Времена не выбирают

Глава 12 Поздняя гроза

— Мама, смотри, он летит!

Ну вот, научила сыночка на свою голову самолётики делать. Теперь пока всю бумагу не переведёт, не успокоится. Четвёртый год идёт, один из самых беспокойных возрастов. А если ребёнок ещё и любознательный не по возрасту — весь в папу — то вечные «почему» и «зачем» обеспечены.

Забавно, но японское искусство оригами, которым хотя бы в самой примитивной форме владели практически все школьники начала двадцать первого века, здесь совершенно неизвестно. А бумага, пригодная для такого творчества — довольно недешёвое удовольствие. И ладно бы ещё самолётики. Вон, дядя Женя — тоже на свою голову — пообещал старшему племяннику в будущем году научить запускать летучих змеев. Теперь дядюшка от маленького Петруши ничем не отговорится. Память у мальчишки отменная.

Пока старшенький самозабвенно сворачивал из бумаги и пускал по комнате самолётики, младший благополучно спал в своей кроватке. А мама могла со спокойной душой посвятить себя работе.

Практиковать медицину с некоторых пор пришлось только на тех, кто подворачивался под руку — то есть либо на придворных дамах, либо на случайных людях, встречавшихся во время совместных с супругом путешествий. Впрочем, в отличие от Петра Алексеевича, Дарья Васильевна не бросалась немедленно оперировать или зубы дёргать. «Точная диагностика — залог успешного лечения», — повторяла она, не забывая писать о том же в своих методических пособиях для аптекарского класса… О, эти методические пособия! Что ей только пришлось пережить из-за них! Пожалуй, от яростных и злобных нападок со стороны медицинского сообщества её спас только высокий статус. На августейшую персону не очень-то напустишься, тем более с ярлыками типа «шарлатанство». А ведь Дарья пошла против течения, когда объявила, что кровопускание не есть панацея, и помогает только полнокровным людям, да и то с оговорками. В эпоху, когда «метали руду» даже грудным младенцам, это была ересь почище, чем альбигойское учение для католиков. Или её рекомендации для беременных и недавно родивших женщин. Или советы по сохранению здоровья младенцев — в конце концов, по своей мирной специальности она должна была стать детским врачом… Дарья натурально открыла ящик Пандоры, и оттуда полезло такое… Какими только эпитетами её не величали в европейской медицинской «тусовочке»! «Невежда», «глупая баба» и «знахарка» — это было ещё самое мягкое.

Но критерий эффективности — результат. Время шло, а процент детской смертности среди высшей русской знати снизился столь резко и значительно, что об этом стали говорить уже на университетских кафедрах Европы. «Тусовочка», конечно, не унималась, но всё чаще раздавались голоса, по меньшей мере, призывавшие присмотреться к методам этой высокопоставленной дамы. Ведь свои рекомендации она с успехом применяла не только к детям статс-дам и сановников двора, но и к собственным сыновьям. Петруша и Павлик росли здоровыми и весёлыми, на зависть иным европейским принцам. «Контрольным выстрелом в голову» стало недавнее исцеление прусской королевы Софии-Шарлотты: присланные спешной эстафетой Дарьины порошки буквально подняли эту мудрую женщину со смертного одра[45]. Не умели тогда ангину лечить, что поделаешь. Королева и её мать, София Ганноверская, сердечно благодарили и русскую царицу, и её супруга, которого помнили ещё со времён Великого посольства. Благодарность была выражена как в письмах, так и публично, и о новом медицинском феномене заговорило всё научное сообщество. Многие всё ещё упирались, твердя: «Ей просто повезло». Однако дело сдвинулось с мёртвой точки. Дошло до того, что в активно строящийся Петербург стали потихоньку ехать находящиеся на последних месяцах беременности немецкие герцогини: вроде бы как в гости, но на самом деле — рожать, не опасаясь тяжёлых последствий. А государь не упускал возможности сделать на этом политический гешефт, потихоньку заключая выгодные соглашения с их мужьями, отцами, братьями и прочими родственниками.

Петербург… Сестрёнка не ошиблась, предполагая, что Пётр Алексеич без вариантов пожелает строить новый город именно здесь, а не где-то ещё. Он буквально влюбился в это место — широкое устье Невы, прикрытое островами. И только когда распорядился нанять французского архитектора де Котта — ученика знаменитого Мансара, построившего Версаль — чтобы составил генеральный проект будущей застройки, вспомнил про запечатанный пакет, лежавший на дне шкатулки с бумагами. «Вот чёртова девка! — воскликнул он, когда сломал печать и развернул бумагу. — Всё в точности».

Жили они тогда в бывшей шведской крепости, где, к бурной радости отца, в начале ноября 1701 года увидел свет, должно быть, самый первый петербуржец — её сын. В честь малыша, крещённого Петром, было велено палить из пушек.

А весной, когда приехал архитектор, всех удивило решение царя — поставить «сестрицу Катерину» ответственной за приёмку генплана. Сильнее всех удивилась сама Катя: мол, а я тут с какого боку? Ведь ни разу не архитектор, даже рядом не стояла. Но Пётр Алексеич заявил, что от неё этих знаний и не требуется. Вручил под её ответственность бюджет проектных работ, посоветовал смотреть в оба за французом и по-быстрому уехал — выискивать и доставлять средства, стройматериалы и специалистов для будущей стройки. Так и мотался туда-сюда, несмотря на распутицу.

Дарья не могла без смеха вспоминать, как сестрёнка дотошно докапывалась до любой мелочи, самолично составляла смету и выдавала деньги только под личную роспись, требуя отчёта за каждую полушку. Катю проклинали на все корки, но ей это было как с гуся вода. Француз вовсе грозился развернуться и уехать в Париж, на что Катя ответила — на его родном языке — мол, раз так, то господин архитектор может считать себя свободным, генплан она, при столь халатном отношении к делу с его стороны, составит ничуть не хуже.

Гордость де Котта боролась с его жадностью, и последняя одержала верх, ведь заказ был ну очень вкусный. Хоть и писал на родину: «Сия принцесса есть худшее из всех наказаний Господних». Однако, настоящий цирк начался, когда он представил генеральный план будущей застройки. Как следует рассмотрев чертёж и выслушав подробные пояснения француза, Катя без лишних слов пригласила его в лодку, сама села на вёсла — это при проявившейся у неё хронической морской болезни! — и повезла архитектора на Васильевский остров… Позже она, посмеиваясь, рассказывала старшей сестре, как заставила господина архитектора промерить сей клочок земли собственными шагами вдоль и поперёк, а когда он устал выуживать свои башмаки из стылой болотины и продрог как следует, поинтересовалась: «И вот здесь вы намерены выстроить центр города? С дворцами и административными зданиями? На земле, которая и нас с вами едва держит?» Ну не стал архитектор тратить время на такую мелочь, как составление карты почв и замеры уровня грунтовых вод, ну бывает[46]. В конце концов, не его же деньги ухнут как в бездонную бочку на то, чтобы фактически насыпать здесь поверху ещё один такой же остров и укрепить его сваями. Это работа на будущее, а пока стоит строиться там, где почвы подходящие. «Давайте вы не будете считать, что мы глупее шведов, поставивших и крепость, и городок немного повыше уровня воды, — сказала она французу. — И тогда мы не будем считать, что вы пытаетесь водить нас за нос». Де Котт сдался. После целого месяца препирательств и исправлений он наконец составил генплан, напоминавший тот Петербург, который был явлен миру лишь к концу правления Екатерины Второй. Васильевскому острову на этом плане была отведена роль парковой зоны с отдалённой перспективой постепенной застройки. Был на этом плане и Кроншлот — будущий Кронштадт.

Работы начались в 1702 году, в конце мая. Дарья этого лично наблюдать не могла — не вылезала из крепости, заботилась о ребёнке. Но уже через месяц супруг поселил их в новом доме. Ну, как — в доме… Конкретно это двухэтажное строение действительно было жилищем, довольно уютным по местным меркам, хоть и деревянным. Зато всё пространство вокруг представляло собой именно стройплощадку, со штабелями досок и камня, кучами извести и дощатыми мостками. Так что это была скорее бытовка начальника стройки.

Да, уютный домик. Был. Сгорел чуть более года назад, Дарья тогда с детьми едва спаслась… Зато теперь они жили в каменном доме, который Пётр Алексеевич велел срочно достроить на радостях, что семейство уцелело — и назвал его Летним дворцом. А на месте, где не иначе, как промыслом Божьим были спасены самые дорогие для него люди, он поставил собственноручно вытесанный из дерева большой крест.

Крепость Ниеншанц и большая часть зданий одноимённого городишки пошли в разбор на запчасти, из этих камней закладывали фундаменты будущих зданий. Береговую линию Невы всё же решили спрямлять, используя технологии, отработанные ещё венецианцами — лиственичные сваи забивали в прибрежное дно, в слабосолёную воду невского устья — из-за чего они с течением времени должны были обрести прочность железобетона — затем шла подсыпка гравия и земли. Камень для строек велено было свозить со всей России. На Заячьем, он же Петропавловский, острове возводили крепость, которую гости из будущего узнавали с первого взгляда: она уже сейчас напоминала ту, которую многие из них помнили из своей истории. Пётр Алексеевич размахнулся строить сразу и Зимний дворец, и два собора, и адмиралтейство, и длинное здание двенадцати коллегий, создаваемых вместо старых приказов, и жилые дома, и верфь. Из всего перечисленного пока до ума довёл одну верфь, и то только потому, что надо было в срочном порядке строить корабли. Дерево сушили и обрабатывали по голландской технологии — всего два года — и как раз должна была «созреть» первая партия брёвен. При верфи поставили первую в России полуавтоматическую лесопилку на смешанном — водяном и паровом — приводе, и дело пошло.

Демидов и Строганов уже добывали на Урале разнообразные полезные ископаемые, поставляя для нужд страны железо и медь, поделочный камень и самоцветы. Нашли и серебро, что стало настоящим праздником для Петра — так как с драгметаллами в России уже несколько веков было напряжно. Тульской оружейный завод выдавал продукцию как чисто военного назначения, так и богато украшенные штучные экземпляры охотничьих ружей, которые шли на подарки венценосным гостям Петра Алексеича. Петербурга, по сути, ещё не было, а на его предполагаемой окраине, на охтинской стороне, уже заработала собственная суконная мануфактура, которую, кстати, уже несколько раз пытались то перекупить, то поджечь конфиденты англичан. Не понравилось им такое импортозамещение. Мастеровых в город манил приличный заработок, а неквалифицированный труд обеспечивали свозимые сюда крестьяне.

Не осталась без обнов и армия. Обувь для солдат наконец-то начали тачать на две колодки, а не на одну, и офицеры перестали наказывать подчинённых за неуставные портянки под сапогами, что избавило служивых от кровавых волдырей после каждого марша. Хоть по снежку и не принято было воевать, но зато появилась зимняя форма, предусматривавшая толстые вязаные шерстяные чулки, тёплые перчатки, меховые стельки в сапоги, овчинные полушубки и утеплённые мехом шапки вроде польских. Так что теперь русская армия могла быть боеспособной даже в зимние месяцы… Солдаты гвардейских полков сами выстроили себе слободы для житья, чтобы по квартирам не бегать. Пушки «нового манира», успешно прошедшие испытания, практически заместили весь орудийный парк прошлых времён, имевшийся на вооружении русской армии, а производство готовых зарядов к ним поставили на поток. Дорогие, но крайне эффективные «воротные ружья» поступали на вооружение егерских частей, создаваемых при корпусах. Ну, и были ещё кое-какие сюрпризы для потенциального противника, коими активно занимались Вася Корчмин и Стас Орешкин… Наконец-то как следует заработала военная разведка. Здесь, как ни удивительно, проявился немалый талант у того, на кого и подумать не могли — у Алексашки. Меньшиков сам набрал штат помощников, те, в свою очередь, укомплектовали свои команды, и вскоре русская армия обрела весьма зоркие глаза и весьма чуткие уши. За то Данилыч и был пожалован княжеским титулом.

Со скрипом, но всё же тронулась в путь и неповоротливая телега народного просвещения. Уже через два года после указа о церковноприходских воскресных школах в Сухареву башню привезли первых «медалистов» — десятка полтора деревенских мальчишек от десяти до четырнадцати лет. Как и было обещано следующим государевым указом, ещё через год, после успешной сдачи этими учениками экзаменов, родные деревни отличников получили налоговый вычет на следующие двенадцать месяцев, а солдатским командам, пополнявшим армию новичками, было велено из тех населённых пунктов «рекрутов два года не имать». Новости о том только-только стали распространяться среди народа, а Дарья уже знала, с каким энтузиазмом был встречен подобный «пряник» — как крестьянами, так и землевладельцами. Если раньше детишек к попам в учение родители отдавали крайне неохотно, то теперь сами загоняли туда своих чад по воскресным дням, после молебна.

А на дверях избушек, где отроки и отроковицы постигали грамоту, с некоторых пор висели агитационные материалы. Чего стоила лубочная картинка — крестьянин с глазами, плотно завязанными тряпкой, уже готовился шагнуть в пропасть с усеянным камнями дном, но его за полы рубахи хватали сын-подросток с книгой в руке и мелкая дочка с каким-то письмом. И надпись крупными буквами: «Неграмотный — тот же слепой, несчастья ждут его яко камни острые»[47]. Были и лубочные плакатики, на которых крестьянина обманывали, пользуясь его невежеством, а грамотный сынок выводил жуликов на чистую воду. То есть предполагалось, что вскоре за детьми «аз, буки, веди» станут постигать хотя бы их папаши. С этим пока было очень негусто: некогда взрослым с буквами возиться, хлеб растить надо. Деньги на подушную подать сами себя не заработают.

Словом, эта Россия уже значительно отличалась от той, прошлой реальности. Не было снятия колоколов с церквей для переливания на пушки. Не было тяжёлого налогового пресса, который в той истории должен был возместить колоссальные затраты на возрождаемую с нуля армию и премии Августу, который затем в благодарность за всё хорошее заключил за спиной Петра тайный мир с Карлом и слил шведу победу русских под Калишем. Здесь брали в армию одного мужчину не с двадцати, а с тридцати пяти дворов, а с офицеров за потери личного состава в мирное время стали спрашивать весьма жёстко. А главное — здесь Россия несколько лет ни с кем не воевала. Мир с турками, мир со шведами, мир с поляками… Кое-кого в Европе — не будем тыкать пальцем — такое положение дел совсем не устраивало.

Все понимали, что мирная пауза весьма скоро прервётся, и готовились. Армия не только перевооружалась и реформировалась. Русские офицеры и солдаты целыми полками нанимались на службу в саксонскую армию и получали реальный боевой опыт на полях сражений. Именно нанимались и надевали саксонские мундиры, а не присягали Августу. И не присутствовали там под русским флагом, что могло быть сочтено как нарушение мирного договора. С наёмников какой спрос? Никакого. Но появление русских солдат в саксонской армии не могло не раздражать шведов. Формально с этим поделать они ничего не могли. Единственное, что им удавалось — это расстреливать русских, если таковые попадали в плен и бывали опознаны. Тут уже ничего не мог поделать Пётр: судьба наёмников в плену незавидна. Ответить он мог только выдавливанием офицеров-шведов из своей армии да распоряжением больше не брать на службу подданных «брата Карлуса». Отношения между странами, и без того не блиставшие теплотой, стали стремительно леденеть.

И здесь проявилось ещё одно отличие этой России от своего двойника из иной истории. Работа политической разведки, накрепко сплетенной с дипломатией, как правило происходила «под ковром», но тем не менее её результаты стали большим подспорьем для страны. И неприятным сюрпризом для тех, кто считал, что «ваньки» не умеют играть в серьёзную политику. У русских послов за рубежом, помимо обычного штата, появились молодые и ловкие секретари. А вскоре в европейских столицах некоторые местные граждане начали потихоньку подрабатывать, получая «пенсион» из рук этих молодых и ловких. Послы же, к своему крайнему неудовольствию, не имели права вмешиваться в тайную работу указанных лиц, и были предупреждены: любая попытка слить информацию об оных будет последним, что они сделают в этой жизни. Русские дипломаты видели, как создаётся нечто невиданное, вроде сетевой структуры образца двадцать первого столетия. Ничего даже отдалённо похожего они не видели ни в одной стране Европы. И, к своему ужасу, вельможи понятия не имели, кто стоит во главе сей организации. Этого вообще никто не знал. Кивали на государя, но тут явно поработал кто-то другой, более скрытный, терпеливый и опасный.

Если бы кто-то им сказал, что эту сеть в течение четырёх лет заботливо плела грозная, но прямолинейная, как клинок шпаги, солдат-девица Черкасова — не поверили бы.

…Он прибежал к пожарищу первым, вместе с друзьями — Гришей и Ксенией. Пожар. Причём, горело не что-нибудь, а государев домик. И кто-то «заботливо» подпёр входную дверь, открывавшуюся опять же на немецкий манер наружу, брёвнышком. Притом, сделал это так ловко, что то брёвнышко не вдруг заметишь в ночной тьме… За дверью безрезультатно бились о створку, кричали и рыдали женщины, слышался детский плач. Раздался звон выбитого стекла: кто-то изнутри начал орудовать стулом в попытке высадить крепкую раму.

Отца здесь не было — он куда-то уехал, пообещав вернуться на следующий день. Но тётя Даша и маленькие братья точно здесь. Алёша одним ударом ноги, как учили, выбил брёвнышко из-под двери. Створка тут же отлетела к стене, наружу стали выбегать полуодетые перепуганные дамы. Гришка не сплоховал: тут же начал раздавать команды сбежавшимся строителям — кому тащить вёдра с водой, кому покрывала и тряпки. Сам Алексей, не думая о себе, прорвался внутрь: где тётя Даша и дети? Ох, вот они, слава Богу! Мачеха, кашляя от застившего глаза едкого дыма, прижимала к себе двухнедельного братца Павлушу, крепко держала за руку Петрушу и пыталась пробиться к двери сквозь толпу обезумевших от ужаса женщин. Подскочил, схватил её за плечо и потащил всех троих наружу.

— Воды! — крикнул Алёша, едва они выскочили за дверь.

— Все… все выбрались? — закричала тётя Даша, как только к ней вернулся голос.

— Варвары нету! Сестрица наверху была! — послышался истеричный вопль одной из дам. Кажется, это была княгиня Меньшикова.

То, что произошло дальше, запомнилось Алексею на всю оставшуюся жизнь. Тётя Даша передала ему братца Петрушу, орущего благим матом младенца сунула в руки оказавшейся поблизости дамы. Оторвала длинную полосу ткани от юбки домашнего платья, намочила в ведре с водой. И не успел никто опомниться, как царица ринулась в горящий дом, по пути заматывая голову мокрой тряпкой.

— Куда?!! Стой!

Но юбка тёти Даши уже мелькнула на лестнице, ведшей на второй этаж, охваченный огнём. Алёша крепко выругался, сразу вспомнив все слова, коими при случае пользовались солдаты в егерской роте. Слава Всевышнему, не прошло и минуты, как мачеха снова появилась на лестнице, буквально таща на себе полубесчувственную женщину. Алексей видел, как она сорвала с головы начавшую исходить горячим паром тряпку: вместо подмоги та превратилась в опасность… Женщинам оставалось до выхода менее десяти шагов, когда на обеих загорелись платья. Статс-дама забилась в панике, а тётя Даша продолжала её тащить к спасительной двери. Не дотащила. Обе, корчась от удушья, упали на исходящий дымом пол.

— Мама! — срывая голос, закричал Алёша. — Мама!!!

Он не помнил, кому сунул в руки плачущего братишку. Кажется, какому-то офицеру. Выхватил у кого-то из рук ведро с ледяной водой, вылил себе на голову и ринулся в дом.

От этой женщины он видел только добро. Она никогда не учила его ненавидеть, как то делала родная мать.

«Не та мать, что родила, а та, что человеком сделала…»

Она должна жить…

…Государь, которому, конечно же, срочно сообщили о случившемся, примчался немедля, ещё даже не рассвело. Его трясло так, что все боялись нового припадка. Одним ударом ноги он вынес с петель дверь домика, где жил начальник каменщиков с женой и куда поместили тётю Дашу с детьми… Эти двое бросились друг к другу в объятия так, словно оба вернулись с порога смерти. Он почувствовал себя лишним и попытался выскользнуть за дверь, когда услышал, как мачеха сказала отцу: «Нас Алёша спас…»

Батюшка тогда словно в первый раз его увидел. Затем обнял и, кажется, даже заплакал.

— Сынок… Прости меня за всё…

— …Их убить хотели, батюшка, — когда всё немного улеглось, Алёша несмело отозвал отца в сторонку и поделился своими наблюдениями. — Дверь была бревном подпёрта. Сам видел, сам то бревно выбил.

Лютая, нечеловеческая ярость в глазах государя.

— Тот, кто сотворил сие, пожалеет, что на белый свет родился, — пообещал отец. — О бревне не болтай. Тётке Катерине скажешь, она розыск учинит…

Да. Это дело, если хорошо разобраться, ещё не закрыто.

Лихо было придумано. И развели тогда майора качественно. Сначала познакомили с опальной царицей, когда сын енисейского воеводы Степан Глебов посетил Суздаль ради рекрутского набора[48]. Между ними завязались близкие отношения. А затем, вдохновлённый инокиней Еленой, в миру Евдокией Лопухиной, влюблённый по уши майор принялся действовать, как указывали любезная Дуняша и её окружение. Ведь если на троне окажется Алексей, то царицей-матерью сделается Евдокия. А кто при ней окажется, тот и наверху станет… Глебов напросился на службу в Петербург, выследил, где, что и как, да и нанял каких-то прощелыг совершить поджог. Затем, как выяснилось, ещё и крутился среди тех, кто помогал спасать Дарью с детьми. Если бы не этот её рывок в дом, а затем если б не царевич Алексей, коего строжайше запрещено было трогать… Майор оторопел, когда наследник престола сам сунул ему в руки меньшего братца, отродье казачки, незаконной царицы Дарьи. Казалось бы — вот он, случай! Но — рука не поднялась на дитя. Не смог самолично удавить. Отдал какой-то женщине и ушёл… Нет, майор на дыбе не висел. И даже в пыточной не был. Катя применила к нему навыки психологической обработки, отточенные на куда более подготовленных к такому «диких гусях», которых ранее ловила «Немезида». Цепляясь к словам, оперируя фактами и предположениями, нанося точные удары по выявленным «болевым точкам» личности, она сумела убедительно доказать майору Глебову, что Евдокия ни разу не любила его, а использовала как одноразовое изделие, чтобы чужими руками устранить помеху… От лютой казни в петровском стиле[49] его спасло только признание, что не смог поднять руку на малолетнего царевича, невольно оказавшегося в его власти. Майора, коего ранее офицерский суд чести приговорил к лишению дворянского звания, повесили: извините, покушение на жизнь членов царствующего дома. Но, раздавленный и сломленный духом, он рассказал на дознании всё.

Пётр сгоряча собирался отправить за ним следом и свою бывшую, но та же Катя привела убедительные аргументы против. Лишать Евдокию жизни — значит подарить её сторонникам знамя в виде мученицы. Но государь жаждал крови и мести. Напомнил родственнице её же слова про безнаказанность, порождающую преступление. В итоге сошлись на строжайшей схиме и заточении в келье, лишив содержания, общения и пищи, кроме хлеба и воды. А вот окружение — её духовника, сыгравшего роль сводни, и парочку родичей Глебова, бывших участниками заговора — без малейших разногласий отправили на плаху… Да, Катя тоже считала, что способная «заказать» женщину и малолетних детей заслуживает возмездия. Однако геморроя от этого можно было получить намного больше, чем от сидящей под фактическим арестом схимницы.

Да и жизнь ли это, если честно?

Она помнила, как сама ранее подставила Евдокию в деле с её сыном, не без труда убедив Петра дать санкцию на эту операцию. Привезла царевича и его друзей по учебке в Суздаль, провела в монастырь, велела всем троим тихонечко стоять за дверью и слушать, а сама профессионально раскрутила бывшую царицу на откровенный разговор. Слово за слово, та, в сердцах, сдуру и ляпнула, что, мол, люто ненавидит Петра и хочет истребить всё, что ему дорого. И если бы он хоть на малую долю любил сына, то и того бы не пощадила, придушила бы подушкой. А Катя возьми и открой дверь… Алёшку было жалко, но идеальный образ матери, который он выстроил у себя в мыслях, в одночасье рухнул, с треском и грохотом. Пусть лучше так, чем всю жизнь будет бегать на поводке у этой полной ненависти неумной женщины и в итоге закончит свои дни в каземате. А сама она хоть немного поумнеет, лишь пережив и сына, и внука. «Он старший сын и наследник, — сказала тогда Катя, когда Гриша с Ксюхой наконец увели глотавшего злые слёзы друга. — Но не тебя он будет звать матерью». Кто мог подумать, что не пройдёт и года, как последнее сбудется в точности?

Евдокия тогда орала ей вслед: «Быть Петербургу пусту! Быть огню небесному на сей град дьявольский!» — но кто её уже слушал? Катя-то точно знала, что ровно такие же проклятия она слала и в её истории, и что небо оказалось к ним глухо. С чего бы небесной канцелярии менять свои предпочтения и в этом варианте?

«Заматерела ты, солдат-девица. Научилась быть немилосердной и несправедливой во имя Отечества…»

Сейчас у Кати в разработке было одно крайне интересное дело. Если всё получится хотя бы вполовину от задуманного, то вскоре она будет знать каждый шаг Карла. И не только его.

Адам Зеленский… Зеленский, да. Ирония судьбы, не иначе. Но этого человека ей в очень скором времени предстоит повстречать. И звать её саму будут совсем не Екатериной Черкасовой. Пред очи отца-иезуита предстанет юноша, только-только вернувшийся из блистательного Версаля. Ведь это чистейшей воды везение, что тот молодой польский дворянин с нею одного роста, у него волосы и глаза того же цвета, сходная фигура, и он самую малость женоподобен. Правда, не в силу внешней андрогинности, как пресловутый де Еон, а из-за приверженности европейским ценностям начала двадцать первого столетия. Но это Катю не смущало.

Она не собиралась спать с иезуитом. Она собиралась по полной программе воспользоваться ситуацией и выудить из него всю подноготную шведско-польской дипломатии. Что же до настоящего юноши, то ему ещё долго, как минимум год-полтора, не увидеть дневного света. Об этом позаботились.

И вообще, здесь словосочетание «Тайная канцелярия» означает нечто совсем иное, чем в том варианте истории.

Стук в окошко на втором этаже должен настораживать, но Дарья только вдохнула. Опять.

— Братец Алёшенька! — радостно завопил её первенец, бросаясь к окну и разом забыв про самолётики.

— Кому-то сегодня снова достанутся три наряда вне очереди, — проворчала матушка-государыня, поднимаясь.

Рамы здесь, слава Богу, сделали не одинарными — «как в Европе» — а двойными, с учётом климата. Дворец хоть и Летний, и внешне так похож на своего родича из той истории, но над его уютом поработали совсем другие люди, знавшие иную жизнь. Здесь можно было обитать, не опасаясь сквозняков, даже зимой.

Пришлось повозиться с защёлками — новые, ещё тугие. Но вот обе рамы подняты, и в комнату через подоконник перекатился драгоценный старший, в егерской униформе без знаков различия. А за ним, как и следовало ожидать, полезли его закадычные друзья — Гриша с Ксюхой.

— Не могли, как нормальные люди, через дверь войти? — насмешливо поинтересовалась Дарья.

— Мы тренируемся, — ответил Алёша, подхватывая на руки радостно смеющегося братца.

— И вообще, кто сказал, что мы нормальные люди, — добавил Гриша.

— Точно, — Ксения влезла в окно последней. — Нормальные люди пропустили бы даму вперёд.

Грише зимой исполнилось шестнадцать. Ксения своего точного дня рождения не ведала, знала только, что матушка её в поле родила, во время сбора урожая. Но и ей никак не меньше шестнадцати, совсем невеста. Алёшке — пятнадцать, а ростом своих друзей давно обогнал. И вот эти три здоровых лба играют в партизан, по стенкам лазают. Нет, в их случае навык полезный. А следочки от егерских сапог с выступающих элементов декора кто будет оттирать?

— Ладно, раз пришли, не гнать же вас, — подытожила Дарья. — Сейчас скажу, чтобы нам свеженькую выпечку подавали.

Эта весёлая троица наносила визиты регулярно. Как увольнительная, чтобы все трое были свободны, так сразу к ней, на кофе с печеньем. Являться необычным способом — это была их визитная карточка. В прошлый раз они влезли через дымоход, до смерти перепугав нянек. Вымазались, как черти, пришлось гнать их к прачке… Дарья не могла не отметить, что ребята, по сути, ничем не отличаются от своих сверстников двадцать первого столетия. Ну, разве что военной формой и соответствующей выправкой. Три подростка — пришелец из будущего, воспитанный как настоящий суворовец, крепкая, сильная даже с виду крестьянская девка и наследник престола самой большой страны мира. У последних двоих за четыре года и лексикончик поменялся радикально, не отличить от Гриши.

Пожалуй, отсутствие собственного устоявшегося мнения оказалось в плюс: страх и ненависть, взращенные заботливой мамашей, под влиянием друзей у Алёшки быстро улетучились. После той истории с пожаром ушёл и животный ужас, который он испытывал перед отцом, только робость перед ним же парень ещё не смог перебороть. В учёбе был выше среднего, не без провалов, конечно. А вот пить ему категорически было нельзя. Хватанул как-то сдуру солдатскую чарочку — и разобрало парня, и понесло. Почему-то сразу его папа вспомнился, хотя как раз папа после выпивки не хмелел. Гриша с Ксюхой тогда скрутили друга с большим трудом. Свои три наряда вне очереди за нарушение дисциплины Алексей Петрович, вестимо, схлопотал, но все запомнили: этому больше не наливать.

К слову, он давно уже знал, откуда взялась «Немезида». Знал — и проникся неподдельным уважением к этому крошечному кусочку мира будущего. Как мог, старался быть на них похожим — на людей, которые видели и помнили совсем другую Россию, зыбкий и смутный образ которой уже начал потихонечку проявляться в этом мире.

Маленьким кусочком будущего были и эти посиделки — за чашечкой кофе и чем-нибудь вкусненьким. Подросшие дети делились с тётей Дашей своими уже не совсем детскими мыслями и секретами. Сегодня, вот, рассказали о новой идее — попробовать свои силы в качестве «морских солдат», да и по морю покататься заодно. Ведь скоро первые корабли, заложенные в прошлом году, со стапелей сойдут, а команд для них по большому счёту ещё нет.

— Ну, дорогие мои, эту честь заслужить надо, — сказала Дарья, спрятав лукавую искорку во взгляде. — Учиться отлично, например. Вот ты, сынок — как поживает твоя «двойка» по тригонометрии?

— Мам, да я давно исправил, — ответил Алёша.

— Угу. На «тройку», — хихикнула Ксюха, отхлёбывая кофе крошечными глоточками — растягивала удовольствие.

— И сразу сдала, — отмахнулся от неё царевич. — Сама-то молчишь, что тебе Антошка из бомбардирской роты нравится.

— А и нравится, так что из того? — пожала плечами девчонка. Хотела казаться невозмутимой, но всё же покраснела. — Позовёт замуж — пойду. И даже на свадьбу вас позову, хоть вы и вредные.

Мальчишки рассмеялись.

— Я слышала, набрали новичков в младший класс, — сказала Дарья, переводя тему. — Кого, если не секрет?

— Солдатских детей, — ответил Гриша. — Пацаны вроде толковые, только сопливые ещё. Девять из десяти неграмотные, их учить и учить.

— Вам ещё не поручали брать кого-то из них под опеку?

— Нет.

— Думаю, поручат, как занятия осенью начнутся. Обычная практика, чтобы младшие за старшими тянулись… Ещё слышала, говорят, что в будущем году обычных учений пока не планируют. Это слухи или факт?

— Даже не знаю, как сказать, — помялся Алёша. — Вроде планы учений в сентябре должны утверждать, только офицеры говорят — так, между собой — будто этим никто не занимается. В прошлом году уже в августе проект подавали, а сейчас на дворе июнь, а никто даже одной бумажки не испачкал. Велено то пока отставить.

— Уж не война ли на носу, ребята? — поёжилась Дарья.

— Дай-то Бог, чтобы нет, но, мы все думаем — Карл уже дожимает сторонников Августа в Польше, — сказал Гриша. — Как управится, подтянет обозы, так и на нас пойдёт. И раз даже мы это понимаем, то ясно и …начальству.

— Ну хоть четыре года мира, и то хлеб, — вздохнула Ксюха. — Жалко. Так было хорошо… Многие из наших говорили, что были бы рады повоевать. Мальчишки сопливые, что они понимают в этом…

— Кто их на войну пустит, — хмыкнул Гриша. — А вот мы — другое дело.

— А готовы ли вы? — похолодев от нехорошего чувства, тихо спросила Дарья. — Меньше всего на свете я хотела бы, чтобы вы воевали.

— Четыре года ж готовились, тётя Даша. А кое-кто и больше. Теперь это и наша война…

— …Алёшку словно подменили. Живой человек, а не аллегория глупости. Ты постаралась, Дарьюшка?

— Нет. Его друзья, Гриша с Ксенией. Но как только у Алёши сменится окружение, что неизбежно, поменяется и он. Снова. И я не знаю, как это предотвратить.

— Зато я знаю.

— Это ещё что за машкерад? Катька, в уме ли ты?

— Это, братец, новая версальская мода, — Катя поправила пышные кружева, одёрнула рукава сверкающего от драгоценной вышивки белоснежного кафтана с золотыми пуговицами, изящно переступила ногами, обтянутыми шёлковыми мужскими чулками и обутыми в дорогущие башмаки с бриллиантовыми пряжками. — Самой противно, но что поделаешь — надо.

— Ещё парик нацепи, чтоб уж совсем на пугало походить, — недовольно сказал Пётр Алексеич, окинув её хмурым взглядом. — Бог с тобой, хоть в рядно вырядись, лишь бы дело было. Уверена, что тебя там никто в лицо не знает?

— В этой Польше я никогда не бывала.

— Алексашка из Полоцка курьера прислал. Велел передать — слишком много подозрительных людишек там объявилось. Езжай через Данциг[50], от греха подальше, — государь снова с лёгким презрением окинул взглядом её маскарадный костюм. — Да не в этом тряпье хотя бы.

— Конечно не в этом, — вздохнула Катя. — Я ещё с ума не сошла — такие дорогие тряпки в дорогу надевать. Зато когда приеду… Вернее, когда пан Владислав вернётся в цивилизацию из этой ужасной, дикой, варварской Московии, обязательно сменит платье и поищет, где в том захолустье можно купить отличные парижские одеколоны. Хотя, что они понимают в моде, эти провинциалы… Душераздирающее зрелище.

Она заговорила по-польски и с таким непередаваемым мечтательно-томным выражением, что Пётр Алексеевич расхохотался. Зато ей было не до смеха.

Роль, которую она решила на себя примерить, оказалась непростой. Молодой человек, пойманный, по сути, на безделице — попытке передачи пары секретных писем шведскому посланнику — оказался вовсе даже не простым курьером, а одним из тех посредников, кто в будущем вполне мог дорасти до резидента. Это было его первое серьёзное задание. И на нём он «засыпался» с треском.

На вопрос государя, как этого парня раскололи, Катя ответила просто: «Пить меньше надо». Способ Петра Алексеича — дружескую попойку — включили в арсенал Тайной иностранной канцелярии, а в штате были неглупые ребята с могучей печенью, которые могли перепить кого угодно. Пожалуй, кроме самого Петра Алексеича. Вот и в этот раз поляка, за которым из Версаля притащился хвост подозрительных знакомств, эти парни взяли в оборот. Выпили бокал, другой, а там пана Владислава Запольского развезло. Он «поплыл» и, отвечая на ловкие вопросики собутыльников, начал выдавать полезную информацию. В итоге парень помимо воли слил место и время передачи писем шведу, и его решили брать немедля.

Для шведского посланника разыграли спектакль: мол, эти местные увальни сами спугнули посредника с письмами, и тот, естественно, ушёл. На самом деле поляк уже сидел в бывшем Преображенском приказе, а ныне Канцелярии розыскных дел — и пел как соловей: пыточную оттуда убирать не стали, равно как и Фёдора Юрьевича, и один их совместный вид действовал на слабонервных весьма устрашающе. Мелкие курьеры со шпионской эпистолярией были в его ведении. Выяснилось, что юнец — а ему и вправду было всего восемнадцать лет — уехал в Версаль три года назад. За это время успел обратить на себя внимание кое-кого из весьма высокопоставленных лиц — что, учитывая его ориентацию, звучало двусмысленно. Не худшим образом проявил себя в небольших дипломатических миссиях, и в конце концов удостоился личного поручения маркиза де Торси. В багаже пана Владислава, доставленном сюда же, нашли томик сонетов Ронсара, до дыр зачитанного исключительно на определённых страницах. Ключ к шифру, коим было скрыто истинное содержимое писем, оказался несложным, корреспонденцию прочли. И едва это произошло, Фёдор Юрьевич сразу же велел сообщить об этом госпоже Черкасовой, где бы та ни обреталась. Вероятнее всего, Ромодановский даже обрадовался, что спихнёт это дело, пахнущее большой политикой, на руки неприятной девице и забудет о нём.

Катю вытащили аж из Смоленска, где она занималась обучением егерской полуроты местного городского полка. Но было дело и более деликатное, тайное — она отслеживала связи московской аристократии с Польшей. Точнее, с польской прошведской партией, поддерживавшей закадычного друга Карла Двенадцатого — Станислава Лещинского. Ей на зуб уже попался кто-то из людей Долгоруких, и в этот момент явился взмыленный не меньше своей лошади курьер со спешным письмом из Москвы. К письму были приложены расшифровки писем, и едва Катя с ними ознакомилась, немедля передала дело здешнему офицеру тайной канцелярии и, бросив всё, ринулась в столицу… Словом, на пути она вчистую уделала героя Дюма с его двенадцатичасовым вояжем от побережья до Парижа и загодя приготовленными подменными коняшками. Сменяя лошадей на почтовых станциях через переплаты, «мать-перемать» и угрозы применить силу, уделив сну не более трёх часов за всё время, она преодолела полтысячи километров за двое суток с небольшим. Предпоследняя лошадь рухнула замертво, когда на горизонте уже поблёскивали купола московских церквей. Как не свалилась рядом сама Катя, оставалось загадкой. У неё хватило сил дойти до деревни, вломиться на постоялый двор, бросить на стойку золотой червонец и каркающим хриплым голосом потребовать свежее средство передвижения. Насквозь пропылённый, смертельно уставший, похожий на злого чёрта сержант лейб-гвардии перепугал всех, немедля получил требуемую живность, вскочил в седло и был таков… Для человека, который на лошадь впервые сел в возрасте двадцати четырёх лет, это был подвиг.

Словом, поляк даже с мыслями толком собраться не успел, а им уже без перерыва на поспать с дороги занялась солдат-девица Черкасова. Разве что умылась и перекусила. И именно тогда Фёдор Юрьевич своим замечанием — мол, вы часом не родственники? похожи, словно зеркало поставили — подал отличную идею. Пан Владислав Запольский возродится из небытия и вернётся к тайной дипломатической деятельности. Благо, удар держать юнец ещё не научился и сдал всё, что знал. Проверку устроили на днях, когда Катя, переодевшись в его шмотки, в запасной условленный день лично провернула передачу шведскому посланнику давно прочитанные письма. Швед ничего не заподозрил. Проверка прошла успешно, а значит, операция под кодовым названием «Зеркало» началась.

Теперь выполнивший свою миссию пан Владислав уедет в Данциг — маршрут не основной, а запасной, подальше от тех мест, где посредника могли встретить его старые знакомые — а оттуда отправится в Варшаву. Именно там уже собирались верные Лещинскому паны, чтобы после окончательного разгрома саксонцев присягнуть новому королю и заключить договор со шведами. Именно оттуда должен был отправиться в путь отец-иезуит Адам Зеленский. А молодой пан Владислав станет его сопровождать. Время-то неспокойное, а юный дипломат весьма ловко владеет шпагой.

Как, к слову, и сама Катя. Она и вправду здесь освоилась.

— …В Данциге тебе потребно ловкого человека в спутники получить, — продолжал инструктаж Пётр Алексеевич. — Чтоб был при тебе вроде слуги, да в любую минуту мог отправиться в путь с сообщением.

— Это я обставить могу, — кивнула Катя, возвращаясь мыслями в день сегодняшний. — Есть там забегаловка «Две кружки». Хозяин знает два условленных знака. Первый — это сигнал тревоги, должен предоставить помощь в отходе при опасности. Другой — что нужен сопровождающий. Тот — наш человек, внедрён полтора года назад, работает в порту. Полезную информацию передавал уже дважды, всё подтвердилось. Меня в лицо не знает.

— Денег возьми побольше, тысяч двадцать.

— Зачем? Мой вояж будет финансировать маркиз де Торси, — улыбнулась Катя, вспомнив о туго набитых кошельках пана Владислава.

Тут они посмеялись уже вместе.

— Я уже велел нашим солдатам и офицерам уходить от саксонцев, — сказал Пётр Алексеевич. — Что-то частенько брата Августа бить стали, а у битой армии учиться нечему. Да и война уже недалеко. Чую я, не станет братец Карлус ждать весны. Как Лещинского на трон усадит, так и полезет. Ожидает, что зимние квартиры ему предоставят… Ах, Иван Степаныч! Верил я ему более, чем самому себе… Точно ли Мазепа иудою стал? Не ошиблась ли ты, Катя?

— Если мне не веришь, я тебе или этого Зеленского, или его бумаги привезу. Сам убедишься. И вообще, я говорю не о том, что будет, а о том, что было.

— Раз так, то быть по сему. Мыслю, скорее, чем в Батурин, Карлус пожелает через Смоленск на Москву выступить, чтоб разбить нас поскорее. Делай, что хочешь, но он должен повернуть на юг.

— Тут без твоей удачи никак не обойтись.

— Знаю. Оттого и действовать станем, как договорились…

Стук в закрывшуюся перед самым носом дверь.

— Саша, на пару слов.

— Женя, уйди. Не хочу я с тобой ни о чём говорить.

— А зря. Есть тема. Короче, Саша, или мы с тобой базарим по-хорошему и решаем проблему, или я начну разговор по-плохому. Обещаю, тебе не понравится.

Пару секунд спустя засов со стуком отодвигается. Евгений входит в комнату и прикрывает за собой дверь — от лишних глаз и ушей.

— Ведь не отвяжешься, — обречённо вздохнул Меньшиков. — Чего ты хочешь?

— Оставь в покое казаков и их соль, Саша. Слышишь? Это тебе не дельцов щипать и не откаты на военных поставках пилить. Тут бунтом пахнет.[51] Нам сейчас только этого не хватало.

— Скажи-ка мне, Женя, где деньги на закупку сукна и кожи брать? — ощерился Данилыч. — Свинца покуда Демидов ещё не добыл, тоже привозить надобно. Казна не бездонная, а доплачиваю — я! Что остаётся? Если б казаки ваши в кумпанства входили да платили подать с той соли, я бы слова не сказал. Да они там каждый сам за себя. Всякий норку выкопает да тянет помаленьку, втридорога продаёт и с того живёт. А казне — шиш без масла.

— А под твоей лапой, значит, ожидается прибыль великая, да? Бунт будет, Саша. Я эту публику лучше тебя знаю, сам от них происхожу. Два года половину армии там держать придётся. Ты этого хочешь?

— Что предложишь взамен?

— Про входить в компании — это ты хорошо придумал. Но пока швед не будет разбит, об этом забудь. Война на два фронта — это, знаешь ли, удовольствие сильно ниже среднего.

— Я не услышал твоего предложения.

— А оно простое, Саша: украдёшь где-нибудь в другом месте. Я в тебя верю…

В воздухе пахло поздней грозой.

Над Европой поднималась тень из прошлого. Под пушечный грохот Карл Двенадцатый становился для всех новым Густавом-Адольфом, «Львом Севера». Дания и Пруссия уже даже не рисковали совершать лишние движения, чтобы не рассердить этого шведского Александра Македонского. Ещё сопротивлялись Саксония и Польша, но и без особых пояснений было понятно, что их дни в качестве стороны конфликта сочтены. Россия, соблюдая статьи мирного договора 1701 года, в конфликт открыто не вмешивалась, лишь поставляя наёмников для Августа. Впрочем, с некоторых пор эти наёмники вдруг стали сниматься с места и уходить… куда? Ясно, что в сторону России, но проследить их перемещения и воспрепятствовать не представлялось возможным.

Дела у польско-саксонских войск шли столь кисло, что занявший Варшаву Карл без помех короновал Станислава Лещинского — своего самого послушного конфидента — в июне 1705 года[52]. В Сандомире немедленно собралась конфедерация и объявила рокош, не признавая Лещинского королём. «Ах, так?» — сказал Карл, и выкатил статьи Варшавского договора, который «круль Станислав» по старой дружбе подмахнул не глядя. А этот договор, между прочим, превращал Польшу фактически в бесправную колонию Швеции. Отныне поляки не то, что короля избрать — продать мешок зерна без дозволения шведских властей не имели права. Но это было ещё полбеды. Ведь речь шла только о публичных статьях договора, а были ещё и секретные. Люди, верные Августу, сумели эти дополнения добыть и переслать в Дрезден. Август недолго думая их опубликовал, вызвав политический скандал. Особенно негодовал Пётр Алексеевич: в этих секретных статьях Швеция обязала подневольную отныне Польшу оккупировать Смоленск и Киев, с последующей постепенной передачей их шведской короне. Посол «брата Карлуса» был немедля выслан из России, русский посол отозван из Стокгольма. Пока войска никто не двигал — ни Россия, ни шведы — и война началась только в дипломатической плоскости.

Вскоре в европейской прессе распространилось новое письмо «русской девы», молчавшей с момента заключения мира: мол, все понимают, что политика — дело грязное, однако шведский король даже в этом искусстве подлости и вероломства превзошёл всех.

Прочитав сие, Карл впал в неистовство. Он узнал слог. Король понимал, что пока не подошёл корпус из Финляндии, которому предстояло перебираться морским путём, и пока неясно, будут ли зимние квартиры и продовольствие в Батурине, выступление против России чревато серьёзным риском. Рассудок подсказывал ему, что нужно подтянуть войска, собрать обозы, отдохнуть, дождаться поздней весны, и лишь тогда идти в поход. Но «брат Карлус» будто опьянел, у него началось «головокружение от успехов». Короля понесло, не удержать. Он разразился ответным письмом, полным оскорблений. Это далеко не всякая газета взялась напечатать, так как швед в выражениях в адрес дамы не стеснялся. Наконец, взбешённый Карл отослал на родину однозначный приказ: атаковать Петербург и разрушить его.

О политических последствиях своих слов и действий он, как обычно, забыл. А зря. Пётр за эти четыре с лишним года заматерел и стал политиком в истинном смысле этого слова. Он, в отличие от Карла, хорошо знал значение слова «провокация». И произвёл её в тот момент, когда швед мог ударить раскрытой ладонью, а не кулаком.

В первые дни стылого ноября 1705 года около двух десятков шведских кораблей подошли к острову Котлин, где уже поднялись стены и башни Кронштадта. Русским гарнизоном командовал полковник Толбухин. Под его командованием солдаты отбили атаку шведского десанта и опрокинули его в море. Корабли под сине-жёлтыми флагами попали под огонь новенькой русской эскадры Крюйса и были вынуждены отойти, бросив на произвол судьбы тех шведов, которые не смогли или не успели вернуться на борт.[53]

Одновременно с этим всего два лейб-гвардейских полка — Преображенский и Семёновский — под командованием Фёдора Апраксина отбили атаку восьмитысячного шведского корпуса генерала Любекера, нацеленную, собственно, на Петербург[54]. Егерские стрелковые полуроты, вооружённые скорострельными «воротными ружьями», получили боевое крещение. То, что они устроили флангам и коннице шведов, по-русски называлось «кровавая баня». Гвардейская пехота, к удивлению шведов, бежать не собиралась, дала встречный бой и успешно погнала противника к его десантным кораблям. А артиллерия, к ещё большему удивлению, достреливала чуть ли не до палатки командующего. В итоге шведы были вынуждены вернуться на свои суда, предварительно зарезав своих лошадей, которых не успевали вывезти.

В этом бою участвовали «немезидовцы» — и гости из будущего, и набранные из местных. А подданные Карла Двенадцатого с того дня стали всерьёз опасаться словосочетании «русские егеря» и «русские пушки».

Вторая серия Северной войны началась для Карла не самым удачным образом, но о конфузии под Петербургом он не знал: русские корволанты перехватывали гонцов. Лишь к концу ноября финский корпус присоединился к основной армии Карла, сидевшей в Варшаве. Численность каролинской «хувудармен» достигла семидесяти тысяч. И тогда король, поручив Стенбоку с Левенгауптом ограбить поляков до нитки и собрать большой продовольственный обоз вдогонку армии, объявил поход на Россию. «Если обыватели сопротивляются сбору, берите у них вдвое от прежнего. Если сопротивляются сборщикам — истребляйте всех, вне зависимости от того, виновны или нет, мужчины то, женщины или дети», — это были собственноручно писаные инструкции Карла своим генералам. И те, козырнув, радостно помчались исполнять[55].

Вестей из Батурина он даже дожидаться не стал: его целью был обозначен Смоленск.

Карл, конечно, был хорошим полководцем. Но идти на Россию войной в декабре? Идея короля граничила с безумием. Он заявлял, что зимовать шведы будут в Смоленске. Однако самые умные головы в Европе уже понимали, к чему всё идёт, и сделали выводы. Те, кто шведу не симпатизировал, просто ждали, когда тот разобьёт себе лоб о русскую стенку. Те, кто его поддерживал — уже направили помощь. Такую, которой никто не ожидал.