках губ Моник залегли морщинки, она медленно стянула с носа огромные, закрывавшие половину лица очки.

– Послушайте, Кревски!… – рявкнула она. – Когда мы с вами подписывали контракт, вы прекрасно видели, что у меня они есть! Вы замотали меня какой-то зеленой дрянью… – Моник ткнула себя пальцем в большую, высоко колыхавшуюся над столом грудь, стянутую ярко-салатовой лентой. – Так замотайте такой же глаза нашему инспектору и нарисуйте потом на них на компьютере такое выражение, какое вам надо. Я по вашей указке, Кревски, не могу сделать так, чтобы у меня в одночасье изменилась фигура! Зачем вы вообще тогда брали меня на эту роль, если вам нужен не талант, а отсутствие признаков пола?!

Симонэ всхрюкнул. Все, абсолютно все, кроме самой Моник, знали или догадывались, что Моник была не просто единственной настоящей звездой фильма – она прилагалась к огромной куче денег, отваленных Мебу на его гиблый проект, и, по словам Симонэ, приходилась кнопке «1» единственной и беззаветно любимой внучкой. Меб на мгновение замер, его глаза горели дьявольским огнем, но через секунду складки на лбу расправились. Он оглядел комнату в поисках новой жертвы, и его прищуренные, страшные глаза остановились на охране Мозеса. Дядечки оторопело уставились на режиссера и, запихнув в карманы брякавшую в пальцах мелочовку, вытянулись в струнку.

– Уберите их! – заорал Меб, вращая глазами и медленно наливаясь багровым апоплексическим румянцем. – Уберите, так их! Мне не нужны в кадре эти постные рожи.

– Уважаемые, не могли бы вы подождать вон там? – защебетала Мила.

– Не положено, – загудел в ответ старший охранник, дергая пуговицу пиджака. – У нас инструкции.

– Нет, я этого не вынесу! – надсаживался Меб. – Я убью их! Убью и съем, чтобы уничтожить улики. Я творец! Я художник, а не… – Кревски поперхнулся, закашлялся и продолжил тихим сиплым и злым голосом: – Я режиссер! – Он поднял палец и ткнул им в воздух. – Режиссер! И эта моя картина! И я не позволю каким-то обалдуям погубить мне основную сцену. Вы понимаете?!

– Не положено, – снова прогудел старший из охранников, а младший принялся затравленно оттягивать пальцем ненавистный ворот рубашки.

Величественный и неприятный, господин Мозес молчал и, казалось, почти не обращал внимания на происходящее, поскольку был занят тем, что как-то странно перемигивался с великолепной госпожой Мозес, которая, похоже, не считала такое поведение чем-то из ряда вон выходящим и отвечала чудаковатому старику кротким и внимательным взглядом.

– О боже мой! – вопил Меб.

– Не положено, – гудел охранник.

– Я… Я!!!

– Да перестаньте вы, Кревски, – юношеским тенорком отозвалось со своего места мстительно ухмылявшееся чадо покойного брата господина дю Барнстокра. – Ну, если у них инструкции, замотайте их этой зеленью, потом заштрихуете. И за столом веселее будет, а то инспектор совсем заскучал после того, как вы ему запретили пялиться на мою грудь.

Я, по правде сказать, смутился и закашлялся. Симонэ зашелся замогильным хохотом, дю Барнстокр и Сневар неодобрительно покачали головами, а Олаф ослепительно улыбнулся Моник, как бы показывая тем самым, что он никакого запрета не получал и не намерен лишать себя удовольствия наслаждаться видами зеленого скотча.

– А я предпочитаю белый, – хрустальным голоском оповестила госпожа Мозес. – Зеленый такой утомительный. Когда мы останавливаемся в отеле, Альберт всегда заказывает только лучший номер, и я непременно настаиваю, чтобы там все было белым.

Ольга обворожительно улыбнулась Симонэ, отчего тот приосанился и впился в нее жадным взглядом. Как оказалось, восхитительная Ольга великолепно усмиряла диких зверей, и Меб, уже набравший было воздуху в грудь, чтобы произнести очередную тираду, замолчал и медленно перевел взгляд на прозрачные глаза госпожи Мозес.

– Вживаетесь?! – одобрительно пробормотал он. – Вживайтесь. – И он с усилием потер рукой лоб, словно вспоминая, о чем так страстно говорил за минуту до этого.

Казалось, инцидент исчерпан, и Моник уже бросала на госпожу Мозес благодарные, слегка омраченные оттенком ревности взгляды, однако тут в кресле зашевелился камзол:

– Действительно, однажды мы сняли номер, в котором не было ни единого белого предмета. Я не мог такого допустить, не будь я Альберт Мозес. Пока мы заполняли бланки, они заменили мебель, обои и даже поменяли сантехнику.

От такого неуместного и грубого заигрывания с режиссером мы несколько опешили, а Мозес, словно не замечая всеобщей неловкости, захохотал и, подавшись вперед, даже похлопал меня по руке, бормоча сквозь хохот: «Представляете, даже джакузи…»

– О, это было восхитительно, – захлопала в ладошки Ольга и рассмеялась нежным и искренним, звонким, как хрустальный колокольчик, смехом.

Не собираясь отставать от прекрасной госпожи Мозес, грудным, с мальчишеской хрипотцой голосом захохотала Моник. Симонэ прикрыл глаза и дополнил какофонию своим рыдающим гоготом.

Мне подумалось, что все они очень, даже слишком хорошие актеры, потому что каждый был чудовищно, гротескно неестествен, и при этом в одно мгновение в комнате стало весело и как-то по-дружески приятно и тепло. Даже Мозесовы дядечки немного скривили привычные к угрюмой неподвижности лица. К ним мгновенно подскочили бойкие дамочки-костюмерши и принялись снимать мерки.

Я откинулся на спинку стула и заметил, как из моего рукава выскользнул на стол маленький, сложенный в восемь, а может быть, даже в шестнадцать раз белый квадратик бумаги.

«Ай да Мозес!» – подумалось мне. Почему-то мысль о том, что в нашей компании появился очередной унылый шалун, была мне до крайности неприятна, однако я снова наклонился к столу и, накрыв бумажку ладонью, как можно незаметнее переложил ее в карман брюк. Чтобы хоть как-то оправдать свой жест, я со скучающим видом вынул из кармана брелок и несколько раз крутанул его на указательном пальце.

Во внезапно воцарившейся атмосфере непринужденного веселья мой жест и скучающий вид выглядели нарочитым дендизмом. Сидевший напротив меня дю Барнстокр удивленно посмотрел на мои руки, а господин Сневар послал в мою сторону едва заметный иронический взгляд.

День выдался тяжелый, и, до того как Меб бодрым голосом сообщил: «Стоп. Снято. Все, ребята, на боковую», я так и не смог заглянуть в записку Мозеса. Я пару раз даже доставал ее, но вокруг сновали люди, и какое-то внутреннее чувство подсказывало мне не торопиться и сохранить записку в тайне.

Крошечный квадратик бумаги в кармане брюк весь день тревожил мое воображение. И хотя я, как мог, внушал себе, что это очередная неуместная шутка, какое-то внутреннее волнение, родственное необъяснимому чувству, которое заставляет досмотреть до конца посредственный фильм, напоминало мне о Мозесе и его послании. В конце концов я принял решение не обращать больше внимания на здешних штукарей. Возможно, во мне еще бродила обида на Симонэ за выходку в комнате госпожи Мозес, но я отчетливо ощущал, что моему чувству юмора требуется время на реабилитацию.

Усилием воли я заставил себя повернуться спиной к лестнице на второй этаж и медленно отправился в сторону кухни, откуда доносились голоса дю Барнстокра, Сневара и непрекращающееся хихиканье какой-то из Кайс. Я, как ни старался, так и не научился отличать смех маленькой Кайсы от смеха старшей, потому как пышечки-кубышечки казались разновозрастными копиями одного человека. И надо признаться, в каждой из них была своя неповторимая прелесть, граничащая с искушением.

На кухне хозяйничала старшая Кайса, бойко звеневшая кастрюльками. Перед ней на большой деревянной доске распластался хороший кусок свиного филе, с которым она обращалась с почти патологоанатомической сноровкой.

Возле окна виднелись большое красное лицо и крупная борцовская шея Алека Сневара, а в проеме между плитой и кухонным столом открывалась взгляду полная ломаных линий, длинная фигура дю Барнстокра. Алек курил неторопливо и сосредоточенно, Казик торопливо затягивался, держа сигаретку в правой руке, но взгляд и воля его были прикованы к левой руке, которой он отрабатывал замысловатый фокус с монеткой.

– Петер! – заметив меня, воскликнул Алек, жестом приглашая присоединиться. – Мы тут с Казиком как раз несколько зашли в тупик в наших рассуждениях.

– Прошу прощения, – отозвался я, – но я не слишком силен в умозаключениях и едва ли смогу оказать вам существенную помощь.

Тем не менее я подсел и даже достал было сигарету, но Сневар замотал головой и протянул мне свои. Я не стал отказываться от угощения, тем более что сигареты у Алека были хорошие. Очень хорошие были сигареты.

– Да что вы, мой мальчик, – на секунду оторвав взгляд от монеты, порхавшей в его пальцах, заявил дю Барнстокр, – Алек слишком громко назвал наш разговор рассуждениями. Мы всего лишь пытались выяснить, желает ли таинственный шутник помочь Кревски создать в отеле соответствующую атмосферу или же, напротив, насмехается над ним.

– Я совершенно уверен, что это акция протеста, – объявил Сневар, – и ставлю на Моник.

– Я вполне могу поверить в то, что мокрыми ногами по коридорам шлепает Моник. Она же, может статься, курит в номерах и разбрасывает повсюду вещи Покойного Альпиниста, – задумчиво произнес Казик. – Но протест чада, выраженный даже в самой нелепой форме, – это часть сценария. В таком случае даже противодействие оборачивается своей противоположностью, то есть содействием. А Моник лучше всю жизнь будет ходить, обмотанная зеленым скотчем, чем согласится хоть в чем-нибудь облегчить Кревски жизнь. Поэтому я ставлю на Симонэ. Он вполне способен на такой изощренный способ одновременно насолить и угодить Мебу. К тому же он неплохо навострился лазить по стенам, не хуже своего персонажа, поэтому вполне мог заглядывать в окна к госпоже Мозес, тем более что он выказывает к ней значительный интерес.

– В ваших рассуждениях есть здравый смысл, дружище, – ответил Сневар, – но едва ли Симонэ стал бы заглядывать в окна к Ольге Мозес, поскольку она могла узнать его и не оценить шутки. В таком случае это угрожало бы их только зарождающимся отношениям. Поэтому я по-прежнему настаиваю на том, что в окно госпожи Мозес была спущена кукла вроде той, с помощью которой так напугали нашего инспектора и беднягу Рональда. И кукловодом в данном случае выступало именно единственное дитя вашего покойного брата, господин дю Барнстокр.

– Отнюдь, – запротестовал Казик. – Подобный поступок вполне в духе Симонэ. В натуре нашего шалуна скрыт непреодолимый импульс к публичности. Доказательством чему служит хотя бы эта неприличная, хотя бы из-за близости к происшествию с этим милым Хинкусом, выходка с куклой в комнате Ольги. Ему необходимо, чтобы его шутки были не только оценены, но и проассоциированы с его персоной. Ему необходимы слава, признание. Поэтому он вполне мог лично заглядывать в окна к госпоже Мозес. И наверняка, если поискать, мы обнаружим и другие подсказки, указывающие на него. Например, его сигареты в куртке Погибшего Альпиниста или что-нибудь в этом роде.

– Вы сами противоречите себе, милейший, – прищурившись, Сневар указал на дю Барнстокра пальцем. – Вы сами приводите в доказательство стремления Симонэ к публичности случай с куклой, несмотря на сомнительную моральную сторону, крайне остроумный, на мой взгляд. И тут же приписываете ему тайное подглядывание в окна и шлепанье мокрыми ногами по полу…

– Позвольте! – возмутился дю Барнстокр, от волнения положивший монетку в карман и яростно взмахнувший сигаретой. – Тайное – это то, что стремятся сохранить в тайне. Оставление следов в общественном коридоре не может быть квалифицировано как тайное деяние, так как в его основе лежит желание, чтобы эти следы были замечены.

– В данном случае шутник стремился сохранить в тайне не сами следы, а свою личность, то есть того, кто эти следы оставил, – отрезал Сневар. – А оставила их Моник. Которая вполне могла заглядывать в окно Ольге Мозес с целью напугать ее и дать выход терзающей ее ревности. Ведь ни для кого не секрет, что девочка ужасно переживает.

– Тогда уж скажите, что следы оставил сам Погибший Альпинист, душа которого вопиет к потомкам, желая быть услышанной! – разозлился дю Барнстокр, видимо не нашедший, чем возразить на предположение Алека.

– А почему бы не допустить, что у этих выходок нет никакого скрытого смысла? – наконец не выдержал я. – Может быть, это просто шутка. И единственной ее целью является, чтобы всем было весело. Такая версия вполне правдоподобна…

– Мой мальчик, – снисходительно перебил меня Казик, затягиваясь сигаретой, – поверьте, наши разговоры меньше всего направлены на поиск правды, ибо в нашей ситуации интеллектуального вакуума главное не истина, а движение ума.

Сневар многозначительно приподнял брови, выражая тем самым согласие с собеседником, и я почувствовал себя несколько уязвленным, но дю Барнстокр, заметив это, тут же извлек из рукава маленькую белую розу и, торжественно закрепив ее на лацкане моего пиджака, добавил:

– Но я от всей души благодарю вас, друг мой, что вы не дали двум старым болтунам ради гимнастики мысли выцарапать друг другу глаза.

– Предлагаю избрать более мирный объект для нашей беседы, – подхватил Сневар.

– Погода, – с видом знатока заявил дю Барнстокр, – и только погода. Тема чрезвычайно мирная и до крайности безвредная. Я еще не встречал ни одного человека, который вступил бы за нее в бой.

– Значит, вы не серфингист, – прервал его Сневар с таинственным выражением лица. – Порой разговоры о погоде могут быть чрезвычайно опасны.

– И не альпинист, – подхватил я.

– О, только не говорите мне, – трагически воскликнул дю Барнстокр, – что нашего Погибшего угробили именно разговоры о погоде!

– Нет, – ответил Сневар. – Французский язык!

– Как?! – опереточным жестом Казик прижал руки к груди.

– «Возьмите с собой альпеншток», – сказал я ему в то утро, – загадочно проговорил Алек приглушенным, каким-то замогильным голосом. – Он только улыбнулся и покачал головой. «Но не хотите же вы остаться там навсегда?!» – воскликнул я, холодея от страшного предчувствия. «Пуркуа па?» – ответствовал он мне по-французски. Мне до сих пор так и не удалось выяснить, что это означает…

Мы дружно захохотали.

– И как вы держите все эти фразочки в голове, Сневар? – посетовал я. – Ведь вы, извините, старше меня. А я вот никак не могу запомнить больше двух страниц сценария наизусть.

– Ваш мозг разрушен рекламными роликами, друг мой, – запросто отозвался дю Барнстокр, видимо совершенно не предполагавший, что я могу оскорбиться подобным высказыванием.

– Нет, старина, – подмигнул ему Сневар, – просто с возрастом больше думаешь о работе и меньше заглядываешься на девушек. – И Алек, прицокнув языком, нежно шлепнул проходившую мимо Кайсу по оттопырившемуся сзади цветастому, как у девчонки, платью. Кайса захихикала, прикрывшись ладошкой, а Сневар многозначительно хмыкнул.

– А как вам этот Мозес? – внезапно поинтересовался дю Барнстокр, и в глазах его плясали чертики.

– Странный, – пробормотал Сневар. – Кружка эта. Охрана.

– Да, – согласился я. – Странный.

– И я так думаю, – согласился дю Барнстокр. – Забавный. А?! Но нужно признать, за несколько часов этот старый прохиндей добился такого, до чего бедняга Симонэ не добрался за полтора месяца. Вы видели, как на этого старого мухомора смотрела сегодня наша обворожительная госпожа Мозес?

– По-моему, – отмахнулся Сневар, – деньги и не такое могут.

– Значит, вы полагаете, что наш Мозес – таинственный миллионер? – хохотнул дю Барнстокр. – Потрясающе! А я так почти уверен, что он не в себе, а его молодчики – переодетые санитары из психиатрической. То-то они с него глаз не спускают. Может, он буйный? – весело предположил Казик. – Может, он на людей кидается? А вы как думаете, Петер?

Он захохотал, подражая Мозесу, и похлопал меня по руке.

В этот момент по коридору важно и медленно прошествовал господин Альберт Мозес, за спиной которого маячили охранники. Проходя мимо дверей кухни, Мозес склонил голову и бросил на меня тяжелый и пронзительный взгляд, но уже через мгновение принял свой надменный и сердитый вид. Так что я даже засомневался, не почудилось ли мне.

Я не мог больше выдержать, извинился и, попрощавшись, бросился к себе.

В коридоре было пусто. Слышно было, как где-то во втором здании с грохотом переставляют аппаратуру. По-видимому, там был и Мебиус со свитой, поскольку на этаже вообще было на редкость тихо. Пуст был не только коридор. Двери номеров были закрыты, и, сколько бы я ни прислушивался, не было слышно ни голосов, ни шагов, ни любых других привычных звуков. Похоже, вместе с неутомимым режиссером отель покинула и с некоторых пор разъедавшая мне душу суета. На моей двери обнаружился клочок бумаги от Милы с требованием зайти к костюмеру, а рядом косо висел лозунг: «Когда я слышу слово „культура", я вызываю мою полицию».

Войдя в свою комнату, я запер дверь, бросил Милин клочок бумаги и сорванный с двери лозунг в мусорную корзину и развернул записку Мозеса. По центру корявыми печатными буквами было написано: «Полночь. Ванная комната на первом этаже. Постарайтесь, чтобы вас не заметили».

– Старый Казанова. Уж не перепутал ли ты меня с Ольгой? – усмехнулся я, но, вспомнив тяжелый, вопросительный взгляд Мозеса, понял, что, видимо, придется пойти. Хотя бы для того, чтобы выяснить, почему старый брюзга назначает свидание не молодой прекрасной женщине, а другому, не особенно молодому брюзге?

Оставалось только надеяться, что Казик ошибся и Мозес не собирается наносить мне ни физических, ни психических увечий.

Глава седьмая

Когда я, беспечно помахивая полотенцем, вошел в ванную, Мозес был уже там. На нем, поверх неизменного камзола, была нацеплена брезентовая куртка. На дубовой скамье перед душевой стоял маленький транзисторный приемник.

Мозес прижал палец к губам и под моим удивленным взглядом повесил куртку на крючок, потом крутанул до отказа кран с горячей водой и, подойдя к приемнику, медленно вывернул регулятор громкости. Приемник забормотал, а потом зашелся бодрой залихватской песней.

Мне уже было совершенно очевидно, что на эту странную встречу я явился совершенно зря и ничего хорошего ждать не приходится. Но снова всплывшие в памяти предположения дю Барнстокра насчет психического здоровья, а точнее, нездоровья господина Мозеса удержали меня от поспешных действий.

– Я – Альберт Мозес, – угрюмо объявил мой странный собеседник.

Шумела вода, надсадно сопел и выл радиоприемник, и я плохо расслышал его слова. Видимо, старик счел паузу слишком затянувшейся.

– Я Мозес, – в раздражении повторил он.

– А я Петер Глебски, – отозвался я.

– Нет! – отрезал он и, достав из кармана своего нелепого одеяния белоснежный платок, вытер пот со лба и шеи. – Вы не Петер Глебски, но я – Альберт Мозес. Тот самый, о котором говорится в этой вашей книжонке. Только я, к моему большому сожалению, все еще жив.

Я непонимающе уставился на него, а Мозес отхлебнул из своей чудовищной кружки и, на мгновение зажмурившись, как от острой боли, продолжил:

– Я не жду, что вы мне поверите. Но от остальных я жду этого еще меньше, поэтому беседую именно с вами.

Приемник взвыл и забормотал. Мозес наклонился к самому моему лицу, снова прижал палец к губам и указал круглыми, налитыми кровью глазами на дверь, из-за которой послышались голоса. Видимо, здравая мысль посетить перед сном ванную комнату одновременно пришла в голову едва ли не половине актерского состава, а возможно, и съемочной группы. Я без труда узнал Меба и унылого шалуна Симонэ, а через мгновение услышал и голос дю Барнстокра.

Симонэ, давясь от смеха, рассказывал, по-видимому, какой-то анекдот. И, судя по интонации и приступам дикого замогильного хохота, крайне неприличный.

Мозес отволок меня к самой дальней стене, почти под самый душ, и зашептал:

– На самом деле в книжонке вашей не все так, как было на самом деле. Ребята Чемпиона вовсе не расстреливали нас серебряными пулями. Это были иглы с какой-то нервно-паралитической дрянью. Бедняга Луарвик так и не пришел в себя. Он не прожил и часа после того, как нас загрузили в вертолет. Ольгу и Олафа они препарировали, как лягушек. Ольга была попроще, да и я как-никак знал, как она работает. Теперь такими же, как моя Ольга, только обоего пола, Чемпион комплектует свои бордели и агентства эскорт-услуг. Ты ведь уже догадался, что и моя госпожа Мозес, и Олаф не живые актеры?

Я недоверчиво нахмурился. В это время за дверью раздался мелодичный хрустальный смех Ольги. Она, видимо, спросила, не проходил ли здесь господин Мозес, «ее супруг и повелитель». Господин дю Барнстокр галантно и пространно ответил ей, что, увы, нет. А Мебиус высказал предположение, что господин Мозес находится в ванной. Но госпожа Мозес встретила это предположение с явным недоверием. Она задушевным голосом поведала окружающим, что в особняке на рю де Шанель у нее две ванны – одна золотая, а другая, кажется, платиновая, и, удовлетворившись произведенным эффектом, сообщила, что пойдет поищет господина Мозеса в другом месте. Симонэ тут же вызвался сопровождать ее. Что-то забормотал дю Барнстокр, ему коротко ответил Меб, после чего снова раздалось бормотание, изредка прерываемое сочувственными возгласами и цоканьем.

Мозес приложил палец к губам и вывернул ручку приемника, прибавляя звук. Приемник пел, ухая и свистя.

– Вы спросите, почему нет таких, как Олаф? – прошептал Мозес. Мне и в голову не могло прийти спросить такое, поскольку я все еще ничего толком не понимал, но я согласно покачал головой, и Мозес зашептал еще быстрее: – Олаф оказался им не по зубам. Сложная машина. Да и Луарвик погиб. Они пытались получить информацию от меня. Но я же ничего не понимаю в технике. Я знал только про Ольгу. Мне с ней нужно было как-то работать. Но остальное… Это все равно что взять в плен учителя пения, чтобы он построил ракетную установку.

Все эти чемпионы, машины, установки и учителя перемешались у меня в голове, и я наконец озвучил единственную связную мысль, оформившуюся в моем мозгу:

– Но как вы оказались на съемках? Вы что, убежали от них и скрываетесь здесь?!

– Уважаемый, – горестно покачал головой Мозес, – если бы я мог бежать… Весь этот фильм – огромная, многомиллионная дымовая завеса. Пока вы резвились здесь в отеле, парни Чемпиона просеяли каждый сантиметр, каждый грамм снега в долине и Бутылочном Горле.

– Зачем? – удивился я.

– Чемоданчик, – ответил Мозес. – Чемоданчик Олафа. Они так и не нашли его. Иначе зачем было вытаскивать сюда меня?

– А что, вы знаете, где он?

– Что вы, – покачал головой Мозес и снова горестно отхлебнул из кружки. – Я рассказал им все, что знал. И вы бы рассказали на моем месте.

– Но… – начал было я, но Мозес жестом остановил меня, снова приложился к кружке и помахал пальцами, изображая бегущего человечка.

– Чемпион надеется, что я попытаюсь… Попытаюсь найти чемоданчик или выйти на связь со своими, и, когда они попробуют вытащить меня отсюда, можно будет разжиться новыми инопланетными технологиями… Сами понимаете, какие у них методы…

Я кивнул. Мозес замолчал, и стало слышно, как за дверью переговариваются Меб, дю Барнстокр и, видимо недавно подошедший, Олаф. Похоже, ожидавшие в очереди в душ постепенно теряли терпение. Мозес тоже понял это, потому что вдруг заторопился:

– Я знаю, где искать станцию. Точнее, то, что от нее осталось. Там должна быть связь. И я действительно хочу покинуть вашу чертову планету.

– А что вы хотите от меня?

– За мной будут следить! – огрызнулся Мозес, но, видимо вспомнив о чем-то, снова стал любезен и даже мил. – А за вами не будут. Я нарисую вам карту и постараюсь отвлечь их, а вы принесете мне приемник.

– Я?! Почему вы решили, что я смогу это сделать? Почему вы решили просить об этом именно меня? Почему вы вообще допускаете, что я могу поверить во всю эту чепуху с Чемпионом и чемоданчиком?! Ведь Чемпион погиб при катастрофе вертолета. О нем с того самого дня больше никто ничего не слышал.

– Не слышал, – согласился Мозес. – С такими деньгами он мог в любой момент попрощаться с преступным миром и, как бы это точнее сказать, легализоваться. И надо признать, он выбрал для этого самый удобный случай.

– Хорошо, – ответил я как можно более сдержанно, так как почувствовал, что начинаю понемногу заводиться. – Но почему я должен вам верить на слово и ради этого рисковать первой серьезной работой в кино?! И почему вы настолько доверяете мне, что рассказываете все это? Если, конечно, это все-таки правда…

– Увы, уважаемый, – пожал плечами Мозес, – у меня нет другого выхода. К сожалению или к счастью, моя судьба зависит от вас. Прощайте.

Старик снова отхлебнул из своей кружки. Мне сразу стало жаль его. Тем временем голоса за дверью зазвучали нетерпеливее и тревожнее. Мозес сунул кружку куда-то в складки своего шутовского наряда, с необыкновенной ловкостью вспрыгнул на подоконник и скрылся.

Как только в окне исчезла пола его камзола, дверь распахнулась, едва не ударив меня по лицу. Я мгновенно прижался к стене.

– Кэ дьябль! – воскликнул где-то совсем рядом дю Барнстокр.

Поднялся шум. Бухая тяжелыми башмаками, вошел Сневар и, увидев меня за дверью, удивленно приподнял бровь. Я улыбнулся виновато, как нашкодивший школьник, и указал ему на куртку и приемник. На мое счастье, Алек оказался человеком проницательным и веселым.

– Господа! – произнес он глухим голосом, снимая с вешалки куртку и беря со скамейки транзистор. – Я могу только засвидетельствовать факты. Это ЕГО приемник, господа. И это ЕГО куртка.

– Браво! – удовлетворенно воскликнул Меб. – Вот что значит правильно понимать творческую задачу, друзья мои.

А через секунду раздался надрывный смех Симонэ.

Глава восьмая

Когда все разошлись и Алек, посмеиваясь, выпустил меня из душа, я совершенно взмок от горячего пара, а от злости совершенно уверился в том, что Мозес – выживший из ума старикан, а его история – бред сумасшедшего. Но то, что я увидел, включив свет в своей комнате, заставило меня изменить мнение. У меня кто-то побывал и, судя по оставленным следам: вывернутым карманам брюк и пиджаков и разбросанной бумаге, – искал что-то небольшое. И я знал, что именно.

Это небольшое, белое, свернутое в несколько раз, лежало у меня в кармане. Я инстинктивно сжал в руке записку, совершенно забыв о том, что еще минуту назад принимал Мозеса за ненормального.

Я выскочил в коридор в надежде застать Мозеса у себя. В коридоре, поигрывая ключами, сидели его тюремщики. Старший с подозрением посмотрел на мое взволнованное лицо. Я вернулся в комнату с твердым решением все обдумать и, почти не раздеваясь, лег на кровать и мгновенно уснул.

Из постели меня вытащила Мила. Она барабанила в дверь до тех пор, пока я, с трудом разыскав в развороченных ящиках с бельем парные носки и наскоро одевшись, не выскочил из номера. Меб снова бесновался и даже пытался звонить по номеру «1», но, видимо, не дозвонился и поэтому рвал и метал в два раза сильнее обычного. Он выбился из сил только к обеду, и я наконец смог спокойно вернуться к обдумыванию происшедшего. Обыск в моей комнате не слишком взволновал меня – брать у меня было нечего, ибо все мое богатство заключалось в паре собственных костюмов, нескольких сменах белья и носков да неплохом бритвенном приборе, впрочем далеко не новом. Меня больше волновало то, что человек, рывшийся у меня в комнате в поисках записки Мозеса, если, конечно, я сделал правильный вывод о цели обыска, в отличие от меня самого давно определился с тем, верить ли в историю странного старика. Все это требовало мыслительных усилий, к которым я, признаться, был не слишком способен. И мозговая беспомощность эта усиливалась годами сериалов и рекламы, которые, как известно, не требуют от актера титанического умственного труда. Однако ситуация требовала принятия решения. Обдуманного, взвешенного решения.

Но сперва я решил заглянуть к Сневару. Алек, вынужденный обосноваться в конторе, сидел за столом и, в задумчивости сцепив пальцы в замок, наблюдал, как старшая Кайса делает уборку. Дверь была открыта, но я все равно пару раз постучал костяшками пальцев по косяку.

Алек поднял голову и радостно поднялся мне навстречу, в дружественном жесте протягивая вперед руки.

– Кайса, здесь достаточно чисто, дорогуша, – ласково обратился он к пышечке, отчего та залилась нежным девическим румянцем, поспешно собрала щетки и метелки и вышла.

– Извините, – пробормотал я. – Я на минуту, Алек. Просто хотел поблагодарить вас, что прикрыли меня сегодня в душевой. Эта шутка с курткой и приемником была не слишком удачной.

– Не отчаивайтесь, дружище. – Алек по-отечески похлопал меня по плечу. – Просто в деле розыгрышей вы еще новичок, но даже и профессионал не застрахован от неблагоприятного стечения обстоятельств. Но однако, наш неизвестный шутник заразил своей страстью к розыгрышам даже вас.

– В свою очередь могу сказать то же и о вас, – парировал я.

Сневар улыбнулся и погрозил мне пальцем.

– Так вот как вы платите за спасение репутации! – насмешливо пожурил он.

– Тогда не спешите записывать меня в инфицированные, – ответил я. – По правде говоря, Сневар, я не тороплюсь записываться в соратники к нашему шутнику, будь он даже самим Покойным Альпинистом.

– Судя по тому, как вы яростно отмежевываетесь от его проделок, я делаю простейший вывод: вам тоже досталось, – потирая переносицу, резюмировал Сневар.

– Увы, – ответил я, стараясь казаться веселым или, по крайней мере, не слишком сердитым. – Пока я сидел в засаде в ванной, этот призрак учинил кавардак в моем номере. Похоже, раз уж я тут за инспектора, мне решено было устроить что-то вроде обыска…

– И что, много напакостил? – сочувственно покачал головой Алек.

– Да нет, пошвырял вещи, бумагу по полу раскидал… Еще вот бумажки на дверь приклеивает…

– Да, досадно, – отозвался Сневар. – Раньше его шутки были значительно остроумнее… А вы так и не выяснили, кто это?

Я отрицательно покачал головой.

– Но вы не унывайте, Петер, – продолжал Алик. – Ведь ничего не пропало?

– Нет, – ответил я. – Только вот прибираться самому ужас как неохота, а на общее обсуждение выносить как-то не хочется.

– А вот это, дружище, как раз не проблема! – радостно воскликнул Алек и, жестом усадив меня в кресло, скрылся за дверью.

Он вернулся через пару минут, довольный и румяный, как Санта-Клаус, и, потирая руки, сообщил, что все улажено.

– Женщины, мой друг, – удовлетворенно сообщил он. – Женщины созданы, чтобы делать этот мир уютнее. Поэтому не будем им в этом мешать.

Мы перебрались к камину, и Алек открыл бутылку портвейна.

– Вы можете не беспокоиться, Петер, – заверил он меня, наполняя бокалы. – Кайса не только приберет в вашей комнате, но и, несмотря на очевидный недостаток ума, ничего об этом не расскажет. Потому как просто не видит ничего необычного ни в беспорядке, ни в его ликвидации.

Я был благодарен Сневару за услугу, поэтому честно осушил первый бокал, после чего попытался подняться и уйти. В голове моей вертелся Мозес и его необыкновенная история. Но Алек удержал меня за руку и тихо и печально попросил:

– Останьтесь, Петер. Посидим, выпьем немного. Возьмем небольшую паузу…

– Пожалуй, вы правы, – отозвался я. – То, что мне сейчас нужно, – это хорошая пауза.

Сневар иронически взглянул на меня и снова наполнил бокалы.

– Скажите, Алек, – вдруг, неожиданно для себя самого, спросил я, – а вы могли бы поверить в то, что вся эта история в отеле… с убийствами, пришельцами… роботами… что она действительно произошла?

Сневар непонимающе взглянул на меня, удивленно нахмурив белесые брови.

– Ну вот если представить, что все, что рассказывает этот настоящий Петер Глебски, правда? – попытался объяснить я.

– Пожалуй, не поверил бы. Прежде всего не поверил бы в то, что человек, будь он трижды честен с самим собой, способен написать о себе чистую правду. Поверьте мне, Петер, любой, даже самый искренний человек, описывая собственную персону, всегда постарается преподнести себя другим, в более выгодном свете. Поэтому если этот ваш Глебски якобы совершенно откровенно рассказывает о том, как он, извините, облажался, то из этого можно сделать один простой вывод: на деле он, скорее всего, поступил еще хуже и гаже. В инопланетян, впрочем, я тоже не слишком верю… Да и стоят ли веры пришельцы, если тот, настоящий, Мозес хотя бы немного напоминал нашего? Гадостный старикашка…

Я усмехнулся, соглашаясь. И Сневар задумчиво достал сигареты и закурил.

– Знаете, – добавил он, немного помолчав, – этот отель навевает на меня какую-то лирическую меланхолию. И горы вокруг, и эти снежные пространства. Кажется, если бы я был помоложе, как вы, например, я бы мог здесь быть удивительно счастлив… Чем старше становишься, тем сложнее, дружище, быть счастливым. Но в этом отеле есть что-то такое, что позволяет если не обрести покой, то хотя бы приблизиться к нему. А это уже, в определенном смысле, счастье…

Он мечтательно посмотрел в окно, на сиреневые отроги гор. А я вдруг заметил, что он старше, чем я предполагал. И от этого мне стало как-то неприятно и неуютно, настолько, что я даже закашлялся и отвел взгляд. Мне, по правде сказать, всегда неприятна людская откровенность в том случае, если в ней нет острой необходимости. Есть в ней что-то аморальное, неприличное. Для меня это всегда было чем-то вроде разговоров о болезнях. Они вполне приемлемы, если вы ведете их со своим лечащим врачом, но едва ли интересны человеку случайному, почти постороннему. Я не врач, не судья и не пастор, чтобы уметь выслушивать откровенности. Такая откровенность всегда требует откровенности в ответ. А я совершенно не желал в этот самый момент выворачивать себя наизнанку, отчего почувствовал к Алеку что-то вроде неприязни или досады, но Сневар смотрел в окно и, к счастью, не мог видеть выражения моего лица.

– Не знал, что вы такой неисправимый романтик, Алек!… – раздалось вдруг у меня за плечом.

Я обернулся и увидел в дверях, как всегда доброжелательного и бесцеремонного, дю Барнстокра, за плечами которого виднелись крупная атлетическая фигура Олафа и взлохмаченная шевелюра Рона. В руках дю Барнстокра сияли три свеженькие нераспечатанные колоды.

– А мы тут с ребятами собирались в минуты отдыха душевного… – Дю Барнстокр помахал в воздухе картами. – Разрешите нашей компании присоединиться к вашей.

– Собственно, я уже соби… – начал было я, но дю Барнстокр продолжал:

– Наш уважаемый господин Андварафорс потребовал новой битвы, а дю Барнстокры никогда не отказываются от реванша. Присоединяйтесь, дружище! – провозгласил он, и компания принялась устраиваться, шумно передвигая кресла и стулья.

Алек изъявил желание присоединиться.

– О, ч… – чуть было не выругался я, когда в одном из повернутых от окна к столу кресел обнаружился дрессировщик.

Старик лежал в кресле, запрокинув голову на спинку и приоткрыв рот. Его сухонькая фигурка, съежившись, почти полностью ушла в большой, плохо скроенный пиджак, жесткий воротник которого теперь впивался старику в щеку.

– Что, очередная шутка Симонэ? – не оборачиваясь в мою сторону, поинтересовался Сневар. – Или это проделки нашего Альпиниста?

– Надеюсь, он жив? – настороженно произнес Олаф, осторожно склоняясь к лицу дрессировщика.

Старик не шевелился и не подавал признаков жизни. В этот момент скрипнула дверь, и в комнату медленно прошествовал Лель. От его длинной, влажной на концах шерсти пахло сигаретным дымом и снегом. Сенбернар неторопливо подошел к креслу и потянул старика за полу пиджака. Дрессировщик захрапел и пошевелился. Лель что есть силы дернул хозяина за рукав.

– Что, уже пора, старина? – не открывая глаз, поинтересовался старик.

– Добрый день, господин Ольгерт, – весело поприветствовал дю Барнстокр, видимо единственный, знавший старика по фамилии.

– Добрый день, Казик, – отозвался господин Ольгерт, открыв глаза и медленно поднеся к ним большие карманные часы. – И всем вам, господа! – добавил он, заметив остальных, пораженно уставившихся на воскресшего дрессировщика. – Собака! – взорвался господин Ольгерт, как только глаза его оказались на достаточном от циферблата часов расстоянии, тут же, видимо, забыв обо всех присутствующих. – Ты должен был разбудить меня десять минут назад!

Лель виновато опустил голову и снова потянул хозяина за рукав.

– И не надо делать вид, что ты все это время будил меня, маленький злодей. Нагулялся где-то, табачищем несет… И если этот наглый юнец снова будет угрожать мне увольнением…

И, не замечая больше никого и ничего, старик Ольгерт поплелся вслед за понурым Лелем и скрылся в дверях.

– Вот это фрукт! – отозвался Алек.

– С перспективами на овощ! – злорадно добавил Рон.

– Я провожу старика, а то он еще спросонок загремит откуда-нибудь, – пробормотал я и выскочил из комнаты.

Глава девятая

Я солгал. Я не собирался приглядывать за старым дрессировщиком. С этой задачей неплохо справлялся Лель. Поэтому я прямиком отправился наверх в свой номер, рассчитывая, что Кайса уже закончила наводить чистоту и я смогу спокойно выкурить сигарету и подумать.

На этаже было пусто и тихо. Поэтому я слегка удивился, уловив в номере Покойного Альпиниста странные, приглушенные звуки. Я прислушался и на этот раз услышал отчетливый, едва сдерживаемый смех. Я постучал.

Из-за двери показалась тонкая девичья рука, которая ухватила меня за пиджак и потянула. От неожиданности я влетел в номер и едва не упал, споткнувшись о тумбочку.

– Инспектор, – звонко прошептала она, – а вы уже знаете, что в душе видели Погибшего?

– Серьезно? – как ни в чем не бывало переспросил я, но Моник замахала руками и засмеялась. – Перестаньте, Глебски. Я же видела, как Сневар выпускал вас оттуда, когда все ушли. А вы, оказывается, шалун, а, инспектор? Или я могу звать вас Петером?

Моник чмокнула меня в щеку, а потом с размаху, по-мужски, хлопнула по плечу.

Я хотел было ответить, что она может звать меня, совершенно как ей вздумается, но Моник, видимо, не ждала ответов на свои вопросы, поэтому наклонилась и весело добавила:

– Возьмите меня в сообщники, Петер. Я уже была в комнате Симонэ и повалялась на его кровати. А вечером я зайду за вами, и мы будем шастать по коридору мокрыми ногами и воровать тапки. Вы видели, какие у дю Барнстокра смешные тапки?!

– Так это вы?! – с возмущением начал было я.

– Ч-ш-ш. – Моник прижала пальчик к губам, и огромные очки, закрывавшие половину ее лица, таинственно блеснули. – Мне пора. Ай да инспектор!…

И Моник выскочила в коридор, продолжая весело хихикать. Я переоделся и покинул отель – как раз в тот самый момент, когда невдалеке рявкнул Буцефал. Всего через мгновение из отеля мягкой пружинистой походкой вышел Андварафорс. Светловолосый викинг махнул мне рукой и легко, без всякого усилия побежал в ту сторону, куда скрылась верхом на верном Буцефале Моник.

Я окинул взглядом белоснежную, взрытую колесами равнину, далекую громаду Бутылочного Горла и тщетно попытался представить, что где-то там под снегом скрывается инопланетная станция. Что все эти годы таинственное доказательство того, что мы не одни во Вселенной, лежит здесь, на склоне Бутылочного Горла, скрытое от глаз. Темный и пустой остов чужеродного стального чудовища, и в его черной пустоте эхом отзывается грохот сходящих лавин. Глаза защипало от снежной белизны, и я отвернулся и взглянул на отель.

– Господин инспектор! – Я поднял голову и увидел Мозеса. – Влезайте! – грозным шепотом приказал он. – Есть разговор.

– Вы серьезно? – таким же громким шепотом ответил я. – Я же не альпинист. Тем более не погибший. И стать таковым не тороплюсь.

– Проклятие! – раскатисто прорычал Мозес со все возрастающим раздражением. – Высуньтесь в окошко вашей комнаты.

– Послушайте, Мозес, – начал я решительно, – я только что вышел. У меня масса дел…

Отчего-то мысль о новой встрече с Альбертом Мозесом совершенно не прельщала меня, так же как и мысль снова возвращаться в отель. По правде сказать, я до сих пор не мог найти в себе силы, чтобы наконец решиться: верить или не верить Мозесу. В его словах, в самом выражении его неприятного бульдожьего лица было что-то затравленное и болезненное, отчего его становилось жаль. И в эти моменты я был готов согласиться помочь ему, даже не веря в его историю. Помочь, если это могло хоть немного его утешить. Но порой его грубость, заносчивость и безапелляционность приводили меня в такое бешенство, что, даже и допускай я возможность, что все, что он рассказал, это правда, я и пальцем не шевельнул бы ради такого человека, как он. И я решил во что бы то ни стало настоять на своем.

– Инспектор, – прикрикнул из окна Мозес, – у меня нет такой массы дел, – язвительно добавил он, – но и времени на ваши капризы у меня тоже нет. Высуньтесь в окно вашей комнаты! Теперь вылезайте на парапет, – рявкнул он, когда я наконец показался из своего окна.

Я медлил,

– Ну? – произнес он, выставив вперед руку с растопыренными пальцами.

– Что? – опасливо переспросил я.

– Давайте полезайте! – рявкнул Мозес. – Вы что же, хотите, чтобы нас с вами заметили?

– Нет, – ответил я.

– Ну, так что ж вы стоите, Глебски, или как вас там?! Полезайте!

– Я?

– Да вы, вы! – рассвирепел Мозес. – Я-то уже здесь.

Видимо, на лице моем отразилось что-то такое, отчего он смягчился и еще раз тряхнул в воздухе протянутой рукой.

– Да не бойтесь вы, – добродушно проговорил он. – Даже несмотря на то, что вы так и не ответили, верите ли вы мне и согласны ли помочь, я не собираюсь выбрасывать вас из окна. По-моему, вполне достаточно бедняги Хинкуса. Ольга подхватит.

Откуда-то сверху вытянулась и ухватила меня за ворот длинная и тонкая женская рука и молниеносно втащила в комнату Мозеса. Ольга отряхнула свои изящные маленькие ручки и поправила безупречную прядь волос.

– Здравствуйте, инспектор, – нежно улыбнулась она. – Как я рада вас видеть. Вы так редко заходите к нам.

– Что делает вам честь, – добавил Мозес, саркастически хмыкнув.

– Так с Хинкусом… это вы? – спросил я.

– Почти, – уклонился от ответа Мозес. – Скорее, ваш полоумный режиссер. Не предупредил о том, что будут пугать по-серьезному. И Ольга немного перестаралась с лицедейством. Вот старичок и слетел с катушек.

– Что это у вас? – я заметил на ногах у Мозеса большие, похожие на коробки из-под обуви колодки, крепящие ноги к полу.

– Да так, придумка одна. Даже Ольга снять не может.

Ольга потупилась, продолжая ослепительно улыбаться, но Мозес, не обращая на нее внимания, снова заговорил:

– Сейчас речь не об этом. Он здесь.

– Кто? – машинально переспросил я.

– Чемпион! – рявкнул Мозес.

– Почему вы так решили?

– Вы ненаблюдательны, инспектор. Вы не заметили, что кнопка «1» на телефоне вашего Кревски уже давно отвечает, что шеф недоступен. А ведь Чемпион никогда не оставляет без присмотра сложные операции. Он, скорее всего, уже давно растворился здесь, в съемочной группе. Никто и не подумал сопоставить, когда, кто и с кем говорит по телефону. Зато теперь, когда ему нужно приглядывать за мной, да так, чтобы я его не вычислил, кнопка «1» и молчит. И в прошлый раз он тоже был здесь сам. Я это понял во время допросов у них. Он слишком хорошо знал, что произошло на самом деле. Знал такие подробности, которые мог знать только постоялец отеля.

– И вы его узнали?

– Нет, – горестно ответил Мозес. – За все это время мне не позволили ни разу увидеть Чемпиона. А с тех пор как нас взяли и погиб Луарвик, прошло уже двадцать три года. За это время человек может сильно измениться.

– Но ведь вы же видели его тогда в отеле. Неужели никто из съемочной группы не показался вам смутно знакомым? – недоумевал я.

– В том-то и дело, – сердито отмахнулся Мозес. – Мне тут весь актерский состав показался знакомым. Ваш режиссер хоть и полнейший бездарь, зато человек старательный и дотошный.

– Но вы все-таки уверены, что Чемпион в отеле? И именно среди главных героев фильма? – допытывался я, но Мозес только кряхтел, качал крупной головой и вытирал белоснежным платком пот с красной бычьей шеи.

Ольга прекрасным изваянием неподвижно стояла рядом и улыбалась, и от этой ее улыбки мне с каждой минутой становилось все неуютнее.

– Я ни в чем не уверен, к сожалению. Просто это было бы в его духе – явиться на кастинг и попробоваться на роль себя самого…

– Но тогда он, наоборот, не должен быть точной копией. Ведь вы же сами говорили, что за двадцать три года человек мог сильно измениться. Скажите, Мозес, а может быть, кто-то вам, наоборот, показался не слишком похожим?

– Пожалуй, все в той или иной мере не совсем похожи и одновременно такие же… – в задумчивости пробормотал Мозес. – Хотя… с теми технологиями, которыми я снабдил его, Чемпион мог сделать себе любую внешность…

– Ну тогда вариантов не так уж и много. Симонэ отпадает, – я яростно прикидывал в уме цифры и приметы, – двадцать три года назад ему было не больше десяти, а мне лишь слегка за двадцать, поэтому и я тоже. Олаф – не человек. Остаются Хинкус, дю Барнстокр и Сневар. За Хинкуса я ручаюсь. А вот фокусник и Алек… Алек подходит по возрасту, но настоящий Сневар умер прошлой зимой. Дю Барнстокру, проживавшему тогда вместе с вами в отеле, сейчас за девяносто. А при его телосложении шестьдесят, семьдесят – все едино. Но я едва ли смогу дать Казику больше семидесяти пяти, даже представив, что он знает секрет эликсира вечной молодости…

– Хватит, хватит! – Мозес замахал руками. – Я не заставляю вас играть в детектива. Мне нужно убраться отсюда. И если Чемпион здесь и следит за нами, это становится чертовски сложной задачей. Когда Хинкус упал, Ольга уже попыталась передать сообщение, она ведь оставалась одна на крыше. Станция сама по себе мощный усилитель сигнала, но наш маленький передатчик оказался слишком слаб. Здесь нужно нечто более мощное. Олаф нашел станцию, пометил маршрут, расчистил и разблокировал вход. Завтра на рассвете вы с ним пойдете туда и заберете более сильный передатчик.

– Вы все время повторяете, что за вами следят, но при этом говорите, что Андварафорс успел раскопать вход в станцию и этого никто не заметил… – сказал я, все еще не в силах справиться с подозрениями.

Однако Мозес, казалось, был готов к любым моим сомнениям, потому что ответил сразу, не задумываясь ни на секунду:

– Поймите, Петер, – Мозес снова отхлебнул из кружки, – здесь, в долине, они не могут следить за каждым шагом. Здесь все и всё на виду. Но поверьте мне, они знают, кто куда отлучался и когда возвратился. Они знают, что мне из отеля не выйти, поэтому затаились и ждут. Ждут, когда Олаф принесет мне передатчик. Кто знает, что они планируют сделать потом: сразу забрать его или позволить мне выйти на связь, а потом захватить тех, кто за мной прилетит? Но я не желаю ни того ни другого! И я хочу, чтобы вы и Олаф оставили негодяев с носом!

Видимо, все мои чувства относительно перспективы путешествия с Андварафорсом ясно отразились на моем лице, так как Мозес умоляюще произнес:

– Не надо делать такое лицо, инспектор. Он вам не соперник. Он всего лишь машина. Вы же не станете ревновать женщину к телевизору?

– Женщина в данном случае не в курсе, что это телевизор! – огрызнулся я.

– Инспектор, я прошу вас: на пару дней перестаньте изображать Отелло и помогите мне улететь. Я возьму с собой и Олафа, и Ольгу. Те, кто заберет меня, найдут способ уничтожить и остальных андроидов. И вы получите вашу даму. Просто помогите мне. Ведь вы поможете?

Я кивнул, и Мозес продолжил:

– Утром, в шесть часов, вы отправитесь к Бутылочному Горлу, к месту, где лыжня извивается небольшой восьмеркой. От нее бегите пятьдесят метров на северо-восток. Вы сразу заметите вход, как только дойдете до восьмерки. Вы ведь ходите на лыжах?

Я нехотя признался, что на лыжах хожу довольно посредственно, но Мозеса это совершенно не огорчило.

– Это не важно. Олаф прекрасно ходит на лыжах. Он отвлечет преследование, если таковое будет. Вы спуститесь внутрь станции…

– Постойте. А почему сам Олаф не может принести вам передатчик? – перебил я, чувствуя, как холодок пробегает у меня по спине. В одно мгновение мысль о том, что мне придется спускаться в чрево больше двадцати лет назад похороненной под снегом инопланетной станции, наполнила мою душу страхом. – Ведь он наверняка более вынослив и приспособлен к подобной работе. Вдруг там придется разбирать завалы?… А там, должно быть, все разваливается!…

– Не паникуйте так, инспектор, – успокоительно пробасил Мозес. – Станция не представляет угрозы для вашей жизни. Как и для жизни любого другого человека, чего нельзя сказать о роботах. В результате аварии внутри образовалось некое… хм… поле… Нет, не поле, а что-то вроде… Впрочем, только не обижайтесь, я полагаю, вы все равно не поймете. Скажу проще: ни Ольга, ни Олаф не протянут внутри станции и двух минут. Зато вы можете там хоть поселиться, хотя я сомневаюсь, чтобы вас посетила подобная идея…

Я передернул плечами, отгоняя непрошеные видения заброшенных гулких коридоров станции. Мозес усмехнулся и снова отхлебнул из кружки.

– Я так и думал, – пробормотал он. – В общем, вы спуститесь и возьмете две вещи – маленькую красную коробочку и средних размеров металлический чемоданчик. Чемоданчик вы передадите Олафу – это всего лишь аккумулятор, но он будет хорошей приманкой для преследователей. А вот коробочку вы возьмете с собой. Спрячьте ее где-нибудь под одеждой. Запомните: красная коробочка размером чуть меньше вашей ладони. Слева вдоль корпуса тонкая оранжевая линия. Это и есть передатчик. Привезите его мне, Петер. От этого зависит не только моя жизнь…

Мозес многозначительно нахмурил брови, и я утвердительно кивнул в ответ.

– Как хорошо, что вы такой понятливый и чуткий человек, инспектор, – пробасил старик.

Ольга улыбнулась еще шире.

Когда я уже стоял на подоконнике, а госпожа Мозес готовилась спустить меня вниз, Мозес отхлебнул из кружки и, торжественно, словно космонавт перед полетом, взмахнув рукой, добавил:

– И не ищите Чемпиона. Не лезьте к этому, как его?… Бардл… Дюбр… Остерегайтесь, но не ищите.

Глава десятая

Пожалуй, пока я находился рядом с Мозесом и молчаливо улыбавшейся Ольгой, я был совершенно уверен, что не оставлю попыток докопаться до истины. Но стоило мне оказаться на снегу возле отеля, как моя решимость поколебалась. Едва я коснулся ногами земли, как на меня налетел Рональд.

– Петер, слава небесам, это вы! – воскликнул он.

– Мы с вами не виделись не более получаса. Неужели за это время вы так по мне соскучились? – через силу пошутил я.

Но Рон был в яростном и, как следствие, говорливом расположении духа.

– Нет, – отмахнулся он. – Просто вы единственный человек, которого я еще не желал бы убить!

– Не знал, что вы такой злодей! – ответил я, стараясь выглядеть как можно более безучастным, чтобы не поощрить оператора к дальнейшему разговору.

Рон быстро шел вдоль здания, и я, поскольку детективный жар все еще бушевал во мне, пошел вместе с ним, так как мою голову посетила заманчивая мысль порасспросить о той истории Кайсу.

Рон фыркнул и зашагал быстрее.

– Послушайте, Петер, дайте мне убежище. Политическое, экономическое, какое хотите… Только я не могу ближайшие час-полтора видеть Кревски. Иначе случится что-то страшное, чертова кукла. И если оно случится – считайте себя его косвенным виновником.

Принимать у себя в гостях взбешенного оператора не входило в мои планы, и я попытался остудить его, мирно проговорив:

– Не принимайте все так близко к сердцу. Недаром говорится, что, если долго и терпеливо сидеть возле реки, рано или поздно по ней проплывет труп твоего врага…

– Я не хочу «или поздно»! – взорвался Рон, яростно взмахнув руками, так что старичок Ольгерт, дремавший на скамейке около входной двери, удивленно приоткрыл блеклые глаза, а Лель у его ног предостерегающе зарычал. – Я хочу рано! – свирепствовал Рон. – Хочу проснуться завтра утром, выйти и увидеть реку, а в этой реке раздувшийся, объеденный карпами труп Кревски! Этот негодяй назвал меня непрофессионалом, Петер! И я хочу реку! Реку, по которой плывет Кревски!…

При мысли о завтрашнем утре внутри у меня все похолодело и сжалось от дурного предчувствия. От этого предчувствия мне страшно захотелось найти Чемпиона и хоть как-то обезопасить себя от него, а еще лучше – переложить хотя бы часть возложенной на меня Мозесом ноши на чьи-нибудь чужие плечи. Я опасливо посмотрел на Рона. Рональд неистовствовал, проклиная фанаберии Меба. Он не был похож на агента Чемпиона, да и самим им быть никак не мог. По моим предположениям, Рону было около тридцати пяти – тридцати шести, и, хотя на висках у него проглядывала седина, он совершенно не походил на человека, перевалившего за сорок. Он был ровесником Симонэ, а следовательно, в то время, когда Чемпион уже руководил мощным преступным сообществом, Рон еще ходил в школу. При одном взгляде на него становилось очевидно, что Рональд Смит-Райли никогда не был юным криминальным гением, зато он был похож на человека, которому можно было передоверить часть неподъемной для меня правды. Более того, он был похож на человека, способного помочь мне со всем этим разобраться.

– Послушайте, дружище, – сказал я, стараясь по-прежнему сохранять тон человека непредвзятого и равнодушного, – а что вы думаете о нашем шутнике?

– Об этом штукаре, который разводит сырость в коридорах, ляпает дурацкие записки и заглядывает в окна к Мозесихе? – переспросил он, несколько ошарашенный такой внезапной сменой темы.

Я кивнул.

– Я думаю, – ответил Рон, – что это все шуточки этого осла Симонэ, чертова кукла…

– Мне тут кое-кто шепнул, – загадочно понизив голос, продолжил я, – что это забавляется совсем не Симонэ, а кое-кто другой. Скажем так… Стало известно, что в съемочной группе, а точнее, среди актеров прячется под чужим именем человек, который двадцать три года назад был участником истории, о которой мы снимаем картину.

– Ну, ясно кто – Кайса. Только она-то как раз единственная, кто ни под чьим именем не прячется. Это остальные, благодаря вашему дураку режиссеру, должны обращаться друг к другу по чужим именам… – И Рон снова разразился бранью в адрес Меба.

– Да нет же, Рон! – прервал я его тираду. – Этот человек, похоже, решил показать нам, как именно здесь все было, вот и копирует выходки из книги, все эти следы, записки… так вот, я думаю, мы могли бы его вычислить и… проучить.

Рональд остановился, задумался и, азартно почесав за ухом, кивнул:

– Отличная идея, Петер. Признаться, этот шутник достает меня даже больше Меба. И что самое обидное, все, просто все поголовно с ума посходили из-за его выходок. Это просто эпидемия розыгрышей какая-то! Симонэ со своей куклой. У дю Барнстокра кто-то тапки украл. Говорили, вы тоже успели пошалить. Вроде даже в душе запирались и Альпинистову куртку там оставили…

– Каюсь. – Я как можно более смиренно прижал руку к сердцу. – Пытался. Куртку и приемник. Но это было еще до того, как мою комнату кверху дном перевернули, а на дверь дурацкие записки начали клеить. Так что считайте меня излечившимся и вернувшимся в мир нормальных людей.

– Договорились, – серьезно произнес Рон. – А теперь выкладывайте, что у вас есть на этого таинственного шутника.

– По правде сказать, не так уж и много, – сознался я. – Он был тогда в отеле, когда там якобы происходили все эти события. И возможно, он играет в фильме роль самого себя.

– Тогда это Мозес! – провозгласил Рон. – Этот старый мухомор, по-моему, тот еще ферт. Он мне сразу не понравился. Противный старикашка. И сколько лет ему, не разберешь. То посмотришь, так лет пятьдесят, а то, так и все восемьдесят…

– Нет, это не Мозес, – поспешил я унять оператора, но он не желал отдавать идею без боя:

– Почему?

– Потому что… – Я на мгновение задумался. Понятное дело, я не собирался открывать Рону правду о Мозесе. – Потому что все эти шуточки начались задолго до появления Мозеса. Да и не такой он человек, чтобы в окна к Ольге заглядывать.

– Верно, – согласился Рон и задумался. – Так, Симонэ, Моник, Ольга и Олаф отпадают по возрасту. Мозеса исключаем из соображений логики. Кто там у нас еще?… Дю Барнстокр, Сневар, Хинкус…

– Хинкуса я тоже исключаю, – перебил я. – Старикан в больнице, а шутки не прекращаются.

На самом деле я был почти полностью уверен, что Хинкус не может быть Чемпионом. Разве тогда испугался бы он даже самых страшных чар Ольги Мозес, ведь он отлично знал, на что она способна. Да и настоящего Хинкуса давно не было в живых. Хинкус, он же гангстер по кличке Филин, умер в тюрьме лет шесть назад, причем не от туберкулеза даже, а от инфаркта. Об этом тогда писали в газетах.

– Ладно, – отозвался Рональд. – Остаются Сневар и дю Барнстокр.

– Но ведь настоящий Сневар умер, а настоящему дю Барнстокру должно быть уже за девяносто, – пробормотал я.

– Тогда ваш источник навешал лапши на уши, потому как задачка не сходится, – отрезал Рон. – И почему он должен быть именно среди актеров? Может, он старший дворник или еще кто-нибудь в этом роде…

– Вот я и хотел порасспросить Кайсу о том, не показался ли ей знакомым кто-нибудь из персонала. Да и про актеров неплохо бы у нее узнать, она ведь все-таки тоже участвовала в этой истории.

Рональд, явно расстроенный тем, что эта идея сразу не пришла ему в голову, насупился и, прибавив шагу, двинулся в сторону кухни. Я объяснил ему, что Кайса, должно быть, на втором этаже, и мы отправились туда.

Кайса стелила чистые простыни. И я в очередной раз подумал о том, что это зрелище стоило того, чтобы запечатлеть его в книге. Пышечка-кубышечка даже в свои зрелые годы смотрелась на фоне постели крайне аппетитно. И ямки у нее на локтях, мелькавшие при каждом взмахе пухлых белых ручек, притягивали взгляд и рождали в уме смелые и даже дерзкие образы и ассоциации.

Кайса оказалась верна себе, она жеманилась и хихикала в рукав, бормоча, что все очень похожи-с, почти как те-с. Вот только господин дю Барнстокр как будто немножко старше и руками по-другому делают-с. И еще господин хозяин, то есть Сневар, так очень похожи-с, только вот оне, видно, не актеры вовсе, а полицейские.

– Почему? – одновременно встрепенулись на это заявление мы с Роном.

– Так оне все глядят и думают-с, – серьезно ответила Кайса.

Больше ничего от нее добиться было невозможно. Никто из съемочной группы ей никого не напоминал. А под конец она призналась, что и тех, кто когда-то встречал пришельцев в отеле, помнит не слишком хорошо, поскольку давно это было и воды утекло много.

Глава одиннадцатая

– Я ставлю на Сневара, – объявил Рон, как только Кайса покинула комнату и ее шаги смолкли в конце коридора.

– А я скорее на дю Барнстокра, – ответил я, все больше переполняясь недоверием к старому плутоватому фокуснику. Старик явно заметил, что Мозес подкинул мне в рукав записку. Он даже намекнул мне об этом, показав, как именно записка попала ко мне в руки. Наверняка и в номере у меня порылся, пока я разговаривал с Мозесом в душе…

– Нет, – решительно отверг мою версию Рон, – дю Барнстокра не трогай. Он хороший старик и достойный человек. Голову даю… – серьезно подытожил он. – Да и если бы это он был тем дю Барнстокром, который двадцать лет назад в отеле останавливался, то уж приемы-то свои он бы сохранил, а даже Кайса заметила, что он по-другому руками делает…

– А за Сневара я ручаюсь, – ответил я. – Он, конечно, немного староват для настоящего Сневара, но не настолько… Кто там из прежних-то остался? Хинкус умер, Сневар умер, Симонэ погиб. Остались дю Барнстокр и Глебски…

– И если предположить, что пришельцев не было, а были очень хорошо владевшие гипнозом бандиты, еще Мозес, Ольга, Олаф и Луарвик, – добавил Рон.

– И еще Брюнхилд Канн, чадо покойного брата… – подхватил я.

Поразмыслив, дам решено было исключить. Исключили также и Олафа, поскольку человека под пятьдесят, с телосложением, которое хоть немного напоминало бы мощную фигуру викинга Андварафорса, в съемочной группе мы не нашли. Луарвик также не подходил, поскольку увечных на съемках опять-таки не было.

– А что, если кто-то из оставшихся решил выступить в роли кого-то постарше? Например, этот Глебски, – начал было Рон, но от его слов мне отчего-то стало несколько не по себе, словно он в чем-то обвинял не настоящего инспектора Глебски, а меня самого. Похоже, Меб не на пустом месте придумал эту чушь с именами героев, и, видимо, новое имя уже начинало пускать свои метастазы в мою душу. Во всяком случае, я вдруг почувствовал себя оскорбленным инспектором Глебски.

– Тогда уж дю Барнстокр в роли господина Ольгерта, – ответил я язвительнее и резче, чем собирался. – А собака – робот. Да нет же, не может это быть Глебски! Я видел в газете фотографию этого Петера Глебски. Заслуженный дядька. Похвальные листы всякие, почетные звания. И ни на кого из здешних он не похож, вот разве только на меня в старости. Столько лет в полиции.

– Во-от, – протянул Рон, ткнув мне в грудь пальцем. – В полиции. А Кайса говорит, что Сневар на полицейского похож.

– Гениально! – окончательно рассердился я. – Глебски всю жизнь был полицейским. Сневар похож на полицейского. И из этого следует вывод, что он бандит.

– Ну почему сразу бандит? – удивился Рон, и я осекся, поняв, что сболтнул лишнего.

– Да нет, не бандит, шутник этот. Просто не могу я поверить, чтобы заслуженный полицейский на пенсии, да еще и такой, как Глебски, устраивал маскарад и…

– Мокрыми ногами по коридорам ходил? – подхватил Рон.

– Вот именно, – окончательно смешался я, все больше свыкаясь с мыслью, что Чемпиона мне не отыскать.

В этот момент дверь моей комнаты распахнулась и на пороге появился Меб. Я уже начал привыкать, что в этом бедламе никто и никогда не стучит в дверь, но Меб не удостоил нас даже приветствием.

– Смит-Райли! – заорал он. – Я ищу вас уже битый час! Вы ответите мне за срыв графика съемок. Вы ответите, и тогда я спляшу на ваших костях! Я покажу вам, как отсиживаться в чужом номере!

Рон кивнул мне, и я тихо вышел из собственного номера и прикрыл дверь. Кревски орал все громче и яростнее, постепенно переходя на фальцет. Ему на одной низкой тяжелой ноте вторил Рональд. Я развернулся и побрел по коридору.

Решительность моя отыскать Чемпиона начала стремительно таять по мере моего продвижения. А уж когда из номера-музея протянулась изящная ручка Моник и втащила меня в пахнущий нафталином и сигаретным дымом полумрак, все мысли о Чемпионе совершенно улетучились из моей головы.

Моник, посмеиваясь, прильнула ко мне, держа в руке чьи-то изрядно поношенные, нелепого вида тапки. Судя по аккуратной штриховке швов, наложенной в некоторых местах на истершуюся ткань, тапки были памятные и любимые.

– Это старины дю Барнстокра, – шепотом пояснила она. – А Симонэ обещал мне опять в окно к Ольге заглядывать. А я вот тапки стащила и тут оставлю. Чтобы как в книжке. Если этот старикан действительно такой умный – догадается. Вот вы, инспектор, догадались бы?

– Ни в жизнь, – честно ответил я, продолжая обнимать ее и чувствуя, как к голове подступает душная волна.

– Какой вы забавный! – хихикнула Моник. Она находилась, по всей видимости, в крайне веселом расположении духа. От нее исходил слабый запах портвейна и мыла, и от этого непривычного сочетания запахов она казалась совсем ребенком. Худенькой и изящной девочкой-подростком. – Инспектор, вам совершенно точно надо заклеить глаза этой зеленой дрянью, которой меня обматывает Кревски. У вас сейчас такой взгляд, что я чувствую себя неодетой.

Говоря это, она доверительно приблизила ко мне лицо, наполовину скрытое огромными темными очками. Ее полуоткрытые губы оказались совсем рядом с моими, и было бы кощунством не поцеловать их. Я склонился к ней и крепче сжал ладонями ее хрупкие плечи. И в этот момент, на свою беду, попытался заглянуть в скрытые большой ртутной каплей очков глаза. Из темных стекол на меня смотрела похотливо искаженная и глупо ухмыляющаяся, крайне посредственная в эстетическом плане физиономия, моя собственная.

От неожиданности я отпрянул и почему-то пробормотал:

– Я не могу так, Моник…

– Конечно! – взорвалась она, ударив меня тапками дю Барнстокра в грудь. – Вы тоже помешались на этой Мозесихе! И Олаф, и Меб… Вы все перед ней на задних лапках ходите. Неужели вы не понимаете?! Она же не женщина, она кукла! – Я насторожился, но Моник была так расстроена, что не заметила этого. – Идеальные женщины надоедают…

– Да перестаньте вы! – рявкнул я, чувствуя, как она пытается высвободиться из моих рук. – Я просто не могу целовать вас, когда вы прячетесь за этими чертовыми стеклами!

И, не дожидаясь от нее ответа, я снял с ее лица очки. Под ними обнаружилась пара распахнутых светло-зеленых глаз, в которых было лишь удивление и желание быть любимой. И я поцеловал ее.

Пожалуй, несмотря на все свое кокетство, она не была к этому готова. Я тоже не знал, что сказать, и мучительная неловкость заставила нас опустить глаза. Моник в растерянности крутила в руках тапки.

– Странные они, эти старики, – наконец проговорила она нарочито веселым голосом, словно забыв о том, что произошло между нами. – Давно бы выбросил эти тапки и новые купил. Так нет, штопает, воспоминания реставрирует. Мой дед был такой же. Хотя и не был еще совсем стариком, но он тоже с трудом забывал, все время хранил всякое старое барахло…

– Почему был? – спросил я, с радостью хватаясь за нейтральную тему для разговора. – С ним что-то случилось?

– Нет, мой дед жив и здоров… наверное. Во всяком случае, поговаривают, что это он меня пристроил в этот балаган. Обидно, конечно, если это так, ну да ладно… Просто я деда не видела с шести лет. Мать говорила, что он плохой человек, и поэтому увезла меня. А мне он нравился, сказки на ночь рассказывал…

– Значит, дю Барнстокр напоминает вам деда? – осторожно спросил я, чтобы Моник не заподозрила, насколько меня интересует затронутая ею тема.

– Ну не то чтобы напоминает, – отмахнулась она. – Я дедушку плохо помню, но он уж точно не был таким худым, как Казик. Хотя… Кайса показывала всякие старые фотографии. Я видела. Так хозяин, Сневар, тоже был крупный, даже полный, а на последних фотографиях – худой как щепка. Не угадаешь, как человек изменится. Вот и вы тоже… – Моник хихикнула и одним прыжком оказалась у двери. – Я думала, вы старый сморчок, а вы очень даже не старый. Вы самый классный сморчок из всех, кого я знала. – И она выскользнула за дверь, небрежно бросив на тумбочку барнстокровские тапки. – И не забудьте походить по коридору мокрыми ногами. Не все же мне одной ноги студить. – Моник снова просунула голову в дверной проем и, хихикнув, скрылась.

Но я мгновенно бросился за ней и, схватив ее за руку, втянул обратно.

Решение созрело в одно мгновение, и я не стал тратить время на сомнения.

– Моник, – заговорил я серьезно, и она перестала смеяться и внимательно посмотрела на меня, – ответьте, только честно, вы верите в инопланетян?

– Таких, как в книжке?

– Ну, например…

– Наверное, не верю. Хотя допускаю, что могу ошибаться. Может, увижу, тогда поверю…

– Дело в том, что они здесь, в отеле, в съемочной группе. Точнее, он один. И ему нужна помощь, чтобы улететь с Земли. Его используют для преступных целей, за ним следят. Вы мне верите?

Моник склонила голову набок и с легкой иронией посмотрела мне в глаза, отчего мне стало несколько не по себе.

– Вы классный, инспектор, – наконец проговорила она. – Точно. И как я раньше вас не разглядела? Я вам ни капельки не верю, но то, что вы говорите, это потрясающе забавно. Я принимаю условия. Давайте будем спасать этого вашего инопланетянина.

– Но, Моник, вы не хотите узнать подробности? Ведь это может быть опасно!…

Но чадо покойного брата господина дю Барнстокра широко растянуло в улыбке розовые губы и по-мальчишески пробасило:

– Лишь бы было весело. – И нежным девичьим голосом добавило: – Только не разочаруйте меня, инспектор. Пусть это будет захватывающе и немножко опасно. Так каков план действий?

– Завтра, в шесть часов утра, мы с вами едем вместе на Буцефале к Бутылочному Горлу. На свидание.

Моник хмыкнула и скептически приподняла бровь.

– В общем, все должны так думать. Но на самом деле мы заберем кое-что с разрушенной станции пришельцев. Олаф уже наметил место лыжней в виде восьмерки. От нее тридцать метров на северо-восток. Там будет вход на станцию. Я спущусь, достану чемоданчик и отдам его Олафу, а маленькую красную коробочку – вам. И вы поедете в отель и отдадите ее Мозесу.

– Так это Мозес – инопланетянин?! – взвизгнула Моник и тут же прикрыла рот ладошкой. – Ну вы даете, ребята! Ну ладно, Олаф умеет развлечься. Но Мозес! – Моник снова хихикнула в кулачок.

– Так вот, вы отдадите коробочку Мозесу, а я догоню вас на лыжах.

– А почему не вместе? Вы ж на съемки опоздаете, и Меб вас сожрет с потрохами.

– За мной может быть слежка, – честно ответил я и по ее распахнутым смеющимся глазам понял, что она не поверила и этому, но не собиралась отказывать себе в развлечении. – В моей комнате кто-то побывал и перерыл все вещи. Так что те, кто не хочет, чтобы Мозес покинул Землю, знают, что я помогаю ему. Но они не знают о вас.

Моник присвистнула и с размаху, прямо в тяжелых ботинках, завалилась на кровать Погибшего Альпиниста рядом с забытым альпенштоком.

– Значит, я – темная лошадка. Моник Брен – агент ноль-ноль-семь. Так здорово звучит, что даже курить хочется. Инспектор, а вы дадите мне капсулу на случай провала?

– Моник, – как мне показалось, строго и укоризненно произнес я, но на нее это не подействовало.

– А сигаретку?

Я достал пачку. Она тонкими пальчиками вытянула пару сигарет, одну из которых заложила за ухо, а другую закурила, позаимствовав зажигалку покойного обитателя номера-музея, затянулась, после чего картинно стряхнула пепел в его же пепельницу.

– Значит, сегодня, Петер, мы с вами изображаем влюбленных? – грудным шепотом произнесла она, покачивая ногой.

С каждой минутой эта идея нравилась мне все больше.

Глава двенадцатая

– Дорогие друзья! – торжественно воскликнул Меб, обводя взглядом до отказа набитую людьми столовую. – Сегодня у нас с вами маленький праздник. Вы знаете, что некоторое время назад у нас случилось маленькое происшествие, но пострадавший господин Хинкус нашел в себе силы и вернулся к нам, как только ему наложили гипс, и уже завтра он снова приступит к съемкам!

– Как же! – пробурчал над ухом Сневар. – Он старика поедом съел. Спонсору своему звонил раза четыре. В больнице всех на уши поставил…

Остальные зааплодировали. Кревски собственноручно подкатил к столу кресло с глупо улыбающимся от всеобщего внимания Хинкусом, по странному, будто бы обращенному внутрь себя взгляду которого было видно, что он до отказа напичкан транквилизаторами.

– И в честь нашего Хинкуса дорогая Кайса приготовила нам по стаканчику фирменного портвейна со специями. По рецепту старого хозяина отеля Алека Сневара.

В дверях появилась розовая от смущения Кайса с полным подносом стаканов, а следом за ней влетели двое мальчишек с позвякивающим и булькающим ящиком.

Вечеринка удалась. Оглушительно гремела музыка. Кто-то отплясывал, вскрикивая и ухая. Я танцевал с Моник, и она, изредка таинственно мне подмигивая, прижималась к моему плечу или томно опускала голову на грудь. При всем этом она была настолько естественна и неподражаема, что через какое-то время мне начало казаться, что судьба наконец сжалилась надо мной и эта удивительная прекрасная девушка действительно влюблена. Был момент, когда я, забывшись, уже наклонил было голову, чтобы поцеловать ее мягкие розовые губки, но тут к нам подскочил Меб и, яростно жестикулируя, принялся умолять Моник подарить ему танец. Она начала отказываться, но я сослался на усталость и передал ее в руки неутомимого Кревски. Моник повернулась и, скорчив гримаску, показала мне язык. Олаф и Симонэ одновременно устремились к госпоже Мозес, и, поскольку та оказалась не в силах выбрать кавалера, они принялись отплясывать втроем. В углу я заметил несколько группок, играющих в тринадцать, в одной из которых я различил Мозеса, а в другой долговязую фигуру дю Барнстокра, а рядом с ним уткнувшегося в карты Сневара. Мозес громко бранился, размахивая своей кружкой. Пожилой фокусник бросал на меня пристальные взгляды.

– Разрешите присоединиться? – спросил я, подсаживаясь к нему.

– Хорошая девушка, – вместо ответа произнес дю Барнстокр.

– Замечательная, – уверенно отозвался я, отчего Сневар хмыкнул и закашлялся, прикрыв рот кулаком.

– Не дурите девчонке голову, Петер, – с укоризной произнес Казик. – Она же вам в дочери годится…

– А вам во внучки, – парировал я, неприязненно глядя в светлые глаза фокусника. – Так что если вы сами собирались за ней приударить, можете избрать себе другой объект.

Я указал глазами на стол, возле которого, окруженная кавалерами, среди которых я с удивлением узнал Рона, Кайса убирала посуду. С нашей последней встречи с Роном глубокая мизантропия, по-видимому, окончательно затянула оператора в свои неизмеримые глубины, потому что из пестрой толпы, окружавшей пышечку-кубышечку, он выделялся особо мрачным выражением лица и красными, как у кролика, белками припухших глаз. Похоже, старина Смит-Райли был не на шутку пьян, однако это не мешало ему пользоваться особым вниманием Кайсы, которая то и дело поглядывала на него, изредка прижимаясь круглым с ямочкой локтем.

– Перестаньте, Петер, – миролюбиво отозвался Сневар. – И вы тоже, Казик. Вы же знаете, что он не тот человек, который воспользуется наивностью молодой девушки. Тем более что все здесь прекрасно знают, кому она в действительности приходится внучкой. А ведь ни вы, ни я, ни Петер не хотим потерять работу…

Дю Барнстокр сердито уставился в карты. В этот момент из толпы танцующих выпорхнула госпожа Мозес. Словно последнюю спасительную соломинку, я прижал к губам ее изящную маленькую нежную ручку, а в голове сами собой всплыли строчки сценария.

– Пермете ву? – едва успел выговорить я.

– Битте, – откликнулась Ольга и в мгновение ока вовлекла меня в толпу корчимых танцем людей, среди которых особенно выделялся неутомимый шутник Симонэ, демонстрировавший фантастические па, сравнимые, пожалуй, лишь с виртузной игрой на бильярде его инструктора Марка.

Сам Симон, к своему глубочайшему сожалению, так и не преуспел в искусстве катания шаров, поэтому сейчас с азартом возмещал неудачи на зеленом сукне яростными эквилибрами на паркете.

В одном из своих умопомрачительных поворотов он подхватил и увлек в головокружительном вихре оставшуюся на мгновение без пары Моник. Через мгновение она уже беззаботно хохотала над каким-то из его бесчисленных анекдотов. Кровь бросилась мне в голову вместе с отчаянным желанием показать, что и я, еще молодой и крепкий мужчина, способен стряхнуть пыль с заветренной корки этого мира. Я подхватил госпожу Мозес за талию, и мы понеслись сквозь толпу. А оглушительная музыка гнала нас. И не успел я опомниться, как оказался с ней у окна за портьерой и она уже положила светлую изящную головку мне на плечо.

– Посмотри, какой очаровательный вид!… – проворковала госпожа Мозес.

Трепавшая людей за нашими спинами лихорадка танца постепенно отпускала меня. Возможно, поэтому моя рука, лежащая на талии прекрасной госпожи Мозес, уже казалась чем-то непростительным, даже неприличным. И я старался придумать, как бы невзначай убрать эту руку и вернуться комнату. Но Ольга прильнула ко мне, обворожительно улыбаясь и мечтательно устремив взгляд за окно.

Впрочем, вид действительно не был лишен очарования. Луна, наверное, уже поднялась высоко, вся долина казалась голубой в ее свете, а близкие горы словно висели в неподвижном воздухе. И мне подумалось, что, если бы на месте Ольги сейчас стояла Моник, я непременно поцеловал бы ее. Я убрал руку и приготовился уже извиниться и покинуть мою даму, но тут Ольга вцепилась в мое плечо железной, нечеловеческой хваткой и, подняв серебристые прекрасные глаза, проговорила все тем же воркующим голосом:

– Мой муж просил передать, чтобы вы выехали завтра не в шесть, а в половине седьмого и держались немного левее. Олаф выедет чуть раньше вас, чтобы отвлечь внимание. Удачи, мой рыцарь. – И госпожа Мозес впечатала мне в губы страстный поцелуй, но в то же мгновение отпрыгнула и прошептала: – Ах, Петер, там кто-то был…

Я выскочил из-за портьеры и попытался найти взглядом Моник. В толпе танцующих ее не было, и я кинулся к двери. В несколько прыжков преодолев лестницу, я торопливо пошел к ее комнате, лихорадочно придумывая объяснение, когда услышал, как сзади едва различимо скрипнула дверь. Удар был настолько резким и сильным, что я рухнул на пол, так и не успев разглядеть нападавшего.

Глава тринадцатая

Солнце просунуло тонкий, но яркий и горячий луч между неплотно задернутых штор и вперило его в мой правый глаз, отчего затылок налился тупой болью. Я попытался перевернуться, избежать луча, но тело не слушалось. Правый бок словно окаменел, а в спину упирался какой-то острый угол. Никаких подобных углов в моей комнате, а тем более постели я не помнил и от этого открытия очнулся и разлепил тяжелые веки.

Это была не моя комната и не моя кровать. Точнее, не моя кровать находилась в паре шагов, а я, скрючившись, со связанными руками, лежал на полу в номере-музее, и возле моего лица валялась одинокая барнстокровская тапочка. Чуть поодаль я заметил пепельницу Погибшего Альпиниста, которой, по всей видимости, и был нанесен роковой удар. Внимательно осмотрев выщербленную от времени и частого использования пепельницу, я пришел к выводу, что я обладатель либо очень крепкой головы, либо чрезвычайного везения. Однако злоумышленник, видимо, не ставил целью отправить меня в лучший из миров и ограничился веревками на руках и ногах.

Я вновь попытался пошевелиться, но единственным результатом моих усилий стала только усилившаяся боль в затылке, а проклятая тумбочка еще сильнее впилась углом мне в бок. Почему-то мысль о том, чтобы позвать на помощь, совершенно не приходила мне в голову. Вместо этого я попытался ногой дотянуться до пепельницы Погибшего, чтобы попробовать ее острым краем перепилить веревки.

Прежде чем дотянуться до проклятого сосуда, я несколько раз промахивался, задевая сначала ножку кровати или край ковра. В конце концов пепельница поддалась и сдвинулась, но в сторону, противоположную моим надеждам и желаниям. Я резко дернулся в попытке снова зацепить ее, и от моего движения вторая тапка господина дю Барнстокра сорвалась и плюхнулась вниз, четко угодив по громадной шишке, выросшей у меня на затылке стараниями злоумышленника. Я вскрикнул и снова дернул ногой, на этот раз зацепив край покрывала, отчего с кровати с диким грохотом скатился, едва не покалечив меня, альпеншток. Через мгновение дверь осторожно приоткрылась, и в щели показались испуганное лицо старика Хинкуса и, чуть ниже, большая лохматая голова Леля.

– Петер! – воскликнул он. – Это вы?! Как уж это вас?

И Хинкус, нелепо ввалившись в дверь на костылях, принялся скакать вокруг меня, охая и причитая, видимо стараясь придумать, как бы развязать веревки на моих руках. Лель с рычанием дергал меня за связанные ноги. А я извивался, пытаясь подняться. В конце концов я, неудачно повернувшись, выбил у Хинкуса один костыль, и добрейший старикан рухнул на пол рядом со мной.

– Ну вот и хорошо, – придя в себя и потерев ушибленные места, пробормотал он, дотянулся до моих рук и принялся распутывать веревки. – А то я все брожу… А никого нету… Лель вот только. В том здании уже все встали. Бегают… Я в окно видел. А у нас как будто вымерли все.

– Где Моник? – попытался выговорить я, но голос вышел хриплым и каким-то замогильным – вроде смеха Симонэ.

Я попытался прокашляться, но это не помогло. Видимо, к моему огромному сожалению, ночь, проведенная на полу, не прошла для моего организма бесследно.

– Моник? – удивленно переспросил Хинкус, дергая сложный узел на моих запястьях. – Не знаю, уехала… Я слышал пару часов назад, как рычала эта ее адская машина.

– Который час?

Хинкус долго крутил руку, пытаясь отыскать на свободном браслете часы. За это время я сорвал оставшиеся веревки и, решительно поднявшись на затекших ногах, поднял старика и вложил ему под руку костыль. Потрепал Леля по крупной голове.

– Ну?…

– Десять минут девятого, – почти обиженно ответил Хинкус.

Я бросился в коридор. Ноги слушались с трудом, поэтому я несколько раз падал, пока не добрался до лестницы. Дверь в контору была открыта, но вместо Сневара за большим столом восседал Меб, а возле него толклись несколько неизвестных мне парней, наперебой совавших ему под нос какие-то эскизы. На лице Меба застыло тоскливое, кислое выражение. Он поднял голову от бумаг, увидел меня и, судя по тому, как расправилось и повеселело его лицо, хотел было окликнуть. Но я пронесся мимо и выбежал из отеля.

Во дворе уже кипела привычная суета. Вчерашняя вечеринка отразилась не только на распорядке дня, сдвинув начало съемок на более позднее время, но и на лицах съемочной группы. Судя по осторожным, одновременно размашистым и сдержанным, как в невесомости, движениям, многие страдали от похмелья.

В тот миг, когда я поднял глаза и попытался вглядеться в слепящую белизну Бутылочного Горла, раздался далекий хлопок. За ним еще один. Отразившись от снежных стен долины, они слились в невнятный гул.

Через секунду вдали показалась маленькая фигурка лыжника. По красивому ровному бегу, широким плечам и небольшому чемоданчику, зажатому в правой руке, я узнал Олафа. Следом за ним, метрах в ста, неслись еще двое лыжников. Один, немного вырвавшийся вперед, бежал неровными рывками, изредка выбрасывая вперед руку с пистолетом. Тогда и раздавались хлопки, отзывавшиеся в горах гулким, угрожающим рокотом.

Второй не стрелял. Он легко и ловко скользил и, обогнав первого, постепенно сокращал отрыв. Олаф шел уворачиваясь, петляя из стороны в сторону, и летящий по прямой второй лыжник стремительно приближался к нему. В этот момент к резкому эху выстрелов добавился какой-то тревожный механический треск, и вдали появился вертолет. Сначала мне показалось, что машина сворачивает к бегущему Олафу, но автоматная очередь, донесшаяся со стороны вертолета, предназначалась другому.

Эта вторая цель вырвалась из-за горизонта в облаке снежной пыли, сквозь которую я разглядел тощую согнутую фигуру, развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец красного шарфа. Моник приникла к Буцефалу, а сверху на нее сыпалась автоматная очередь. Я выхватил из сугроба первые попавшиеся лыжи и бросился ей навстречу, но было слишком далеко.

Вдруг откуда ни возьмись около ревущего Буцефала возник Олаф. Он с нечеловеческой ловкостью вспрыгнул в седло позади Моник и буквально закрыл ее своей широкой спиной от шквального автоматного огня. С другой стороны с грозным и оглушительным лаем наперерез мотоциклу кинулся Лель.

Продолжая бежать к ним навстречу, я оглянулся и увидел, что двое лыжников стремительно движутся в сторону отеля. У одного из них в руках я заметил небольшой чемоданчик. Было очевидно, что Олаф их больше не интересовал. Из отеля, на ходу запихивая в карман мобильный телефон, торопливо, иногда переходя на бег, шел дю Барнстокр. За ним, запахивая на бегу кургузый пиджачок, в тщетной попытке догнать Леля быстро семенил дрессировщик.

Видимо, автоматчики, а их уже было двое, все-таки сумели подстрелить яростно мчащегося Буцефала, потому как с громким хлопком лопнула шина и мотоцикл, рухнув на правый бок, пошел юзом, подминая под себя седоков.

Вертолет заходил над ними, но в это самое мгновение со звоном вылетело где-то позади стекло подвального окошечка и оттуда злобно рявкнул пулемет Брена. Подбежав, я вытащил из-под изрешеченной туши Буцефала Моник. Она дышала хрипло и прерывисто. Она была жива. Олаф лежал, по пояс запорошенный снегом, в лоскутках изорванного пулями лыжного костюма. Голова его была неестественно вывернута, так что от одного взгляда на его изломанную, гротескно скрученную фигуру становилось сильно не по себе. Невдалеке бесформенной грудой темнело тело Леля. По снегу, словно горсть ягод, алела кровь.

Автоматчики, позабыв о нас, отстреливались, но надежно скрытый стенами отеля пулемет был неуязвим, как Ахиллес, и автоматные пули лишь бессмысленно рвали штукатурку, усеивая снег вокруг подвального окошка желтой и зеленой крошкой. Я подхватил Моник на руки и понес, прикрываемый безостановочным пулеметным огнем. И я уже почти добрался до дверей отеля, когда пулемет рявкнул в последний раз и затих. Из рухнувшего вертолета, зарывшегося носом в снег, выскакивали окровавленные, но продолжавшие отстреливаться люди. Около второго здания темнело несколько распластанных на снегу тел. Среди них виднелось что-то пестрое, бившееся на ветру похожим на крыло широким подолом.

Что-то ударило мне в ногу, и я споткнулся, едва не уронив Моник на снег. В это мгновение из здания выскочил всклокоченный Симонэ и, размахивая руками, поддержал меня, а потом принял из моих рук единственное чадо покойного брата господина дю Барнстокра. Моник застонала и открыла глаза.

– Несите ее внутрь и попытайтесь найти кого-нибудь, кто сможет ей помочь, – пробормотал я, чувствуя, как усиливающаяся боль в ноге начинает распространяться по телу невыносимым жжением.

Симонэ скрылся за дверью. Я сел на снег и, оглядевшись, увидел невдалеке тело старика-дрессировщика. Беднягу здорово зацепило автоматной очередью. Пиджачок его распахнулся, и на бежевом свитере виднелась поперек груди дорожка окровавленных отверстий. Изо рта стекала тонкая бордовая струйка. Один его глаз был прикрыт, и я, дотянувшись, прикрыл ладонью второй.

Вытянув из брюк ремень, я перетянул ногу немного выше сочившейся темной кровью дырки в брючине. А потом, опираясь на наугад вытащенную из сугроба, расщепленную пулями лыжу, вошел в холл.

Моник лежала на диване, запрокинув голову. Возле нее, истерически вращая глазами, бегал Меб, а Мила пыталась разрезать маникюрными ножницами рукав куртки, чтобы осмотреть рану на руке.

– У меня, похоже, еще и нога сломана, – прошептала Моник грустным слабым голосом. – Мне страшно.

Внутренняя дверь распахнулась, стукнув о стену, и оттуда, красный и взъерошенный, вывалился Сневар. Его рубашка была мокрой от пота, а красное обыкновенно лицо сделалось бордовым и пошло светлыми пятнами.

– Ия, девочка, – глухим, осипшим от волнения голосом произнес он и бросился к диванчику, на котором лежала Моник, но наперерез ему из другой двери вывалился угловатый, тощий дю Барнстокр, сопровождаемый Роном, в руках у которого поблескивал люгер сорок пятого калибра.

– Спокойно. Не сопротивляйтесь. С ней все будет хорошо, – скомандовал Казик, прижимая Алека лицом к стене.

Оператор, тревожно сжав челюсти, держал его на мушке, а дю Барнстокр извлек из рукава пару блестящих серебром наручников и защелкнул их на запястьях поникшего, в одно мгновение постаревшего Сневара. С его лба и подбородка лоскутами свисали похожие издали на светлые пятна остатки грима.

– Петер Глебски, – четко и грозно произнес дю Барнстокр, – вы арестованы. Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Чемпионом?

– Оставьте! – огрызнулся Сневар, тоскливо указывая глазами на Моник. – Не при ней.

Вскрикнув: «Дедушка», Моник хотела было броситься к нему, но Мила прижала ее всем телом, а Меб грозно удержал ее за плечи. Девушка опустила голову на его рукав и тихо разрыдалась. И только тут я вспомнил о Мозесах:

– Моник, где передатчик? Где коробочка? Красная коробочка с оранжевой полосой?

– Симон забрал, – сквозь слезы ответила Моник.

Дю Барнстокр чертыхнулся и кинулся было к выходу, но тут послышался нарастающий гул поднимающегося в воздух вертолета.

– Петер, вам тоже нужна помощь, – медленно проговорила Мила, с ужасом оглядывая мою окровавленную ногу, но я не слышал ее. Я стоял, оглушенный и раздавленный, и глядел на распахнутую дверь левого коридора, в глубине которого виднелась еще одна дверь с табличкой «Контора». От сквозняка она распахнулась. Солнце ударило в окно. Я зажмурился от солнечного блеска, а потом различил голубоватую, совершенно прямую лыжню. Она уходила на юг, наискосок от отеля, и там, где она кончалась, я увидел четкие, словно нарисованные на белом, фигурки беглецов. У меня отличное зрение, я хорошо видел их, и это было дикое и нелепое зрелище.

Широкими шагами мчалась госпожа Мозес с гигантским черным сундуком под мышкой, а на плечах ее грузно восседал сам старый Мозес. Билась по ветру широкая юбка госпожи Мозес, и старый Мозес, не останавливаясь ни на секунду, страшно и яростно работал многохвостой плетью. Они мчались быстро, сверхъестественно быстро, а над ними на голубой лазури неба сиял белым металлом диск. Все это продолжалось лишь минуту.

Порыв ветра захлопнул дверь, а когда снова распахнул ее – никого уже не было. Только ровный, прямой, внезапно обрывающийся след и две черточки брошенных лыж.

Эпилог

Симонэ взяли почти сразу. Казик еще в начале стрельбы вызвал подкрепление, и полицейские вертолеты подоспели как раз вовремя, чтобы не дать ему уйти. Сначала я никак не мог поверить, что наш унылый шалун оказался достаточно не мелким гангстером, неким Счастливчиком Вилли, да еще и племянником того самого Хинкуса-Филина, которого тогда, двадцать три года назад, так мастерски подставил Чемпион-Глебски. Парень, похоже, всю жизнь мечтал поквитаться с Чемпионом и на суде только и делал, что повторял, как ловко он увел передатчик из-под самого носа знаменитого «крестного отца». Счастливчик Вилли действительно отлично лазил по стенам и подслушал наш разговор с Мозесом, а также и с Ольгой за портьерой во время вечеринки. Он неплохо подготовился к встрече с Чемпионом, и люди из его «бригады», стрелявшие по Моник с вертолета, оказались хорошо известны полиции. Но бедняга никак не ожидал, что в подвале отеля по желанию покойного Алека Сневара действительно был спрятан пулемет, а хороший друг старого хозяина Петер Глебски вспомнит о нем, чтобы прийти на помощь любимой внучке.

Неудача окончательно подорвала душевное здоровье Симонэ. Когда его признали невменяемым, его люди охотно пошли навстречу следствию.

Чемпиону дали пожизненное. Он умер в тюрьме от сердечного приступа, не дожив двух недель до шестидесяти семи. Незадолго до его смерти я навещал старика.

Сказать по правде, мной при этом владели не слишком благородные побуждения. Меня гнало любопытство. Я прекрасно знал, что Глебски не нуждается ни в утешении, ни в сочувствии. Но ему, как и всем прожившим долгую и насыщенную событиями жизнь старикам, был нужен слушатель, и я ловил каждое его слово. Глебски стоял у истоков этой истории, тогда как мне представился случай стать лишь свидетелем ее развязки. И вот история подошла к концу, а я чувствовал себя растерянным и ничего не понимающим, разрываемым больной совестью и досадой.

Мне не пришлось упрашивать Глебски поделиться со мной правдой о том, что произошло двадцать с лишним лет назад. В этом не было ничего сверхъестественного. Во всяком случае более сверхъестественного, чем вооруженный плетью Мозес на плечах у Ольги.

Чемпион знал, что Мозес скрывается от него в отеле, и догадывался, что в эту долину его привело не простое желание спрятаться и переждать. Поэтому, выхлопотав себе заслуженный честным полицейским трудом отпуск, он приехал сам. Хинкус, бестолковый, нервный, больной Хинкус был всего лишь дымовой завесой, фигурой для отвода глаз. И отлично справился со своей ролью. А вот сам инспектор мастерски задержал Мозеса на Земле.

Правда, чемоданчик с батареей был утерян, Луарвик умер, а Олаф не подлежал восстановлению. Но оставались Ольга и Мозес. Чемпион ушел на покой, а следом за ним через некоторое время отправился и инспектор Петер Глебски. Теперь он мог посвятить себя работе с Мозесом.

Когда Глебски рассказывал об экспериментах, роботах, потрясающих воображение технологиях, с которыми ему довелось работать благодаря Мозесу, я почувствовал невольное восхищение и жалость к этому удивительному и талантливейшему человеку. Он мог бы стать ученым, величайшим ученым современности, а разделил свою судьбу на рутину рядового полицейского участка и тайную жизнь в центре сотканной им самим преступной паутины. И во всем этом он оставался исследователем. Странно было осознавать, что ему было совершенно безразлично, что станет с Мозесом, с бандитами, которые считали его своим главой, с полицейскими, для которых он был «своим парнем»… Даже семья волновала его значительно меньше, чем космос.

Все эти двадцать лет он бредил одной мечтой – кораблем. Кораблем, способным летать меж звезд. Для этого он написал книгу и финансировал проект Кревски. Для этого он привез Мозеса в долину.

Но старый брюзга обыграл самого Чемпиона. Он стравил банды Чемпиона и Симонэ… Никак не могу привыкнуть к его гангстерскому прозвищу… Именно для этого Мозес подослал ко мне Ольгу на вечеринке, чтобы позволить унылому шалуну подслушать разговор и подготовиться к атаке.

По предположениям Глебски, Мозесу не нужен был никакой передатчик. Настоящим передатчиком была сама Ольга. Именно она, перепугав до полусмерти Хинкуса и съемочную группу, передала сигнал. И он, тысячекратно усиленный станцией, был услышан кем-то, кто тем страшным утром прилетел с юга на сверкающем серебром космическом челноке.

Я ни словом не обмолвился Глебски о том, что я видел. Но он, казалось, прочитал всё по моим глазам. Никогда не забуду, как он, вцепившись в мою руку, спросил нервным, срывающимся шепотом:

– Вы видели его, Петер? Вы видели? Вы видели корабль?

Я кивнул, и он еще сильнее сжал мою кисть.

– Какой он? – с суеверным восхищением спросил он.

Я не нашелся что ответить и только пожал плечами. Когда я уходил, он все еще разочарованно качал головой и бормотал: «Уж я бы разглядел его… Разглядел… Подумать только… Уж я бы разглядел его…»

Что касается остальных… Дю Барнстокр наконец-то с почетом ушел на пенсию. Его провожали весело и пышно. Видно было, что в отделе его искренне любили и ценили как отменного полицейского. Однако, признаться, я заметил на лицах некоторых ребят и видимое облегчение от мысли, что теперь не им придется составлять старине Казику компанию за карточным столом. По протекции Казика, который так и остался для меня дю Барнстокром, я занял его место, сменив съемки в плохой рекламе на будни среднего полицейского.

Из-за деда или из-за поцелуя, подаренного мне за портьерой Ольгой Мозес, но Моник Брен, а по рождению – Ия Глебски, так и не простила меня. Она до сих пор не замужем и все время отдает съемкам, очертя голову соглашаясь на самые рискованные проекты. О своем родстве со знаменитым криминальным авторитетом она предпочитает не распространяться. И в каком-то смысле я ее понимаю.

Тело Олафа так и не нашли. Да и вряд ли найдут. Я сам перевез его останки и то, что осталось от Леля, в разрушенную станцию и как следует замаскировал вход. А вот на похороны убитых в той перестрелке киношников я не пошел, не смог.

Фильма так и не получилось. Но Мебиус Кревски не из тех, кто сдается. Сейчас он собирается снимать фильм о перестрелке возле отеля и забрасывает меня просьбами принять участие в его новом проекте, хотя бы в качестве консультанта. Но я отказываюсь.

С Роном и Хинкусом мы большие друзья. Рон работает сейчас у самого Зуркевича, а Хинкус почти весь год занят на своей ферме, но иногда мы договариваемся и на пару дней приезжаем в долину и останавливаемся в отеле, который теперь носит название «У Воскресшего Кинематографиста». Посиживаем вечерами у камина, пьем портвейн со специями, а затем мы с Роном в который уж раз рассказываем старику всю историю. Он сочувственно цокает языком и качает головой. Шумиха вокруг гангстерских разборок в долине пошла на пользу, и отель процветает по-прежнему. Кайса снова вышла замуж.

А теперь обо мне. Много-много раз во время скучных дежурств, во время одиноких прогулок и просто бессонными ночами я думал обо всем случившемся и задавал себе только один вопрос: прав я был или нет?

Возможно, Мозес действительно оказался в безвыходном положении и только так, использовав меня, всех нас как подсадную утку, он мог покинуть Землю. Возможно, люди Чемпиона подвергали его страшным, невыносимым физическим и моральным страданиям…

Но когда я думаю обо всех тех людях, которых хоронили в один день на кладбище Мюра… Всех вместе: бандитов, осветителей, лыжных инструкторов, костюмеров, старого господина Ольгерта и маленькую Кайсу… Всех тех, кто не пережил того кровавого утра… Я думаю: были бы они живы, если бы я тогда не поверил Мозесу? Если бы отказался ему помочь? Оставил все как есть?…

Да, мы не были готовы к их приходу. Не были тогда. Не готовы и сейчас. Но мне порой кажется, что и они не были готовы к встрече с нами.

И иногда мне снится по ночам хлопающая на сквозняке дверь, а за ней одинокая, прямая, внезапно обрывающаяся лыжня. Остановившаяся кукольная улыбка Ольги. И звучит в ушах у меня глухой, срывающийся шепот: «Уж я бы разглядел его… Подумать только… Уж я бы разглядел… Разглядел…»